Глава 24

АМУРНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИПО

После исчезновения шевалье де Пардальяна его пес Пипо, несомненно, стал одним из самых деятельных и беспокойных жителей Парижа.

Прирожденная хитрюга и воришка, постоянно готовая стащить все, что плохо лежит, эта собака, поселившись во дворце Монморанси, попала в истинный рай. Пустив в ход тонкие интриги и грубую лесть, Пипо завоевал расположение главного герцогского повара. Этот наивный человек не отличался особой проницательностью, и Пипо сумел внушить ему, что пылко его любит. Это была откровенная ложь! Пипо презирал повара, но вот болтаться на кухне ему нравилось.

— Песик меня просто обожает! — умилялся достойный кулинар, — Так и ходит за мной! Все время крутится рядом!

Что бы он сказал, если бы узнал о подлинных чувствах Пипо!

Пес врал и притворялся, когда радостно вилял хвостом! Врал, преданно глядя своему покровителю в глаза! Притворялся, заливаясь веселым лаем и уморительно прыгая, что заставляло толстяка-повара хохотать до колик в животе.

Но откуда кулинар мог знать, что связался с коварным лицемером?!

Пипо нечасто льстился на куски, которыми угощал его повар, как бы соблазнительно не выглядела пища. На то была причина, о которой кулинар даже не подозревал: Пипо предпочитал сам выбирать себе еду. Улучив момент, он незаметно проскальзывал на кухню или в чулан и утаскивал оттуда все, что ему нравилось.

— Этот пес совсем не прожорлив! — восхищался повар. — Он привязался ко мне совершенно бескорыстно!

И это — о Пипо! О Господи, вот так и возникают легенды… Пипо крал все, что приходилось ему по вкусу, совершал дерзкие налеты на подвалы и погреба, теша свое разбойничье сердце. В особняке Монморанси этот бандит разжирел и потерял остатки совести.

Как мы уже не раз убеждались, Пипо был псиной отважной, сообразительной и нахальной; к тому же он оказался отъявленным волокитой. Возможно, дурные наклонности четвероногого друга шевалье де Пардальяна и не стоят того, чтобы о них рассказывать, но амурные похождения Пипо тесно связаны с ключевыми эпизодами нашей истории.

Итак, Пипо наслаждался в особняке Монморанси приятной и привольной жизнью. Счастье его было полным и абсолютным — до того момента, когда из дворца пропал шевалье де Пардальян. А своего хозяина, вернее, своего друга, Пипо действительно обожал. Видимо, пес помнил, что именно шевалье спас его от неминуемой смерти в Сене. Но, кроме того, Пипо ценил в хозяине стремление к независимости и свободе. Собаке нравилось, как Пардальян-младший разговаривает с ним: спокойно и серьезно, как равный с равным. Пипо нюхом чуял в шевалье родственную душу: да, Жан был ему не только хозяином, но и другом.

В течение дня пес обычно по нескольку раз поднимался в комнату юноши. Пипо нужно было убедиться, что его господин здесь, что он не бросил своего верного приятеля. Пообщавшись с Пардальяном, довольный Пипо обычно спускался во двор.

Каждый вечер пес укладывался спать на полу, возле кровати шевалье. Пробуждаясь по утрам, Жан всегда встречал счастливый и преданный взгляд карих глаз Пипо.

И вот как-то вечером — зловещим, мрачным вечером — юноша не вернулся во дворец! Той ночью Пипо не сомкнул глаз. Он рыскал по особняку, что-то высматривал и вынюхивал; но напрасно звал Пипо своего господина, оглашая окрестности душераздирающим лаем. Утром же собака улеглась на улице, возле парадных ворот дворца.

Пардальян так и не появился; Пипо утратил всякий интерес к кухне и чулану. Тщетно повар подманивал пса, пробовал схватить его за ошейник и затащить в дом. Пипо так свирепо рявкнул, что у повара исчезло всякое желание приставать к нему.

Пролетел день, но и вечером Пипо не покинул своего поста, продолжая ожидать хозяина у входа во дворец. Когда же вновь рассвело, Пипо наконец понял, что шевалье тут больше не появится. Тогда пес внезапно вскочил и понесся по улицам Парижа.

Угадайте, куда он побежал? Вообразите себе: прямиком к Бастилии! «Неужели кто-то может сомневаться в том, — отмечал где-то прославленный баснописец Жан Лафонтен, — что животные наделены способностью мыслить?!» Пипо, во всяком случае, обладал этой способностью в избытке. Он целые часы проводил в раздумьях о своем обожаемом господине.

— Куда же он подевался? — бормотал Пипо на собачьем языке. — Наверное, снова попал в тот громадный, мрачный дом, где я его однажды обнаружил. И что хозяин там делает?

Потому-то пес и побежал к Бастилии. Он вообще не признавал спокойного шага и всегда носился, как дьявол. А если уж Пипо спешил, он сметал на своем пути все преграды. И теперь он сбил с ног дюжину ребятишек, повалил несколько кувшинов с молоком и пару корзин с яйцами, выставленных на продажу, напугал до полусмерти двух-трех старушек и врезался в группу спокойно разговаривавших горожан. Не обращая внимания на проклятия и брань, собака с высунутым языком домчалась до тех самых ворот Бастилии, которые закрылись когда-то за шевалье де Пардальяном.

Тут Пипо остановился и, подняв голову, устремил взгляд на то окошко, в котором заметил однажды лицо любимого хозяина. Но увы! Оконца больше не было — запоздалая предосторожность начальства, что-то вроде мести задним числом. Господин де Гиталан, комендант Бастилии, распорядился заложить кирпичами отверстие, через которое шевалье общался со своим псом. Так и не найдя хозяина, Пипо уныло поплелся вдоль стен крепости. Он скакал и гавкал под каждой бойницей, похожей на незабвенное оконце.

Потом Пипо повернулся и тем же сумасшедшим галопом помчался на постоялый двор «У ворожеи». Он ворвался в зал, взлетел по лестнице и подбежал к двери той комнаты, которую когда-то занимал шевалье. Затем преданная псина обшарила все углы и закоулки постоялого двора, пока не наткнулась на почтеннейшего Ландри Грегуара, каковой и выгнал Пипо на улицу, размахивая метлой. Завидев метлу, Пипо поспешил унести ноги: он тут же понял, что Пардальяна «У ворожеи» нет, иначе трактирщик никогда не отважился бы столь нагло угрожать метлой верному другу шевалье.

Пипо отлично знал: если Ландри его гладит и подбрасывает ему косточки, значит, хозяин дома; если трактирщик ворчит и норовит наподдать ногой, стало быть, шевалье на постоялом дворе нет.

Пипо упорно продолжал поиски. Он мотался по всему городу и скоро побывал везде, где когда-либо появлялся Пардальян-младший; наконец, усталый и грязный, пес, вывалив язык, подошел к харчевне «Два болтливых покойника».

Толстая Като, владелица этого заведения, обожавшая обоих Пардальянов, накормила собаку, и Пипо, оценив ее радушие, соизволил заночевать в трактире.

Однако утром, восстановив силы и подкрепившись, Пипо выскочил на улицу, лишь только служанка открыла дверь. Но теперь Пипо уже не мчался вприпрыжку. Он тащился, низко опустив морду; его уши и хвост печально обвисли.

«Это конец! — в отчаянии думал Пипо. — Мой господин бросил меня, и я никогда его больше не увижу… «

Так он добрел до дворца Монморанси, уселся возле ворот и замер. Весь день Пипо провел на улице, не реагируя на призывы повара, сердце которого в конце концов дрогнуло… Толстяк вынес страдальцу великолепный обед — целую гору куриных косточек.

Это было в среду, двадцатого августа. Пипо, естественно, не слишком интересовался датами, но для нас она имеет большое значение.

Париж погрузился во тьму; наступила ночь. Пипо же все сидел в уголке возле ворот. Но внезапно пес заволновался, вскочил, принялся энергично принюхиваться, завертел головой, бодро завилял хвостом. Неужели он издалека учуял своего господина? Отчего Пипо так оживился? Чему обрадовался?

Не очень-то хочется признавать это, однако правду не утаишь: вовсе не появление шевалье де Пардальяна взбудоражило пса. Пипо учуял собачку противоположного пола.

О, любовь, любовь! Сколь велика твоя власть даже над самыми возвышенными душами! Пипо влюбился в незнакомку, еще даже не видя ее, а лишь почуяв пленительный запах. С собаками такое случается… А вот у людей дело обстоит несколько иначе!..

Итак, Пипо вскочил, его глаза загорелись, в них засветился вопрос. Вскоре он увидел четыре тени, замершие как раз напротив особняка Монморанси. Две тени принадлежали людям, и две — собакам.

Пипо подкрался поближе, и псы сердито заворчали.

— Цыц, Плутон! Успокойся, Прозерпина! — свистящим шёпотом скомандовал один из двух мужчин.

Плутон и Прозерпина, похоже, прекрасно выдрессированные, тут же затихли. Это были две громадные сторожевые собаки одной породы, с жесткой шерстью, налитыми кровью глазами и страшными клыками; только Плутон был черный, а Прозерпина — белая.

Два человека простояли у дворца Монморанси не менее часа; они тайком наблюдали за особняком, пытаясь, видимо, понять, что делается за его стенами.

— Вы можете сами убедиться, монсеньор, — наконец проговорил один из них, — что нападать надо прямо отсюда.

— Думаю, ты прав, Ортес, — кивнул второй. — Позови собак, и пойдем…

Мужчина, которого назвали Ортесом, издал тихий свист, на который тут же прибежали Плутон, Прозерпина и Пипо. Да, вообразите себе, и Пипо!

Ибо пока ночные прохожие следили за особняком, Пипо успел подойти к Прозерпине и наговорить ей на собачьем языке самых изысканных любезностей. Он был так учтив и мил, что дама вступила с ним в беседу, вежливо виляя хвостом. И тут Пипо, не теряя времени, признался ей в любви, то есть принялся увиваться вокруг красотки, старательно принюхиваясь.

Но Плутон, законный муж красавицы, свирепо гавкнул и обнажил жуткие клыки. Пипо покосился на ревнивого супруга, заворчал и тоже продемонстрировал внушительные зубы, надежное оружие нападения и защиты. Соперники глухо зарычали. Назревала неизбежная драка. Прозерпина удобно расположилась на мостовой и приготовилась выступить судьей в этом поединке.

Но Пипо внезапно отпрянул, нашел куриную косточку, оставшуюся от обеда, которым угостил пса добросердечный повар, и быстро принес ее — угадайте, кому?.. Прозерпине? А вот и нет! Плутону!..

Плутон был кровожаден, но туп. Он принял подарок и мгновенно заглотал его. Пипо тут же притащил еще одну кость; Плутон жадно сожрал и ее. Потом огромный пес с удивлением и признательностью посмотрел на Пипо, завилял хвостом в знак примирения и улегся возле Прозерпины.

Пипо сообразил, что завоевал дружбу черного чудовища, немедленно кинулся к Прозерпине и принялся без помех любезничать с ней. Когда же Ортес подозвал собак к себе, Пипо, разумеется, последовал за Плутоном и Прозерпиной.

Итак, любовь заставила его забыть о дружбе, забыть о своем горе, забыть о пропавшем хозяине. Пипо потащился бы за Прозерпиной даже на край света, тем более, что та весьма благосклонно поглядывала на своего нового поклонника. Плутон же, видимо, решил, что приятелю, который готов делиться с ним куриными костями, можно простить кое-какие невинные шалости.

Вскоре вся компания оказалась возле солидного здания на улице Фоссе-Монмартр. Распахнулась тяжелая дверь, и Пипо прошмыгнул в дом между Плутоном и Прозерпиной. Дверь за ними закрылась…

Так Пипо стал гостем Анри де Монморанси, маршала де Данвиля, и Ортеса, виконта д'Аспремона!

Глава 25

АДМИРАЛ КОЛИНЬИ

Покинем на время Пипо, поглощенного шашнями с красоткой Прозерпиной. Расстанемся пока и с Като, владелицей весьма подозрительного трактира. Эта почтенная особа вместе с Руссоттой и Пакеттой занята сейчас каким-то таинственным делом; у дам нет ни единой свободной минутки. Оставим отца и сына Пардальянов; они пребывают в крепости Тампль и ждут того рокового дня, когда их поволокут на допрос с пристрастием. Заглянем в Лувр, любезный читатель!

С 18 августа здесь не прекращались пышные торжества. Гугеноты были в восторге. Екатерина Медичи держалась с приглашенными очень приветливо. Лишь Карл IX, неразговорчивый и настороженный, с обычной угрюмостью взирал на всеобщее веселье.

В пятницу, 22 августа, на рассвете, адмирал Колиньи покинул свой особняк на улице Бетизи и зашагал к Лувру. Как всегда, с ним было несколько дворян-гугенотов. Адмирал нес в руках пачку документов.

Это был окончательный план кампании в Нидерландах, с которым следовало ознакомить государя. Колиньи получил чин верховного главнокомандующего теми силами, которым предстояло сразиться с войсками герцога Альбы.

Колиньи скрупулезно подсчитал, во что обойдется казне этот поход; адмирал был очень опытен в таких делах. Он, например, серьезно уменьшил затраты на кавалерию, зато не пожалел средств на артиллерию.

— Моя бы воля, — часто повторял Колиньи, — я бы вообще брал с собой в поход лишь пушки.

Когда адмирал появился в Лувре, Карл только что проснулся, но множество придворных уже толпилось в королевских апартаментах. В это утро государь встал в отличном расположении духа. Заметив Колиньи, Карл бросился ему навстречу, крепко обнял адмирала и весело вскричал:

— Адмирал, я видел во сне, как вы разбили меня наголову!

— Я, Ваше Величество?!

— Вот именно: вы!

Присутствующие гугеноты явно обеспокоились; католики ехидно усмехались.

И те, и другие понимали, что король собирается зло пошутить над стариком; Карл IX был мастер на такие проделки.

Но государь рассмеялся и сказал:

— Вы победили меня в зале для игры в мяч! [11] Подумать только: вы — меня? А ведь я считаюсь одним из лучших игроков королевства.

— Вы — лучший игрок не только во Франции, но и в Наварре, — с улыбкой заметил Генрих Беарнский. — Всем известно, что мой кузен в этой игре неподражаем.

Карл IX с улыбкой поблагодарил Генриха за комплимент и продолжал:

— Адмирал, я хочу взять реванш за поражение, которое потерпел во сне. Пойдемте!

— Но, сир, — ответил Колиньи, — Вашему Величеству известно, что я никогда не играл…

— Ну давайте же! Мне так хочется сразиться с вами!

— Сир, — обратился к королю Телиньи, — если Ваше Величество позволит, я могу сыграть вместо адмирала. Я — его зять, он мне — как отец, и я мог бы принять ваш вызов от имени Колиньи.

— Очень рад, вы доставите мне огромное удовольствие. А о серьезных вещах, адмирал, поговорим вечером. Вижу у вас в руках устрашающую груду бумаг: похоже, вы решили заставить меня хорошенько потрудиться. Пойдемте, господин де Телиньи, и вы тоже, герцог Гиз…

Насвистывая охотничий марш, король спустился в зал для игры в мяч, за ним последовали придворные. Присутствующие разбились на две команды, и король великолепным ударом начал игру.

С Колиньи осталось лишь несколько дворян да старый адмирал Ла Гард, которого при дворе фамильярно называли капитаном Поленом.

Антуан Эскален дез Эмар, барон де Ла Гард, являлся настоящим солдатом удачи. Происходил он из бедной, незнатной семьи, но дослужился до адмиральского чина. Был он человеком хладнокровным, не слишком разборчивым в средствах, суровым и жестоким в боях. Он считался истинным католиком, но поддерживал эту сторону скорее из политических соображений, чем по религиозным убеждениям. Колиньи барон Ла Гард ценил и уважал.

Он очень интересовался планом кампании, надеясь отличиться в этом походе. Колиньи поручил ему формировать флот, так как французы намеревались атаковать войска герцога Альбы не только с суши, но и с моря. Старик Ла Гард прекрасно справился со своей задачей: корабли уже были готовы.

Чувствовал ли Ла Гард, что гугенотам угрожает кровавая расправа? Возможно, он узнал что-то о планах Екатерины?

Трудно сказать… Но барон много лет провел при дворе и предпочитал держать свои соображения при себе. Близким он обычно говорил:

— Прежде, чем лечь на курс, посмотрим, откуда ветер дует…

Колиньи и Ла Гард беседовали более двух часов. Они разместились у окна, в зале, примыкавшем к апартаментам короля. Ла Гард пододвинул к окну кресло, на нем полководцы разложили карты и бумаги.

Оба старика так углубились в изучение документов, что даже не заметили, как из королевских покоев вышла Екатерина Медичи; придворные почтительно расступались перед королевой. Медленно, словно призрак, прошествовала она через зал — прямая, молчаливая, в черном одеянии.

После страшной ночи в Сен-Жермен Л'Озеруа королеву не покидала какая-то смутная тревога. Екатерина стала неуверенной, не могла порой быстро принять решение… Часто, меряя шагами часовню, королева вдруг замирала и едва слышно шептала:

— Мой сын… это был мой сын…

Неужели ее мучили угрызения совести? Неужели и сердце Екатерины познало боль и жалость?

Если дело и правда обстояло именно так, если королеву терзало чувство вины, если Екатерина поняла, в какую бездну толкала она людей, ее поступки могли стать непредсказуемыми. Те, кто хорошо знал королеву — Руджьери, например, — опасались именно этого.

Екатерина была не из тех, кто отступает от принятого решения. Чтобы положить конец своим переживаниям, она могла пойти на еще более ужасные преступления. Если по ночам к ней являлись призраки Алисы и Марийяка, Панигаролы и Жанны д'Альбре, если тень ее сына неслышно шептала в тиши: «Вы рады, матушка? Вы рады, что избавились от меня? Но зачем убивать так безжалостно и жестоко?»… если все происходило именно так, то королеве необходимо было заглушить жалобные стоны, прогнать ужасные видения. А сделать это она могла, лишь пролив море крови; тогда пугающие тени близких ей людей затеряются в толпе призраков невинно убиенных.

— А ведь это был мой сын! — твердила себе Екатерина. — Крови, еще и еще крови, чтобы стереть воспоминания о нем! Скорее, скорее, надо действовать!

В ее разгоряченном воображении проносились тени тысяч и тысяч грядущих жертв. Теперь королева убеждала себя, что так нужно во имя спасения веры:

— Это же для Господа! Такова воля Божья!.. С еретиками нужно покончить!

В то утро, как только король и придворные удалились в зал для игры в мяч, любезная улыбка исчезла с лица Екатерины. Королева выглядела мрачней, чем обычно. Она прошествовала через зал, искоса взглянув на Колиньи.

Миновав галерею, Екатерина остановилась на пороге своей часовни, обернулась и увидела, что ее дожидается посетитель. Это был Моревер. Он почтительно поклонился Ее Величеству и прошептал:

— Я жду последних инструкций.

Екатерина бросила через плечо быстрый взгляд в зал. Колиньи уже сворачивал карты, видимо, собираясь уходить.

Посмотрев на Моревера, Екатерина коротко распорядилась:

— Действуйте!

Моревер отвесил еще более низкий поклон. Однако наемный убийца не закончил разговора с королевой… Он не забыл, как велел ему поступить герцог де Гиз: ранить Колиньи — но не смертельно. Моревер не желал лишиться покровительства Гиза, но и королеву он ослушаться не решался. Моревер не стал врать, рассуждая о том, что стрелять будет мифический приятель, а напрямик спросил:

— А если я промахнусь, Ваше Величество?

— Что ж, — хладнокровно пожала плечами Екатерина, — вам же хуже: придется все начинать сначала.

— Верно ли я понял ваши слова? — опять заговорил Моревер. — Даже если адмирал завтра не погибнет, те два узника, что заключены в Тампле, попадут в мои руки?..

— Да… но я хочу присутствовать на дознании.

И прервав беседу, Екатерина скрылась в часовне. А Моревер через несколько минут вышел из Лувра.

Старый Ла Гард все еще стоял в это время у окна вместе с Колиньи.

— Позвольте дать вам совет, адмирал: не задерживайтесь в Париже… Я был в стане ваших врагов… Но я высоко ценю вас как выдающегося военачальника… Простите мою навязчивость, но я рекомендую вам через месяц выступить в поход.

— Что вы, барон! Мы будем готовы не через месяц, а через десять дней!

— Я очень рад! — облегченно улыбнулся Ла Гард.

Два воина обменялись крепким рукопожатием, и Ла Гард отправился в зал для игры в мяч, чтобы не пропустить любимого развлечения короля.

Колиньи собрал бумаги, подозвал своих дворян и покинул вместе с ними Лувр, улыбаясь встречавшимся на пути придворным.

А Моревер тем временем неспешно добрался до монашеской обители Сен-Жермен-Л'Озеруа. За монастырской оградой стоял маленький одноэтажный домик с зарешеченными окнами: это было жилище каноника Вильмюра. Однако три дня назад почтенный каноник уехал, объяснив знакомым, что хочет навестить свою родню в Пикардии. Все думали, что домик теперь пустует. Но едва Моревер ступил на крыльцо, кто-то открыл низенькую дверь изнутри, и гость стремительно проследовал в столовую.

— Час пробил! — сказал Моревер человеку, который впустил его в дом.

Это был сам каноник Вильмюр.

— Я понял, — лаконично ответил он. — Пошли.

Миновав несколько комнат, Моревер и каноник проскользнули в заднюю дверь и оказались во дворе. Его отделяла от улицы довольно высокая глухая стена с маленькой калиткой. Вильмюр толкнул ее и показал Мореверу узкую тропку, сбегавшую к Сене.

— Скроетесь по этой дорожке, — пояснил он. — А вот и ваша лошадь.

У калитки стоял прекрасный оседланный скакун.

— Герцог де Гиз думает о вашей безопасности, — улыбнулся каноник. — Конь принадлежит самому монсеньору. Помчитесь к заставе Сент-Антуан, караульные откроют вам ворота. Будете держать направление на Суассон, потом свернете к Реймсу. Там задержитесь в ожидании дальнейших инструкций.

— Отлично, отлично, — пробормотал Моревер, пытаясь скрыть сарказм. — Вы и правда считаете, что мне придется спасаться бегством?

— По-моему, вы рискуете головой!

— Раз так — действительно нужно бежать, — проговорил Моревер, твердо решивший не уезжать из столицы. Потом гость и хозяин возвратились в столовую, и Вильмюр, вынеся из угла уже заряженную аркебузу, вручил ее Мореверу. Тот опытным глазом осмотрел оружие и удовлетворенно кивнул.

Каноник шагнул к зарешеченному окну и застыл, напряженно глядя на улицу.

— А вот и он! — наконец взволнованно вскричал Вильмюр и отодвинулся от окна, стараясь, однако, ничего не пропустить. Моревер просунул дуло аркебузы сквозь решетку и прицелился. Слева к окну приближалась по улице группа из пяти или шести дворян. Впереди, спокойно разговаривая с Клермоном, графом де Пиль, юношей из свиты короля Наваррского, шел Колиньи.

Прогремел выстрел… Мужчины на улице на миг оцепенели. Колиньи взмахнул правой рукой, залитой кровью: пуля лишила старика указательного пальца. Окровавленной десницей адмирал указал в сторону монастыря. В эту минуту раздался новый выстрел, и адмирал рухнул на мостовую: у него была раздроблена ключица.

— Злодей! Ловите злодея! — завопил кто-то из приближенных Колиньи. На улице начали собираться любопытные однако узнав, что совершено покушение на адмирала Колиньи, горожане стали пятиться, сбиваться в кучки… Некоторые уже негромко поносили проклятых еретиков.

В домике же происходило вот что. После первого выстрела Моревер, прикинувшись расстроенным, отшвырнул оружие.

— Вот черт! Мимо! — вскричал он.

— Попытайтесь снова, — сердито предложил Вильмюр.

— Из чего?! — ухмыльнулся Моревер.

Каноник выскочил из комнаты и тут же влетел обратно с другой заряженной аркебузой в руках. Моревер решительно взял оружие, прицелился и выстрелил.

— Наповал! — радостно воскликнул каноник, увидев, что Колиньи упал на землю.

— Надеюсь! — усмехнулся Моревер.

— Бегите же!

В дверь домика уже колотили, однако Моревер спокойно направился к черному ходу, очутился на улице, отвязал скакуна и рысью пустил его по тропинке.

Каноник же в это время молниеносно юркнул в подвал, закрыл за собой люк и понесся по узкому подземному коридору, потом поднялся по каменным ступеням и попал в ризницу храма Сен-Жермен-Л'Озеруа.

А около обители разыгрывалась волнующая сцена. Дворяне-гугеноты ринулись к окну, из которого раздались выстрелы; однако выломать крепкие прутья решетки мужчины не смогли. Тогда один из них принялся вышибать дверь, а остальные с обнаженными шпагами в руках сгрудились возле Колиньи, боясь нового покушения.

— Сообщите Его Величеству, — хладнокровно распорядился адмирал.

Один из его приближенных, барон де Пон, помчался в Лувр. Чернь мрачно смотрела ему вслед.

Гугеноты помогли Колиньи подняться, но он еле держался на ногах, и было ясно, что через несколько минут он опять рухнет на землю.

— Ему нужно сесть! Принесите стул! — обратился к горожанам Клермон де Пиль.

Однако зеваки лишь нагло ухмылялись, не собираясь трогаться с места. Побледневшие гугеноты со страхом посмотрели друг на друга. Двое дворян, сцепив руки в замок, усадили на них Колиньи, остальные, не пряча шпаг, в молчании встали вокруг. К ним подбежал человек, пытавшийся высадить дверь домика, и скорбная группа двинулась в путь.

Колиньи был в сознании и хладнокровно повторял:

— Спокойствие, только спокойствие!

Но соратники уже не слушали его. Клермон де Пиль рыдал от скорби и бессильного гнева. Остальные кричали на всю улицу:

— Адмирала ранили! К нашему предводителю подослали убийц! Отомстим за Колиньи!

Сбежавшиеся гугеноты присоединились к искалеченному адмиралу и его людям. Они шли по Парижу, размахивая обнаженными шпагами, и горестно вопили:

— Отомстим за Колиньи!

На улице Бетизи толпилось уже человек двести; гугеноты потрясали клинками, выкрикивали проклятия и угрозы. Парижане злобно смотрели на это сборище.

Слух о ранении Колиньи мгновенно разнесся по столице; через час весь Париж трясло, как в лихорадке; вооруженные горожане собирались на перекрестках; проповедники прямо на улицах объясняли народу, что проклятого еретика покарал Господь.

Во дворе особняка Колиньи и на соседних улицах стояло множество гугенотов: они страшились второго нападения и готовы были принять бой, но не пропустить врага в адмиральский дворец. К особняку подходили все новые и новые отряды…

Но постепенно город успокоился. Распространился слух, что на адмирала напал какой-то бандит, а каноник Вильмюр в этом деле вовсе не замешан. Волнение улеглось полностью, когда выяснилось, что раны адмирала не опасны. И все же немало гугенотов так и не покинуло улицу Бетизи; они начали искать себе жилье неподалеку от адмиральского особняка, чтобы в случае необходимости сразу прийти на помощь своему вождю.