Глава 15

КОРОЛЕВА МАРГО

В тот понедельник, восемнадцатого августа 1572 года, все колокола собора Парижской Богоматери зазвонили в восемь утра. Через несколько минут им уже вторили колокола окрестных храмов. Чистый воздух прекрасного летнего утра наполнился громкими ликующими звуками.

На парижские улицы высыпало множество возбужденных людей: уважаемые горожане и жалкие бедняки поспешно выходили из своих домов, женщины волокли за собой детишек, вцепившихся в материнские юбки, разносчики бойко торговали освежающими напитками, вафлями, пирожками, теплыми пончиками и прочими сладостями, которые шли нарасхват.

Повсюду слышались громкие голоса, взрывы хохота, насмешливые выкрики. Этот шум создавал атмосферу радостного оживления. Но было в нем что-то недоброе, и ухмылки на лицах горожан казались зловещими.

Чем пристальнее сторонний наблюдатель всматривался в толпу, тем сильнее ощущал скрытую опасность: немало парижан щеголяло почему-то не в нарядной одежде из добротного сукна, а в кожаных куртках или металлических кольчугах; некоторые вооружились протазанами, другие сжимали в руках аркебузы.

В тот день в соборе Парижской Богоматери Генрих Наварский должен был вступить в брак с Маргаритой Французской, Которую ее брат, король Карл IX уже прозвал королевой Марго.

Четыре роты гвардейцев еще с ночи оцепили собор и перекрыли все подходы к широким ступеням лестницы, поднимавшейся к центральным дверям. Стражники с пиками и аркебузами выстроились в два ряда от паперти храма до самых ворот Лувра.

Горожане спешили к собору, где уже волновалось людское море. Задние напирали на передних, стараясь протолкаться, их отшвыривали, то и дело возникали ссоры и перепалки, не утихала брань, раздавались проклятия.

Но порой толпа затихала, и грозное молчание тяжко висело над площадью. Затем людское скопище внезапно вновь приходило в движение, слышались крики и женский визг. Разумеется, тут были сплетницы, бурно обсуждавшие платье, в котором пойдет под венец мадам Маргарита: говорят, оно великолепно… А как роскошны парадные экипажи… Однако большинство собравшихся занимало совсем другое. Горожан волновал важнейший вопрос…

До хрипоты, ругаясь и божась, спорили они о том, переступит ли король Наваррский со своими приближенными, гнусными еретиками, порог католического собора. Некоторые утверждали, что Беарнец будет вынужден войти, если хочет обвенчаться, но большая часть парижан считала, что гугенот не решится появиться в святом храме. А если так, его нужно втолкнуть туда насильно, чтобы он покаялся там в своих грехах.

Многие рассказывали о великом чуде, явленном вчера Господом. Тысячи людей клялись, что собственными глазами видели котел, наполненный кровью… Кровью Христовой… А кое-кто и сам присутствовал при превращении воды в кровь!.. Некоторые сподобились коснуться руки святого, монаха Любена. Очевидцы яростно божились и крестились. Все сходились в одном: Господь жаждет крови еретиков.

Так была настроена чернь, когда грохнули выстрелы дворцовых пушек Лувра. И тут будто рябь пробежала по людскому морю от собора до прилегающих переулков: все завертели головами, дико завизжала какая-то женщина, и мрачное ворчание превратилось в грозный вопль:

— Да здравствует месса! Смерть еретикам!

Гвардейцы немедленно сомкнулись, им на подмогу поспешили новые роты, и теперь уже по обеим сторонам прохода выстроилось четыре ряда вооруженных до зубов солдат.

А чернь бесновалась и орала, хотя понятно было, что гугеноты находятся под надежной защитой. Но было понятно и то, что ловко разожженный гнев толпы может превратить чернь в сокрушительную силу — и не приведи Господь выпустить эту силу из-под контроля.

Действия гвардейцев, оградивших гугенотов от ярости фанатиков, привели толпу в неистовство; люди недовольно зароптали и принялись поносить государя, поддерживающего еретиков:

— Предводитель! Нам нужен предводитель!

И мужчины на площади, потрясая оружием, подхватили этот призыв, который передавался из уст в уста.

— Гиз! Гиз — наш вождь! Да здравствует месса! Смерть гугенотам!

Но вдруг вопли стихли: двадцать четыре герольда в великолепных костюмах с золотой отделкой и вышитыми на груди королевскими гербами, верхом на лошадях, покрытых длинными развевающимися попонами, подъехали в шесть рядов к храму и, вскинув руки, громко затрубили в фанфары.

— Вот они! Едут! Едут! — восторженно заорала толпа; похоже, на смену злобе пришло любопытство.

Появление королевской процессии, торжественной и блистательной, даже встретили рукоплесканиями.

Вслед за герольдами появился отряд конных гвардейцев, которым командовал де Коссен: высоченные, как на подбор, верховые гарцевали на огромных нормандских скакунах; солнце отражалось в начищенных латах и дорогих украшениях. За гвардейцами ехал на лошади главный церемониймейстер; его коня вели под уздцы двое слуг. Затем показалась свита короля Карла IX, состоявшая из ста знатных дворян.

Но вот народ на площади перед храмом затих, а на прилегающих улицах раздались крики: люди увидели экипаж монарха. Карл IX кутался в парадный плащ, однако короля трясло: перед самым началом церемонии у него случился припадок. Щеки Карла поражали желтизной, а взгляд все еще пугал безумием. Появление государя не вызвало взрыва ликования; люди смотрели на него скорее с настороженностью. Вместе с Карлом в экипаже находился белый как мел, но расточающий улыбки Генрих Наваррский; он нервно косился на толпу и замечал тысячи злых, угрюмых лиц.

За королем в громадном вызолоченном экипаже, в который была впряжена восьмерка белоснежных коней, следовали Екатерина Медичи и ее дочь, Маргарита Французская. Королева-мать, с ног до головы увешанная драгоценностями, похожая в тяжелом шелковом наряде на каменное изваяние, казалась холодной как мрамор, и чрезвычайно надменной. Предстоящая свадьба, похоже, совсем не радовала ее. Возле матери сидела прекрасная и бестрепетная принцесса Маргарита; ее губы кривились порой в насмешливой улыбке.

Екатерина выглядывала из правого окна; именно с этой стороны доносились особенно громкие вопли:

— Да здравствует месса! Да здравствует королева и святая вера!

Маргарита смотрела налево и равнодушно выслушивала ехидные замечания, которые выкрикивали собравшиеся.

— Эй, мадам, — нагло спросила какая-то девица, — а ваш женишок-то хоть причащается?

Все вокруг расхохотались, но мимо смеявшихся уже проезжали одна за другой двадцать четыре кареты, в которых находились принцы и принцессы крови, то есть герцог Анжуйский, герцог Алансонский, вторая дочь Екатерины герцогиня Лотарингская и их придворные. За ними ехали вельможи, чье появление толпа встретила приветственными криками. Это были герцог Гиз, маршал де Таванн, маршал де Данвиль, герцог д'Омаль, господин Гуде, канцлер де Бираг, герцог де Невер и целая толпа придворных — все в великолепных нарядах, поражавших немыслимой роскошью: белые перья, бриллиантовые и рубиновые аграфы, сверкающие ожерелья, блестящий атлас, шпаги, усыпанные драгоценностями… Зеваки вопили от восторга!

Но тотчас же возобновились крики:

— В собор! Еретиков — в собор! Да здравствует месса!

Появились кареты гугенотов. Протестанты тоже были в парадных костюмах, но выглядели гораздо скромнее католиков.

Неизвестно, по чьей воле гугеноты оказались в конце кортежа, но то, что их так явно отделили от католиков, заставив ехать сзади (только Колиньи и принц Конде по своему высокому положению занимали места в начале процессии), порадовало чернь, предположившую, что гугенотов хотели откровенно оскорбить.

Но гугенотские вельможи проехали гордо и спокойно, не снисходя до ответов на шутки и оскорбления.

У главного портала собора королей, королеву-мать и принцессу ожидали архиепископы и весь капитул собора Парижской Богоматери. Кареты подъезжали, и гости проходили в храм. А у самого подножия главной лестницы столпилось человек двести-триста; среди них были как всегда неразлучные Крюсе, Пезу и Кервье.

Карл IX и Генрих Беарнский вошли в собор, перед ними шествовал главный церемониймейстер и двенадцать герольдов с фанфарами в руках. Навстречу королям выступил монах Сальвиати, специальный посланник папы римского. Монах, склонившись, подал Карлу святую воду в золотом сосуде, привезенную специально из Рима, из кропильницы собора Святого Петра. Карл омочил пальцы в сосуде, а затем подошел и к кропильнице собора Парижской Богоматери. Король осенил себя крестным знамением и искоса взглянул на Генриха Наваррского.

Глава гугенотов догадался, почему на него устремлены все взоры: ждали, перекрестится или нет проклятый еретик.

— Дорогой кузен, — обратился Генрих к Карлу, — сколько епископов собралось! Брак, освещенный столькими святыми людьми, не может не быть счастливым.

Говоря это, хитрый гасконец оживленно жестикулировал рукой. Не приглядываясь, можно было допустить, что он вроде бы и перекрестился. Карл слабо улыбнулся и направился к своему креслу.

Понемногу огромный неф собора заполнялся. Сияли тысячи свечей, переливались дорогие ткани, которыми были завешаны стены, звенели колокола, гремели фанфары — собор Парижской Богоматери являл собой зрелище немыслимого великолепия.

Гугенотские вельможи, прибывая к храму, останавливались у большого портала, но внутрь не входили. Человек семьсот гугенотов собралось у входа. Они спокойно беседовали, казалось, не обращая внимания на проклятия и оскорбления толпы.

— В собор! Еретиков — в собор! — орал Пезу.

— Святотатцы не хотят входить в храм! — поддержал его Керьвье.

— Не хотят — силой втащим! — вторил Крюсе.

Толпа парижан стояла у самой лестницы, а теснившиеся в задних рядах, не имея возможности наблюдать за происходящим, в возбуждении вопили:

— Да здравствует месса! Еретики присутствуют на мессе!

Однако в храм за королем Наваррским последовало только трое гугенотов. Одним из них был адмирал Колиньи, который, не таясь, во всеуслышание заявил:

— Тут тоже можно сражаться, как и в любом помещении.

Старый воин вошел в собор с гордо поднятой головой и встал рядом с королем Наваррским, словно действительно собираясь вступить в сражение.

Вторым был юный принц Конде; он приблизился к Генриху Наваррскому и шепнул ему на ухо:

— Я поклялся вашей покойной матушке, что всегда буду рядом с вами: и на улицах города, и в залах дворца, и на поле брани.

Третьим же был Марийяк. Его волновало лишь одно: два дня назад, демонстрируя свою благосклонность, королева-мать милостиво предоставила Алисе де Люс место в своей свите; значит, Алиса должна сейчас находиться в храме. Чтобы встретиться с любимой, Деодат, не раздумывая, спустился бы даже в преисподнюю; потому он поспешил в собор. Здесь Марийяк и в самом деле увидел свою суженую: в белоснежном платье, бледная, с опущенными ресницами, она замерла недалеко от Екатерины Медичи.

«О чем она размышляет?» — спрашивал себя Марийяк, не сводя с невесты восхищенных глаз.

А Алиса размышляла вот о чем:

«Нынче вечером! Уже нынче вечером роковой документ будет в моих руках! Королева не сможет больше помыкать мной! Я вырвусь на свободу… Наконец-то вырвусь на свободу! Завтра же мы покинем Париж, и я все-таки узнаю, что такое счастье!»

Увы! В то утро, трепеща от радостного волнения, предвкушая восторги пылкой страсти, Алиса ни разу не подумала о бедном брошенном малыше, о своем ребенке Жаке Клемане.

Екатерина Медичи восседала слева от главного алтаря. Ее кресло было немного ниже королевского трона, который занимал ее сын. Возле королевы, на стульчиках с синей бархатной обивкой, расшитой лилиями, устроились ее любимые придворные дамы. За креслом Екатерины, почти невидимый за занавесом из дорогой ткани, замер в полутьме монах Сальвиати, присланный в Париж папой римским. Склонив голову, монах прислушивался к словам королевы-матери, хотя со стороны могло показаться, что та целиком поглощена молитвой.

Не поднимая глаз и почти не размыкая губ, Екатерина шептала:

— Вы нынче же отправитесь в путь.

— А что мне рассказать Его Святейшеству? Что вы заключили мир с еретиками? Это я должен ему передать?

— Вы привезете святому отцу известие о смерти адмирала Колиньи! — промолвила Екатерина.

— О смерти Колиньи? — удивился Сальвиати. — Но он же жив! И стоит недалеко от нас. Надменен, как обычно…

— Когда вы доберетесь до Рима?

— Через десять дней, Ваше Величество, если меня будет подгонять мысль о важных новостях…

— Адмирал погибнет через пять дней.

— А доказательства? — бесцеремонно поинтересовался монах.

— Доказательством послужит голова Колиньи; скоро вы получите ее от меня, — хладнокровно заявила Екатерина.

Даже жестокий Сальвиати затрепетал при этих словах. А Екатерина продолжала:

— Сообщите Его Святейшеству, что адмирал погиб и что Париж полностью очищен от еретиков…

— Но Ваше Величество!

— Заверите святого отца, что во Франции вообще не осталось гугенотов, — мрачно завершила беседу королева.

Она подняла глаза, преклонила колена, опустившись на низенькую скамеечку, и начала молиться. Белый как полотно, Сальвиати тихо скрылся в нише.

Никто не обратил внимания на этот разговор; только одна особа, занятая, казалось бы, самыми возвышенными мыслями, осторожно оглядывая храм, заметила, что случилось.

Этой особой была счастливая невеста, старшая дочь Екатерины Медичи и сестра Карла IX, принцесса Маргарита.

Маргарита ни в чем не походила на свою мать: прекрасно образованная, совершенно лишенная лицемерия и ханжества, способная поддерживать неглупую беседу на латыни и даже на греческом, эта молодая дама была явно нетипичной представительницей женщин своей эпохи. Она обожала изящную словесность и не служила образцом высокой нравственности. Жестокость и убийства пугали ее, а страшные картины кровавых сражений вызывали отвращение. Разумеется, Маргарите можно было поставить в вину то, что девичья непорочность казалась ей смешной глупостью, однако, даже распутничая, принцесса умудрялась сохранять изысканность в речах и манерах. Уже одно это во многом искупало ее очаровательное бесстыдство…

Еще утром, до того, как отправиться в собор, появившийся в Лувре Колиньи сказал Карлу IX:

— Ваше Величество, нынче — замечательный день и для короля Наваррского, и для всех его единоверцев.

— Естественно, — мгновенно откликнулся король, — ведь теперь моя сестра будет принадлежать кузену Генриху, а, стало быть, и всем гугенотам Франции.

Эту фразу, доказывающую, какого мнения был Карл о целомудренности собственной сестрицы, конечно же, немедленно передали Маргарите. Но принцесса лишь мило рассмеялась в ответ:

— Да? Мой венценосный брат изволил выразиться именно так? Ну что ж, я приму к сведению его пожелание и постараюсь порадовать каждого гугенота в королевстве.

И вот в соборе зоркие глаза Маргариты увидели, что во время торжественной церемонии королева о чем-то шепталась с посланником папы. Опустившись на колени вместе с Генрихом Наваррским, принцесса незаметно толкнула жениха локтем в бок.

Замерший на коленях Генрих слегка побледнел, однако не перестал улыбаться — весело и чуть насмешливо. Он тоже незаметно поглядывал вокруг. А над головами новобрачных бубнил епископ…

— Государь и муж мой, — тихо промолвила Маргарита, — вы заметили, как моя матушка разговаривала с преподобным Сальвиати?

Генрих, который, казалось, с трепетом внимал словам епископа, негромко произнес:

— Нет, мадам, я не уловил этого, но у вас, как мне известно, превосходное зрение, и я рассчитываю, что вы поделитесь со мной своими наблюдениями.

— В моих наблюдениях мало веселого.

— Неужели вас что-то пугает, дорогая? — с легким ехидством поинтересовался Беарнец.

— Отнюдь, сударь, но разве вы ничего не ощущаете?

— Ощущаю. Запах ладана.

— Да нет… Скорее — запах пороха.

Генрих покосился на свою жену; до него, похоже, дошло, что она имела в виду. Он низко опустил голову, будто погружаясь в молитву, и теперь уже проговорил серьезным тоном:

— Мадам, могу ли я быть с вами откровенным? Признайтесь честно: могу я доверять вам? Поймите, я все время чего-то опасаюсь… Есть в этих торжествах что-то зловещее… Мадам, действительно ли вы мне друг? Вы искренни со мной, Маргарита?

— Да, государь, мой муж, — твердо ответила принцесса. — Прошу вас, не отходите от меня ни на шаг, пока мы не уедем из Парижа… Но как только мы покинем столицу, — лукаво улыбнулась новобрачная, — я верну вам свободу… И вы сможете располагать собой по собственному усмотрению… И днем, и ночью!

Генрих Наваррский воспрял духом и любезно заметил:

— Мадам, я и правда начинаю страшиться… Страшиться лишь одного…

— Чего же, сударь?

— Того, что вы очаруете меня…

Маргарита бросила на Генриха лукавый взгляд:

— Давайте условимся, дражайший муж мой: все те дни, что мы проведем в Лувре, вы обещаете быть образцом супружеской верности.

— Мадам, вы восхитительны, — нисколько не лицемеря, прошептал король Наваррский.

Так беседовали новобрачные во время венчания.

Но вот церемония подошла к концу. Кардиналы, епископы, архиепископы, капитул собора Парижской Богоматери в полном составе, священнослужители в облачениях, сиявших золотом, в высоких митрах, с посохами в руках направились к выходу под звуки песнопения «Те Deum». Король Наваррский вывел из собора молодую королеву своей страны; Екатерина Медичи, Карл IX, принцы и принцессы, прошествовали вдоль рядов придворных кавалеров и дам, замерших в своих громоздких шелковых платьях. Опять громко зазвучали фанфары, зазвонили колокола. Грянули пушки, заорал народ на площади, и под этот рев, в котором слились приветствия, ругательства и грубая брань, процессия проследовала назад в Лувр.

Во дворце тут же начался праздник, однако Маргарита, выслушав поздравления и пожелания от придворных, быстро увела мужа в свои апартаменты.

— Ваше Величество, — заявила она ему, — мы — в моей опочивальне. Как видите, я велела принести для вас второе ложе. Пока вы будете ночевать в этой комнате, вам нечего бояться.

— Клянусь Богом, мадам! — вскричал Генрих. — Вы что-то знаете!

— Ничего определенного мне неизвестно, — решительно произнесла Маргарита. — Я твердо уверена лишь в одном: это — мои покои, и даже король не переступит их порога без моего позволения.

Новобрачный погрузился в мрачные размышления… Похоже, Маргарита все-таки что-то знает. Да, пожалуй это так…

«Меня-то принцесса спасет, а вот кто поможет моим друзьям?» — пронеслось в голове у Генриха Беарнского.

Но вслух король Наваррский не сказал ничего. Он решил, что, в конце концов, никакой непосредственной опасности пока нет; у гугенотов еще есть время. Нужно встретиться с верными соратниками — с Колиньи, Конде, Марийяком — и обсудить положение… «А там — посмотрим… « — заключил Беарнец.

— Ваше Величество, нам нужно идти, — заторопила его Марго. — Мне не хотелось бы, чтобы кто-то обратил внимание на наше отсутствие. А что, если решат, будто мы разговариваем о любви…

— Тогда как мы разговариваем о смерти, — усмехнулся Генрих Наваррский.

Бледные и взволнованные молодожены в молчании поспешили в парадный зал, а под окнами дворца бесновалась чернь. Слышались вопли:

— Да здравствует месса!

— Кто бы мог подумать, — улыбнулся король Наваррский, пряча под маской легкомысленной любезности растущее беспокойство, — я первый раз в жизни вошел в католический храм — и вышел оттуда с самой мудрой и красивой женщиной Франции.

И он пристально посмотрел на жену:

— Как вы полагаете, дорогая, с чем же я выйду, если снова отправлюсь туда?

— Трудно сказать, — вымолвила Марго, встретившись с Генрихом взглядом.

И добавила про себя:

«Может, выйдешь с ножом меж ребер… А может, с короной Франции на голове…»

Глава 16

ЛЕТУЧИЙ ОТРЯД КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Улицы вокруг дворца были забиты народом. Ничто уже не сдерживало его ярость: бедняки и богачи вопили с таким неистовством, что караульные у городских застав на всякий случай заперли ворота. Лишь Богу ведомо, что могло произойти в тот день, если бы не внезапная перемена погоды: небо вдруг потемнело, засверкали молнии — и хлынувший дождь разогнал возбужденных людей по домам. Но две-три тысячи отчаянных фанатиков, не обращая внимания на ливень, по-прежнему кричали во все горло: