Повесть о суровом друге

      - Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!
      - Правильно!
      - Восставать всем разом!
      Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:
      - Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!
      Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.
      Солдаты-охранники стреляли в небо. Как видно, в тюрьме тоже поднялось волнение. Ворота трещали.
      - Открывай, ломать будем!
      Вдруг на тюремной стене я увидел человека в арестантском халате, в фуражке, похожей на блин. Ноги были закованы в кандалы. Человек расставил руки, точно крылья, и вдруг прыгнул с двухсаженной высоты в толпу.
      "Разбился!" - подумал я, услышав, как глухо звякнули о землю кандалы. Васька нырнул в толпу, я за ним следом.
      У тюремной стены на земле сидел арестант, заросший, худой, как скелет. Глаза у него дико бегали, точно он боялся, что его снова запрут в тюрьму.
      Двое рабочих камнями сбивали кандалы. С лязгом отскочил замок.
      Один из рабочих надел арестанту свою шапку, другой снял с себя и отдал пиджак.
      В эту минуту к арестанту протиснулась Тонька и с плачем бросилась к нему на шею. "Неужели этот каторжник ее отец, дядя Хусейн? Как же я не узнал его?"
      Рабочие подняли дядю Хусейна и под крики "свобода!" понесли на руках. Тонька бежала следом и ревела, держась за ногу отца.
      Двери тюрьмы взломали, и оттуда хлынули, разбегаясь по дворам, арестованные. Из переулка вымчался отряд жандармов - народ встретил их камнями. Завязалась такая битва, что близко не подойдешь!
      Рядом с тюрьмой горел полицейский участок. Несколько парней кирпичами сбивали со стены царского двуглавого орла.
      Неподалеку ребята взяли в плен городового, загнали его в угол между стеной дома и палисадником. Городовому некуда было деваться, а ребята, окружив его со всех сторон, свистели, улюлюкали, мычали, дразня полицейского.
      "Попался, усатый!" - обрадовался я, узнав Загребая. Этого городового у нас люто ненавидели. Он был на окраине полным хозяином и всегда ходил важный, пугая людей медалями на мундире. Стоило ему, бывало, заметить в окне огонек, сейчас зайдет и спросит: "Почему не спите?" - "Рано еще". "А может, вы прокламации читаете?" - и начнет обыск делать: копается в шкафах, откроет кухонный стол и нюхает. Если найдет соленые огурцы, обязательно заберет в карман. "Обойдешься, хозяюшка, а я их, мерзавцев, люблю". Загребай никого никогда не называл по имени, а только по национальности. Если видел еврея, подзывал: "Эй, Хаим-сдыхаем, иди сюда", или: "Хохол-мазница, давай дразниться, что несешь?" А то приказывал встречному: "Эй, татарин кошку жарил, табак есть?"
      Нас, ребятишек, он драл за уши, поднимал кверху и спрашивал: "Видал Москву?"
      Васька увидел, что ребята окружили городового, и тоже бросился туда.
      Загребай отмахивался ножнами шашки, жалко улыбался, точно хотел сказать этим, что не придает значения осаде. Но в его маленьких поросячьих глазках был испуг, и ребята поняли: боится.
      - Бей архангела! - скомандовал Васька.
      - Снимай саблю!
      Ребята дергали городового, пищали и мяукали. Загребай затыкал уши и говорил мирно:
      - Ладно, хлопцы, побаловались - и хватит.
      Но ребята хватали его за полы шинели. Васька ткнул ему ногой в живот, кто-то сбоку плюнул на шинель. Городовой поправил съехавший картуз.
      - Довольно, хлопцы. Сейчас казаки приедут с плетками. Мне вас жалко, попадет вам.
      - Снимай селедку, не разговаривай!
      Загребай схватился за эфес шашки, пугая ребят.
      - Сейчас всех на куски порубаю!
      Прибежал запыхавшийся Абдулка. Он весь кипел от желания рассчитаться с городовым за отца. Васька уступил Абдулке свою палку. Татарчонок размахнулся, и картуз с кокардой полетел на землю. Загребай выставил вперед шашку, как пику, и наклонился, чтобы поднять картуз, но Васька успел схватиться двумя руками за ножны и рванул их к себе. Ребята помогали ему.
      Городовой уперся спиной в забор и не отпускал шашку. Но тут ремни лопнули, и ребята вместе с оторванной шашкой повалились наземь. Испугавшись того, что наделали, они подхватились и кинулись врассыпную.
      Городовой стоял без фуражки, с растрепанной бородой. Сбоку, где висела шашка, торчали обрывки ремней.
      Шашку ребята закинули через забор. Постояв минуту, Загребай уныло поплелся искать ее.
      5
      На главной улице многолюдными толпами собирался народ. Возле забора столпилось особенно много зевак. Какой-то господин в шляпе и в очках громко читал вслух, а остальные слушали. Я просунул голову между чьими-то локтями и увидел огромную, выше моего роста, афишу:
      ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
      Божiею милостiю
      Мы, Николай Вторый,
      Император Всероссийский, царь польскiй,
      великiй князь финляндскiй
      и прочая, и прочая, и прочая...
      Объявляем всем нашим верноподданным...
      Я обернулся, чтобы посмотреть, здесь ли Васька. Он был рядом. Тут же стоял, опираясь на костыль, Уча и слушал, открыв рот.
      Барин в очках продолжал читать:
      - "В эти... дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение... и, в согласии с Государственной думой, признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть..."
      Я смотрел на открытый рот Учи и не мог понять, что происходит. А голос читавшего отчетливо и громко раздавался в тишине:
      - "Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу, благославляя его на вступление на престол государства Российского...
      На подлинном собственной Его Императорского Величества рукою написано: "Н и к о л а й". Скрепил министр Императорского двора генерал-адъютант граф Фредерике... 2 марта 1917 г., 15 часов, г. Псков".
      - Слава тебе, господи! Дали по шапке царю Миколе, - с облегчением проговорил старый рабочий.
      - Баба с воза - кобыле легче.
      Я не понимал: не то убили царя, не то кто-то дал ему по шапке.
      Уча повернулся ко мне, выкатил глаза и, передразнивая царя, прокартавил:
      - "Мы, Николай Вторый"!..
      - Господа! - торжественно проговорил барин в шляпе. - Ведь это же Республика! - И он пошел по улице, размахивая руками и радостно объявляя всем: - Россия - Республика! Свобода!
      Он столкнулся с приставом и полез было целоваться, но пристав был сердит, куда-то спешил и целоваться не стал.
      Вихрем промчалась по улице пролетка, а в ней стояла барыня в меховой шубе и, держась одной рукой за сиденье, чтобы не упасть, визгливо кричала:
      - Свобода! Свобода!
      Прибежал кто-то из мальчишек и впопыхах объявил:
      - Бегите скорее на площадь! Там царя скидывают!
      То, что мы увидели на площади, невозможно было передать. Я смотрел и не верил своим глазам: у чугунного царя на голове был надет набекрень мой драный картуз. Я узнал его по половине козырька, которая болталась, закрывая царю левый глаз.
      Народ вокруг хохотал. Старушки крестились:
      - Господи, да разве можно так с царем-батюшкой?
      - Антихрист пришел на землю! Антихрист!..
      Какой-то парень принес пожарную лестницу, взобрался на памятник, прямо на плечи царю, и стал закреплять у него на шее веревку. Свободный конец он бросил вниз, там ухватились за него и с криком: "Раз, два взяли!" - хотели стащить царя, но сделать это было нелегко. Чугунный царь даже не пошатнулся и словно посмеивался из-под половинки козырька, дескать: "Слаба у вас гаечка скинуть меня".
      На счастье, ехал мимо на бричке с волами дед-селянин. Рабочие остановили его, выпрягли волов и привели их на площадь. Смех толпы перекатывался из края в край. Веревку, привязанную к шее царя, прикрепили другим концом к упряжке, все разом закричали, засвистели. Волы дернули, и царь покачнулся. "Давай, давай, родненькие! - кричали рабочие, подбадривая волов. - Еще разок!" Поднатужились волы, рванули еще раз, и царь стал валиться набок. Народ расступился, и памятник грохнулся оземь, подняв облако пыли.
      Первым кинулся к царю Васька. В один миг вскарабкался на императора, за ним полезли ребятишки, и все стали плясать на чугунной голове царя.
      Тут я вспомнил о своем картузе и хотел найти его, полез в толпу и чуть не столкнулся с отцом. Не видя меня, он влез на каменную подставку, где только что стоял царь, и, подняв руку, потряс в воздухе бумагой:
      - Товарищи! Срочная депеша из Петрограда! - И он стал громко читать: - "Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. Ко всем гражданам России.
      Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
      Граждане!
      Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону восставших...
      Временное революционное правительство должно взять на себя создание временных законов, защищающих все права и вольности народа, конфискацию монастырских, помещичьих, кабинетских и удельных земель, и передать их народу, введение восьмичасового рабочего дня и созыв Учредительного собрания...
      Вперед! Возврата нет! Беспощадная борьба! Под Красное знамя революции!"
      Люди радостно шумели. Мой отец, стремясь перекричать всех, напрягал голос:
      - Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Ленин!
      - Ура-а-а! - перекатывались по площади радостные крики, и опять вверх полетели шапки, затрепетали развернутые красные флаги...
      Так скинули в нашем городе царя. Картуз свой я нашел. Он был весь затоптан и перепачкан в грязи, но, так как у меня другого не было, я отряхнул его и надел.
      Не велика важность - картуз. Зато царя скинули!
      Глава пятая
      АПРЕЛЬ
      Смело, товарищи, в ногу!
      Духом окрепнем в борьбе.
      В царство свободы дорогу
      Грудью проложим себе.
      1
      Вот и настала с в о б о д а! Не зря мы с Васькой боролись против царя: отцарствовался император, так ему и надо!
      Интересно, когда свобода: говори, что хочешь, делай, что душа пожелает, - хоть кричи, хоть танцуй, хоть становись на голову и ходи вверх ногами. Городовой не схватит за шиворот, нет нигде городовых, разбежались, голубчики.
      Ребята на нашей улице выдумали новую игру - в свержение царя. Кто-нибудь взбирался на крышу сарая или на забор, и его стаскивали за шею веревкой. Веселая игра! Только царем никто не хотел быть, особенно после того как чуть не задушили Тоньку. Она вызвалась быть царем и поспорила, что ее никто не скинет. Взобравшись на тачку, она вцепилась в нее так, что глаза от натуги вытаращила, - попробуй скинь ее! Ребята бросили веревку шут с ней, с этой Тонькой, еще задушишь, и отвечай за нее.
      Свобода! Даже богачи нацепили красные банты и ходили самодовольные.
      Свобода! Васька сказал, что теперь никто не будет приказывать, а только голосовать. Если нужно что-нибудь решить, спроси: "Кто "за"?" Несогласный может поднять руку против. Это и есть свобода.
      Ходили слухи, будто в Петрограде вместо царя стало какое-то Временное правительство. А у нас в городе - Совет рабочих и крестьянских депутатов. Моего отца выбрали главным, теперь он назывался "председатель"!
      Колбасник Цыбуля, отец Сеньки, стал комиссаром Временного правительства в городе. Сенька хвастался, будто его отец выше моего и что он может арестовать кого угодно. Чудак. За моего отца все рабочие: шахтеры, кузнецы, литейщики, сталевары, а за его отца кто? Хромой Гучков, косой Милюков да еще Родзянко - борода лопатой. Видали мы таких правителей!
      Хорошо стало, только хлеба не было, а мука на базаре так вздорожала, что за фунт плати аршин денег. Появились такие деньги - керенки. Их не считали, а мерили на аршин. Только у нас и таких не было.
      Трудно стало, да не помирать же! И многие жители подались по селам менять вещи на хлеб. Собрались и мы с мамкой. Вечером перетрясли в сундуке всю одежду. Отобрали отцовский пиджак, материно венчальное платье, две катушки ниток (одна целая, а другая начатая). Пришлось захватить чугунный утюг, две тарелки, ножницы и платок. Вещи сложили в мешок, завязали тесемкой и рано утречком собрались в дорогу.
      Отец строго-настрого приказал мне беречь мать, жалеть ее в дороге. Я и сам понимал - слава богу, не маленький.
      Васька провожал нас до самой Богодуховской балки. Всю дорогу он нес мешок. Мать далеко отстала, и мы, поджидая ее, присели у дороги.
      Под большим секретом Васька сказал мне, что на днях механик Сиротка, шахтер Петя с Пастуховки и дядя Мося повезут в подарок петроградским рабочим три вагона угля, а обратно вернутся с винтовками.
      Мне не хотелось расставаться с Васькой, и я опять стал звать его с собой. Он отказывался, и тогда я пустился на хитрость.
      - Давай голосовать! Кто за то, чтобы ты пошел с нами? - сказал я и высоко поднял руку.
      - А кто против? - спросил Васька, усмехаясь, и тоже поднял руку.
      - Так неправильно. Я голосовал "за".
      - Чудак, разве бы я не пошел? - отозвался Васька. - Не могу я мамку с батей оставить. Ты сам долго не ходи, вертайся поскорей.
      - Я скоро. Мы только хлеба наберем - и до дому. Я и для тебя принесу!
      Васька ничего не ответил на это. Он помолчал и сказал:
      - Расскажешь потом, как ходили.
      - Ладно.
      - Смотри не заблудись там!
      - Не бойся.
      - Пока будешь ходить, я тут с колбасником разделаюсь, шибко задаваться стал. Они против твоего отца задираются.
      - Кто?
      - Да разные меньшевики и этот колбасник Цыбуля. Не хотят рабочим подчиняться. Ничего, скоро дядя Сиротка привезет из Петрограда винтовочки, тогда мы этому Цыбуле покажем. Правда?
      - Ага.
      - А еще я тебе скажу знаешь что? Скоро Ленин приедет.
      Ленин! Сколько раз уже слышал я о Ленине и от отца и от рабочих, говорили, что он очень добрый человек, что его все рабочие любят, но кто такой Ленин, я не знал. Спросить у Васьки было стыдно: подумает, что я совсем ничего не знаю. А где еще узнать, как не у Васьки?
      - Вась, а Вась, а кто такой Ленин?
      - Ленин?.. Командир всех рабочих, самый главный революционер. Главней его никого нема. Его сам царь боялся!
      - А откуда приедет Ленин?
      - Из Сибири. Его туда в цепях под конвоем сослали.
      - Кто сослал?
      - Царь, конечно.
      - Царь же его боялся!
      Васька криво усмехнулся:
      - Ты думаешь, царь сам его в кандалы заковал? Он близко боялся подойти. Попросил городовых, а сам сховался за угол и кричал оттуда: "Заковать крепче! Глядите, чтобы не вырвался!"
      Мы весело смеялись над царем: ну и трус, вроде Сеньки Цыбули.
      Подошла мать. Васька подсобил ей поднять на плечо мешок.
      - В добрый час, тетя Груня. Поскорее вертайтесь.
      Я долго глядел, как Васька уходил по степи к городу, потом не выдержал, снял картуз и закричал:
      - Вась-ка-а-а!
      Он остановился и тоже помахал мне издали шапкой. Что поделаешь, приходится расставаться...
      Я догнал ушедшую вперед мать, взял у нее мешок, и мы зашагали дальше. Что-то радостное было на душе, а что, я и сам не знал. Потом вспомнил: Ленин скоро приедет.
      Я поправил на плече мешок и почти бегом пустился вперед: пусть мать видит, какой я сильный.
      2
      Апрельская степь уже подсохла и начинала зеленеть. Вдоль замшелых каменных кряжей уже зажелтели цветы мать-и-мачехи, запестрели голубые подснежники и фиалки.
      Чем дальше мы уходили, тем неогляднее становилась степь. Теперь уже и позади, и далеко на все четыре стороны простиралась безлюдная, незнакомая равнина.
      Высоко в синем небе клином летели журавли. Приятно было слышать их далекий гортанный разговор: "Кру-кру, кру-кру". Я глядел по сторонам хотелось поскорее увидеть село.
      Я никогда не бывал в деревне. Рыжий Илюха рассказывал, что хлеб там растет прямо за хатами. Здорово! И денег не надо: ходи по полю и собирай булки да бублики...
      На дороге показалась гарба, запряженная парой волов. В гарбе сидел белоусый дед в соломенной шляпе, в простой холстинной рубахе, завязанной на груди синей тесемкой. Кажется, это был тот самый дед, который скидывал царя волами.
      - Добрый день, дедушка, - сказала мать, поклонившись.
      Дед остановил волов и приподнял над головой соломенную шляпу:
      - Здравствуй, дочка.
      - Какое тут село близко?
      - Та оце, як пидете прямо, - сказал он, не спеша оборачиваясь и показывая в степь длинной палкой, - як пидете прямо, то буде село Белоцеркивка, а як що вон туды, за могилу, там хутор Андреевский, а ще дали наше село Шатохинское...
      - Туда и пойдем... Спасибо, дедушка, - поблагодарила мать.
      - В добрый час, - не оборачиваясь, ответил дед.
      Пока мамка говорила с дедом, я отдохнул. Дальше она не дала мне нести мешок, наверно, видела, как я заморился. Будто и не было ничего тяжелого в мешке, кроме утюга, а вот поди же ты, плечо ныло так, что руки не поднять. Я помог матери вскинуть мешок, и мы пошли дальше.
      Уже часа три мы шли, отдыхали, опять шли, а села все не было. Наконец показались за холмами какие-то крылья. Мать объяснила, что это машет крыльями ветряк, или, по-сельски, млын, где мелют муку.
      Скоро мы увидели мельницу, похожую с виду на большой скворечник. Крылья у нее выше дома. Если ухватиться за крыло, поднимет над землей так высоко, что можно увидеть наш город.
      Мы спустились в балку, где раскинулось село. Здесь все было не так, как у нас: ни труб заводских, ни закопченных мазанок. Хатки стояли белые, покрытые соломой, как деды шапками. Воздух был чистый, пахло вишневыми почками. Всюду пели скворцы. На окраине села поперек улицы лежала белая корова и, сонно жмуря белесые веки, что-то жевала. Галки с криком кружились над нею. Одна села на спину корове, прошлась от головы до хвоста, покосилась на нас с матерью и вдруг начала дергать клювом шерсть на спине у коровы. Та лежала спокойно и жевала. Удивительно! Я таращил глаза по сторонам, искал, где же растут булки. Поля были черные - никакого хлеба нигде не видно.
      Мы плелись вдоль белых хаток. Всюду на дороге валялась пестрая скорлупа от крашеных яиц: недавно прошла пасха.
      В крайних домах нам ничего не удалось поменять. Люди указали на большую, расписанную синими узорами хату под железной крышей. Там жил мельник по фамилии Цыбуля. Наверно, родич городскому Цыбуле.
      Когда мы вошли во двор, из хаты вышел рослый дядька в нарядной белой свитке и в серой смушковой шапке. У него были тонкие усы, свисающие до подбородка, как у запорожских казаков на картинках.
      Должно быть, мы оторвали дядьку от завтрака. На глазах у нас он положил в рот кусок сала и заел белым хлебом.
      Мать разложила перед ним все наше богатство и принялась хвалить вещи:
      - Вот платочек жинке вашей или дочке, а вот пиджачок для вас на работу. Пожалуйте, утюжок на хозяйство или тарелочки, все целые посмотрите сами.
      Хозяин стоял молча, подперев кулаком правой бок, а левой рукой шевеля длинный черный ус. Потом спросил:
      - Колючей проволоки у нас нема?
      - Нет, - сказала мать. - Зачем?
      - Та щоб от вас, побирушек, отгородиться. Шляетесь тут, шахтерня проклятая, спокою не даете. А ну собирай свои манатки - и геть со двора!
      Мать с удивлением и обидой смотрела на хозяина.
      - Я що сказав?
      - Извиняйте, мы сейчас уйдем, - виновато ответила мамка.
      Кулаки мои сжались сами собой. Я загородил собой мать.
      - А ты чего налетаешь?.. Не нужно, так и скажи...
      - Пойдем, сынок, господь с ними!
      Она торопливо собирала вещи.
      - Усы распустил и задирается...
      - Иди, иди, - угрюмо сказал хозяин. - Проваливайте до своего Ленина, голодранцы.
      За селом мы сели отдохнуть у дороги. Мать вынула из мешка ломоть житного хлеба, припасенного еще дома. Мне хотелось есть, но до слез жалко было обиженную мать, хотелось хоть как-нибудь ее пожалеть. И я сказал, что не хочу есть. Но она отломила себе маленький кусочек, а остальное отдала мне. Сама ела не спеша, подставив под хлеб ладонь горсткой, чтобы не ронять крошки. Добрые большие глаза печально смотрели в одну точку.
      - Мам, ты не плачь, - сказал я.
      - Нет, сынок, я не плачу, - ответила она грустно. Но я знал, она умела плакать без слез.
      Мамочка, милая моя... Дороже всего было для меня ее бледное, измученное лицо, ее худенькая шея, дутые серьги-колечки. Она никого никогда не обижала, никому не сказала грубого слова, а этот усач ни за что обругал ее...
      И задумался я про людей - почему так получается: все вроде бы одинаковые, у всех два уха, по одному носу, а выходит - вовсе не одинаковые. Мы с мамкой голодные, а тот дядька ел сало. Васька говорил: есть бедные, а есть богатые. Но почему дядька богатый, а мы бедные? Почему? Если бы у него было четыре руки, тогда другое дело, а то все как у нас. Чем этот дядька отличается, например, от Анисима Ивановича? Тем только, что у него целы обе ноги, да еще в хромовых сапогах, а у Анисима Ивановича - культяпки. Ничего не поймешь на этом свете...
      Отдохнув, мы тронулись дальше. Погода переменилась. Белые охапки облаков сгустились, оставив лишь кое-где голубые окна неба. Небольшая черная хмара застелила солнце. Но лучи пробились сквозь нее и упали на землю косыми снопами.
      Неожиданно по небу прокатился гром. Не успели мы добежать до ближайшей балки, как хлынул дождь. Крупные капли хлестали нас по рукам, по спинам. Мать закрыла меня фартуком, а сама спрятала голову под мешок.
      Дождь вымочил нас до нитки. Штаны мои прилипли к коленкам. Мы шли по размякшей дороге, скользя по грязи босыми ногами. Выглянуло солнце. Освеженная степь заблестела капельками, запахло полынью. От земли поднимался теплый пар. Вдали над горизонтом огромным полукругом раскинулась радуга, или, как говорили у нас на улице, райдуга. Она заняла полнеба от края до края и переливалась в лучах солнца многоцветным сиянием.
      Когда я был совсем маленьким, то думал, что на небе есть бог и что радуга - райские ворота, через которые праведников пропускают в рай. Чудак я был... А может, не чудак? Может, мы с Васькой ошиблись? Что, если бог есть и повесил радугу, чтобы мы с мамкой прошли в рай, где хлеба сколько хочешь и даже золотые яблоки на деревьях растут?.. Только навряд ли. Да и шагать до райских ворот долго. Илюха говорил - сто дней, а разве пройдешь сто дней с чугунным утюгом, если он за день надоел до смерти?
      Мы заморились и еле волочили ноги, когда увидели в стороне от дороги небольшой хутор. Мы свернули туда, но там оказалось много злых собак. Одна чуть не загрызла меня. От обиды хотелось плакать, но я вспомнил Ваську и проглотил соленые слезы: стыдно стало.
      - Пойдем, мамка, никакого тут хлеба нема...
      А есть хотелось так, что живот подтянуло. Скорее бы... Ленин приезжал. Хлеба у нас было бы вволю. Кто-кто, а Ленин созвал бы всех голодных и сказал: берите хлеба кто сколько съест!..
      3
      Близился вечер. Красный закат горел за дальними холмами. Солнце садилось и уже коснулось земли. Вороха белоснежных облаков нагромоздились в небе, точно горы. Когда солнце скрылось и степь погрузилась в сумерки, верхушка громадной горы из облаков еще краснела, остывая, как железо в кузнице. Потом и гора потухла. В небе зажглась первая звезда.
      На душе стало тревожно.
      - Мама, пойдем скорей.
      - Не бойся, сынок, я с тобой, - усталым голосом отозвалась мать.
      - А где мы ночевать будем?
      Мать не ответила. Наверно, сама не знала, где мы заночуем. В степи стемнело. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса, лишь где-то квакали лягушки.
      Рубашка была еще сырая, и я озяб. Мать обняла меня, согревая собой. Я держался за ее кофту и шел, со страхом вглядываясь во тьму.
      Неожиданно мелькнуло вдали пламя костра. Вокруг шевелились какие-то тени.
      - Вот и люди, а ты боялся! - сказала мать.
      Нащупывая во тьме дорогу, чтобы не оступиться, мы свернули к огоньку. Чем ближе мы подходили, тем осторожнее ступали по траве. У костра что-то читали: монотонно звучал басовитый мужской голос.
      Когда мы подошли, голос умолк. Сидящие у костра повернулись к нам.
      - Здравствуйте, люди добрые, - сказала мать, - дозвольте мне с сыночком погреться у вашего огня.
      - Садись, тепла на всех хватит, - сказал человек в замасленной рабочей кепке, тот, что сидел к нам спиной и держал в руках газету. Я скосил глаза и увидел крупные черные буквы: "ПРАВДА". У костра сидело пятеро: рабочий с газетой и с цигаркой за ухом, женщина с грудным ребенком, какой-то солдат в рваной шинели и еще двое, с виду крестьяне.
      Мать опустила на землю мешок и облегченно вздохнула:
      - Уморилась я, людоньки, мочи нет.
      Рабочий достал из-за уха цигарку и потянулся к огню.
      - Уморилась? - спросил он, прикуривая от головешки. - А ты бы тройку наняла и разъезжала.
      Мать усмехнулась:
      - Откуда она, тройка, мы не баре.
      - Ну и что с того, что не баре? - возразил рабочий. - Временное правительство объявило свободу. А ты, выходит, завязала свою свободу в мешок и таскаешь ее на горбу по селам, просишь кусок хлеба за ради Христа. Эх, темный народ, свободы своей не понимает!
      У костра засмеялись, но я не понял почему. Рабочий правильно говорил про свободу. Я своими глазами видел в городе красный лоскут со словами: "Свобода, братство и равенство!" Если бы я не видел этих заманчивых слов своими глазами, то, может быть, тоже засмеялся, как все у костра.
      Все же я слушал, что еще скажет рабочий.
      - Нехорошо, голубушка. Тебе господин Керенский свободу пожаловал, а ты в нее не веришь...
      - Этот буржуй пожалует, держи карман шире, - сказал солдат.
      - А я вот думаю в князья записаться, - продолжал рабочий. - Завтра прошение составлю, глядишь, генерал-губернатором сделают, помещиком стану.
      Опять у костра засмеялись, и рабочий сам почему-то рассмеялся и сказал:
      - А в чем дело? Если свобода и равенство, значит, все равны.
      - Кому свобода, а кому слезы, - сказала мать.
      - Ага, раскусила! - обрадованно воскликнул рабочий. - То-то, голубушка. Свобода, да не для нас с тобой. Есть еще чудаки, которые думают: раз царя скинули, значит, жизнь будет слаще меда. А мед вышел горьким. Меньшевики уговаривали нас: дескать, царя скинете, и революции конец. Работать станете восемь часов, есть будете одни белые бублики. А получилось что? Безработица, жалованье снизили, жрать нечего. Вот наша "Правда" и пишет, - и рабочий стал водить пальцем по газете и читать: "Помогите вооружению рабочих или хоть не мешайте этому делу... Иначе гучковы и милюковы восстановят монархию и не выполнят ничего, ровнехонько ничего из обещанных ими "свобод"... Чтобы вам было ясно, скажу: написал эти слова товарищ Ленин. Он говорит, что Февральская буржуазная революция сделала только полдела. Убрать царя нетрудно. Не царь главный враг. Он игрушка в руках богатеев. Есть у рабочих и селян враг лютый, вечный и жестокий: это буржуазия и ее прихлебатели - меньшевики. Они захватили власть и душат бедный люд! - Рабочий сердито свернул газету и сунул ее в карман. - Ничего, - добавил он, - вернется в Россию Ленин, скажет, что надо делать...
      Не все я понял из того, о чем говорил рабочий. Но главное уловил, и это поразило меня. Почему же не царь враг? Выходит, мы с Васькой ошибку дали: не на того злились, на кого надо. Не царь враг, царь - игрушка! А ноги у Анисима Ивановича кто отнял? Кто дядю Митяя в цепи заковал? Кто Ленина в Сибирь сослал в кандалах?..
      - Вот, брат, какие дела, - вдруг обратился рабочий ко мне. - Что же ты, ходил-ходил, менял-менял, а мешок пустой?
      У костра кто-то вздохнул.
      - Небось есть хочешь? - спросил рабочий. - Зараз угощу тебя пролетарским пирожным. - И он выкатил щепкой из костра горячую печеную картошку. - Держи, только дуй сильней, а то обожжешься.
      Мать ласково привлекла меня к себе.
      - Замаялся, спать хочет. Ну ложись, сынок. - Она положила мою голову к себе на колени. - Все меня жалеет. Сам еле на ногах стоит, а "дай понесу, дай понесу".
      - Сколько же ему лет?
      - Десять годочков, одиннадцатый пошел...
      Картошка, которую дал мне рабочий, была очень вкусная. Сначала я перекатывал ее в руках, остужая, потом прихватил подолом рубахи и, обжигаясь, стал откусывать прямо с кожурой, перепачканной в золе. От картошки ароматно пахло дымком.
      - Ну, как пирожное?
      - Не наелся, - сказал я.
      Люди засмеялись. Мать ахнула:
      - Как тебе не совестно, босячина этакий! Дядя его угостил, а он заместо спасибо еще просит!
      - Ничего, пусть ест. Если мать жалеет, значит, заработал. Получай еще пряник, брат Митька.
      - Я не Митька.
      - А кто?
      Мать погладила меня по голове и сказала:
      - Леней его зовем.
      - Ага, Ленька. Ну расти, Ленька, поскорее, с буржуями воевать будем, к товарищу Ленину на подмогу пойдем. Слыхал, Ленин в Россию возвращается?
      - Знаю, - сказал я как можно серьезнее.
      Помолчали. Женщина с ребенком спросила:
      - А скажите, чи правду балакают, будто Ленин из шахтеров; говорят, он на руднике "Италия" коногоном работал. Не знаю, чи правда, чи нет, а только слыхала я, что на шахте есть люди, которые помнят его.
      - У нас в окопах другое сказывали, - проговорил солдат, расстилая шинель и укладываясь на ней. - Ленин никакой не шахтер, а солдат. Мой земляк с ним в одном полку служил.
      - Это побасенки, - сказал рабочий, - народу ведь если что полюбится, он про то и сказку сложит. Ленин не шахтер и не солдат... Ленин - отец всего трудового люда, сколько его ни есть на земле. Про Ленина я расскажу точную правду. Если не верите, могу документ предъявить. - Рабочий слегка выставил ногу в ботинке и приподнял штанину. - Во-он документ, погляди.
      - В кандалах ходил? - с уважением спросил солдат.
      - А ты как думал? - смеясь, ответил рабочий.
      У меня захватило дыхание. Сон и усталость исчезли. Я даже привстал с колен матери и со страхом и жалостью стал рассматривать натертые на ногах темные круги - кольца, следы от кандалов.