Так и случилось. Наши отступали и шли через город.
      На улицах воздвигали баррикады. На терриконе заводской шахты установили пушку, и она стреляла в сторону белых.
      Штаб помещался в доме Витьки Доктора.
      Мы с Васькой принесли туда патроны, гранату и остальное годное оружие. Дядя Митяй похвалил нас, особенно за патроны: они оказались очень кстати.
      Бои шли на подступах к городу. На улицах свистели пули, во дворах рвались снаряды.
      Я вместе с Анисимом Ивановичем и тетей Матреной переселился в погреб. Одному Ваське отец разрешил воевать, а меня считали маленьким. Обидно...
      Когда Васька прибегал, то рассказывал новости. На лавке Мурата за трубой сидит пулеметчик Петя со своим "максимкой", а Уча с Васькой таскают патроны для красноармейцев. Где-то возле завода разорвало снарядом женщину. Ранена Надя.
      Обиднее всего было слушать рассказы о буржуях, которые с приближением Деникина повылезали из щелей, как тараканы, и смеялись над красноармейцами. Спекулянты, торгаши нарядились по-праздничному и, провожая отступающих бойцов, ядовито пересмеивались, правда, между собой и негромко.
      - Что за парад, господа?
      - Красно-кацапское воинство драпает.
      - А почему не слышно, как идут?
      - Босиком убегают... Так легче бежать... ха-ха-ха!..
      Особенно задавался Сенька-колбасник: властелином себя почувствовал, избивал ребятишек бедняков. Сенькина власть возвращалась.
      Анисим Иванович, слушая эти рассказы, с обидой и горечью сказал:
      - Нет на свете зверя лютей, чем богач. Если у него отнимают наворованное им богатство, он никому не простит этого.
      5
      Красные отступили ночью, На улицах стало тихо и жутко. Даже собаки попрятались.
      Мы не спали до самого утра, с тревогой прислушиваясь к тишине.
      На рассвете я и Васька вылезли из погреба и незаметно подкрались к калитке. До восхода солнца еще было далеко, в воздухе веяло свежестью: ночью прошел дождь.
      На улице не было ни души. Вдруг донесся крик: из-за угла, разбрызгивая лужи, вылетел всадник в лохматой папахе с пикой, на конце которой развевался собачий хвост. Потом вымчался отряд всадников, все в черкесской форме, с белыми черепами на рукавах. Со свистом и улюлюканьем они проскакали по улице и скрылись вдали.
      После этого мы три дня не выходили на улицу. В городе шли погромы. В первую же ночь деникинцы вырезали семью Моси: жену, двоих детей и старушку мать. Белогвардейцы требовали у старушки сорок тысяч рублей выкупа. У нее нашлось только две. За каждую недоданную тысячу деникинцы назначили ей по удару плетью, а потом зарубили шашкой. Всю ночь дверь землянки была открыта настежь, люди боялись заходить туда.
      Рассказывали, что в городе разбиты все склады. По мостовой рассыпана мука. Деникинцы разгромили Совет и объявили, что все должны перевести время назад, по царскому календарю. Комендант издал приказ, что, если кто будет признавать советский календарь, того под расстрел!
      - Как же мы теперь будем жить: задом наперед? - спросил я у Васьки.
      - По старому, по царскому режиму приказывают жить. А мы все равно будем по новому. Долой! Не признаем царские часы!
      Торговцы опять открыли свои лавки. Цыбулю назначили городским головой. А Сенька прислал дружков и велел передать, что скоро личной рукой повесит меня и Ваську на дереве в городском сквере.
      На Первой линии открыли "для господ офицеров" кабак под названием "Кафе Шантеклер". Там с утра до вечера играла музыка.
      Евреи, оставшиеся в живых, прятались по чердакам. Мы укрыли у себя в погребе троих. Чтобы деникинцы не заходили к нам, Васька написал мелом на ставнях кресты. Но это не спасало. К нам то и дело наведывались пьяные солдаты и спрашивали:
      - Издеся православный дом?
      - Православный.
      - А евреев случаем нема?
      Я замечал по лицу Анисима Ивановича, что ему хотелось дать белогвардейцу в харю, но он сдерживался.
      - Нету, - отвечал Анисим Иванович. - Здесь я живу, русский сапожник, а это мальчик-сирота, приемыш, вроде сына.
      Однажды ввалился к нам белогвардеец с окровавленной шашкой:
      - Хозяин, веревочки нема?
      - Нет веревочки, - сердито ответил Анисим Иванович и ударил молотком по каблуку.
      - Жаль, - протянул белогвардеец, оглядывая землянку. - А чевой-то у вас икон нету?
      - Зачем тебе веревка? - спросил Анисим Иванович, чтобы не отвечать на вопрос белогвардейца.
      Тот ухмыльнулся:
      - Веревочка? Нужна, хозяин. Иудейские души до бога подтягивать. - Он провел пальцем вокруг шеи. - Наше дело - евреев сничтожать.
      Анисим Иванович кивнул на испачканную кровью шашку и спросил:
      - А сам-то христианин?
      - А как же, смотри! - Белогвардеец расстегнул ворот гимнастерки и показал крест.
      - А я гляжу, что ты на русского непохож: вон и шинель и ботинки у тебя не наши.
      Солдат хитро подмигнул, показав подметку ботинка, сплошь подбитую круглыми железными шляпками гвоздей, и пошлепал ладонью по ботинку:
      - Англия. Первый сорт ботиночки, не то что наши, русские. Ну бувайте здоровы! - сказал он и вышел было, но обернулся и спросил: - А может, найдется веревочка?
      Во дворе Полкан с яростью набросился на белогвардейца, но бандит ударил его саблей по шее. С громким жалобным визгом отскочил Полкан от белогвардейца и долго скулил, точно плакал. А потом целый день молча лежал у сарая, положив голову на лапы. Шерсть на шее слиплась от запекшейся крови, глаза стали грустными. К вечеру Полкан ушел в степь. Васька сказал, что он будет искать лечебную траву, а когда вылечится - вернется. Но Полкан так и не пришел.
      - Надо бороться, - сказал Васька, и я испугался его решительного голоса.
      Опасно было выходить из дому, противно смотреть на белогвардейцев, но мы вышли. Ваське нужно было бороться, а я не хотел отставать.
      Васька завернул свою комсомольскую книжечку в полотенце и спрятал на дно сундука. Оттуда же он достал давно забытую картинку с царем Николаем и сказал, что прилепит ее на спину самому Деникину.
      Ходили слухи, что Деникин скоро приедет самолично на белом коне с золотыми подковами.
      Кончалось лето. В сонном воздухе пахло пылью. В городском саду шло гулянье. По аллеям ходили офицеры Добровольческой армии, щеголяя золотыми погонами и Георгиевскими крестами. Военный оркестр играл "Ойру", а мальчишки торговали рассыпными папиросами "Шуры-муры".
      Мы с Васькой видели, как двое пьяных офицеров на спор стреляли в уличный фонарь. Ни один из них не мог попасть в цель. Тогда подошел третий, вытащил из кобуры наган и одним выстрелом разнес вдребезги стекло. И они пошли в "Кафе Шантеклер" пропивать пари.
      Мы заглядывали туда сквозь витрину.
      В кафе было полно офицеров и разных барынь с голыми спинами. На небольшом возвышении в глубине зала сидели музыканты и пиликали на скрипках, а на сцене кривлялась певица с размалеванным лицом. Виляя бедрами, она пела мужским голосом:
      Я шансонетка
      И тем горжусь,
      Стреляю метко,
      Не промахнусь...
      Офицеры дымили папиросами и пели: "Быстры, как волны, дни нашей жизни. Что ни день, то короче к могиле наш путь..."
      Всюду в городе были расклеены объявления о том, что советские законы "отменяются", союзы и собрания "упраздняются", рабочие клубы "закрываются".
      Злобный приказ мы прочитали на телеграфном столбе главной улицы, которая теперь опять называлась "Николаевский проспект".
      Приказ мы читали вслух:
      - "За последние дни в городе и его районах произошли волнения рабочих. Чья-то преступная рука вывесила на заводской трубе красный флаг. Предупреждаю: во избежание пролития лишней крови категорически запрещаю подобные действия. Мною отдан приказ расстреливать всякие сборища.
      Напоминаю жителям, что времена совдепии прошли и их пора забыть. Всякое недовольство будет подавлено безжалостной рукой.
      Комендант есаул фон Графф".
      - Знаешь, кто это фон Графф? Сын хозяина шахты с Пастуховки. - И Васька, сложив кукиш, ткнул им в объявление с такой злостью, что прорвал ногтем слово "Графф".
      - Ты куда дулю тычешь? - услышали мы позади себя грозный окрик. Городовой Загребай, одетый в новый белый мундир, стоял, заложив руки за спину, точь-в-точь как при царе. - Куда дулю тычешь, спрашиваю?
      - Я не тычу, а вот этому мальчику объясняю, он неграмотный, проговорил Васька и указал на меня.
      Загребай поднял волосатый кулак, такой огромный, что закрыл им все лицо Васьки от лба до подбородка.
      - Смотри мне! - И городовой пошел вдоль улицы, важный и напыщенный, как индюк.
      У Васьки в глазах промелькнул озорной огонек. Порывшись за пазухой, он вынул прокламацию с царем, помазал обратную сторону клеем из баночки и побежал догонять городового. Подкравшись сзади, он приложил руку к спине Загребая. Тот сердито обернулся, а Васька спросил жалобным голосом:
      - Дяденька, а правда, что господин Деникин до нас приедет?
      Лицо городового расплылось в улыбке. Толстый, вишневого цвета нос стал еще краснее.
      - Царь Антон? - Городовой погладил рыжий ус. - Приедет. Обязательно приедет. Присягать ему будем-с... Молебен будем служить на верность царю и отечеству.
      - А я боялся, что не приедет, - притворился непонятливым Васька.
      Городовой хмыкнул в усы:
      - Лошадь тоже думала, да ошиблась. Понял, шмендрик? - И он, довольный шуткой, зашагал дальше.
      Я глянул вслед городовому и обмер: на спине Загребая белела приклеенная наискось Васькина прокламация.
      Мы спрятались за угол и следили за городовым. Тот шагал по улице с листовкой на спине. У Васьки счастливо сверкали глаза.
      6
      Не зря ходили слухи: Деникин в город приехал.
      За день до того я видел в руках одного торговца белогвардейскую газету, где было напечатано крупными буквами:
      ТОРЖЕСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА ПОБЕДИТЕЛЕЙ
      Пока торговец рассматривал первую страницу, я прочитал на обороте:
      "Торжественный обед, которым городское купечество будет чествовать великого освободителя России, главнокомандующего генерала Деникина и его английских и французских гостей, будет обставлен роскошно. Распорядителями обеда измышляются особые блюда и соусы. Из глыб льда заказаны фигуры медведя и льва, в лапах которых будет помещено по пудовой чаше с зернистой икрой".
      Торговцу на нос села муха, и он опустил газету. Долго мне пришлось ждать, когда он снова расправит газету, и тут я дочитал:
      "Наш корреспондент узнал конфиденциальные подробности. Вот каким будет меню торжественного обеда:
      Уха из стерлядей с налимовыми печенками.
      Новотроицкие расстегаи.
      Котлеты из барашка, соус америкэн.
      Дупели в волованах, соус перигюль.
      Пунш розе.
      Жаркое: фазаны и молодые индейки.
      Спаржа, два соуса".
      Я читал про соусы и котлеты, а в животе кишки марш играли. Вот она, вернулась буржуйская власть, теперь хлебушка не жди! Васька говорил: "Буржуй за грош удавится. Хлеб в ставке утопит, а бедному не даст". Так оно и вышло...
      В день прибытия генерала Деникина Васька с самого утра куда-то исчез. Где я ни искал его, не мог найти. Потам он появился. Я сразу догадался, что Васька бегал куда-то далеко, от него пахло степью, лицо было запыленное.
      Васька молча похлебал холодного супа и снова стал собираться.
      - Вась, ты далеко? - осторожно спросил я.
      - Со мной не ходи, - ответил он хмуро.
      - Почему?
      - Мне надо одно дело сделать. В меня могут стрелять.
      - Ну и что? Я не боюсь. Нехай в меня стреляют...
      - Убить могут. Этим шутить нельзя, - сказал Васька.
      Вот как: дружили-дружили, а получается, что Васька не доверяет мне.
      - Возьми, Вась, что тебе, жалко?
      - Ты должен понять, что это не игрушка. А я обязан бороться, понимаешь?
      - А я?
      - Ну ладно, идем. Только ты в сторонке будь. Если тебя убьют, что я отцу скажу?
      - Не убьют, Вась...
      Деникин приехал в полдень. Расфранченные буржуи высыпали на главную улицу. В церкви звонили колокола.
      Сначала, цокая копытами, прорысила белогвардейская конница. По ветру развевался красно-сине-белый флаг. Мелькали желтые, синие башлыки, серые кубанки с кокардами, волосатые бурки, шашки в блестящих ножнах.
      Барыни визжали на мостовой:
      - Ура добровольцам!
      - Слава богу, кончилась коммуния!
      За кавалерией, громыхая колесами, катили пушки, запряженные шестерками вороных коней. За ними опять кавалерия, и, наконец, появился открытый автомобиль, где среди военных генералов сидел румянощекий, с белой бородкой Деникин. Я его сразу узнал, потому что видел раньше на карикатурах, где его изображали карликом с кинжалом в зубах и выпученными глазами, хотя, в общем, похоже.
      По обеим сторонам от Деникина сидели нерусские военачальники. На одном была такая красивая форма, что глаз не оторвешь: на голове красный, с золотым позументом картуз, похожий на черпак, на плечах - золотые шнуры, а на груди - сверкающие звезды.
      Второй, что сидел справа от Деникина, был в военном френче с накладными квадратными карманами и портупеей справа налево. Его военная фуражка тоже не была похожа на русскую. У него виднелись чудные маленькие усики, как будто мазнул под носом сажей...
      В автомобиле сидели еще трое в черных горшках вместо шапок. Если бы их было не трое, а один, можно было бы подумать, что это Петя забрался в автомобиль и делает представление.
      Позже я узнал, что это были французы и англичане, а среди них в черном горшке хозяин завода Юз. Он разозлился на рабочих за то, что отобрали у него завод, и грозился всех выпороть на площади.
      Деникинский автомобиль свернул с главной улицы на Пожарную площадь, где должно было состояться "благодарственное господу богу молебствие". Мы с Васькой поспешили туда.
      Проникнуть на площадь было нельзя: ее оцепили верховые с шашками наголо.
      Тогда мы пробрались в один из дворов и по водосточной трубе взобрались на крышу двухэтажного дома, выходящего фасадом на Пожарную площадь. Мы спрятались за кирпичной трубой. Отсюда была видна вся площадь от края до края.
      Автомобиль Деникина остановился неподалеку от бывшего памятника царю. Там сколотили трибуну, и на нее взошли Деникин и его французы.
      Смешно было глядеть, как деникинские солдаты, сняв шашки, опустились на колени и стали молиться богу: крестились, кланялись лбами в землю. Поп Иоанн обмакивал в таз волосяную кисть и брызгал святой водой на солдат.
      После молебна открылся митинг. Выступал какой-то толстый человечек. Он потрясал в воздухе белой, как булочка, рукой и что-то выкрикивал.
      Васька порывисто схватил меня за плечо:
      - Гляди, это же тот самый меньшевик Ангел Петрович: помнишь, на маевке был в Дурной балке?
      Да, это был именно он. Только зимой на нем была шуба с меховым воротником до живота, а сейчас - черный костюм.
      - От имени гражданских учреждений счастлив приветствовать вас, долгожданных гостей наших! Терзаемые внутренней смутой, мы с восхищением следим за успехами ваших доблестных войск.
      - Проклятый архангел, смотри, как распинается, - с обидой сказал Васька.
      - ...Теперь мы ждем поддержки вашей в борьбе с безумным врагом, попирающим свободу, право, честь и жизни красоту. Добро пожаловать, дорогие союзники! - закончил меньшевик и, повернувшись к англичанам и французам, низко поклонился им.
      На площади кричали "ура", казаки потрясали пиками.
      - Эх, жалко! - сказал Васька и ударил кулаком по коленке.
      - Ты чего?
      - Жалко, бомбы нема...
      После меньшевика выступил француз в золотой шапке. Он что-то лопотал по-своему - ничего не понять. После него офицер, стоявший рядом с Деникой, стал читать по бумажке. Я догадался, что он объяснял, что говорил француз.
      - Вы можете, господа, рассчитывать на помощь великой Англии, свободной Франции и могущественной Америки. Мы с вами, мы за вас. Я твердо верю, что скоро на башнях русского Кремля красный флаг будет заменен славным трехцветным знаменем великой, единой, неделимой России.
      - Смотри! Смотри! - вдруг зашептал Васька, указывая то в одну, то в другую сторону. - Смотри, Ленька, смотри вон туда, на каланчу!
      Над пожарной каланчой развевался красный флаг.
      Чудилось это или было на самом деле? Красный флаг реял, будто приветствовал нас издали.
      - А вон еще! - продолжал восклицать Васька, а сам быстро развязывал веревку, которой был подпоясан.
      У меня разбегались глаза: на крыше бывшего Совета рабочих и крестьянских депутатов, на школе, где мы учились, даже на доме генерала Шатохина появлялись красные флаги.
      Ветер разворачивал алые полотнища, и они победно полыхали в небе. Я так увлекся, что не заметил, как Васька размотал вокруг себя и тоже прикрепил к трубе красный лоскут.
      Прозвучал выстрел, эхо отдалось по всей площади. Деникин прервал речь, поспешно надел фуражку и вместе со своими французами и англичанами сошел с трибуны. Они сели в автомобиль и, дудя резиновой грушей, чтобы люди расступились, уехали с площади.
      Казаки рассыпались по улицам искать виновных. Городовые бросились снимать флаги, но из домов прозвучали выстрелы. Я видел, как один городовой упал, а другой присел за акацией.
      - Ага-а, крысы белые! - кричал из-за трубы Васька. - Бейте их, красные партизаны, дайте им соус перигюль! - И Васька, заложив два пальца в рот, пронзительно засвистел.
      На площади начался настоящий бой. Стреляли по крышам. Было опасно оставаться наверху, и мы, громыхая по листовому железу, перебегали с крыши на крышу, а потом спустились в чей-то двор.
      По главной улице носились верховые, стреляли в окна, в раскрытые двери подъездов.
      Мы с Васькой наблюдали за всем этим из переднего кирпичного дома. Вышли мы только тогда, когда все стихло.
      Деникин испугался, уехал из города и даже не стал есть свой соус перигюль. Зато мы с Васькой достали из-за пазухи две припасенные кукурузины и, подмигивая один другому, с наслаждением закусили.
      7
      С того дня бои в городе не утихали. Днем и ночью то на заводе, то на окраинах вспыхивали перестрелки.
      Комендант фон Графф вывесил новое распоряжение: "Рабочих, у которых будет найдено оружие, арестовывать запрещаю. Приказываю расстреливать или вешать на месте и не снимать три дня".
      Белогвардейцы не зря так распетушились: они ничего не могли поделать с красными партизанами.
      А это были смелые люди!
      Я первый раз узнал, что воевать можно по-разному. Можно, к примеру, надеть шинель и шапку, взять винтовку и идти на врага в штыки. А можно ходить в своей одежде, заниматься во дворе по хозяйству, а винтовочку припрятать. И никто не будет знать, что ты и есть красный партизан.
      Да и как узнаешь? Вот, к примеру, идет по улице тетенька. В руке у нее кошелка, из кошелки гусь выглядывает. И никому нет дела, куда идет тетенька. А она-то и есть тайная партизанка! И в кошелке у нее под гусем бомбы лежат. Вот как еще можно воевать...
      Позднее Васька под большим секретом сказал мне, что красными партизанами были комсомольцы. Вот никогда бы не подумал! Я замечал, правда, что рабочие слишком часто заходили к нам чинить обувь. А сами не чинили, а только шептались с Анисимом Ивановичем и Ваську посылали то на дальний рудник, то в завод.
      Потом я узнал еще более удивительную новость, что руководила партизанами Надя. Я давно не видел ее и думал, что она отступила с Красной Армией. А вышло вон как: Надя красная партизанка, да еще руководит всеми комсомольцами.
      Скоро мне пришлось с Надей повидаться, но лучше бы не было такой встречи...
      Я шел по улице и увидел, как белые казаки вели арестованных троих рабочих и одну девушку.
      По мостовой цокали копыта коней, поблескивали на солнце обнаженные сабли. Едущий впереди молодой казак с лихим чубом кричал прохожим:
      - Разойдись, дай дорогу!
      Арестованные были связаны цепями. Девушка, избитая, шла и спотыкалась. И тут я заметил, что она смотрит на меня и глаз не отводит. Я вгляделся и узнал Надю.
      Я побежал сбоку по тротуару, обогнал конвойных и все смотрел и смотрел на Надю. Она хмурила брови, опускала голову, косилась на конвойных. Я понял: ей нужно что-то сказать мне, но она не могла. Потом я приметил, как Надя выронила смятую бумажку и указала на нее глазами.
      Подождав, пока белые казаки проедут, я выбежал на мостовую, поднял бумажку и помчался догонять арестованных. Издали я показал Наде уголок записки. Она улыбнулась мне. Милая наша Надя, ее увели...
      Я бежал до самой тюрьмы, и, когда железная дверь захлопнулась, я развернул записку. Огрызком карандаша там было неразборчиво написано:
      "Комсомольцы, осужденные на смерть, шлют свой прощальный привет товарищам! Умираем, но торжествуем. Верим в победу коммунизма. Да здравствует родной комсомол!"
      Я зажал в руке записку. Что делать? И я пустился во весь дух к Ваське.
      Когда я прочитал дома записку, Анисим Иванович сказал печально:
      - Льется юная кровь, детей не жалеют. Но даст эта кровь великие всходы...
      - Молодец, что поднял записку, - похвалил меня Васька. - Папа, я отнесу письмо туда...
      - Иди, сынок, да будь осторожен. За нами следят.
      Васька спрятал записку и ушел, а куда, не сказал.
      Ночью у нас тайно собрались комсомольцы-партизаны. Ваня Президиум объявил о гибели Нади.
      Комсомольцы поднялись и сурово запели; у меня даже мороз по коже прошел от того, как все происходило: тесная землянка, тусклый каганец, за окном глухая ночь, и стоят с непокрытыми головами комсомольцы, и поют вполголоса:
      И если гром великий грянет
      Над сворой псов и палачей,
      Для нас все так же солнце станет
      Сиять огнем своих лучей.
      Васька тоже пел. Я взглянул на него и не поверил сам себе: Васька плакал. Первый раз в жизни видел я, как слезы катились у него из глаз. Васька хмурился: не хотел, чтобы я видел, как он плачет. Сам я держался изо всех сил, хотя жалко было Надю.
      - Все. Точка, - сказал Васька на другой день. - Объявляю деникинцам красный террор!
      И мы стали мстить белогвардейцам кто как мог. В одну походную кухню, прямо в кашу, набросали камней, у казака стащили затвор от карабина, на лавке у Мурата заляпали грязью деникинский плакат.
      8
      Однажды Васька шепнул мне по секрету:
      - Ленчик, хочешь посмотреть английскую танку?
      - Где?
      - Ребята рассказывали, что на станцию белогвардейский эшелон прибыл. Пойдем?
      - Айда!
      Мы собрались в дальний путь: до станции железной дороги было семь верст.
      Долго мы шли по степи. За рудником "Ветка" потянулись поля кукурузы и подсолнуха, а за ними - болгарские огороды. Там была бахча. Если подняться на пригорок, можно увидеть издали желтые дыни и полосатые круглые арбузы. Они лежали прямо на земле - подкрадись и рви. Но сейчас все поля были вытоптаны. Все же мы нашли среди спутанной ботвы три небольшие дыни. Две мы тут же съели за здоровье огородника, который сидел в шалаше и боялся нос высунуть. А может, его совсем не было: шалаш, покрытый камышом и сухим бурьяном, мы обошли стороной.
      Третью дыню Васька спрятал за пазуху.
      - Отцу и мамке гостинец, - сказал он, и было смешно смотреть, как дыня оттопыривалась у него под рубахой, как будто там бомба лежала.
      Мы шли не меньше часа. Но вот показалась вдали водонапорная башня и донеслись паровозные гудки. Мы знали, что если прибыли войска, то нас на вокзал не пустят. Поэтому пришлось зайти из-за семафора и шагать по шпалам.
      Хитрость не удалась: часовой с винтовкой заметил нас и помахал рукой, чтобы сошли с путей. Но Васька был скор на выдумку, он стал нырять под вагонами, стоявшими в тупике. Я последовал за ним. Так мы очутились на станции.
      На путях стоял бронепоезд с надписью на тендере: "За Русь святую". Возле него прохаживались офицеры в новеньких погонах. Из орудийных башен торчали стволы пушек. Паровоз, тоже покрытый броней, тихонько посапывал, выпуская белый парок.
      К хвосту бронепоезда была прицеплена открытая площадка, а на ней какое-то железное чудовище, похожее на лягушку. Я смотрел и не мог понять: дом не дом, коробка не коробка. На вагон тоже не была похожа: вместо колес рубчатые ленты. Из башен по бокам выглядывали тупые рыла пулеметов.
      - Это и есть танка?
      - Ага.
      - Как же она едет?
      - Не знаю. Сейчас будут сгружать, увидим.
      Рабочие-железнодорожники стали настилать из досок дорогу прямо через рельсы. Потом какой-то человек в кожаном костюме открыл люк танки и залез в ее утробу. Скоро заработал мотор - заревело, затрещало в машине, синий дым повалил, танка покачнулась, рубчатые ленты побежали кругом, и железная хата, точно гусеница, поползла с платформы на животе.
      Вокруг толпились офицеры и солдаты, все с интересом смотрели. Доски трещали под неимоверной тяжестью. Офицеры радовались, говорили, что если такая громадина пойдет в бой, то все "краснопузые" разбегутся.
      Мы с Васькой переглянулись: ишь, гады, торжествуют. Но мы не очень испугались! Я вспомнил, как Петя говорил: будем бревна кидать под ихние танки, остановим! Я подбадривал себя, а самому было страшно смотреть. Чудовище ползло, и все вокруг грохотало, даже земля тряслась, и стекла звенели в окнах. Как его бревном остановишь, если он эти бревна подминает под себя, как щепки!
      Деникинцы, веселые, бежали за танкой, обгоняли ее, хлопали по бронированным бокам, заглядывали в щелки. Мы тоже, смешавшись с толпой солдат, подходили близко. А Васька даже плюнул незаметно в щелку. Я его понимал - обидно было, что беляки радуются.
      Скоро железное чудовище уползло, а мы вернулись на станцию. Бронепоезд "За Русь святую" разводил пары, а потом ушел.
      На какое-то время вокзал опустел. Мы собрались было в обратный путь, но тут опять началось оживление, раздались звонки, извещавшие о подходе нового поезда.
      Если так, надо было остаться: мы теперь красные партизаны, и надо глядеть в оба, что белогвардейцы будут делать. Комсомольцам надо обо всем знать.
      Из поселка прискакали кавалеристы на сытых конях, все в чеченской форме, в кубанках. Кони и люди выстроились вдоль перрона лицом к железнодорожным путям. Нас с Васькой чуть не затоптали. Пришлось укрыться за будкой, где раньше торговали лимонадом.
      Скоро на станцию влетел эшелон с войсками. Заиграли трубы, всадники вскинули обнаженные шашки. Из штабного вагона вышел генерал с черной повязкой на глазу, с шашкой и маузером.
      Откуда-то появилась толпа горожан во главе с Цыбулей. Они поднесли генералу буханку пшеничного хлеба и солонку. Потом один бородач налил генералу бокал вина. Тот поднял бокал и крикнул хриплым голосом:
      - Пью за вас, орлы мои!
      Он выпил вино и разбил бокал о рельс.
      Грянуло "ура", кавалеристы обнажили шашки.
      - Я знаю, кто этот косой, - шепнул мне Васька. - Это генерал Шкуро!
      - А кто ему глаз выбил?
      - Нашлись добрые люди...
      Не успели мы опомниться, как оба едва не упали от неожиданности и удивления. Все что угодно можно было ожидать, только не этого. Среди офицеров, окружавших генерала Шкуро, мы увидели Геньку Шатохина. Надменный кадет в форме держал себя щеголем и даже перчатки белые надел, как тогда на речке Кальмиус.
      Я со страхом подумал: если Генька увидит нас, то не сносить нам головы. Сам генерал Шкуро выхватит саблю, чтобы нас зарубить.
      Не отрываясь, Васька смотрел на кадета. Нет, он не боялся помещичьего сынка, а завидовал ему. Ненамного кадет старше, а вот взяли его в армию. Почему же белогвардейцы берут своих, а наши наотрез не хотят записывать нас? Вот, наверно, о чем думал Васька, глядя на красивую, в серебре шашку кадета, на его сапожки со шпорами, на серую кубанку с малиновым верхом.
      Мы сначала прятались за будкой, а потом Васька юркнул под вагон: хотел быть поближе к Геньке.
      Мне было боязно оставаться одному за будкой, и я перебежал к Ваське. Мы притаились под колесами вагона.
      Между тем генерал Шкуро в сопровождении офицеров ушел в здание вокзала. А Генька остался на перроне. Важный, он расхаживал вдоль штабного вагона, как будто охранял его. Из-под вагона нам были видны его сапоги и конец шашки. А Генька - ну и хвастун! - прогуливаясь, незаметно стукал каблуком о каблук, чтобы шпоры звякали.
      Прятаться под вагоном было опасно, сидеть неудобно, и мы собрались давать тягу, но в это время к Геньке кто-то подошел:
      - Здравствуй... То есть здравствуйте, Геня...
      Я мог поспорить, что это был голос Сеньки Цыбули. Я присмотрелся и по грязным ногам узнал колбасника.
      - Здравствуй, если не шутишь.
      - Не узнали? Я Цыбуля... Помните, воевали вместе.
      - Как я мог с тобой воевать, если я офицер, а ты гражданская крыса.
      - Гы-гы, крыса... Смешно. А почему на вас такая форма красивая, Геня?
      - Обыкновенная, офицерская...
      - А ты... а вы теперь уже не кадет?
      - Как видишь, подпрапорщик.
      - А что вы тут делаете?
      - Спасаю Русь святую.
      - Мы тоже спасаем... У нас в городе уже пятнадцать рабочих и крестьян повесили.
      - Ну и правильно. Этих большевиков надо душить...
      Лицо у Васьки взялось красными пятнами. Я боялся, что он не выдержит, вылезет из-под вагона и бросится на кадета. Осторожно я потянул его за рубаху:
      - Тикаем, Вась...
      За пристанционным поселком мы устроили засаду на Сеньку: знали, что он будет возвращаться в город мимо посадки, и засели в кустах.
      Скоро Сенька показался. Мы сначала пропустили его, а когда хотели окружить, он спохватился и бросился бежать. Ваське нечем было запустить в колбасника, и он, торопясь, достал из-за пазухи дыню и кинул Сеньке вслед. Дыня угодила ему прямо в затылок. Сенька икнул, но удержался на ногах и еще сильнее пустился улепетывать от нас. Дыня раскололась. Жалко было оставлять добро, я хотел поднять запыленные куски, да противно стало. Бросил.
      На другой день Васька принес из города кучу новостей: Красная Армия наступает, белогвардейцы сматывают удочки, а на Черном море в городе Одессе французские моряки не захотели воевать против русских рабочих, восстали и подняли на своих кораблях красные флаги революции.