Повесть о суровом друге

      Отец повесил трубку на крючок желтого ящика, похожего на скворечник, взглянул на меня, хотел спросить что-то, но вошел Петя с Пастуховки и, вытянув руки по швам, отрапортовал:
      - Отряд углекопов с шахты "Италия" прибыл в распоряжение революции. Имеем на вооружении десять винтовок и три нагана.
      Отец выслушал рапорт, повернулся к стене, где висела карта:
      - Выступай, Петя, на Смолянку, вот сюда. - Отец ткнул пальцем в карту. - Там калединцы захватили рудник, громят Советы... Действуй, Петрусь!
      Не успела закрыться дверь, как вошел человек в матросской форме.
      - Товарищ предревкома, разрешите?
      - Откуда? - спросил отец.
      - Рудник "Ветка", пятьдесят семь красногвардейцев. Вооружение двадцать три винтовки, семнадцать сабель, две гранаты. Ждем приказа.
      - Ты матрос? - спросил отец.
      - Черноморец, бывший шахтер, товарищ предревкома, фамилия Черновол.
      - Хорошо, товарищ Черновол, присоединяйся к рабочим завода.
      - Слушаюсь, товарищ предревкома! - Матрос повернулся так лихо, что в дверях столкнулся с толстым человеком, тем самым меньшевиком, который говорил речь на маевке.
      Потрясая пухлыми кулачками, он закричал:
      - Гражданин Устинов, мы протестуем, нельзя допускать кровопролития!
      - Кто это "мы"? - нахмурившись, спросил отец.
      - Совет рабочих депутатов.
      - Неправда. Совет не протестует, одни меньшевики против.
      - Что значит меньшевики, разве мы не вместе делаем революцию?
      - Нет, вы мешаете. Почему задержали вагон с оружием?
      - Много на себя берете, гражданин Устинов. История не простит вам невинную кровь.
      Отец громыхнул кулаком по столу:
      - Хватит болтовни! Пропустите оружие, иначе отведаете рабочего штыка!
      - Мы будем саботировать ваши распоряжения! - Ругаясь, меньшевик выбежал.
      Отец вытер платком лоб и, поглядев на меня, спросил:
      - Ты что здесь делаешь?
      - Н-ничего, так, - запнулся я, не зная, что ответить. Потом вспомнил о сабле и протянул ее отцу: - Я... т-тебе саблю принес.
      Отец грозно поднялся из-за стола:
      - Где взял?
      - У кадета отняли.
      Не спуская с меня сердитого взгляда, он взял саблю, внимательно осмотрел ее и положил на стол. Снова зазвенел желтый ящик.
      - Марш домой! - успел сказать отец и снял с крючка трубку. - Устинов у телефона.
      С пылающим лицом я вышел в коридор. Ребята стояли в очереди перед дверью с табличкой: "Запись в красногвардейцы здесь". Первым стоял Уча, за ним Цыган, сзади Илюха. Он держался за Абдулку и дрыгал ногой от нетерпения. Васьки в коридоре не было. Наверное, он уже записывался.
      Увидев меня, ребята бросились навстречу.
      - Записали? - с завистью спросил Уча.
      - Записали, - уныло ответил я.
      Толкая друг друга, они ринулись в кабинет отца, но тут же выскочили обратно.
      - Дать бы тебе по сопатке, - угрюмо сказал Абдулка и пошел к выходу. За ним огорченные Илюха и Уча.
      Где же Васька? Я бродил по коридорам и нигде не находил его.
      В коридоре, у стенки, была навалена гора оружия, отобранного у бывших офицеров, у штатских на улицах, в домах буржуазии. Тут были штыки и кинжалы разной формы, берданки, шахтерские обушки, пулеметные ленты без патронов и с патронами. Тут же, на ворохе оружия, лежали буханка хлеба, граната и консервы.
      В одной из комнат я увидел красный флаг, который сшила моя мать. Старик плотник прибивал красное полотнище к древку. Молодой парень с банкой краски в руке отталкивал старика и говорил:
      - Подожди, надо лозунг написать.
      - А где раньше был? Знамя в бой требуют, пиши, да поскорее.
      Парень помешал кистью в банке и спросил:
      - Что напишем на знамени?
      - Известно что: "Да здравствует революция!"
      - Революция была в феврале, - сказал парень.
      - В феврале была буржуйская, а сейчас наша, пролетарская.
      Они заспорили. Вошел Абдулкин отец, дядя Хусейн.
      С тех пор как ему удалось бежать из тюрьмы, он долго болел и все время кашлял. Говорили, что ему в тюрьме отбили легкие.
      Старик плотник и парень спросили у дяди Хусейна, что написать на знамени.
      - Пишите так, чтобы душу волновало, - сказал дядя Хусейн. - Пиши: "Это будет последний и решительный бой!"
      В коридоре я увидел Ваську. С обиженным видом, ни на кого не глядя, он шел к выходу. Я догнал его:
      - Ну что, Вась?
      - Мал, - ответил он, криво усмехаясь. - А мне уже тринадцать. Ладно, все равно будет по-моему.
      Васька оглянулся и таинственно зашептал:
      - Идем на завод, самопалы сделаем. Найдем железную трубку, один конец загнем, просверлим сбоку дырочку для пороха, а трубку проволокой прикрутим - и готово ружье. Можно гайками стрелять, а еще у меня две пули есть.
      - Идем!
      Обнявшись, мы быстро зашагали к заводу.
      3
      На площади, где жили буржуи, мы встретили колбасника Сеньку. Заметив нас, он поспешно скрылся во дворе, а потом высунул из калитки голову и запел:
      Большевик, большевик,
      Четыре винтовки,
      К нам казаки придут,
      Тебе штаны снимут.
      Васька запустил в него камнем, но Сенька успел захлопнуть калитку. Камень ударился о забор, в ответ громко залаяли собаки. Мы пошли дальше, а Сонька вышел из калитки и снова запел:
      Васька-Васенок,
      Худой поросенок,
      Ножки трясутся,
      Кишки волокутся.
      Почем кишки?
      По три денежки.
      Мы свернули в переулок, за которым начинался завод.
      На терриконе заводской шахты, на самой его вершине, видна была фигура человека с винтовкой.
      Мы стали карабкаться вверх по крутому сыпучему склону, сталкивая ногами куски тяжелого глея. Они катились книзу, увлекая за собой целую лавину камней.
      Местами террикон дымился. Зная, что здесь горит уголь и в таких местах можно провалиться и обжечь ноги, мы обходили очаги дыма.
      С трудом достигли мы вершины.
      Здесь свистел ветер. Красное полотнище флага клокотало на древке тревожно и призывно. Оно рвалось с древка, хлестало по нему и раздувалось парусом.
      Возле флага стоял молотобоец Федя.
      - Ты кого здесь караулишь? - спросил Васька, здороваясь с Федей за руку.
      - Врагов революции высматриваю! - Федя зябко поежился, подняв воротник пиджака.
      С террикона открывались неоглядные дали. Каждый дом был виден как на ладони. Церковь с потемневшими от заводской копоти куполами величественно возвышалась над хилыми землянками. Вдали то здесь, то там синели рудники. Желтоватая степь с глубокими балками, нити серых дорог окружали задымленный городок.
      Любуясь видом родных мест, мы держались друг за друга, чтобы ветер не сдул нас.
      - Давайте искать наши хаты, - предложил я.
      - А чего их искать? - ответил Васька и указал пальцем вдаль: Во-о-он наши хаты.
      - Где?
      - Да вон же. Церкву видишь?
      - Вижу.
      - Рядом хата под железной крышей Витьки Доктора, видишь?
      - Ага.
      - Ну а теперь гляди чуть вбок. Дом Мурата под тополем видишь?
      - Где?
      - Да ну тебя!
      - Вижу, вижу... - сказал я, хотя ничего, кроме церкви и Витькиного дома, не видел.
      - Ну и все, - успокоился Васька. - Вон моя хата, а напротив, с высокой акацией, твоя.
      Пока мы разговаривали, Федя тревожно всматривался в даль, приложив ко лбу ладонь козырьком.
      - Калединцы... кажись, они... - проговорил он неуверенно.
      Далеко в степи показалось облако пыли. Оно медленно двигалось к городу. Возле мостика через Кальмиус, на крутом повороте дороги, из клубов пыли выехали всадники. Позади катилась пушка.
      Вглядываясь в степь, Васька воскликнул:
      - Они! И фон Графф спереди! Ленька, за мной! - И он прыгнул вниз, съезжая на катившейся под ногами шахтной породе.
      Федя, торопясь, загнал патрон в ствол винтовки, и оглушительный выстрел грянул у меня над головой. Я так и присел от испуга и закрыл ладонями уши: первый раз в жизни вблизи меня стреляли из винтовки. А Федя перезарядил и снова выстрелил, потом еще раз. В церкви ударил колокол. В заводе заревел гудок. Стало жутко.
      Я бросился вслед за Васькой. Куски глея били меня по ногам, с шумом пролетали мимо.
      Я догнал Ваську у проходных ворот. Он поманил меня к известной нам двоим щели в заборе, и мы тайком проникли в завод. Там мы забрались в паровозный котел со сквозной дырой внутри и стали наблюдать за тем, что делали рабочие перед сражением.
      Возле проходных ворот рабочие спешно рыли окопы, подгоняли вагонетки и сваливали их набок, нагромождая баррикаду. Туда же охапками сносили винтовки, выгружая их из товарного вагона, стоявшего невдалеке. Подавал винтовки Мося.
      - Ох, сейчас начнется! - радостно проговорил Васька.
      Неожиданно на баррикаде вырос отец. Сбоку на поясе у него висела моя генеральская шашка. Прав был Васька, пригодилась она!..
      Механик Сиротка тянул за собой пулемет на двух колесах.
      - Пулемет сюда! - Отец указал на неглубокую канавку на холме. Первой роте оборонять котельно-мостовой цех. Черновол, отойдешь назад, к седьмой наклонной!
      Появился знаменосец. В руках у него трепетал мамин красный флаг, я его сразу узнал. Издали трудно было разобрать надпись: "Это будет последний и решительный бой!" - но я знал, что она там была, и я видел ее. Дядя Хусейн установил флаг на вершине баррикады, чтобы он всем был виден. Сам дядя Хусейн улегся рядом с флагом и стал целиться из винтовки в сторону террикона.
      Мне подумалось, что идет игра в войну, что отец шутит; казалось, он сейчас рассмеется, постучит по котлу шашкой и крикнет: "Что испугались, зайчата? А ну вылезайте, никакой войны не будет!"
      Но отец ходил вдоль баррикады строгий и напряженный. А гудки ревели и ревели, нагоняя страх.
      - Смотри! - Васька дернул меня за рукав.
      Из-за террикона вымчались казаки. Возле поселка "Шанхай" они спешились, и трое подъехали близко к проходным воротам.
      Краснорожий вахмистр с черным чубом, торчащим из-под картуза с красным околышем, достал из-за пазухи лист бумаги, развернул и, стараясь перекричать гудок, стал читать:
      - "Братья рабочие, свяжите руки и доставьте законному русскому правительству преступника и смутьяна, председателя вашего Егора Устинова".
      У меня похолодела спина: казак назвал моего отца. В ответ отец крикнул:
      - Казаки, уйдите без крови! Рабочие не сдадут власть!
      Вахмистр продолжал читать:
      - "...или уничтожьте его на месте и труп доставьте нам. Не бойтесь наказания. Наша армия не трогает рабочих, которые мирно трудятся. Она лишь безжалостна к врагам и разбойникам-большевикам, попирающим божеские законы..."
      - Рабочие будут биться до последнего! - крикнул им Сиротка.
      - "...Изымите же из вашей среды смутьяна-христопродавца и передайте его нам". Подписал: есаул фон Графф, - торопливо закончил казак, повернул лошадь, и все трое поскакали к поселку, откуда немного погодя стали выбегать и растягиваться в цепь пешие казаки.
      Прогремели первые выстрелы. Над нашим котлом тонко пропела пуля.
      Мой отец скомандовал:
      - По врагам революции - ого-онь!
      Грянул залп. Сиротка взялся рукой за одну ручку пулемета, другую прижал плечом, и пулемет задрожал, изрыгая ливень пуль.
      Поднялся такой грохот, как будто с неба на наш котел посыпались камни.
      Враги приближались. Васька глубоко надвинул шапку.
      - Пошли!
      Я попятился назад.
      - Пошли воевать, не бойся. Нам винтовки дадут.
      Голубые глаза его сверкали.
      - Боишься, да? Эх ты...
      Он с укором взглянул на меня, выскочил из котла и побежал к баррикаде.
      Как раз в это время замолчал пулемет, и Сиротка потребовал:
      - Патронов! Живей!
      Федя, пригнувшись, побежал к литейному цеху. Васька метнулся за ним.
      В страхе я прижался к холодному железу котла, прислушиваясь к треску выстрелов.
      Вскоре Федя и Васька вернулись. Они отдали Сиротке четыре плоские коробки с пулеметными лентами и поползли обратно.
      Сиротка вытащил из коробки длинную брезентовую ленту, набитую патронами, сунул конец ее в бок пулемета и снова припал к рукоятке. Но вдруг он ткнулся головой в пулемет. Я видел, как струйка крови потекла по его виску. К нему подбежала женщина с винтовкой, оттащила в сторону и стала бинтовать Сиротке голову.
      За пулемет лег мой отец.
      Васька притащил ему еще две коробки с патронами и на обратном пути заскочил ко мне:
      - Ленька, у нас уже двоих убили. Идем, не бойся. Отцу патроны будем носить, - и снова убежал.
      Со стороны казаков ударила пушка. Столб земли вскинулся над баррикадой. Часть заводского забора взлетела вместе с камнями и обломками досок. Вдали показались верховые казаки с пиками наперевес и бросились к заводу.
      Я выскочил из котла. Над ухом пискнула пуля, другая звякнула по котлу. И тут я увидел, что рукав моей рубашки в крови. Я не чувствовал боли. Кровь текла по руке, капала с кончиков пальцев. Я кинулся в глубь завода, спотыкаясь о железные угольники, поднимался и снова бежал. Сзади хлопали выстрелы.
      Баррикада была уже позади, а я не мог остановиться.
      Мне чудилось, что за мной летит казак с пикой и вот-вот настигнет и пронзит насквозь.
      Протяжно ревели гудки.
      Навстречу мне из ворот литейного цеха выбежала толпа рабочих с винтовками. Они спешили к баррикадам.
      Я упал в яму, заросшую полынью. Меня подняло и плавно закружило над землей.
      4
      Очнулся я от приглушенного говора. Было тихо. Болела голова. Я хотел открыть глаза и не мог, как будто веки были склеены.
      - Когда казаки заскочили к нам, - услышал я приглушенную речь Васьки, - мы стали отступать к холодильнику, а его и еще двоих - парня и старика - казаки захватили в плен.
      - Ну а дальше? - спросил густой бас.
      - А потом старика расстреляли, а его потащили к коксовым печам и начали сталкивать в дыру, куда уголь засыпают. Оттуда пламя столбом, а они толкают. Он отбивался ногами, а казаки его прикладами, потом схватили и ка-ак бросят в огонь. Я видал кровь, да картуз в стороне валяется.
      Наконец мне удалось открыть один глаз. Другой был забинтован. Я осмотрелся и узнал землянку Анисима Ивановича. Васька стоял в казацкой фуражке, надетой задом наперед, и разговаривал с незнакомым мне человеком в серой каракулевой шапке. У него были голубые глаза и черная борода. Я не мог вспомнить, где видел этого человека.
      - Какого человека загубили! - с горечью проговорил он.
      Анисим Иванович сидел на табуретке пригорюнившись.
      Надо мной склонился Васька и тревожно сказал кому-то:
      - Выжил, одним глазом глядит!
      - Вась, почему у тебя такой картуз? - спросил я.
      - Это казацкий. Твой отец зарубил казака, а я картуз взял.
      Голос у Васи был жалостливый, и он отводил глаза, будто не знал, как и о чем со мной говорить.
      - А знаешь, Лень, наша улица больше не Нахаловка, теперь она будет улицей Революции.
      - Революция...
      Мне вспомнился бой на заводе и все, что было со мной.
      - Вась, а где папка? - спросил я.
      - Он за фон Граффом погнался, - сказал Васька, но замялся и отошел.
      Я увидел над собой заплаканное лицо тети Матрены.
      - Спи, сынок, спи. Мама твоя придет, - сказала она и тоже ушла.
      Целый день я пролежал в постели, а мать все не приходила. Когда я спрашивал о ней и об отце, то получал один и тот же ответ: отец погнался за фон Граффом, а мать скоро придет.
      Среди ночи я проснулся, как будто меня окликнули, но вокруг было тихо. Наверно, я проснулся от этой тишины. Первая мысль была об отце. Непонятная тревога закралась в сердце.
      Я встал, подкрался к двери и, стараясь не загреметь чем-нибудь, вышел.
      На востоке небо чуть серело. Я побежал через улицу к своему дому и, ошеломленный, остановился. Поломанная, с выбитыми досками дверь была заколочена крест-накрест двумя корявыми обаполами.
      - Ма-ма! - крикнул я в щель.
      "А-а-а..." - гулко отдалось внутри.
      Я застучал в дверь, но мне никто не ответил.
      Тогда я вспомнил разговор Васи с человеком в серой шапке, вспомнил заплаканные глаза тети Матрены, ее заботу обо мне и понял: это моего отца сожгли казаки в коксовой печи.
      Я долго бродил по двору, захлебываясь от рыданий, и тихо звал:
      - Папочка... Мама...
      Угрюмым молчанием отвечал мне опустевший двор.
      Внезапно кто-то вошел в калитку и приблизился ко мне. Я узнал Васю.
      - Не плачь, Лень, будешь у нас жить, - с дрожью в голосе проговорил он.
      Мы возвратились в землянку. Тетя Матрена прижала меня к груди:
      - Сиротиночка моя... Маму твою казаки увели... Не плачь. У нас будешь жить, с Васей.
      Тетя Матрена постелила нам на полу под иконой, укрыла нас пиджаком. Мне стало тепло, и я, всхлипывая, уснул.
      С этого дня мы с Полканом навсегда перешли жить к Анисиму Ивановичу.
      Мы с трудом привыкали к новой жизни. Первое время Полкан уходил к себе и подолгу лежал во дворе, будто ожидал, когда придут хозяева.
      Вскоре рана моя зажила. Анисим Иванович справил мне новые сапоги, и я мог выходить на улицу. Забинтованная рука висела на перевязи, но боли уже не было.
      Ребята сочувствовали моему горю и уважали меня за то, что я был ранен настоящей пулей в бою. Уча подарил мне свою лучшую красно-рябую голубку. Абдулка Цыган дал кусок хлеба, политого подсолнечным маслом. Только Илюха подсмеивался надо мной.
      Однажды мы сидели на лавочке возле землянки. По улице мимо нас пронесли гроб с покойником. Илюха, строгавший палку, глянул на гроб и хихикнул.
      - Ты чего? - спросил Уча.
      - Чудно. У Леньки отец помер, а хоронить было некого.
      Васька, грозный, поднялся с лавочки.
      - Ты над кем смеешься? - спросил он, и ноздри у него побелели. - Над кем смеешься, гад? - и ударил Илюху по лицу. Тот присел и заскулил. Ребята с презрением отошли от Илюхи.
      Васька повел меня в город. Хотелось плакать, но я терпел.
      Возле церкви шел митинг - похороны жертв революции. Дядя Митяй (это он приходил в землянку) говорил об отце, что смерть его прекрасна, потому что он отдал жизнь за народ. Рабочие запели похоронный марш и положили на братскую могилу глыбу степного камня песчаника. На нем красной краской было написано имя моего отца. И долго не мог я понять, почему вместо человека, вместо моего отца остались камень и надпись - два слова.
      Вечером, когда мы легли спать, Васька придвинулся ко мне близко-близко и зашептал:
      - Теперь мы с тобой настоящие красногвардейцы! Утречком встанем и пойдем в ревком. Нас запишут в кавалерию. Хочешь в кавалерию?.. Знаешь, как здорово!.. Ты себе какую лошадь возьмешь, красную?
      - Ага...
      - И я красную.
      Вася ласково гладил мое плечо, а я прислушивался к стуку дождевых капель по стеклу и думал: "Как же мне жить без матери и отца? Кому я нужен? Разве только Ваське я нужен. Да, да. Я по глазам видел, что нужен". От этой мысли мне стало легче, и я взял Ваську за руку: это было все, что у меня осталось - теплая Васькина рука.
      - Теперь хорошая жизнь начнется, - шептал Васька. - Юза больше не будет, и царя тоже. А мы в школу пойдем, научимся читать и писать. А когда подрастем... Когда подрастем, поедем к товарищу Ленину... Ты поедешь?
      - Поеду, - отозвался я со вздохом.
      - Ну и хорошо, - тоже вздохнул Васька, и мы прижались теплыми телами, крепко обняв друг друга.
      Глава восьмая
      ФЛАГИ НАД ГОРОДОМ
      Смело мы в бой пойдем
      За власть Советов
      И, как один, умрем
      В борьбе за это.
      1
      После революции началась совсем другая жизнь. Как будто все, что было раньше, - бой рабочих с казаками у завода, гибель отца, Сенька-колбасник, катавшийся на мне верхом, - все это снилось.
      Не было больше царя, отменили бога. Нигде не слышно ненавистных слов "господин", "барин", "ваше благородие". Небо над поселком стало выше, солнце блестело веселее, и всюду, куда ни погляди, полыхали на ветру красные флаги революции.
      По улицам ходили вооруженные рабочие и называли друг друга по-новому: "Товарищ".
      Товарищ! Какое красивое слово! Сколько теплоты и счастья в этом слове!
      Совсем недавно его произносили шепотом, чтобы не дай бог не услышал городовой или сыщик, а то живо закуют в кандалы: "Против царя идешь".
      Теперь слово "товарищ" стало свободным, как птица, выпущенная на волю. Я полюбил его и повторял двести раз на день. Даже ночью, укрывшись с головой старым пиджаком и чувствуя спиной теплую спину Васьки, я твердил про себя тихонько: "Товарищ, товарищи..."
      Днем я бродил по городу и заговаривал с прохожими, чтобы лишний раз произнести это слово. Рабочий с винтовкой на плече обернется и спросит: "Тебе чего, мальчик?" Ответишь что-нибудь: рукав измазан в глине или смотри, мол, винтовку не потеряй. Он улыбнется, скажет "спасибо", а ты идешь дальше, отыскивая, к кому бы еще обратиться.
      На углу нашей улицы торговала семечками бедная бабушка Ивановна. Я подошел к ней и, стараясь быть строгим, спросил:
      - Товарищ бабушка, почем семечки?
      Должно быть, старушке тоже нравилось это слово. Усмехаясь, она протянула мне горсть семечек:
      - Возьми, сыночек, лузгай, сиротка.
      Однажды я встретил Алешу Пупка. Было уже начало зимы, а он шел без шапки, втянув голову в воротник рваного женского сака. Я остановил Алешу и спросил:
      - Почему ты без шапки, товарищ?
      - Нема, - тихо ответил Алеша, - порвалась шапка.
      - Бери мою, - предложил я, снимая драный картуз без козырька.
      Алеша ответил:
      - Обойдусь, спасибо... товарищ. - И мы улыбнулись друг другу, согретые этим словом.
      Вся жизнь переменилась в городе. Бедняки переезжали в дома богачей. Мы тоже могли переехать, но Анисим Иванович сказал, что пусть сначала переедут те, кто больше нуждается. А потом и мы бросим свои лачуги. Васька сказал, что теперь кто был ничем, тот станет всем!..
      Не хватало дня, чтобы успеть увидеть все интересное. Давно нужно было поглядеть, как дядя Митяй - наш председатель Совета рабочих и солдатских депутатов - заседает в Совете. Хотелось заглянуть в банк. Анисим Иванович теперь стал комиссаром финансов. Он уже не ползал на своей тележке, а ездил на линейке, запряженной буланой лошадкой. Через плечо на тонком ремешке он носил наган, чтобы охранять народные деньги. И я представлял себе, как Анисим Иванович сидит возле дверей банка, набитого деньгами до потолка, держит в одной руке наган, а в другой - саблю: попробуй-ка сунься за денежками. Теперь они народные: хотим тратим, хотим нет. Довольно богатеям набивать карманы деньгами.
      Каждый день появлялось что-нибудь новое. То в бывшем Благородном собрании открывали рабочий клуб. То на Пожарную площадь заводские парни и девушки сносили иконы, сваливали их в кучу и под пение "Интернационала" сжигали. (Мы с Васькой тоже сняли и забросили в костер свои медные крестики. Бога нет, чего дурака валять!) То в бывшей судебной палате именем революции судили колбасника Цыбулю.
      Все было по-новому и все радостно!
      Только один раз мне стало горько, когда я увидел, как на главной улице рабочие срывали старые эмалированные таблички "Николаевский проспект" и прибивали новые: "Улица рабочего Егора Устинова". Вывески были деревянные, плохо оструганы. И пусть мне было грустно, а все-таки не забыли рабочие моего отца...
      Полно было новостей на заводе. Управляющим рабочие выбрали Абдулкиного отца - дядю Хусейна. Сбегать бы да поглядеть хоть в щелочку, как он управляет заводом...
      Говорят, отобрали имение у генерала Шатохина и землю роздали крестьянам. Я порадовался за деда Карпо. Ему, наверно, столько земли теперь дали, что за день не обойдешь.
      2
      По дороге в центр города мне встретилась колонна рабочих. Вместо винтовок они несли лопаты, пилы, кирки и, шагая в ногу, дружно пели:
      Вышли мы все из народа,
      Дети семьи трудовой.
      "Братский союз и свобода"
      Вот наш девиз боевой.
      Впереди плыл, надуваясь ветром, красный флаг. Он весело похлопывал о древко, будто хотел взлететь в голубое небо. Я видел, как рабочие свернули в боковую улицу, ведущую к заводу. Вот скрылась за домами последняя шеренга, и только доносились слова песни:
      И водрузим над землею
      Красное знамя труда!
      Из разговоров на улице я узнал, что это был первый коммунистический трудовой отряд. Оказывается, вышел новый закон: "Кто не работает, тот не ест!" Мне, когда я услышал об этом, стало совестно: я вчера и сегодня ел хлеб и даже тюрю и узвар пил, а работать не работал. Я не знал, что так стыдно, если обедать бежишь скорее, а сам не работаешь. "Назло теперь не стану есть, а буду только работать!" - решил я.
      В городе, в бывшей лавке Цыбули, открыли потребительскую кооперацию. Возле нее стояла длинная очередь за хлебом. Где-то здесь должен быть Васька.
      Женщины, закутавшись в платки, сидели на скамеечках, принесенных из дому, лузгали подсолнухи и рассказывали о том, как сегодня ночью у богатея Цыбули в яме под сараем нашли сто мешков муки и сколько-то много пудов конфет. Совет рабочих депутатов приказал раздать конфеты детям, а кроме того, по фунту муки.
      Узнал я из разговоров в очереди и о том, что за станцией Караванной идет бой красногвардейцев с калединцами и что туда поскакал на лошади председатель Совета, наш дядя Митяй, товарищ Арсентьев...
      Ваську я нашел в середине очереди. Здесь уже были Уча, Илюха и сын конторщика Витька Доктор.
      Хлеб еще не привозили. Стоять в очереди долго, и мы решили пойти в Совет, узнать, верно ли, ходят слухи, что скоро откроется школа для детей рабочих.
      В очереди мы оставили Илюху, передали ему свои хлебные карточки, а сами пошли в Совет.
      По главной улице разъезжали конные красногвардейцы. Они были одеты кто как: в пиджак, в пальто, в шинелях. Сбоку на поясах висели разные шашки: у одних - загнутые на конце, точно колесо, у других - прямые, у третьих - самодельные, без ножен. За спинами покачивались винтовки, кони весело гарцевали - приятно было смотреть на красногвардейцев.
      На длинном заборе поповского дома мы увидели лозунг, написанный красной краской:
      "Октябрьская революция рабочих и крестьян началась под общим знаменем раскрепощения..."
      Мы шли вдоль забора и читали пятисаженную надпись. Прочитав одну строчку, мы вернулись и принялись за другую.
      "Раскрепощаются крестьяне... солдаты и матросы... Раскрепощаются рабочие... Все живое и жизнеспособное раскрепощается от ненавистных оков".
      Уча стукнул костылем в то место, где стояло слово "оков", и спросил:
      - А что такое "оковы"?
      - Кандалы, - объяснил Васька, - помнишь, как Абдулкин отец из тюрьмы в цепях вышел?
      Уча нахмурил угольные брови, поднял камень и запустил им в дом колбасника Цыбули. Камень, не долетев, упал в снег около забора.
      В Совете рабочих и солдатских депутатов в просторном зале толпилось много народу: женщины с грудными детьми, рабочие, девушки в красных косынках. Всюду стоял гомон, треск каких-то машинок.
      На столах, поставленных в беспорядке, виднелись таблички: "Продкомиссар", "Отдел по борьбе с контрреволюцией", "Народное просвещение".
      За самым дальним столом в углу, где стояло пробитое пулями, знакомое мне, сшитое мамой, красное знамя со словами: "Это будет последний и решительный бой!" - мы увидели Анисима Ивановича. Перед ним красовалась табличка: "Уполномоченный финансов".
      Положив тяжелые руки на стол, Анисим Иванович спорил с Абдулкиным отцом - управляющим заводом.
      - Давай три миллиона, ничего я знать не хочу! - требовал дядя Хусейн.
      - Нема же денег, - отвечал Анисим Иванович, - не веришь, вот тебе ключ от кассы - проверь.
      - Не хочу я проверять! Я должен пустить завод, а жалованье рабочим нечем платить.
      - Ну а я что могу поделать? Все мы сейчас работаем бесплатно: и я, и ты.
      - О себе не говорю, а рабочим нужно платить, понимаешь?
      - Понимаю, а ты пойми, что денег в банке нема: буржуи увезли с собой все деньги.
      Анисим Иванович повернулся к соседнему столу с табличкой: "Реквизиционный отдел", за которым сидел матрос с шахты "Ветка".
      - Слушай, товарищ Черновол, нельзя ли потрясти богатеев насчет денег?
      Матрос, тихо разговаривавший о чем-то с группой вооруженных рабочих, ответил:
      - Трясем, товарищ Руднев. Клянутся всеми святыми, а деньги прячут. Но ты, товарищ комиссар, не горюй, для рабочих мы денег найдем.
      Когда дядя Хусейн ушел, мы протиснулись к Анисиму Ивановичу.
      - А вам чего, шпингалеты? - спросил он с доброй улыбкой.
      - Дядя Анисим, верно, что у нас школа будет? - спросил Уча.
      - Это не по моей части, хлопцы. Во-он туда идите, третий стол от двери.
      Уча поскакал на костыле туда, где виднелась табличка: "Народное просвещение", и тотчас вернулся, громко крича:
      - Будет! Сказали, будет!
      Шумной ватагой мы высыпали на улицу и у входа столкнулись с Абдулкой.
      - Хлопцы, айда на завод! - сказал он, с трудом переводя дыхание. Там народу тьма собралась, духовая музыка играет.
      Мы прислушались. В самом деле, где-то далеко лязгали звонкие литавры, доносился рык басовой трубы.
      3
      Чтобы не обходить далеко, мы перелезли через забор. Завод теперь наш - кого бояться!
      Абдулка сказал, что люди собрались около доменных печей. Туда мы и устремились.
      Первым на нашем пути стоял прокатный цех - огромное безлюдное здание. Сквозь прорехи в крыше на железный пол падали холодные косые снопы солнечного света. Так просторно вокруг, так весело на душе! Захочу вот и стану работать в каком угодно цехе - теперь наш завод, пролетарский!
      За прокаткой стояли на путях потухшие заводские паровозики-"кукушки", сплошь занесенные снегом. Мы обогнули высокую, пробитую снарядом кирпичную трубу кузнечного цеха и вдали, у подножия доменных печей, увидели большое скопление народа. Пестрели красные косынки женщин, одетых в телогрейки.