Обгоняя друг друга, мы подбежали и протиснулись в самую гущу толпы, поближе к железной бочке - трибуне.
      Выступал молотобоец Федя. После гибели отца Федя жалел меня: часто заходил к Анисиму Ивановичу и совал мне то ломоть кукурузного хлеба, то кулечек с сахарином. При этом он гладил меня по голове и говорил: "Живи, Леня, на свете, на страх врагам живи!.."
      Сейчас Федя стоял над толпой и выкрикивал:
      - Товарищи! Республика Советов находится в смертельной опасности. У нас нет денег, нет хлеба, нет угля. По всей России заводы и фабрики стоят, шахты затоплены. Нам нужно скорее пустить доменную печь, нужно делать оружие для защиты добытой кровью свободы. Нам не на кого надеяться, товарищи. Мы должны начать работу и, пока нет денег, работать бесплатно, на пользу революции!
      Взметнулось громогласное "ура", тучи галок, сидевших на вершинах домен, взлетели и загорланили, кружась над печами. Заиграла музыка. Федя что-то еще говорил, но уже ничего не было слышно.
      На трибуну поднялся управляющий заводом дядя Хусейн. Он говорил про какого-то американского буржуя Вильсона, который приказал морить нас голодом. Когда дядя Хусейн закончил свою речь, заколыхались знамена, полетели вверх шапки, грянула музыка. Рабочие пели:
      Весь мир насилья мы разрушим
      До основанья, а затем
      Мы наш, мы новый мир построим,
      Кто был ничем, тот станет всем!
      Глядя на Ваську, я тоже стал подтягивать, и мне казалось, что тысячеголосое могучее пение вырывается из одной моей груди.
      Никто не даст нам избавленья:
      Ни бог, ни царь и ни герой.
      Добьемся мы освобожденья
      Своею собственной рукой.
      После митинга рабочие разделились на отряды и с весельем, шутками разошлись по цехам.
      В пустынном, заброшенном заводе зазвенели голоса, здесь и там застучали молотки, раздавался лязг железа. Одни очищали от снега заводские пути, другие растаскивали баррикады, сложенные из опрокинутых, пробитых пулями шахтных вагонеток, третьи грузили в вагоны рассыпанный уголь.
      Потом, радуя слух, донесся откуда-то свисток паровоза, и по шатким рельсам из-за доменных печей выскочил чумазый маленький паровоз-"кукушка". На трубе развевался красный лоскут, а спереди и по бокам, на буферах и подножках, стояли рабочие и радостно размахивали руками, шапками.
      Их встретили дружным "ура".
      - Первая ласточка, товарищи! - закричал один из рабочих, спрыгивая на ходу с паровозика. - Ласточка революции! - И он мелом написал на боку паровозика эти слова.
      "Кукушку" обступили, ласково ощупывали, грелись о ее теплые бока. Я тоже погрел руки, а Уча даже взобрался на буфер.
      Управляющий заводом дядя Хусейн пожал машинисту руку и сказал:
      - Придет время, товарищи, когда будут у нас настоящие паровозы. А эту "ласточку" мы сбережем как память о нашем свободном коммунистическом труде.
      "Кукушка", казалось, тоже слушала дядю Хусейна, тихонько посапывая и распуская по сторонам белые усы пара. Потом она подцепила вагон с углем и, отдуваясь, повезла его в кузнечный цех. Скоро она снова вернулась, притащив паровозный кран с длинным изогнутым носом. Кран стал грузить на платформу железный лом.
      Вдруг неподалеку раздался взрыв, за ним другой. Земля вздрогнула.
      - Козлы рвут! - услышал я чей-то радостный возглас. - В доменной козлы подрывают!
      Напрасно я испугался. "Рвать козлы" - это значит очищать внутренность доменной печи от застывшего чугуна. Теперь ожидай, что скоро пустят доменную печь, а потом - мартеновскую, а за нею - прокатные станы!
      Невозможно было удержаться, чтобы не работать. Вместе со взрослыми мы принялись за дело: собирали разбросанный инструмент, очищали от снега дороги. Я даже снял старую телогрейку, чтобы легче было. Никакая игра не казалась мне такой увлекательной, как эта работа. Особенно радостно было оттого, что я работаю бесплатно, на пользу революции. Если бы мне давали тысячу рублей, я и то не взял бы. Бесплатно работаю, на революцию. Сам товарищ Ленин похвалил бы меня.
      - Молодцы, ребята, - одобряли нас взрослые, - старайтесь, это все для вас делается: вам доведется в коммунизме жить!
      - Мы и так не отстаем, - ответил за всех Васька. - А ну шибче, ребята, лучше старайтесь!
      - Стараемся, товарищ! - закричал я.
      - Правильно, Василий, подгоняй хлопцев!
      Один из рабочих увидел вдали, над трубой кузнечно-костыльного цеха, черный дым, и зазвучали отовсюду оживленные возгласы:
      - Дым, дым!..
      Галки, горланя, закружились над трубой: погреться слетелись. До чего хорошая жизнь началась: даже птицы повеселели!
      В самый разгар работы Уча, рывшийся в снегу, закричал нам:
      - Сюда, скорее сюда!
      Из-под железного хлама он вытащил ржавые, покрытые инеем кандалы страшную, похожую на живую змею цепь с двумя "браслетами" на концах.
      - Оковы, - мрачно проговорил Васька, шевеля звенья цепи.
      Ребята, притихшие, молча разглядывали находку. Я тоже робко притронулся к холодной стальной змее. Васька выпустил кандалы, и они скользнули из рук, звякнули и свернулись клубком.
      - Это Юз рабочих заковывал, - объяснил Васька.
      - Хорошо бы его самого заковать или какого-нибудь буржуйчика! сказал Абдулка.
      - Давайте Сеньку-колбасника закуем! - предложил я.
      - А что? Верно! - согласился Уча. - Поймаем и закуем!
      Васька молчал, не то обдумывая, как лучше заковать колбасника, не то колеблясь, стоит ли пачкать руки.
      - Сеньку неинтересно, - сказал он. - Юза бы заковать...
      Заковать Юза, конечно, было бы хорошо, но он сбежал, а Сенька под рукой. Выманить бы его сейчас из дому, затащить в сарай и заковать, пусть бы орал: "Мамочка, что я теперь буду делать, закованный!" А я бы ему сказал: "Походи, походи в кандалах, как Абдулкин отец ходил и как товарищ Ленин мучился в Сибири!" Вот почему, когда Васька размахнулся и закинул кандалы в снег, я пошел туда, где они упали, поднял и опустил за подкладку телогрейки через дыру в кармане. Неловко было ходить - кандалы перевешивали на один бок и противно звякали, но я не захотел их выбрасывать, затаив злость против ненавистного колбасника.
      Весело было на заводе, хорошо работать под музыку, но кто-то из ребят вспомнил об очереди за хлебом. Нужно было спешить, а то Илюха, чего доброго, получит и съест наш хлеб. Ведь нам выдавали по четверти фунта на душу. Положи в рот - и нет пайка.
      В кооперации уже выдавали хлеб, когда мы вернулись, и очередь наша приближалась. Скоро мы получили по полфунта хлеба, а сверху того по фунту муки в шапку.
      Теперь закон "кто не работает, тот не ест" был не про меня: я сегодня работал, а значит, могу есть!
      4
      Прошло два дня, и нам объявили, чтобы мы собирались в школу. Это была самая радостная новость.
      Школа. Сколько мы мечтали о ней, сколько раз с тоской проходили мимо одноэтажной юзовской гимназии и с завистью заглядывали в окна, за которыми учились буржуйские сынки! Сколько раз бородатый сторож гонялся за нами с метлой. Если сторож не замечал, то мы целый урок стояли под окнами.
      Однажды мы видели, как отвечал урок Сенька-колбасник. В классе, развалясь, сидел красноносый поп отец Иоанн, перед ним, понуро опустив голову, стоял Сенька. Поп злился и ворчал: "Тебе говорят, болван, бог един в трех лицах: бог-отец, бог-сын, бог - дух святой". Колбасник глупо моргал глазами и молчал. Поп Иоанн под конец сказал ему: "Тупа главы твоей вершина, нужна дубина в три аршина" - и велел Сеньке идти на место.
      Мы с Васькой рассмеялись, а Сенька показывал нам кулак.
      Когда раздался звонок на перемену, орава гимназистов под командой колбасника выбежала со двора и осыпала нас грудой камней. "Бей сапожников!" - кричал Сенька. Мы защищались как могли, но нас было двое, а гимназистов человек сто.
      Огорченные, мы ушли домой. Не то было обидно, что нас избили, а то, что нельзя нам учиться. Меня отец кое-как научил читать и писать, но Васька не знал ни одной буквы. А как ему хотелось учиться!..
      И вот пришло счастье. Собираясь в школу, я надел свою драную телогрейку, хотел выбросить кандалы, но раздумал: вдруг Сенька встретится.
      Тетя Матрена дала нам по куску хлеба с солью, по луковице, и мы отправились.
      Над бывшей гимназией празднично развевалось красное полотнище. Учеников собралось человек сорок. У многих висели через плечо холщовые сумки, но в них не было ни книг, ни тетрадей, ни карандашей.
      В длинных светлых коридорах было холодно. Окна почти все выбиты, парты изрезаны ножами. "Наверно, Сенька сделал со зла", - подумал я.
      Веселый шум, беготня наполнили гулкие классы.
      Всех нас собрали в большой комнате. Там в ряд стояли поломанные парты. Расселись кто где. Мы с Васькой облюбовали самую высокую парту в дальнем углу.
      Взволнованные необычным событием в нашей жизни, мы бегали, возились, и некогда было подумать, кто же у нас будет учителем. Поэтому мы удивились и не сразу поняли, что происходит, когда в класс вошел механик Сиротка. Через плечо у него висел наган. (Сиротка работал в отделе по борьбе с контрреволюцией.)
      - Товарищи ребятишки! - обратился к нам Сиротка, когда шум улегся и наступила тишина. - Именем революции объявляю первую рабочую школу открытой. Вы, дети горькой нужды, получили право учиться, чтобы стать грамотными и прийти на смену отцам, которые, может быть, сложат головы за рабочее дело. Тогда вы возьмете наше знамя и пойдете с ним дальше, к светлому коммунистическому будущему.
      Ветер свистел в разбитых окнах, дребезжали торчащие в рамах осколки стекол. Мы сидели тихо и внимательно слушали Сиротку.
      - Буржуи говорят, что мы, рабочие, не сумеем управлять государством. Докажите этим вампирам, на что вы способны, оправдайте великое звание рабочего класса! Все теперь принадлежит вам: школы, заводы и ваша судьба. Учитесь больше и лучше. Надо победить борющиеся с нами классы и пойти дальше. Таково веление жизни, товарищи ребятишки, потому что началась эпоха мировой революции...
      Помолчав, Сиротка закончил свою речь словами, удивившими нас:
      - Жалко, что учителей для вас мы пока не нашли. Некоторые учителя находятся в Красной гвардии, другие расстреляны царским правительством, а еще есть такие, что убежали с кадетами. Совет рабочих и солдатских депутатов приказал мне временно быть вашим учителем, пока не найдем настоящих.
      Хотя из речи нашего учителя я не понял половины слов, зато слова эти были полны тайной красоты: "веление жизни", "эпоха мировой революции".
      После речи Сиротки в класс, позвякивая шпорами, вошел дядя Митяй товарищ Арсентьев. На нем были длинная кавалерийская шинель и серая смушковая шапка со звездой из красного сукна. Он окинул нас всех внимательным взглядом, что-то сказал Сиротке, и они пошли по рядам, оглядывая каждого, ощупывая одежду. Около Алеши Пупка дядя Митяй задержался особенно долго, даже присел на корточки и потрогал его рваные галоши, подвязанные проволокой.
      После осмотра дядя Митяй вышел в коридор, а затем вернулся в сопровождении двух красногвардейцев, нагруженных ворохами разнообразной одежды и обуви.
      Все стало ясно. Мы заволновались.
      Сиротка начал вызывать нас по очереди к доске, где дядя Митяй разбирал кучу вещей и выдавал кому новый пиджак, кому теплую шапку, кому тяжелые солдатские ботинки с обмотками.
      Когда вышел к доске Алеша Пупок, все притихли. На мальчишке была такая рвань, что нельзя было понять, во что он одет.
      Комиссар дядя Митяй, хотя и знал Алешу, удивленно развел руками, оглядывая его женский сак.
      - Ну и фасон у тебя, брат, - сказал он с горькой шутливостью, - и у какого ты портного заказывал?
      Под смех ребят Алешу Пупка одели с ног до головы. Сначала Сиротка снял с него и выбросил в коридор рваный сак без пуговиц. Вместо него на Алешу надел новое пальто, теплую шапку-ушанку, дал новые солдатские ботинки, и громадные - от пяток до подбородка - голубые галифе, обшитые на заднем месте кожей.
      Ваське досталась зеленая военная гимнастерка, а мне - новые ватные штаны и черная жилетка. Вернувшись на место, я осторожно, чтобы не звенели кандалы, снял свою телогрейку и напялил на себя жилетку. Она была без рукавов, грела плохо, но зато в ней имелось четыре карманчика.
      В классе раздался смех, когда Уче дали сапоги. Дядя Митяй и Сиротка растерялись: сапог пара, а у гречонка одна нога. Обрадованный Уча сам нашел выход и сказал, что он сперва износит левый сапог, а потом на той же ноге будет носить правый.
      Никого не обделили - каждому что-нибудь досталось. Когда дядя Митяй ушел, Сиротка сказал, что подарки прислал нам Совет рабочих и солдатских депутатов.
      - Я знаю, - тихонько шепнул мне Васька, - это Ленин прислал нам одежду.
      Растроганные, мы долго не могли угомониться.
      Потом начался урок. Тетрадей не было. Откуда-то принесли кипу старых газет "Русское слово" и роздали каждому по газете. Карандаш был один на весь класс - у Витьки Доктора. Нам вместо карандашей дали по кусочку древесного угля. Если им провести по газете, получалась ясная линия.
      Снова поднялся шум: шуршание газет, шепот. После этих приготовлений учитель опросил всех по очереди, кто грамотный, а кто совсем не знает букв.
      Васе пришлось пересесть в левую часть класса, где собрались неграмотные. Вместо него ко мне посадили Витьку Доктора.
      Сердце зашлось от счастья: мы в школе и сейчас начнем учиться! Но вдруг опять открылась дверь, и в класс вошли какие-то люди с винтовками. Они вызвали Сиротку. По громкому разговору за дверью я понял: поймали какого-то юнкера, и красногвардейцы пришли спросить, что с ним делать.
      - Не отрывайте меня по пустякам, - говорил Сиротка. - Не знаете, что делать? Посадить в кутузку до моего прихода.
      Не успели уйти эти, как появились новые, опять вызвали Сиротку и сказали, что его срочно требуют к телефону. Наш учитель в сердцах хлопнул дверью и не пошел.
      Урок начался с того, что Сиротка вывел мелом на доске букву "А" и приказал:
      - Кто неграмотный, пишите букву "А" - две палочки головами вместе, одна поперек.
      Каждый должен был десять раз написать эту букву у себя на газете. Умеющим писать: мне, Витьке Доктору и еще двоим ребятам, - он стал громко диктовать с какой-то бумажки.
      Разгладив свою газету на парте, я старательно выводил:
      "Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне, все трудящиеся!
      Рабочая и крестьянская революция окончательно победила в Петрограде..."
      Руки мои дрожали. Напрягаясь изо всех сил так, что на лбу выступил пот, я аккуратно выводил каждую букву. Сначала писал на полях газеты, а когда не хватило места, начал чертить буквы прямо на газете, где было напечатано отречение царя: "Божiею милостiю Мы, Николай Вторый..."
      "Дождался, царюга-зверюга", - невольно подумалось мне, и я с удовольствием подчеркнул написанную мною строчку: "Революция окончательно победила". Я хотел еще яснее обвести эти хорошие слова, но у меня сломался уголек. Писать было нечем. Я оглянулся: Васька тоже сидел сложа руки, нос у него был испачкан в угле. Оказалось, что у многих ребят кончились угольки, и они сидели, не зная, что делать.
      Васька сообразил. Он поднялся с места и сказал:
      - Товарищ учитель, я знаю, чем писать.
      - Говори, Руднев.
      - Палочки обжечь, получатся угольки.
      - Ну попробуй сделать.
      Васька сбегал на улицу и скоро вернулся с пригоршней щепок. Тут же, в классе, их обожгли с одного конца. Неважные получились угольки, но все-таки...
      Занятия возобновились. Сиротка ходил по классу и диктовал:
      - "Революция окончательно победила в Петрограде, рассеявши и арестовавши последние остатки небольшого числа казаков, обманутых Керенским..."
      Чтобы Витька Доктор не толкнул меня под локоть, я отодвинулся. Витька огрызком карандаша уже давно написал и теперь вертелся, заглядывая ко мне в газету. Ему было хорошо: он еще при царе учился в приходской школе, но мне не хотелось уступать Витьке, я старался написать не хуже его. Повернувшись к нему спиной, чтобы он не заглядывал, я трудился. Но Витька вдруг засмеялся и крикнул учителю:
      - А Ленька неправильно пишет!
      - Как так неправильно? - возмутился я.
      - Слово "Керенский" он пишет с маленькой буквы, а нужно с большой.
      - Вот так сказанул: Керенский рабочих расстреливал, Ленина хотел арестовать, а мы его будем писать с большой буквы?
      - Рабочие здесь ни при чем, - сказал Витька. - Если фамилия, значит, нужно с большой.
      - Может, скажешь, что и царя Николая нужно писать с большой буквы?
      - Конечно.
      Это было слишком. В классе поднялся шум. Как Сиротка ни успокаивал, ребята кричали.
      - С маленькой писать буржуя Керенского! - кричали даже те, кто вовсе не умел писать. - И царя Николая с маленькой!
      Потом все замолкли и ждали, что скажет наш вожак. Васька поднялся с места и громко сказал:
      - Хватит, попили нашей крови! Нехай буржуи пишут с большой, а мы будем с маленькой!
      - Писать будем так... - сказал Сиротка, нахмурив брови. Мы насторожились. Воцарилась тишина, ученики впились взглядами в Сиротку. Писать будем так, как требует грамматика, то есть с большой буквы. Керенский от этого больше не станет, он для нас теперь маленький, вроде блохи. А кричать в классе не разрешаю, - продолжал Сиротка строго, - вы не в буржуазной школе, а в пролетарской. Должна быть дисциплина и сознательность. Если нужно спросить, подними руку и скажи: "Прошу слова".
      - Съел? - прошипел Витька, поворачиваясь ко мне.
      - Только выйди, я тебе дам! - пригрозил я.
      Сиротка продолжал диктовать, а мы старательно шуршали угольками по газетам.
      - "За нами большинство трудящихся и угнетенных во всем мире. За нами дело справедливости. Наша победа обеспечена..."
      Подождав, пока отставшие закончат писать, Сиротка стал диктовать дальше:
      - "Товарищи трудящиеся! Помните, что в ы с а м и теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете в с е д е л а государства в с в о и руки.
      ...Берегите, храните, как зеницу ока, землю, хлеб, фабрики, орудия, продукты, транспорт - все это отныне будет в с е ц е л о вашим общенародным достоянием...
      Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)".
      Слово "Ленин" мне захотелось написать красным, но чем? Потом я вспомнил: у меня под полой телогрейки вместе с кандалами должен быть кусочек бурой шахтной породы. Я пошарил и нашел. Слово "Ленин" получилось таким красивым, что ребята запросили: дай. Не хотелось мне, чтобы у других было так же, как у меня, но я подумал: "Нельзя быть жадным, ведь мы все теперь товарищи". Я роздал ребятам по кусочку породы, только Витьке Доктору не дал.
      Когда закончился диктант, Сиротка прошел по рядам, и у кого было чисто написано - хвалил, а кто размазал уголь по газете - ругал. Меня он даже погладил по голове и сказал:
      - Молодец!
      На переменке никто не кувыркался, не скакал. Все ходили степенно: боялись помять подаренную одежду.
      Абдулка даже не захотел подворачивать рукава новой телогрейки, и они висели до коленей. Я решил помочь ему, но он зашипел на меня:
      - Отойди, не цапай!
      После урока чистописания рассказывали стихи. Витька Доктор, задаваясь, рассказал "Дети, в школу собирайтесь". Я прочитал "Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет". Васька удивил всех, он вышел к доске и громким голосом рассказал тот самый стих, который напевал старик гусляр: "Поховайте та вставайте, кайданы порвите. И вражею злою кровью волю окропите!.."
      Горящее от волнения лицо Васьки было красивым, а глаза - точь-в-точь два огонька.
      На этом уроки закончились. Две работницы внесли в класс большую тарелку, накрытую газетой, и роздали каждому ученику по кусочку селедки без хлеба и по две сладкие ландринки.
      5
      Счастливый день! Все было радостным: и слова Ленина, которые диктовал нам Сиротка, и светлая классная комната, и подарки Совета, и наш однорукий учитель, вооруженный наганом.
      Уплетая на ходу ржавую селедку, мы высыпали на улицу.
      Около дверей школы стоял мрачный Илюха, теперь он жалел, что не пошел учиться. Глаза у него загорелись завистью, когда он увидел надетые на всех нас обновки: сапоги, валенки, новые пальто.
      - Илюха, ты чего не захотел учиться? - спросил Витька Доктор, подбегая к рыжему.
      - Я ученый, - важно ответил тот, - а сапоги я себе на базаре куплю. Подумаешь, задаются...
      По дороге домой Илюха все время косился на мои ватные штаны, потом спросил равнодушно:
      - Почем платил?
      - Рубля три, нос подотри.
      - Я всерьез спрашиваю, - тоном купца повторил Илюха.
      - Бесплатно дали.
      - Гм... А пинжак почему не дали?
      - Дадут.
      - Лёнь, а Лёнь, - сдался наконец Илюха и спросил жалобно: - А мне можно учиться?
      - Ты же ученый.
      Илюха не ответил. Он остановился и начал всматриваться в дальний конец улицы.
      - Глядите! - воскликнул он. - Глядите, буржуи работают. Ой, умора!..
      Посреди мостовой под охраной четырех красногвардейцев выковыривали ломами вмерзшие в землю камни, носили песок буржуи. Здесь были толстые барыни в шляпах с перьями, купцы в меховых шубах. Даже городовой Загребай в фуражке без кокарды стучал по камням молотком. Потом я рассмотрел в толпе богатеев колбасника Цыбулю. С недовольным видом он тыкал в землю лопатой и то и дело вытирал платком лоб.
      Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, будто им было тяжело.
      Прохожие обступили буржуев и посмеивались:
      - Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни!
      Цыбуля косился злыми бычьими глазами и бурчал себе под нос:
      - Не шибко радуйтесь, недолго продержится ваша власть кошачьих, свинячьих депутатов...
      - Чего они здесь копают? - с удивлением спросил Уча.
      - Осужденная буржуазия, - объяснил Васька.
      Кто-то из ребят увидел Сеньку Цыбулю. Он стоял невдалеке и, глядя на своего арестованного отца, ревел, размазывая по лицу слезы.
      Я толкнул Ваську локтем и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал:
      - Вась, давай закуем Сеньку?
      - Брось, охота тебе пачкаться!
      Охота? Нет, не охотой нужно было назвать мое желание расправиться с колбасником, у меня даже ноги затряслись - так я хотел поймать Сеньку. Кто посадил в тюрьму Абдулкиного отца - дядю Хусейна и заковал его в цепи? Кто на суде надел кандалы на руки дяде Митяю, нашему председателю Совета? Нет, я Сеньку закую! Кандалы были при мне.
      - Уча, закуем? - шепотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку.
      - Давай! - И Уча погнался за колбасником.
      Я бросился наперерез Сеньке. Но все дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Цыбулю и закричал: "Лови его, держи!" Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, брякнулся наземь.
      Два прыжка - и я очутился верхом на своем исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, а я, торопясь, тянул из кармана кандалы.
      - Руки ему заковать, - хрипел Абдулка.
      - Лучше ноги, держи ноги.
      Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить.
      - Ка-ра-ул! - дрыгая ногами, завопил колбасник.
      Уча заткнул ему рот шапкой.
      Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: "Охота тебе пачкаться!" Я поднялся и сказал ребятам:
      - Пустите его к свиньям.
      Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплелся по улице. Отойдя, он вдруг закричал:
      - Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут, тогда всех вас на сук!
      Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный сжал мою руку. Я повернулся и увидел коренастую фигуру управляющего заводом дяди Хусейна.
      - Ты что делаешь? - строго спросил он.
      - Это буржуй, - пытался оправдаться я.
      Подошел Абдулка и добавил:
      - Он угнетал Леньку.
      - Верхом на Леньке катался, - поддержал Васька.
      Дядя Хусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их.
      - Довольно, откатались, - сказал он негромко и задумчиво; вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи. - Теперь, Вася, никто не посмеет надевать на человека цепи. Не допустим! А эти кандалы сдадим в революционный музей, пусть лежат под стеклом, чтобы люди никогда не забывали, что значит буржуйская власть. А сейчас айда по домам, хлопцы!
      6
      До поздней ночи я ворочался в постели - никак не мог уснуть. Сколько интересного было в этот день! А сколько еще будет впереди! Теперь у нас свобода. Хотя нет у меня ни отца, ни матери - все люди для меня родные, все товарищи.
      Товарищи! Стоит только прошептать это слово, и возникает перед глазами яркое утро. В зелени акаций поют птицы, а небо над городом высокое и просторное; кажется, оттолкнись, взмахни руками, как крыльями, и взлетишь высоко-высоко! А там, в небе, только разводи руками в стороны и плыви. Вот движется навстречу белое облако, ты облетаешь его стороной или становишься на облако ногами и громко кричишь: "Товарищи, я товарищ!" Далеко земля, никто не слышит, только птицы летают вокруг. А ты плывешь, сидя на облаке. Куда хочешь плыви, хоть в самый Петроград. В этом городе тоже развеваются красные флаги, и подходит сам Ленин, подходит и говорит: "Ну, товарищ, слезай!" Обняв за плечи, как когда-то делал отец, Ленин поднимает меня и смеется: "Ах ты товарищ!.."
      Глава девятая
      НЕМЦЫ И ГЕРМАНЦЫ
      Слушай, рабочий,
      Война началася!
      Бросай свое дело,
      В поход собирайся.
      1
      Я проснулся и сразу же вспомнил о духах. В землянке было тихо. В щели сквозь закрытые ставни просеивались солнечные лучи. Где-то во дворе громко и неспокойно кудахтала курица. За окном тарахтела бричка и тонкий голос кричал:
      - Бабы, глины, глины!
      Я лежал и думал о том, что тетя Матрена, Васька и Анисий Иванович, наверное, ушли на базар, что у меня под подушкой лежит недоеденный сухарь и что с утра я собирался делать духи.
      Я поднялся, достал сухарь и, обмакнув его в ведро с водой, начал грызть. Дверь землянки оказалась запертой снаружи. Я наполнил колодезной водой три пузырька, вылез в окно и взобрался по стволу акации на крышу, чтобы делать из цветов духи.
      Бескрайняя степь открылась передо мной. Темно-зеленым ковром стелилась она по балкам и курганам до самого горизонта, а там, за синеющим рудником, сходилась с небом. Совсем близко, на горе, виднелся Пастуховский рудник с черной насыпью шахтного террикона. Видна была вся наша горбатая улица.
      Около дворов грелись на солнце лохматые собаки, а в пыли купались воробьи.
      Над терриконом заводской шахты уже не вился желтый дым, не пели гудки по утрам. Все ушли на войну, и завод опять остановился. В городе стало жутко. Ползали слухи: "Немцы подходят".
      В раздумье я сидел на краю крыши, напротив цветущей акации. Тяжелые ветви ее начинались от кривого ствола и поднимали на крышу белые пахучие гроздья. Акация стояла белая, как в снегу.
      Я сорвал одну гроздь и начал проталкивать цветы в горлышко пузырька. Если ими набить полный пузырек, хорошие, говорят, получаются духи.
      Напротив через улицу стоял мой старенький дом с заколоченными крест-накрест окнами. Еще не прошло года с тех пор, как погиб мой отец и пропала мать. Я смотрел на знакомые ставни, и слезы подступали к глазам. Вспоминались ласковые руки матери, жалостливые взгляды соседей, и на душе становилось еще горше. И только мысль о Васе, о нашей дружбе немного утоляла боль...
      Сидя на крыше, я неожиданно услышал невдалеке чей-то пронзительный свист.
      Через три двора от меня на крыше своего дома стоял Илюха. Задрав голову в небо, где, кувыркаясь, летали голуби, Илюха свистел, приседая от натуги. Изредка он поднимал длинный шест, на котором развевались рваные отцовские штаны с вывернутыми карманами, и размахивал шестом над головой. Увидев меня, он воткнул шест в трубу и, сложив ладони трубкой у рта, что есть силы крикнул:
      - Ленька-а-а-а!
      Расстояние, отделявшее нас, позволяло разговаривать свободно, не напрягая голоса, но я понимал Илюху: так приятно было набрать полную грудь свежего степного ветра и крикнуть, прислушиваясь к отклику эха. Я напрягся и ответил так громко, что куры, гулявшие на улице, бросились врассыпную.
      - До нас гер-ман-цы-ы пришли-и-и!.. - кричал Илюха. - Пойдем смотреть!
      Пришли германцы... Я тотчас вспомнил слова Анисима Ивановича. Он вчера приехал домой поздно и, молча оглядев нас, сказал:
      - Хлопцы, а ну ко мне!
      Анисим Иванович обнял нас с Васькой и шепотом сказал:
      - Если немцы придут, смотрите не проболтайтесь за погреб. Вы теперь не маленькие, должны понимать.
      Потом я слышал, как он говорил тете Матрене:
      - Тут может явиться секретный человек. Если меня не будет дома, сховаешь его в погреб, накормишь и постелю сделаешь. Только смотри...
      Ночью Васька объяснил мне, что секретный человек будет поднимать рабочих против германцев, которые хотят свергнуть Советскую власть и поставить гетмана Скоропадского.
      - А кто этот гетман? - спросил я.
      - Шут его знает! Царь на Украине. Одним словом, буржуй, - заключил Васька с чувством невыразимой досады и злости...
      Посмотреть, какие из себя германцы, было интересно и страшно. Я спрыгнул с крыши и побежал к Илюхе.
      Через минуту мы уже мчались в центр города, откуда доносился неясный гул.
      - А я по-германски умею, - похвастался Илюха и с важным видом достал из-за пазухи горсть пищиков от желтой акации, но тут же снова спрятал их в карман, наверно, боялся, что я попрошу посвистеть. - А знаешь, германцы ох и злые, глаз во лбу один, вот здесь, посередке, и говорят не по-нашему.
      - Не выдумывай!
      - Не веришь, сам услышишь.
      - А ну скажи что-нибудь по-германски.
      - Я бы сказал, да не поймешь ты. Ну, например: "Драйцик-двайцик, хурды-мурды, тирим-бирим, чох". Что я сказал?
      - Не знаю.
      - Я сказал: "Пойдем домой, я тебе пирогов дам".