Дверь в комнату, где проходили занятия, распахнулась, возникший на пороге человек поманил лейтенанта рукой. Тот прервал фразу и быстро подошел к нему. Человек, одетый в штатское, наклонился к замполиту и что-то прошептал ему на ухо. Лицо лейтенанта вытянулось. Он обернулся.
      - Встать! - Голос замполита прозвучал как-то хрипло и одновременно пискляво. - Занятия отменяются. Всем оставаться на месте.
      Штатский и лейтенант исчезли за дверью, но через минуту вновь появились на пороге.
      - Так... - Лейтенант окинул взглядом своих солдат и указал пальцем на Кухтика. - Вон, этого возьми. Потом - обратно его.
      Замполит походил на испуганную обезьянку. Волосы его были всклокочены, глаза съехали к носу...
      Шагая через пустой плац вслед за быстро идущим человеком в штатской одежде, Кухтик понял, что они направляются в сторону клуба. Теперь он узнал штатского. Тот заведовал клубом и был якобы отставным полковником. В казарме поговаривали, что когда-то, очень давно, служил он начальником особого отдела. Об отделе этом Кухтик слышал мало, и то, что он слышал, было малоприятным.
      Внутри низкого, обшитого досками клуба, в вестибюле на стене висел большой портрет Предводителя. Штатский остановился перед портретом, почесал затылок, оглянулся на Кухтика и сказал:
      - Снимай!
      - Что? - не понял Кухтик.
      - Что, что? Покойничка! - Бывший полковник указал на портрет и посмотрел на рядового Кухтика, как на идиота.
      С одной стороны, Кухтик вроде бы не мог ослушаться приказа. С другой стороны, приказ был как бы не совсем приказом, поскольку исходил от человека штатского, пусть и бывшего кем-то там в прошлом. С третьей стороны, на стене висел не чей-то портрет, а портрет самого Предводителя. Главного Начальника партии. Живого Предводителя, за незнание заслуг которого Кухтик только что схлопотал два наряда вне очереди. Штатский же обозвал Предводителя покойничком. И это было уже совсем подозрительно.
      Серые клеточки в Кухтикином мозгу пришли в замешательство и посоветовали ему не торопиться.
      - Снимай, чего стоишь? - прикрикнул на него заведующий клубом. - И здесь вот, рядом, на пол поставь. Пусть постоит. Неясно ещё - чего будет. А пока - в сторонку его. Подстраховаться - не грех. Береженого Бог бережет...
      - М-м-м... - произнес Кухтик, не двигаясь с места.
      - Что, оглох, что ли? - рявкнул на него штатский.
      - Никак нет.
      - Снимай, дубина! - Бывший полковник схватил Кухтика за руку и толкнул его к портрету. - Снимай, тебе говорят!
      Кухтик вздохнул, обреченно взялся за толстую раму и, поднатужась, снял портрет со стены.
      - Ставь здесь! - Штатский ткнул пальцем в угол.
      Кухтик поставил Предводителя на пол.
      - Все. Иди взад, - махнул рукой сомнительный полковник. - Во, олухов понабирали!
      Кухтик, озираясь, двинулся к выходу.
      На плацу строилась рота. Перед строем суетился растрепанный лейтенант. Двери казармы были распахнуты, и кто-то громко матерился внутри. Из висящего на столбе динамика до Кухтика донеслись звуки траурной музыки...
      * * *
      Но пролетела неделя, другая, и снова все встало на свои места. На стене клуба повесили новый портрет. Изображенный на нем человек очень понравился Кухтику. Лицо у Второго Предводителя было добрым, и выглядел он даже лучше первого. Хотя и тот был красивый мужчина.
      В комнате, где проходили политзанятия, сняли картинки, изображавшие героические подвиги прежнего Предводителя. Их заменили другими, на которых Второй Предводитель беседовал с солдатами в казармах или в поле, во время учений. А скоро и сам Кухтик попал на первые в своей жизни учения, где научился стрелять, курить, забираться на танк, пить, не закусывая, и спать на ходу. То есть стал настоящим солдатом.
      Теперь-то он действительно много знал и много умел. Он умел бросаться по команде на землю и лежать, глядя сквозь прицел автомата на фанерный щит с черной мишенью. Он даже мог попасть в эту мишень. Правда, не сразу.
      Он умел вырыть окоп. Он мог пробежать с тяжелым мешком за спиной и два, и три, и пять километров. Правда, бежать пять было значительно хуже, чем два.
      "Слушай боевую задачу! Первая рота... Вторая рота..." - слышит Кухтик сквозь сон.
      "Да что у них завсегда бодяга со связью этой!.. Говорят, связисты, суки в ботах, пропали. Хрен знает куда пропали. Вечно одно и то же..." слышит он чей-то голос.
      Кухтик роет сухую землю маленькой саперной лопатой и чувствует, как пот высыхает у него на спине.
      "Кончай, и так сойдет! - говорит Кухтику лежащий рядом на пыльной траве "дед". - Один черт отваливать отсюда придется. Танки у них в болоте застряли. И кабель вчера сперли. Халява сказал - местные ночью срезали. Вон - капитан бесится".
      "Первый взвод! Развернуть станцию!" - слышит во сне Кухтик.
      "Какого черта развернуть? Знают же - кабеля нету... А им - один хрен. Показуху устроили. Генерал приехал... Ладно! Не дергайся, дыши в две дырки".
      Кухтик видит себя лежащим на спине и смотрящим в белое небо, куда, клубясь, уходит черный столб дыма.
      "Напоказушничались, козлы! - доносится до него. - Торф загорелся. Опять канаву копать, пожар гасить. Во где мне уже эта лопата! Накопался в нарядах. Сегодня - копай, завтра - засыпь. Один закон - чтоб служба медом не казалась".
      "Старшина! Кто старшину видал, мать вашу!" - орут где-то там, впереди.
      "Да вон он, Халява, с местными ругается. Забор, вишь ли, у них танком снесли. А сами-то... Кто кабель спер?.."
      Жарко. Жарко и душно Кухтику. Да не одному ему жарко. Всем жарко - и "дедам" и салагам.
      "Слышь, молодой. Сбегай-ка, воды принеси. Чего разлегся?.. Где, где... А я почем знаю?.. Где хошь, там и достань. Разговорчивыми чего-то стали. Погоди, в казарме разберемся..."
      Серая от пыли рота строится на серой дороге.
      "Марш-бросок... Теперь держись, молодой. Счас тебе небо с овчинку покажется".
      Сапоги Кухтика стучат по плоским камням. Хлопает по бедру набитый подсумок.
      "Ну, гады! Опять кухню не подвезли. Беги теперь до казармы... Ничего, салага! Жрать захочешь - добежишь..."
      И проходит лето. И наступает зима.
      "Я вот чего скажу тебе, Кухтик. Дурак ты дураком, коли вопросы такие задаешь. Я б тебе и отвечать не стал. Я б лучше задрых. Это для вас, салаг, здесь в карауле закон - три часа на посту, три - спишь, три - бодрствуешь. А я хоть сейчас завалиться могу. Просто спать неохота, потому с тобой и калякаю. Да и смешной ты больно, салажонок... Вообще-то это удача тебе вышла, что сюда послали. Здесь караул тихий. Пушки, танки эти никому на хрен не нужны. Вот у продсклада стоять - там фигово. Там местные шастают... А насчет вопроса твоего дурацкого, так вот что скажу я тебе. Молодой ты еще. Без понятия. Ты что ж думаешь, что ежели тебя "дед" пару раз бляхой огрел или там гальюн драить поставил, так это - непорядок? Это-то как раз порядок и есть. На нем все тут держится. Что Халява, что капитан - все про все знают. Им "деды" - первая опора. Они ж через них салаг в узде держат... Ты вот на гражданке в институте своем научном сидел, а я - три года на зоне корячился. И я скажу тебе: что здесь, что там - один закон. Здесь - "дед", там - пахан. И там тоже начальник с паханом заодно. И на том порядок держится... Да и везде - то же самое. Везде пахан-начальник сидит. Что в городе твоем, что в области, что на самом верху. Сам посуди - откуда другому-то взяться? У нас, почитай, каждый десятый через зону прошел. Других-то законов нету. Ты ещё сопляком был, галстук этот на шею вязал, а над тобой уже пахана поставили. Ему - поблажка. А тебе - "шаг влево, шаг вправо...". Эх, салажонок! Порядок везде один. На том все тут стоит и стоять будет... Ну, да ладно. Ты давай сиди, а я, пожалуй, лягу, подрыхну..."
      Гаснут звезды в утреннем небе за окном маленькой комнаты.
      Одна рука переворачивает мятую подушку, другая натягивает на голову одеяло.
      Тощие ноги вытягиваются, и голая пятка высовывается наружу.
      Проходит год.
      Асфальтовый плац тянется от крыльца казармы к низкому солдатскому клубу, выкрашенному зеленой краской. На стене клуба над самым входом висит портрет нового - третьего уже Предводителя.
      "Когда ж они его повесить успели?" - лениво думает Кухтик.
      Он стоит на высоком деревянном крыльце, прислонившись к толстому столбу, подпирающему крышу. Гимнастерка его расстегнута. Он курит смятую папиросу и смотрит, как вдоль песчаной дорожки строится неровная цепочка новобранцев. Заспанный "дед", в такой же, как у Кухтика, расстегнутой гимнастерке, вышагивает перед строем.
      - Значит, так. Слушай сюда, салабоны. И всем повторять за мной: "Десять заповедей салаги..." Всем повторять!.. Первая заповедь...
      Кухтику становится скучно, и он уходит обратно в казарму.
      В коридоре прохладно и тихо. Дверь в комнату капитана открыта. Видно, как капитан, сидя за столом, беседует с незнакомым Кухтику человеком. На незнакомце офицерская форма с четырьмя маленькими звездочками на погонах и одной большой, покрытой красной эмалью звездой на груди. Сидит он, сутулясь, не касаясь спинки хлипкого стула. Одна нога его странно вытянута. В руке держит он черную полированную палку.
      - ...и так - каждый день, - доносится до Кухтика конец фразы, которую произносит человек с палкой.
      - А самого-то тебя - где? - спрашивает его капитан.
      - Да там же... Надумали, стратеги - мать их! - в горы десант кидать.
      - Хреново, - говорит капитан.
      - Это ещё не хреново. Я-то, считай, отделался... Пацанов жалко.
      Кухтик видит стоящую на столе пустую бутылку и два пустых стакана возле нее.
      - По уши влезли, Коля. По уши... - медленно произносит человек с палкой.
      - Может, ещё за водярой послать? - хриплым голосом спрашивает капитан.
      - Да не надо. Пойду я... А ты, Коль, заходи как-нибудь. Теперь-то уж я здесь буду. Отвоевался... - отвечает ему сгорбленный человек. Он тяжело поднимается и, опираясь на палку, идет к двери.
      Кухтик отступает назад. Два человека в одинаковой форме выходят из капитанской комнаты и направляются к выходу. Там они с минуту стоят, глядя, как по асфальтовому плацу марширует горстка новобранцев.
      - Ну, а вообще-то... как там? - спрашивает капитан, обращаясь к человеку с палкой. - Ну, ежели вообще?..
      Человек с черной палкой долго молчит, потом, так и не ответив, переступает порог казармы. Выйдя на крыльцо, он останавливается, поворачивается к капитану и произносит только одно слово:
      - Дерьмо.
      * * *
      - Дерьмо! - сказал Кирилл Рогозин, наклонившись через стол к академику Иванову-Бермудянскому. - Прошу прощения за грубость, но все, что написано в этой бумажке, уважаемый Николай Илларионович, дерьмо. Так и можете передать нашим анонимным товарищам.
      - Ну, Кирилл Петрович, батенька! - всплеснул руками Иванов-Бермудянский. - Это вы уж как-то совсем... Я же, собственно... Я же только хотел, так сказать, довести до вашего сведения... Вы, надеюсь, не считаете, что я каким-то образом, так сказать, разделяю... Просто мой долг, так сказать, предостеречь вас...
      - Я все понимаю, уважаемый Николай Илларионович, - ответствовал батенька Кирилл Петрович. - И даже больше того. Я глубоко благодарен вам за ваше, так сказать, предостережение и глубоко сочувствую нашим, так сказать, товарищам. Можете передать, чтобы они больше не беспокоились. Я увольняюсь из Института Пространственных Аномалий. Тем более что им, кажется, сейчас не до аномалий. У них - что ни год, то похороны. Замучились, поди...
      Кирилл Рогозин встал, и, откланявшись, вышел из кабинета.
      Вздрогнув при последних словах дерзкого собеседника, Иванов-Бермудянский сокрушенно посмотрел ему вслед, потом огляделся, заглянул зачем-то под стол и, тяжело вздохнув, опустил голову.
      - М-мда... Не до аномалий... - горестно произнес он.
      Никому на свете не было никакого дела до любимого детища академика. Вот уже второй год пребывал он, как, впрочем, и весь его институт, в состоянии тягостном и неопределенном.
      Из столицы приходили невразумительные бумаги. В одних содержалось требование срочно отчитаться о проделанной работе. В других предлагалось срочно изменить профиль института и заняться почему-то медицинскими исследованиями. (Что приводило академика в неописуемый ужас.) В третьих отменялись все предыдущие распоряжения и давались новые, понять которые было уже совсем невозможно. Так, например, одна из бумаг предписывала подсчитать запасы нефти в окрестностях Лукичевска, где никакой нефти отродясь не было и быть не могло.
      Иванов-Бермудянский тоскливо посмотрел на портрет Третьего Предводителя, висевший на стене кабинета. Портрет был меньших размеров, чем предыдущий, изображавший Второго, скончавшегося совсем недавно. От старого портрета осталась темная кромка обоев, сильно смахивающая на траурную рамку. Академику стало не по себе.
      Неожиданно на столе задребезжал телефон. Он снял трубку. Звонили из столицы.
      - Это академик Иванов? - спросил строгий голос.
      - Да, это я, - ответил Иванов-Бермудянский.
      - Вас вызывают на заседание Высшего Органа, - прозвучало в трубке.
      - Простите, куда? - не поверил своим ушам академик.
      - На заседание Высшего Органа, - повторил строгий голос. - Завтра в десять утра.
      - А по какому, собственно, вопросу?
      Мысли академика путались, ибо он не только никогда не был на заседаниях Высшего Органа, но и не предполагал, что вообще может быть допущен туда - на самую вершину власти.
      - По вашему вопросу, - ответили ему и повесили трубку.
      Иванов-Бермудянский опешил. Звонок был для него полной неожиданностью. Он не ждал никакого вызова ни по какому вопросу. Но времени на размышления не оставалось. В столицу требовали прибыть завтра, а стало быть, вылететь туда он должен был не позд-нее сегодняшнего вечера. Еще работая на своих прежних должно-стях, он привык, что все важные совещания у большого начальства всегда назначались неожиданно и всем участникам - даже тем, кто должен был прибыть с другого конца страны, - сообщали об этом накануне.
      Академик вызвал секретаршу и попросил её срочно узнать, когда ожидается рейс на столицу из ближайшего аэропорта. Сам же он начал лихорадочно собирать все материалы о работе института, чтобы представить их, если потребуется, Высшему Органу. Мысль о том, что ему предстоит участвовать в таком совещании, и полная неясность - о чем, собственно, он должен там докладывать, - не давали ему сосредоточиться.
      Наконец, собрав все более или менее важные бумаги и узнав, что самолет в столицу вылетает в девять часов вечера, Иванов-Бермудянский покинул стены родного института. Впереди его ждала неизвестность.
      До ближайшего к Лукичевску аэропорта было четыре часа езды. Всю дорогу он волновался, что опоздает или не сможет взять билет. Слава Богу, он не опоздал и билет взять ему удалось. Однако на том волнения его не окончились.
      Рейс на столицу откладывали. Сначала было объявлено, что вылет задерживается на два часа из-за плохой погоды в районе аэропорта (хотя погода стояла прекрасная). Потом отложили ещё на два часа, якобы из-за плохой погоды в столице (что проверить было - увы! - невозможно). Впрочем, пассажиры, сидящие в зале ожидания, реагировали на эти отсрочки спокойно. Один из них, сидевший рядом с академиком, деловито пояснил ему: "Обычное дело. Бензину у них нет. И неизвестно, когда подвезут. Так что раньше ночи не улетим. - Он помолчал и философски заметил: - Ежели повезет, конечно".
      К счастью, им повезло, и в три часа ночи самолет все-таки взлетел. Измученный ожиданием Иванов-Бермудянский наконец облегченно вздохнул. Но нервы его были все ещё напряжены, заснуть в самолетном кресле академик не смог и прилетел в столицу совершенно разбитым...
      Совещание в Высшем Органе началось вовремя, что само по себе, как говорили, было явлением довольно редким. Академик Иванов-Бермудянский сидел на красивом, обитом красным бархатом стуле и держал на коленях папку с отчетом о работе Института Пространственных Аномалий. Рядом с ним на таких же стульях вдоль белой стены просторного зала сидели ещё несколько человек, приглашенных на совещание. Никого из них академик не знал.
      В центре зала стоял огромный, покрытый зеленым сукном стол. За ним должны были собраться члены Высшего Органа. Стульев вокруг стола почему-то не было. Возможно, их собирались принести и поставить позже.
      Стрелка на циферблате массивных бронзовых часов замерла возле цифры 10. Прошло ещё несколько минут, и большие позолоченные двери в дальнем конце зала бесшумно раскрылись. Академик вытянул шею, ожидая увидеть стоящего в проеме дверей члена Высшего Органа шестой части суши земного шара. Впервые увидеть во-очию, не на портрете.
      Академик увидел его. Правда, увидел он его не стоящим в проеме дверей, а скорее сидящим там.
      Члена Высшего Органа вкатили в зал на кресле-каталке.
      Человек, явившийся из золоченых дверей, сидел, положив руки на хромированные ручки передвижного кресла, и улыбался, рассеянно оглядывая зал. Выглядел первый Член Высшего Совета, увиденный Ивановым-Бермудянским, лет на двадцать старше, чем на своих портретах. Сеть глубоких морщин покрывала его лицо, а отвисшие серые щеки придавали рассеянной улыбке довольно своеобразное выражение. Академику почему-то вспомнилась мумия, которую ему в детстве показывали в музее антропологии. Впрочем, он тут же отогнал от себя эту бестактную, если не сказать - крамольную, мысль.
      Тем временем в дверях появился второй Член Органа. Появился таким же образом, как и первый. То есть и этого тоже привезли в кресле-каталке.
      Сцены появления остальных членов Высшего Органа не отличались разнообразием. Хромированные кресла на колесах одно за другим ввозили в просторный зал и подкатывали к стоящему в центре столу.
      Все происходящее повергло академика в легкое замешательство. Он краем глаза посмотрел на сидящих рядом приглашенных, однако не заметил в их лицах и тени смущения. Они почтительно глядели на въезжавших (точнее - ввозимых) в зал членов Высшего Органа и радостно улыбались при появлении каждого из них. Иванов-Бермудянский почувствовал себя неотесанным провинциалом, напрочь оторванным от столичной жизни.
      Прошло минут двадцать. Развозка членов Высшего Органа закончилась, и совещание приступило к работе.
      Открыл совещание Первый Член Органа, разместившийся во главе стола на своем кресле-каталке. За его спиной стояли два высокорослых, подтянутых референта, держа под мышками красные кожаные папки. По одному такому же референту стояло за спинкой каждого из остальных кресел.
      - Мы, значит, собрались сегодня, - начал Первый Член Органа тихим, дребезжащим голосом, - чтобы, значит, разобраться с одним тут вопросом...
      Он замолчал и глубоко задумался. Наступила тишина.
      - Мы собрались, значит... - продолжил свою мысль Первый Член. - Мы вот собрались...
      Он снова замолк и погрузился в раздумья.
      Один из референтов склонился над креслом-каталкой, легким движением руки раскрыл папку и что-то прошептал на ухо докладчику.
      - Ага! - оживился тот. - Да, да... Мы вот тут недавно, значит, просмотрели старые записи... Нам тут вот доложили про... про... значит... насчет, значит... в общем, как там у нас насчет пространства?..
      Вновь наступила глубокая тишина, которая продолжалась минут пять. Нарушил тишину Второй Член Органа, сидевший по правую руку от Первого. Он кашлянул и произнес:
      - Ежели позволите, я бы кое-что дополнил бы, насчет бы вопроса...
      Первый Член Высшего Органа одобрительно кивнул, потом кивнул ещё раз и, продолжая кивать, вяло махнул рукой.
      - Так вот, - оглядел присутствующих Второй Член. - Мы тут, понимаешь, нашли в записях, понимаешь, безвременно ушедшего от нас, понимаешь, Предводителя, интересную записку насчет аномалий... А нефть, сами знаете, кончается... Надо бы, это, понимаешь...
      Второй Член замолчал, сосредоточенно разглядывая зеленое сукно стола. Продолжать он явно не собирался.
      - И насчет лазерных пушек неясно, - произнес вдруг сидящий напротив него, спиной к академику один из членов Органа. - Для чего ж целый институт сорганизовали?
      Иванов-Бермудянский ощутил слабую боль в висках. Ему показалось, что обтянутый бархатом стул под ним медленно раскачивается. Он сжал лежащую на коленях папку и втянул голову в плечи.
      - Да, да, да, да... - вступил в разговор замолкнувший было Первый Член Высшего Органа. - Насчет вот лазеров, это точно... И от почек еще... Без уколов чтоб. А то всю задницу искололи...
      При каждом слове он судорожно кивал.
      - Батарейку ему смени, - хрипло произнес Второй Член Органа, оторвавшись от разглядывания зеленого сукна.
      Референт, стоящий за спинкой кресла Первого Члена, быстро произвел какие-то манипуляции. Кивание прекратилось. Человек в кресле обмяк, уронил голову на грудь и спустя минуту протяжно, со свистом захрапел.
      - Совещание закрывается, - произнес сидящий спиной к академику Член Органа. - Все, значит... Ну, значит... свободны... И это... За работу давай. Побольше, значит, энтузиазьма...
      Стоявшие за каждым из членов Органа референты одновременно взялись за хромированные поручни и, аккуратно развернув кресла-каталки, покатили их к выходу.
      Уже у самых дверей одно из кресел неожиданно остановилось. Референт наклонился к сидевшему в кресле человеку, тот что-то сказал, после чего каталка повернула и поехала назад. Иванов-Бермудянский разглядел в ней Второго Члена Органа. Еще через секунду он, обомлев, понял, что каталка направляется прямо к нему. Он хотел встать, но не смог.
      Второй Член Органа, остановившись перед академиком, проговорил слабым, скрипучим голосом:
      - Это вы тут, говорят, насчет аномалий... Так вы уж там, этого, того... Постарайтесь уж, значит... Особенно насчет лазеров... Ну, и про нефть, конечно... А с финансированием мы, значит, того... На хорошее дело денег не жалко... Нам бы лазеры только... Обстановка-то сейчас - сам знаешь какая... Ох, сложная обстановка.
      Он махнул рукой референту, и кресло на колесах снова покатило к золоченым дверям...
      * * *
      - Обстановка сложная, товарищи, - сказал старшина Халява и внимательно посмотрел на сидящих перед ним "дедов". - Хреновая, можно сказать, обстановка... А потому...
      Старшина сделал паузу, выждал несколько секунд и, набрав в грудь побольше воздуха, произнес:
      - А потому... дембель откладывается.
      Гробовое молчание было ему ответом. Сорок пять лохматых дембельских голов повернулись в его сторону. Сорок пять пар глаз, не моргая, уставились на него. Особой теплоты в этих глазах он не увидел.
      Молчание длилось недолго.
      - Чего-о-о? - произнес кто-то из "дедов".
      Халява потупил взор, посмотрел на черные голенища своих сапог, потом глубоко вздохнул и поднял глаза. В тесной комнатушке для политзанятий на скамейках сидели собранные старшиной "деды", ожидавшие услышать долгожданный приказ о демобилизации.
      - Приказ-то пришел... Но ввиду сложной обстановки... Временно... До особого распоряжения.
      Он почувствовал, что в комнате становится душновато.
      - Чего-о-о-о?! - повторил ему в ответ тот же голос.
      Голос принадлежал кому-то из сидящих в заднем ряду. Кому именно, старшина не успел заметить. Да сейчас это было и не важно. Важно было "удержать ситуацию под контролем", как выразился капитан, инструктируя его перед встречей с "дедами".
      "Сам бы попробовал!" - со злостью подумал Халява.
      - И что же будет? - наивно спросил с передней скамейки рядовой Кухтик, который вопросов обычно не задавал и которого в данный момент можно было не опасаться.
      - Так я ж вас для этого и собрал, - схватился за спасательный круг старшина и продолжил, обращаясь непосредственно к Кухтику: - Мы ж сами понимаем, что дело сложное. И навстречу, как говорится, пойти готовы... Чтобы, как говорится, не обострять...
      - Так чего с дембелем?.. С дембелем-то чего? - враз выкрикнули несколько "дедов".
      - Ну, так я ж сказал. Навстречу пойдем, - произнес Халява, вновь обретая зыбкую почву под ногами. - Мы тут посоветовались и, стало быть, такое решение приняли. Приказ, значит, не велит всех сразу отпускать. А только чтоб понемногу, значит. Постепенно. Чтоб на боевых постах молодняком заменять по мере подготовки. Потому как - обстановка сложная. Контингенту не хватает...
      - Да хрен с ней, с обстановкой, - донесся тот же голос из заднего ряда. - С нами-то чего будет?
      - С вами вот чего будет. Каждый месяц по пять человек отпускать разрешено. Пока молодняк, стало быть, подготовится.
      Он кашлянул и для солидности добавил:
      - Генерал разрешил. Согласно приказу.
      У старшины в кармане лежал составленный им список "дедов" и очередность их увольнения. Но он понял, что оглашать сейчас этот список значит заварить кашу. Расхлебывать её в одиночку ему не хотелось.
      - Со списком и с порядком увольнения ознакомитесь у капитана, - сказал Халява и, стараясь не выказывать излишней поспешности, направился к выходу.
      На бумажке, лежавшей в кармане старшины, были перечислены фамилии всех отслуживших свой срок и подлежащих увольнению. Фамилия Кухтика стояла в этом списке последней...
      Потянулись месяцы ожидания.
      Каждый день сорок пять расхристанных "дедов" слонялись по плацу, курили возле казармы, лениво дрессировали салаг или просто лежали на двухъярусных койках, изнывая от тоски. Вопрос о том, как занять их хоть каким-то полезным делом, постоянно мучил Халяву. Приказать "дедам" копать канаву, с тем чтобы потом засыпать её (что обычно практиковалось в отношении новобранцев), было невозможно. Это грозило полным разложением молодняка. Да и не стал бы никто из "дедов" выполнять такой приказ. Они б ему накопали!
      Поразмыслив немного и посоветовавшись с капитаном, старшина решил оставить все как есть. Решение оказалось разумным. Конечно, время от времени возникали мелкие конфликты с обалдевающими от безделья "дедами", но в общем ситуацию удавалось держать под контролем.
      Каждый месяц очередная пятерка дембелей навсегда покидала казарму, устроив перед тем небольшую (и - по договоренности со старшиной - не на глазах у молодняка) "отвальную" пьянку. Прочие оставались ждать своего часа. Об "особом распоряжении", после которого можно было бы отпустить разом всех оставшихся дембелей, никто уже и не вспоминал.
      Лишь один Кухтик точно знал, когда придет такое распоряжение.
      Как-то однажды, сидя на скамейке перед казармой и тоскливо глядя в хмурое осеннее небо, Кухтик услышал за своей спиной:
      - Ну что, все сидишь? Хреновы наши дела. Будем теперь до весны кукарекать.
      Кухтик оглянулся и увидел подле себя собрата по несчастью - дембеля из своего взвода. Тот тоже числился в конце списка.
      - Угу, - ответил Кухтик. - Только весной не отпустят. До лета придется ждать.
      - Не, весной. Точно - весной, - сказал собрат, присаживаясь рядом.
      - Наш срок - летом. Я месяцы посчитал, - печально произнес Кухтик, который каждый месяц процарапывал гвоздем на обратной стороне ремня очередную насечку.
      - А я тебе говорю - весной. У меня точная примета есть.
      - Что ещё за примета? - Кухтик недоверчиво посмотрел на соседа.
      - А такая вот... - Сосед пододвинулся к нему поближе. - Братишку моего тоже мурыжили перед дембелем, а потом враз отпустили. Аккурат после того, как Первый Предводитель окочурился. Помнишь? Тебя ещё тогда в клуб гоняли портрет сымать.
      - Ну и что? - спросил Кухтик, не понимая, куда клонит его собеседник.
      - Как что? И нас сразу отпустят, как только этот, нынешний, копыта отбросит.
      Сосед наклонился к Кухтику и, понизив голос, сообщил:
      - А этот к весне помрет. Точно. Я вчера по телевизору его смотрел. Он едва пасть разевает. Его под руки два хмыря вели. Плох совсем. К весне перекинется. Помяни мое слово.
      Кухтик, озадаченный таким поворотом дела, задумался, обернулся в сторону клуба и внимательно посмотрел на портрет Третьего Предводителя, висевший над входом. На портрете Предводитель выглядел совсем неплохо. Розовый румянец на его щеках не предвещал близкого дембеля.
      - С чего ты взял, что он помрет? - спросил Кухтик.
      - Да говорю тебе - помрет. Хошь, спорнем? На бутылку? Вот увидишь весной перекинется. Портрет сымут и - домой!
      Кухтик не стал спорить со своим соседом, но с этого дня тоскливая дембельская жизнь его приобрела хоть какой-то смысл. Каждое утро он начинал с того, что подходил к окну казармы и смотрел, висит ли ещё над входом в клуб портрет Предводителя. По вечерам он теперь регулярно усаживался перед телевизором. Дождавшись, когда на экране появится интересующее его лицо, Кухтик внимательно вглядывался в него. Конечно, Предводитель на экране несколько отличался от Предводителя на портрете, и двигался он не совсем уверенно. Но все-таки кое-как двигался. И даже иногда что-то говорил. Хотя внимательный Кухтик отметил, что все чаще вместо голоса Предводителя стал звучать голос диктора, сообщавший зрителям, что именно сказал Предводитель и что он имел в виду.
      Так продолжалось всю зиму.
      Когда морозы кончились и серый асфальтовый плац снова показался из-под снега, Кухтик совсем загрустил. Сидя вечерами перед надоевшим ему телевизором, он заметил, что Предводитель стал вы-глядеть намного бодрее. Показывали его теперь, правда, реже, но передвигался он явно лучше. Это не прибавляло Кухтику оптимизма. Мечта о скором дембеле становилась все призрачнее.
      И вдруг...
      В одно прекрасное утро, когда Кухтик встал и, как обычно, подошел к окну, его взору предстала чудесная, незабываемая картина.
      Плац был на месте. Скамейка подле казармы была на месте. Зеленый обшарпанный клуб был на месте. Но портрета над клубом не было.
      Кухтик подпрыгнул и громко захохотал. Впервые за все три года службы.
      Испуганные салаги шарахнулись от него в стороны.
      * * *
      Долгожданный час наступил. Вечером накануне последнего дня службы Кухтика вызвал к себе старшина.
      Халява сидел за столом в комнатке, именуемой "канцелярия роты". Увидев вошедшего дембеля, он встал и подошел к нему.