У нас, на окрестных рудниках, скапливались партизаны. Белогвардейцы метались по городу.
      - Приходит вам крышка, - шептал Васька, глядя, как уезжают из города деникинские пушки, как тянутся по улицам обозы, а худые клячи везут кухни с кашей, а в каше камней полно - ребята набросали...
      Жить стало веселее. По вечерам небо загоралось багровыми зорями, и Васька, глядя на них, говорил, что это не от солнца, а от красных знамен. Западные пролетарии всех стран идут к нам на выручку. "Скоро, скоро, думал я, - алые знамена заполнят всю нашу красивую, освобожденную от деникинцев степь".
      - Недолго осталось вам жить на свете! - говорил Васька, провожая белогвардейцев. - Самую тютельку осталось вам жить, и даже меньше!..
      Глава двенадцатая
      ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
      И взойдет над кровавой зарею
      Солнце правды, свободы, любви,
      Хоть купили мы страшной ценою
      Кровью нашею - счастье земли.
      1
      Власть в городе менялась по нескольку раз в день. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме лавочника Мурата.
      Утром, прежде чем выйти на улицу, мы выглядывали в окно. Если над крыльцом своей лавки Мурат вывесил красный флаг - в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный - махновцы. Если болтался желто-голубой лоскут, значит, город занял атаман Петлюра.
      Но вот уже прошла неделя, как наши отступили на Пастуховский рудник, а на лавке Мурата болтался ненавистный белогвардейский флаг: бело-красно-синяя тряпка. Васька жалел, что не ушел с Красной Армией. Ведь там, за Пастуховским рудником, все наши: комиссар дядя Митяй, Сиротка, отец Алеши Пупка - дядя Ван Ли.
      Генерал Деникин укреплял позиции, белые не собирались сдавать город. На фронт прибывали все новые и новые войска. Кроме "Дикой дивизии" Шкуро, прибыли еще три: Корниловская, Дроздовская и Марковская. Бои шли непрерывно: не могли наши взять город. Уж очень велики были силы у Деникина.
      Каждое утро я выходил из дому с надеждой, что белогвардейцев прогнали, но трехцветный лоскут по-прежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата, нагоняя тоску и напоминая о том, что мы в плену.
      Вот почему, когда с Пастуховки начинался орудийный обстрел и у нас на улицах рвались снаряды, я не пугался, а радовался: это были наши снаряды!
      Семь дней тянулись как семь лет. На восьмой я созвал друзей на чердаке моего пустого дома.
      Нас собралось четверо: Абдулка, Уча, Илюха и я. Многие ребята с нашей улицы не могли прийти: одни умерли от тифа, другие - с голоду. Алешу Пупка убил белогвардейский офицер за то, что он распевал запрещенную песенку:
      Ой, бог, ты оглох
      И залез на небо.
      А рабочим выдают
      По осьмушке хлеба.
      На пустом чердаке, за трубой, еще лежала примятая солома, на которой когда-то спал дядя Митяй.
      Мы подошли к слуховому окну и стали наблюдать, как возле завода горел и взрывался склад снарядов. Белые клубы дыма, похожие на бутоны, плавно взлетали к небу. Над терриконом "бутоны" разворачивались на лету и от пламени были похожи на красные розы, лепестки которых осыпались на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.
      - Во бахает! - Илюха вытер рукавом нос и засмеялся.
      В эту минуту над крышей взвыл снаряд и ухнул где-то неподалеку. Мы так и присели.
      - Ого! Дядя Митяй гостинцы белякам прислал, - сказал я.
      Над головами пропел еще один снаряд. Илюха вылупил глаза и крикнул:
      - Фунт колбасы белякам на обед!
      - Борща кастрюлю! - вопил Абдулка, провожая третий снаряд.
      - Огурцов с баклажанами на завтрак!
      - Ды-ню-ю! - кричали мы, перебивая друг друга и приплясывая в деревянных босоножках на чердачном настиле.
      Вдруг донесся крик перепуганной курицы. Илюха выглянул в слуховое окно и схватил меня за рукав:
      - Шкуровцы!
      Мы осторожно подкрались к окну и пригнулись, чтобы шкуровцы нас не заметили. Мимо домов скакали двое верховых, а впереди, отчаянно хлопая крыльями, бежала курица. Один из белогвардейцев запустил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица перевернулась, подрыгала желтыми лапами и затихла. Третий наклонился с седла, поддел курицу концом шашки и положил добычу в сумку.
      - Вот гады, курей наших бьют!
      - Споем? - предложил Уча, бесстрашно сверкая глазами.
      - Споем.
      Уча запел первым:
      Ой, дождь идет,
      На дороге склизко!
      Мы дружно подхватили:
      Утикай, буржуй Деникин,
      Уже Ленин близко!
      На соседнем дворе разорвался снаряд, черепица на крыше загремела. Заткнув уши, мы подождали, пока утихнет гул, и снова затянули:
      Винтовочка тук-тук-тук,
      А красные тут как тут.
      Пулеметы тра-та-та,
      А белые ла-та-та!
      Когда шкуровцы скрылись за углом, мы смелее выглянули из окошка и стали оглядывать окрестности.
      Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На улице было пустынно. В окнах торчали подушки - защита от пуль. Люди опять сидели в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах появлялись полотенца на гвоздиках и даже картинки. Погреб становился жилой комнатой.
      Тоска. Все наши ушли с частями Красной Армии. На улице осталось только пятеро мужчин; я, Васька, Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не считал мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи, старого грека, я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.
      Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.
      - Дядя Митяй придет скоро, - объяснил он мне однажды, - а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.
      Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича... К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать...
      Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:
      - Ты, что ли, сапожник Руднев?
      - Я, - ответил Анисим Иванович.
      - Обувь есть?
      - Какая обувь?
      - Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?
      - У сынишки есть, а мне зачем она? - ответил Анисим Иванович.
      По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.
      - Одевайся, - приказал фон Графф.
      Тетя Матрена бросилась к офицеру:
      - Ваше благородие, за что? Ведь он калека.
      - Не вой, цел будет твой калека.
      Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:
      - У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал...
      Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.
      - Ваше благородие, в сарае нашли, - доложил он.
      Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.
      - Так-с... - сказал он. - Врешь, значит? - И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!
      Васька бросился вперед и закрыл собой отца.
      - Калеку не трогай, - сказал он, упрямо опустив голову.
      - А тебе чего надо, шмендрик? - И, неожиданно обняв за голову, он прижал ему пальцем нос, да так, что брызнула кровь.
      Оттолкнув Ваську в дальний угол землянки, фон Графф подошел к Анисиму Ивановичу.
      - Чья обувь?
      - Дите не смей трогать! - крикнул Анисим Иванович, бледнея. Руки у него тряслись.
      - Обувь чья, спрашиваю? - И фон Графф потянулся за наганом.
      - Моя.
      - Для кого?
      - Себе, на хлеб менять.
      Фон Графф поглядел на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью:
      - Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добрармию. - И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку.
      При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлившись, хватил ногой в дверь так, что она сорвалась с петель и вывалилась во двор.
      Я выскочил следом за деникинцами и увидел на улице Сеньку Цыбулю. Прячась за углом, колбасник, как видно, поджидал белогвардейцев. Значит, он, предатель, и привел к нам фон Граффа. Не мог забыть своей злобы, мстил нам.
      На другой день Анисим Иванович слог в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил...
      Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке и смотрели на затихший город. Вон там, за бугром в степи, Пастуховский рудник. Наверно, сейчас наши красноармейцы после стрельбы пьют чай с белым хлебом...
      - Ох, есть хочется! - со вздохом проговорил Илюха.
      - Хотя бы корочку погрызть.
      - Хлопцы, а у меня в сарае хлеб кукурузный спрятан, - похвалился Абдулка.
      - Принеси, - заныл Илюха. - Жалко, да?
      - Ишь хитрый! Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.
      Но все-таки дружба взяла верх: Абдулка сбегал к себе в сарай и скоро принес черствый, весь в паутине, ломоть кукурузного хлеба, а кроме того, два кусочка сахарина и жестяной чайник воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить "чай", по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.
      - Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, - сказал я.
      - Почему ты знаешь?
      - Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнется.
      Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно заметил:
      - Трудновато. За беляков Немция заступается.
      Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но закашлялся. Слезы выступили у него на глазах. Отдышавшись, Илюха прохрипел:
      - Не знаешь, так молчи! Немция не заступается. Германия и Фифляндия за них, вот кто!
      Я ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.
      - Давай поспорим, что Фифляндия не заступится! - предложил я.
      - Давай. На что спорим?
      - На два лимона!*
      _______________
      * Миллион.
      - Тю, что за два лимона купишь? Давай на сто лимонов.
      - Давай!
      Ребята разняли наши руки. В это время на чердак влез Васька. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие стропила, он подошел к нам и сел на деревянную перекладину.
      - Вы что тут делаете?
      Илюха оживился и пригрозил мне:
      - Сейчас ты заплатишь мне сто лимончиков. Мы сейчас у Васьки спросим. Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за белогвардейцев?
      - Не Фифляндия, а Финляндия. - Васька взял чайник и напился из носика. - А насчет того, кто заступается, то дело ясное: буржуи финские за белых, а рабочие за нас.
      Илюха смущенно замолчал и, чтобы я не требовал с него сто лимонов, перевел разговор на другое:
      - А скажи, кто победит: мы или белогвардейцы?
      - Мы победим, - уверенно заявил Васька. - У нас Буденная армия собирается.
      - Какая Буденная?
      - Красноармейцы все, как один, на конях и с шашками. Ух и смелые! А Буденный - командир, из бедняков. Сам в атаку ходит. Беляки если увидят его издалека, то сразу тикают... Один раз интересный случай был. Отца Буденного белые захватили в плен и говорят: "Выдай сына, отпустим". А он отвечает: "Подавитесь вы своими словами, чтобы я родного сына выдал". Тогда белые говорят: "Мы тебе кишки выпустим и собакам бросим. Живи до утра, а на рассвете казним". Узнал про это Буденный и поскакал к своему товарищу красному командиру. "Дай, - говорит, - полк кавалерии, мне надо отца выручить". - "Не могу дать, люди мои устали". - "Ну хоть сотню". "Не могу". - "Тогда десяток бойцов дай". - "Нет". Задумался Буденный: что делать? Ночь кончается, скоро отца расстреляют. Сел он на коня, взял с собой родного брата, и поскакали они на белых. "Первый эскадрон направо! Второй эскадрон налево!" - скомандовал Буденный. "Ура-а!" Увидели деникинцы Буденного, и давай бог ноги! Подлетел он с братом к тюрьме, отсек голову часовому, тюрьму открыл, взял отца, посадил на коня, и шукай ветра в поле!
      - Ух, как интересно! - выдохнул Абдулка.
      - Расскажи еще, - попросил Уча. - Вась, расскажи.
      - Некогда. - Васька подмигнул мне.
      - Вась, а как ты узнал про Буденного? - спросил Илюха, подозрительно прицеливаясь хитрым глазом.
      - Сорока пролетала и мне рассказала, а тебе, рыжему, поклон передавала.
      - Скорей бы прогнали белых, - сказал со вздохом Абдулка.
      - Прогоним, чего ты беспокоишься? - сказал Уча. - Скинем их в Черное море, и нехай купаются с карасями.
      - Поесть бы карасиков... жареных, - сказал Илюха, облизываясь.
      - Карасиков... Тут картошки не видим, хлеба не достанешь, - сказал Уча с досадой.
      - А помните, как мы обедали в столовой при Советской власти? спросил я.
      - Фартовая была жизнь, - согласился Васька. - А будет еще лучше. Надо только Деникина разбить, чтобы война кончилась.
      - Скажи, Вась, какая будет жизнь?
      - Правда, расскажи, - попросил я.
      - Тогда такая жизнь придет, что у вас головы не хватит понять.
      - А ты все равно расскажи...
      Плавно покачиваясь и обняв руками согнутые колени, Васька задумчиво смотрел в слуховое окно, сквозь которое было видно далекое небо, повисшее над тревожной, изрытой окопами родной нашей степью. Чуть заметная улыбка озаряла его лицо.
      - Перво-наперво ни одного богача на свете не останется. Захочешь нарочно найти, и ни одного буржуя не сыщешь на всей земле, во всех странах и государствах, за морями-океанами... И воевать тогда люди перестанут. В городах построят высокие дома. А в них лампочки загорятся, не керосиновые, а такие... фонари! Много-много, может, целый миллион или сто тысяч. Ярче солнца засияют! А на улицах будут абрикосы расти, вишни, разные тюльпаны. Даже в заводе зацветут деревья. Работай и слушай, как птицы поют... Пацаны тогда все до одного научатся читать и писать, а вырастут, сами станут председателями! Вот какая жизнь придет! Коммунизм называется...
      - На всей земле так будет?
      - На всей, - сказал Васька. - Останутся на свете одни рабочие и крестьяне.
      - А когда это будет?
      Уча даже рассердился на Абдулку и строго сказал:
      - Тебе прямо завтра подавай! Васька что говорит? Надо сначала Деникина прогнать.
      Васька поднялся и сказал:
      - Ну хватит... Ленчик, пойдем, я тебе что-то сказать должен, - и Васька подмигнул ребятам, - по секрету всему свету...
      2
      Мы спустились с чердака. До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня и сказал:
      - Хочешь порадоваться?
      - Хочу.
      - Только тише... - Васька оглянулся по сторонам. - Я тебе что-то скажу, а ты помалкивай, ладно?
      - Да говори скорее...
      - Погоди, сейчас скажу. - Он опять посмотрел по сторонам, как будто боялся, что кто-то услышит, потом сказал тихонько: - Дядя Митяй у нас сидит.
      - Не ври!
      - Ей-богу.
      Я кинулся к землянке, распахнул дверь и замер от того, что увидел.
      За столом спиной к двери сидел лысый белогвардеец. Синие погоны выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская гимнастерка была перехвачена широким ремнем и пузырилась на спине. Белогвардеец обернулся, и я узнал дядю Митяя. Только он сильно похудел, и черных как уголь усов не было.
      В другое время я бросился бы к нему, но что означали белогвардейские погоны? Не может быть, чтобы дядя Митяй стал беляком!
      Дядя Митяй, передразнивая меня, вытянул губы и прищурил один глаз.
      - Дядя Митяй, ты беляк, что ли?
      - Так точно, ваша сковородь! - ответил он, и все засмеялись.
      Тогда только я догадался: дядя Митяй нарочно переоделся, чтобы его, красного партизана, не поймали деникинцы.
      - Вот, значит, какие дела, - продолжал дядя Митяй прерванный разговор. - Бронепоезд "Орел" выходит из ремонта утром, а там еще три наготове: "За Русь святую", "На Москву" и "Деникин". Ударят с двух сторон, и плохо придется нашим. Я послал через линию фронта троих - ни один не прошел. Мне самому никак нельзя, опознают.
      - Да-а, - в раздумье произнес Анисим Иванович, - в таком положении только мальчишка может помочь.
      Они замолчали. Дядя Митяй переглянулся с Анисимом Ивановичем, и тот сказал мне:
      - Леня, пойди-ка, сынок, принеси угля из сарая. Вон ведро, а лопата на месте.
      Я так и знал: не доверяют. Ну и пусть... Все равно будет по-моему... Я взял ведро и вышел из землянки. Прежде чем идти в сарай, я подкрался к окошку и стал прислушиваться к разговору взрослых.
      - Не забыл? - спросил дядя Митяй у Васьки.
      - Нет.
      - А ну, повтори.
      Я видел, как Васька встал перед дядей Митяем по стойке "смирно" и начал быстро говорить:
      - "Командиру четвертого полка товарищу Сиротке. Завтра на рассвете кавалерийский полк Шкуро при трех бронепоездах, тридцати пулеметах пойдет в наступление. Не ожидая, атакуйте. Сигналом красной ракеты дайте знак. Красные партизаны ударят с тыла. Передает комиссар Арсентьев".
      - Молодец! - похвалил его дядя Митяй. - Теперь погуляй, я после еще спрошу. Нужно крепко запомнить.
      Васька взял картуз и вышел во двор. Мы вместе зашли в сарай, и он помог мне насыпать ведро угля. Потом мы присели.
      - Ленчик, ты не обижайся на дядю Митяя... Это я приказ выучил. Сегодня ночью пойду на рудник: надо пронести его через фронт... Думаешь, мне не жалко тебя? Еще как... Хочешь, вместе пойдем?
      Я молчал, не знал, что ответить.
      - ...И больше не придем, - продолжал Васька. - Запишемся в красноармейцы, дадут нам винтовки, и тогда мы отплатим богатеям за все. Они твоего отца погубили и моего сделали калекой...
      Опять мне вспомнился отец. За что его сожгли? За что мать убили? Я должен отплатить за их мученическую смерть. Должен. Чего же мне трусить?
      Я встал. В сердце моем не было робости.
      - Пойдем, я с тобой...
      - Ну вот и хорошо! Домой ты уже не заходи, а жди меня в палисаднике Витьки Доктора. Понял?
      - Понял.
      - Бояться не будешь?
      - Нет.
      - Ну смотри. Там смелым нужно быть. В тебя стрелять будут, а ты иди. Больно будет, а ты не плачь! Назло не плачь. Понял?
      - Понял.
      Васька вернулся в землянку, чтобы попрощаться с родителями. Я постоял в раздумье и пошел к сараю. Там я откопал свой клад: десять штук патронных гильз, перочинный ножик и пуговицу со звездой. Все это я положил в карман: не оставлять же белым.
      В землянке тускло светилось оконце. Я подкрался и заглянул в него, чтобы последний раз увидеть Анисима Ивановича и тетю Матрену, так заботливо приютивших меня, когда я стал сиротой.
      Дядя Митяй надевал через голову Ваське нищенскую суму и напутствовал:
      - Если поймают, говори, к тете Варе на рудник идешь, скажи, милостыню в городе собирал. Сначала пойдешь по-над карьером. Потом влево свернешь, к водокачке, а там по Дурной балке. Пригнись, когда будешь идти, чтобы издали не заметили.
      - Ты потише, Васечка, - вытирая слезы, проговорила тетя Матрена, - не беги, если кликнут, не дерись.
      - Будь вроде как непонятливым, - добавил Анисим Иванович. - Да вертайся поскорее, мать убиваться будет, сам знаешь.
      Васька молча собирал в сумку куски макухи.
      Дядя Митяй одернул гимнастерку:
      - Прощевайте. Для связи теперь Ленька у нас.
      Я услышал, как хлопнула дверь, я прижался к земле. Дядя Митяй, проходя мимо, чуть не наступил мне на руку. Они остановились с Васькой невдалеке, помолчали...
      - Видишь, какое дело, Вася, - услышал я голос дяди Митяя. - При матери не хотелось говорить. Приказ этот... как бы тебе сказать... на смерть нужно решиться, но доставить. Две тысячи людей наших погибнут от рук белогвардейцев. Так что, если прохода нет, беги. Что будет, то будет, беги - и все. Людей мы обязаны спасти...
      - Не бойся, дядя Митяй, я пройду...
      - Тяжело тебя посылать, ты для меня вроде сына, - продолжал комиссар задумчиво. - Теперь ты большой и понимаешь: все живем для борьбы...
      - Понимаю, дядя Митяй, - с волнением ответил Васька. - Ты не беспокойся, я где хочешь пройду!
      - Ну прощай...
      По улице удалялись шаги дяди Митяя. Они долго звучали в тишине, постепенно затихая.
      - Вась, я здесь, Вася!
      - Иди, куда сказано, я тогда свистну.
      Я поднялся и, крадучись, вышел за калитку.
      Мой пустой дом, заброшенный и печальный, смутно виднелся в темноте. Почему-то стало жалко покидать его.
      На углу улицы я вошел в палисадник дома Витьки Доктора и лег между кустами сирени. Земля была теплая. Я лежал и слушал, как стучится в землю мое сердце...
      В стороне послышались шаги и шуршание платья. Мимо прошел Васька с матерью: она провожала его.
      Я слышал обрывок их разговора.
      - Сыночек, - шептала тетя Матрена, - берегись, ради бога, и возвращайся скорее. А то как же нам без тебя?..
      - Не печалься, мама, и не жди меня понапрасну. Может, я задержусь там, у своих, а вы с батей как-нибудь побудьте без меня. А потом я приду с Красной Армией...
      Больше я ничего не слышал и потерял их во тьме. Я лежал не двигаясь. Потом тетя Матрена, возвращаясь, снова прошла мимо. Она крестилась и шептала: "Да будет воля твоя и царствие твое на земле..."
      Когда шаги смолкли, невдалеке раздался свист. Я ответил. Васька подошел, сел рядом. Мы прислушались. Над степью стояла тишина. В городе внезапно, как дробь, простучали копыта казачьего разъезда, и снова стало тихо.
      3
      - Пойдем, - сказал Васька, вставая. - Надо проскочить незаметно. Если поймают, говори, что ты мой брат и мы идем к тете на рудник. А если не поверят и станут бить - нехай бьют, молчи! Теперь ты должен быть, как... он пошарил в траве и поднял камень, - как этот камень, видишь? Он не боится, и ты не бойся. Ну, будешь бояться?
      - Нет.
      - Пойди сам до водокачки.
      Я нагнулся и поднял камень.
      - Ты чего?
      - Камень взял.
      - Зачем?
      - Вдруг собака встретится?
      - Нет собак там, брось, - недовольно прошептал Васька.
      Я бросил камень, и смелости во мне убавилось. Я вышел из палисадника, оглянулся по сторонам и с замиранием сердца пошел с горы. По бокам зияли черные ямы, и в каждой чудился шкуровец с выбитым зубом.
      "Чего я боюсь? - мысленно спрашивал я себя и отвечал: - Ничего не боюсь. Здесь волков нету, а если встретится, я ему р-раз!.."
      За водокачкой послышались голоса, и мне стало жутко. Я повернул было назад и столкнулся с Васькой. Он шел за мной.
      - Давай говорить, будто мы ничего не знаем, - тихо подсказал Васька и весело заговорил: - Сейчас придем домой. Тетя Варя нам лепешек напечет. Ох и наедимся мы, правда?
      - Ага! - ответил я так громко, что Васька толкнул меня в бок.
      - Тише.
      Стал накрапывать дождь. Над заводом в черном небе сверкали огненные сабли молний.
      Шурша босыми ногами по траве, мы двигались почти на ощупь.
      Вдруг во тьме кто-то зашевелился, послышался не то смех, не то пение. Потом удалось разобрать: кто-то негромко и гундосо бубнил себе под нос песенку:
      Сама садик я садила,
      Сама буду поливать...
      Невдалеке раздались шаги, и грубый мужской голос спросил:
      - Тимофей, ты куда махорку дел?
      - В шинели махорка, - отозвался другой.
      Минуту было тихо, лишь шуршала трава: кто-то прошел мимо, и мы услышали приглушенный разговор:
      - У тебя тихо?
      - Ничего не слыхать.
      - Есаул не проверял?
      - Нет еще.
      Васька больно сжал мне локоть. Мы не дышали. Подождав минутку, Васька потянул меня за подол рубахи, и мы поползли.
      Тишина была такой напряженной, точно все, что было в степи, прислушивалось к нам. И тогда неожиданно, как гром, прогремел в темноте испуганный голос:
      - Стой, кто идет?
      Мы не отвечали.
      - Подымайся, стреляю.
      - Это мы, - тихо сказал Васька, вставая.
      Я увидел лохматую казачью папаху с белой кокардой.
      - Кто такие, пропуск! - грозно спросил часовой, и сейчас же в стороне послышались легкие торопливые шаги.
      - Куров, кто там?
      - Пацаны, ваше благородие.
      - Какие пацаны, откуда?
      К нам бесшумно подошел офицер. В темноте я узнал фон Граффа.
      - Мы к тете Варе на рудник, - пробормотал Васька. - Она больная лежит. Мы ей милостыню собирали.
      - Какая тетя Варя? - выкрикнул офицер и приказал солдату: - Обыскать!
      Солдат снял у Васьки суму и принялся шарить в ней.
      - Куда идете? - спросил офицер.
      - Я же говорю, на рудник к тете Варе. Мы братья-сироты, - жалобным голосом объяснял Васька.
      - А вы знаете, что здесь позиция белой армии и ходить нельзя?
      - Нет, - ответил Васька.
      Солдат выпрямился и доложил:
      - В сумке макуха, ваше благородие.
      Офицер чем-то щелкнул, и яркий свет ослепил меня.
      - Стоп, стоп... - проговорил фон Графф, присматриваясь к Ваське. Ну-ка, глянь сюда! - Офицер выпрямился. - Так-с... братья-сироты. К тете Варе... А не врешь, скотина? Я тебя где-то видел...
      - Тетя больная, - доказывал Васька бедным голосом. - Мы ей макухи насобирали...
      В ту же минуту невдалеке звякнули шпоры, и возле нас остановился еще кто-то.
      - Что здесь происходит, господин есаул?
      Фон Графф осветил фонариком подошедшего, и мы обмерли. Перед нами стоял Генька Шатохин, с саблей, в белых перчатках.
      - К тете Варе на рудник идут, - объяснил фон Графф. - Да уж больно подозрительно.
      Генька подошел к Ваське и поднял его голову за подбородок.
      - Господин есаул! - испуганно вскричал кадет. - Это красные...
      Кадет не успел договорить, Васька ударил его головой в живот, и он поскользнулся.
      - Тикай! - крикнул мне Васька и метнулся в темноту.
      Фон Графф схватил меня, но я рванулся изо всех сил.
      - Огонь! - приказал офицер. - Стреляй!
      Грянул выстрел. У меня похолодела спина. Я бежал за Васькой, перепрыгнул через какой-то ров, упал, снова поднялся. В это время за спиной холодно прозвучал второй выстрел, третий. Пуля пискнула над головой, а я все бежал, не видя, куда бегу и где Васька. Почему-то я слышал, как звенели в моем кармане гильзы от патронов.
      Внезапно послышался всплеск. "Кальмиус", - мелькнуло у меня в голове, и я тут же провалился в холодную воду. Где-то позади грохотали выстрелы, слышался тяжелый топот ног. Страх толкал вперед.
      - Ленька, где ты? - услышал я знакомый голос.
      Я хотел ответить и не мог. На берегу невидимая рука схватила меня за рубашку и потащила к себе. Это был Васька. Он лежал в неглубокой яме.
      - Пригнись.
      Я пригнулся.
      Шел дождь. Впереди тарахтел пулемет. Пули посвистывали и со стороны рудника.
      - Плечо жгет, - корчась от боли, сказал Васька и, потянув, разорвал на себе рубашку. Она была мокрая от дождя, и на ней виднелись пятна крови.
      Васька полежал, прислонив лицо к мокрой траве, и с трудом поднялся.
      - Теперь идем, - сказал он. - Приказ надо передать. Идем скорей.
      Вдруг позади раздались сразу два выстрела. Васька выгнулся, будто ему к спине приложили раскаленное железо. Шатаясь, он постоял мгновение и рухнул прямо на меня.
      - Ты чего, Вась, Вася? - тормошил я, выбравшись из-под него.
      Дыхание его стало частым и горячим.
      Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.
      Со стороны деревни Семеновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули свистели все реже. Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал ее с корнями, не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он приподнял голову и повернул ко мне лицо с закрытыми глазами.
      - Ты думаешь, я не встану? - неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.
      Ужас овладел мною. Я не знал, что делать, и заплакал. Теплые слезы текли у меня по щекам.
      - Думаешь, не встану? - повторил он и встал, ища рукой опоры.
      - Вася, - сказал я и взял его за горячую руку. - Я боюсь, Вася.
      Опираясь на меня, он шатался на широко расставленных ногах.
      - Идем, не бойся. У меня только в спине болит. Иди, я буду за тебя держаться. Ты теперь ничего не бойся. Приказ надо передать, а то наших побьют.
      Он отстранил мою руку, сделал шаг вперед, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.
      - Чего ты? - спросил я. - А? - Но больше ничего не мог сказать. Соленый ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.
      Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Вдруг он спросил и так, что у меня мороз прошел по коже.
      - Ты думаешь, я помру? - и повторил хрипло и тяжело: - Думаешь, помру, да?
      Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он снова встал. Сделал два шага и опять упал.
      Я склонился над ним. Васька не дышал.
      Я никогда не видел человека, который бы не дышал.
      И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всем мире...
      Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слез.
      Я вскочил и, плача, побежал к Пастуховскому руднику.
      Дальше все проходило как во сне. Около домов кто-то гнался за мной и кричал: "Стой, стреляю!"
      Потом меня привели к командиру Сиротке. На нем были красные галифе, на поясе висела шашка. Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.
      Когда я, всхлипывая, умолк, он попросил:
      - Повторить приказ можешь?
      Я повторил, что запомнил.
      Откуда-то явился матрос Черновал, дядя Ваня и Абдулкин отец, дядя Хусейн. Сиротка сказал, что надо объявить тревогу.
      - Хлопцы, по коням!
      - По ко-о-ням! - запели всюду голоса.
      На востоке вполнеба занялась алая заря. Тысячи конников, выхватив шашки, лавиной помчались к городу.