"А я вам говорю, что опоры нет!" - раздраженно возразил простертый на полу мистер Брайант.
      "А я вам говорю, что этого не может быть!" - еще громче крикнул старец и закашлялся.
      "Я сам прекрасно знаю, что это невозможно, но, сэр, в отличие от вас я лежу под столом и вижу, что он свободно висит в воздухе", - все еще лежа сказал Брайант. Даже распластавшись в нелепой позе на полу, он не утратил импозантности.
      "Ваши наблюдения, сэр, ничего не значат по сравнению с великими законами!" - прорычал старец, все более наливаясь багровой кровью.
      Я рассказываю вам так подробно, мистер Харин, потому что эпизод этот в том или ином виде повторялся в моей жизни десятки раз. Та комиссия из Гарвардского университета вынуждена была признать, что все виденное ими действительно имело место, что я не делал ни малейших попыток ввести комиссию в заблуждение, что при самом тщательном осмотре дома они не обнаружили никаких приспособлений или приборов, к помощи которых могли бы прибегнуть я или мой помощник...
      Меня проверяли, сэр, десятки раз. Я имею в виду специальные комиссии. Но и при обычных сеансах я тоже прохожу постоянные испытания. И ни разу, повторяю, ни разу никто не уличил меня в обмане. Что естественно, потому что я никогда никого не обманывал. И что же? Все равно находятся люди, подобные тому упрямому старцу, которые продолжают тупо твердить: этого не может быть, это все обман, это все ловкость рук. Вы читали произведения господина Диккенса? Все говорят, он замечательный романист".
      "Да, конечно".
      "Не буду спорить, некоторые его сочинения действительно замечательны, но он, к сожалению, напоминает мне того гарвардского упрямца. При каждом удобном и неудобном случае он утверждает, что я обманщик, причем употребляет и более сильные выражения. Но он ни разу не был на моих сеансах! Ни разу! Много раз я приглашал его, и через общих знакомых, и посылал приглашения. И что же? Ни разу этот джентльмен не ответил мне и ни разу не пришел на сеанс. Иногда мне даже кажется, что такие вот опровергатели просто боятся увидеть меня своими глазами. Вы согласны?"
      "Боюсь, что да. Есть люди, которые держатся за свои убеждения, как слепцы - за поводыря. Они боятся не только подвергнуть их сомнению, они боятся даже на мгновенье отпустить их..."
      "Истинно так, мистер Харин... А вон и дом лорда Литтона".
      Жилище лорда вполне соответствовало титулу хозяина это был прекрасный трехэтажный дом с изумрудным газоном перед ним, который напомнил мне о газонах вокруг хроностанции. Только что, совсем недавно, бродил я там, воюя со своими сомнениями, только что беседовал с почтительной оранжевой черепахой, но уже видел я двадцать второй век через дымку невообразимо далекого времени, уже терял он четкие контуры реальности, уже уплывал, покачиваясь, в сказку, в мечту, в сон.
      "У меня к вам просьба", - сказал Хьюм, возвращая меня в Лондон, и мне показалось, что произнес он эти слова несколько смущенно.
      "Слушаю вас, метр".
      "С вашего разрешения я представлю вас графом Хариным, хорошо? Эти снобы..."
      "Ради бога".
      Величественный дворецкий открыл нам дверь, и я подумал, что это скорее всего автомат. Не мог человек быть столь неприступен и не могли человеческие глаза быть так напрочь лишены какого-либо выражения. Впрочем, поправил я себя, может быть, все дворецкие такие. Опыта общения с дворецкими у меня не было.
      Зато сам лорд оказался маленькой плешивой обезьянкой. Он был так похож на обезьяну, что я бы не удивился, если бы он вдруг начал чесаться ногой, а потом взобрался по гардине вверх и перепрыгнул на огромную тяжелую люстру.
      Хьюм представил меня, графа Харина, как владельца огромного имения под русским городом Курском, который столь живо интересуется сеансами Хьюма, что специально приехал из далекой России.
      Какие-то люди пожимали мне руки, какие-то дамы протягивали руки для поцелуев, обдавая меня тошнотворными запахами духов, пота и давно не мытого тела, а мне все казалось, что сейчас кто-нибудь из них скажет:
      "Позвольте, какой он граф, какой владелец поместий, это же пенсионер из Дома престарелых ветеранов сцены, он получает сто двадцать рублей пенсии, да и то три четверти у него удерживают за пребывание в Доме".
      Самое смешное, что никто из присутствовавших ни о чем не догадался, и я облегченно перевел дух.
      Владимир Григорьевич улыбнулся и сказал:
      - Конец предпоследней серии, друзья мои. Боюсь, я замучил вас, да и сам, признаюсь, устал немножко... Все-таки не каждый день бываешь у лорда...
      Сверкающая яхта у дрянного причала, думал Юрий Анатольевич, мечась по своей квартирке в тщетных попытках хоть немного прибрать ее. Только сейчас, когда Леночка сидела молча в продавленном кресле и следила за ним, он вдруг впервые по-настоящему увидел всю убогость своего жилища: старенький "Рекорд", который включался лишь после того, как два или три раза его хлопали ладонью по боку; узенькая сиротская тахтенка, крытая лысоватым ковриком; двустворчатый шкаф с дверцами, которые всегда стремились открыться, словно шкафу было жарко, и которые приходилось уплотнять сложенным вчетверо "Советским спортом"; испуганно вздрагивающий при каждом включении и выключении холодильник...
      - Я сейчас... - пробормотал Юрий Анатольевич, незаметно подсовывая снятые вчера носки под тахту.- Если бы ты предупредила меня... У меня, кроме каменного сыра... нет, вру, еще яйца... Яичницу хочешь? - тоскливо спросил он.
      - Нет, - сказала Леночка, помолчала и вдруг спросила: Сколько здесь метров?
      - Где?
      - Здесь, в твоей квартире.
      - Двадцать и девять кухня. А...
      - Двухкомнатная и однокомнатная - прекрасный обмен, сказала Леночка и заплакала. Заплакала горько, как ребенок, всхлипывая.
      Голова у Юрия Анатольевича начала вращаться вокруг своей оси, и он почувствовал, что вот-вот упадет. А может, подумал он, это не голова вращается, а все вокруг? Из-за этого дурацкого коловращения он никак не мог сообразить, что именно Леночка хотела сказать этим обменом. Наверняка что-то очень важное, он чувствовал это, но что же именно... И слезы ее... Юрий Анатольевич прерывисто вздохнул, подошел к Леночке, стал перед ней на колени и пробормотал:
      - Не плачь... Что ты...
      Но Леночка продолжала плакать, и плечи ее под сине-розовой курточкой горько вздрагивали. Он погладил ее руки, которыми она закрыла лицо, и пробормотал:
      - Не плачь, птичка-синичка...
      А может быть, пронеслось у него в голове, она имеет и виду обмен своей квартиры и его на одну. Мысль была явно нелепая, она даже не укладывалась в сознаниe, и потом, где бы он жил тогда? Его вдруг обдало жаром, словно он открыл дверцу раскаленной духовки. Как где? Она же... она же... Вместе... но почему же тогда она плачет...
      Он почувствовал, как накатилась на него волна пронзительной нежности к этим рукам, по-детски прижатым к лицу, к вздрагивающим плечам.
      Он обнял ее и начал тереться носом об ее руки.
      - Птичка-синичка, - бормотал он, - птичка-синичка. - Он знал, что нужно было найти совсем другие слова, пылкие и нежные, трепещущие и необычные, достойные свершившегося чуда, и искать их вовсе не нужно было, потому что они переполняли его грудную клетку, толкали даже сердце, они подымались по пищеводу, но застревали почему-то в гортани, отчего он не мог вздохнуть, не мог открыть им проход.
      Боже, как он никчемен, пронзила его острая и ранящая мысль. Такой же, как и все вокруг него. Чем он отличается от калеки-телевизора и припадочного холодильника? Любимая девушка согласилась стать его женой, она плачет почему-то, а он стоит перед ней и тупо трется носом об ее руки и дебильно бормочет одну и ту же синичку. Неужели он действительно такой беспомощный... Он понял, что наступил момент истины. Сейчас или никогда. Она уже называла его тюфяком. С тюфяками не живут, тюфяков не любят, с тюфяками не смениваются квартирами, о тюфяках не говорят с гордостью: я вышла за прекрасного тюфяка.
      Он рывком вскочил на ноги, подсунул одну руку под Леночкины теплые ноги, другой обнял за шею, легко поднял ее из кресла. Она вовсе не тяжелая, автоматически отметили его мышцы. Сердце колотилось, он никак не мог как следует вздохнуть. Он перестал соображать, что делает. Неведомый ему автопилот управлял теперь его движениями. Он сделал круг по комнате, круто повернул, отчего одна туфля со стуком упала с Леночкиной ноги на пол, уложил Леночку на тахту, решительно оторвал ее руки от лица и начал целовать ее в заплаканные глаза. Глаза были мокрые и соленые, и целовать их было вкусно. Наверное, приятно было и глазам, потому что Леночка закинула руки за его шею, крепко обхватила ее и притянула к себе...
      Потом, через столетие, наполненное праздничными фейерверками, он спросил ее, сидя около тахты на полу:
      - А... почему ты плакала, глупышка моя?
      Леночка вздохнула глубоко и прерывисто и сказала:
      - Ты не понимаешь...
      - Чего?
      - Ты не понимаешь...
      Он изжарил яичницу и, когда она была готова, с яростью натер окаменевший сыр и посыпал им тарелку.
      - Открой рот, - сказал он.
      - Для чего? - сонно спросила Леночка.
      - Для яичницы.
      - Открою.
      Она широко открыла рот с ровными маленькими зубками, и он осторожно вложил в него ложечку с порцией яичницы. Леночка тут же проглотила ее и снова разинула рот, широко и требовательно. Он засмеялся.
      - Почему ты смеешься? - спросила Леночка сквозь яичницу.
      - Неплохо начинается наша семейная жизнь: ты лежишь с открытым ртом, а я кормлю тебя с ложечки.
      - Не вижу ничего смешного, - твердо заявила Леночка. Это единственно приемлемый для меня вариант.
      После того как он напоил ее чаем, Леночка вдруг сказала:
      - Знаешь, почему я заревела? Потому что в тот момент я твердо решила, что буду с тобой.
      - Но почему же слезы?
      Леночка вздохнула.
      - Ты не понимаешь. Всякое окончательное решение печально.
      - Но почему?
      - Как ты не понимаешь... В этот момент я окончательно отказала молодому талантливому кинорежиссеру, лауреату ста премий, который хотел сделать меня кинозвездой; блестящему растущему дипломату, который умолял меня поехать с ним на три года в Женеву или Буэнос-Айрес; космонавту и автогонщику.
      - М-да, компания...
      - Не мдакай, милый, ты ведь победил их. И плакала я, честно сказать, потому что было их жалко. Такие все они были растерянные, жалкие. Особенно дипломат. У того прямо слезы на глазах были...
      Они посмеялись тихо и удовлетворенно. У них уже появлялись общие шутки, и они инстинктивно понимали, что это немалое достояние, может быть, не меньшее, чем югославский гарнитур.
      - А где ты был сегодня полдня, я раза три подходила к твоей двери, - сказала Леночка.
      - А... я часа два просидел у Харина...
      - У этого инсультника из шестьдесят восьмой?
      Было в этом слове что-то неприятное, и Юрий Анатольевич хотел было обидеться за Владимира Григорьевича, но не успел, потому что Леночка неожиданно проворно села, закинула руки за его шею и поцеловала его в губы. Ее тело излучило какое-то удивительно приятное тепло.
      - А что с ним? - спросила Леночка. - Он ведь так хорошо поправился.
      - Нет, он здоров. Просто я... - Он вдруг запнулся на мгновение. Как-то сложно ему вдруг показалось объяснить Леночке, почему он провел два часа в шестьдесят восьмой комнате.
      - Что ты?
      Может быть, и не следовало рассказывать ей о приключениях Владимира Григорьевича, ведь просил он сохранить в тайне, но не мог, не хотел он с первого дня прокладывать между собой и этим теплым прекрасным существом запретную зону с колючей проволокой и контрольно-пропускным пунктом.
      - Понимаешь, Владимир Григорьевич рассказывал нам о том, где был... Все эти дни, что отсутствовал...
      - Интересно, - зевнула Леночка. - И где же он был?
      - О, это не так просто... - И опять запнулся Юрии Анатольевич. Хотел проскочить трудный участок с ходу, но не смог. Какое-то нелепое оцепенение овладело им. Он помолчал, пожал плечами и продолжал: - Он путешествовал во времени...
      Только сейчас, произнося эти слова, он вдруг почувствовал всю нелепость их. Тогда, сидя сначала в комнате Ефима Львовича, а потом в шестьдесят восьмой, он подпал под гипноз рассказа. Он слушал Владимира Григорьевича, он как бы постепенно втягивался в рассказ, он вместе с самим стариком преодолевал сопротивление здравого смысла и в конце концов почти верил ему. Даже не то, чтобы верил, но и не не верил. А сейчас, сидя на пыльном полу рядом с тахтой, на которой лежала Леночка, ощущая ее голую руку на своей, он находился совсем в ином измерении, и слова "путешествовал во времени" казались уже дикими и нелепыми.
      - Как это, во времени? - лениво спросила Леночка.
      - Во времени... - Юрий Анатольевич опять почувствовал, как слова положительно не желали соскальзывать с его губ, и рассердился на себя: что он, однако, за мнительная рохля?! Он набрал побольше воздуха и выпалил: - Понимаешь, к Владимиру Григорьевичу пришли двое молодых людей, и оказалось, что они его далекие потомки, что они прибыли из... - Юрий Анатольевич напрягся, как перед прыжком в холодную воду, ...из двадцать второго века...
      - Странно, раньше как будто у него такого не наблюдалось. Он давно уже слабенький, но умственные способности были в норме.
      Юрию Анатольевичу хотелось сказать, что умственным способностям Владимира Григорьевича могут позавидовать многие, что старик обладает тонким и цепким умом, что он не утратил чувства юмора, но опять он замешкался, чувствуя, что ему трудно сказать все это. И снова сердился он на себя за слабоволие, скорее даже предательство. И снова все восстало в нем против его трусости.
      - При чем тут норма? - раздраженно сказал он.- Ты бы сама послушала, как он рассказывает, ты бы не говорила о его умственных способностях.
      - Может, это он придумывает просто для развлечения, такая устная фантастика? - примирительно сказала Леночка. Было ей хорошо и покойно. Рубикон она перешла, мосты за собой благополучно сожгла, и не хотелось ей спорить с Юрочкой. Смешной такой. Смешной и пылкий... Что ж, конечно, не самый лучший вариант! Не режиссер, не лауреат ста премий, но обладал он перед всеми ее поклонниками одним несомненным достоинством: в отличие от них он был существом реальным, с сильными теплыми руками, которые так сладостно и томительно ощущать на своем теле.
      - Не-ет, не думаю, - сказал Юрий Анатольевич, - он не придумывает.
      - Почему ты так уверен?
      - Не знаю, это такой яркий рассказ, с таким количеством деталей, не думаю, чтобы он просто сочинял.
      - Гм... И что же сказали ему потомки?
      - Они взяли его с собой... в двадцать второй век...
      - И ты хочешь сказать, что Харин побывал в двадцать втором веке? - спросила Леночка, погладила руку Юрия Анатольевича, и он почувствовал, как впитывает ласку всей кожей, всей своей плотью.
      Леночкина рука была легкой, теплой и излучала блаженные щекотные импульсы, и двадцать второй век не выдерживал эти импульсы, отступал, тускнел, съеживался.
      - Да, конечно, но... - пробормотал Юрий Анатольевич.
      - Может быть, все-таки пригласить психиатра? В конце концов, ты терапевт и не обязан разбираться в старческом слабоумии.
      - Я не думаю...
      - И напрасно. Все равно все все узнают, пойдут разговоры, и ты же окажешься виновным, что вовремя не пригласил специалиста. Ты можешь дать гарантию, что все ограничится безобидными байками? А если завтра он выпорхнет из окна, чтобы снова навестить потомков? Что тогда?
      - Да, но Владимир Григорьевич... он не похож на безумного, - прошептал Юрий Анатольевич.
      - Бедный мой добрый и наивный Юрчонок, - сказала Леночка, и голос ее был нежен и ласков. - И как бы ты жил без меня, такой ты доверчивый ребенок... Ну, подумай сам, глупыш, похож или не похож на безумного человек, который уверяет, что побывал в будущем? Машина времени и всякое такое. Значит, когда Харин был там, ему было лет триста? А вернулся и снова восемьдесят, а?
      Ответить было нечего, потому что Леночка была права, но правота ее не производила впечатления цельности и красоты, какой, по мнению Юрия Анатольевича, должна быть правда. Юрий Анатольевич вздохнул и промолчал.
      - И еще, Юрчонок мой глупенький, может, тебе всетаки сходить к твоему приятелю, к тому, к спортивному врачу? Когда мы поженимся, не знаю, удобно ли будет, если мы оба будем работать в Доме? Конечно, я тоже могу найти другую работу, но ты сам говорил, что там такое хорошее место...
      И опять Леночка была права, и опять в ее правоте было что-то неприятное...
      - Устроились? - спросил Владимир Григорьевич, обводя глазами Анечку, Ефима Львовича и Константина Михайловича. Потерпите, немного уже осталось. Итак, оказались мы в гостиной в доме лорда Литтона.
      "Леди и джентльмены, - сказал Хьюм, откидывая рукой прядь черных волос с бледного лба, - я никогда не предваряю свои сеансы длительными разглагольствованиями, как это любят делать многие медиумы, но я хотел бы обратить ваше внимание на то, что я не нуждаюсь ни в каких особых атрибутах, обычных для такого рода сеансов. Как вы видите, в гостиной светло, и я не прошу, чтобы притушили свет, так сказать, для создания атмосферы. Мало того, я даже не прошу вас сосредоточиться, не прошу тишины. Вы можете разговаривать о чем угодно, вы можете ходить по гостиной, вы можете смеяться и шутить. Единственное, о чем я осмеливаюсь вас просить, леди и джентльмены, это хотя бы одним глазом поглядывать за мной, дабы вы могли убедиться, что ничего необычного я не делаю..."
      В этот момент раздался оглушительный грохот, словно совсем рядом, за стеной, выстрелила пушка, пол дрогнул, и дамы - а их было пятеро - громко вскрикнули.
      "Спокойствие, дорогие друзья, - поднял маленькую сухонькую ручку лорд Литтом, - смею заверить, что бояться совершенно нечего". - Вид при этом у него был чрезвычайно довольный, как будто именно он произвел выстрел.
      Первый выстрел сменился залпом, причем казалось, что мы находимся в центре батареи, потому что грохот раздавался сразу со всех сторон. Пол мелко вибрировал.
      "Кейлэб", - пробормотала дама с замысловатой седой прической, которая стояла недалеко от меня и уцепилась за руку высокого джентльмена с красной физиономией.
      "Ты со мной, Дженифер", - не очень уверенно сказал краснолицый.
      Я посмотрел на Хьюма. Он сидел на стуле, закинув ногу на ногу, полузакрыв глаза, и мне показалось, что выражение лица у него было самое что ни на есть скучающее. Это было так неожиданно, что я чуть не рассмеялся. Человек заставляет палить невидимые пушки, трясет прекрасный пол в дорогих коврах так, как будто под ним работает судовой дизель мощностью в пять тысяч сил, и при этом у него выражение лица, которое бывает на профсоюзных собраниях. Канонада тем временем стихла, и моя соседка облегченно вздохнула:
      "Ах, Кейлэб, это было ужасно, мне казалось..."
      Что именно ей казалось, я не узнал, потому что она замолчала, забыв закрыть рот. Глаза ее выкатились, она смотрела на большой овальный стол красного дерева, стоявший в центре гостиной. Стол затрясся, несколько раз подпрыгнул, как жеребенок на лугу, и начал вставать на дыбы, подымая медленно вверх длинный конец.
      На столе стояла высокая фарфоровая ваза с цветами. а по обеим ее сторонам горели в фарфоровых же канделябрах свечи. Я непроизвольно напрягся и сделал шаг к столу. Еще мгновение - и все, что стояло на столе, начнет скользить по наклонной плоскости. Секунда-другая, и тонкая ваза брызнет осколками, а свечи упадут на ковер, и нужно будет быстрее поднять их, чтобы не начался пожар. Я хотел было броситься к столу, но что-то удержало меня. Казалось, меня приклеили к тому месту, где я стоял. Я завороженно смотрел на стол, и органы моих чувств с негодованием бросались друг на друга: глаза мои видели круто накренившийся стол, а уши так и не слышали звона разбивающейся вазы и канделябров, потому что они и не собирались соскальзывать со стола. Но и не это заставило меня разинуть рот. Фокус, иллюзия, вопил здравый смысл, все эти вещи закреплены на столе, но глаза мои видели нечто гораздо более невероятное: пламя свечей не подымалось под прямым углом, как оно должно было делать по всем законам, а горело так, как будто стол стоял горизонтально.
      Ага, торжествующе возопил мой здравый смысл, торопясь взять реванш за болезненные щелчки, ага, теперь-то ты понимаешь, что это всего-навсего массовый гипноз, что стол стоит ровно! Это было прекрасное объяснение, разом ставившее все на свои места. Пусть до сих пор ученые мужи до конца и не разобрались в механизмах гипноза, но он существует, он существовал всегда, и многие чудеса рушатся карточными домиками, если предположить, что свидетели их просто-напросто были загипнотизированы.
      Да, объяснение было разумным, и я даже испытал некоторое разочарование: в душе, наверное, я дикарь или ребенок, а может быть, это одно и то же, потому что в самых забытых запасниках моей души всегда, оказывается, хранилась жажда чуда.
      Я вдруг вспомнил рассказ Хьюма о Гарвардской комиссии и о ее председателе, который лег на пол, чтобы убедиться в том, что стол висел в воздухе. Прежде чем я сообразил, что делаю, я уже подскочил к столу, к той части, которая непристойно задралась в воздух, опустился на четвереньки и провел рукой. Рука прошла свободно, потому что ножки были высоко надо мной. На внутренней поверхности стола видна была пыль и бахромчатые нити паутины. Конечно, пронеслось у меня в голове, может быть, это гипноз, это не может не быть гипнозом, но бедный мой разум отказывался в это верить: я знал, что я - Владимир Григорьевич Харин, что нахожусь я в середине девятнадцатого века в Лондоне, на фешенебельной Сент-Джеймс-стрит, что... Я вдруг рассмеялся, и стоявший рядом сухонький старичок нагнулся и участливо спросил:
      "Вы что-то сказали?"
      "Нет", - покачал я головой, все еще сидя на полу под вздыбившимся столом красного дерева. Боже, каким же забавным инструментом проверял я работу своих органов чувств! Вспомнить, что я, отставной драматург и пенсионер, обитатель Дома ветеранов сцены, нахожусь в Лондоне девятнадцатого века как доказательство здравого ума... Ведь само мое пребывание здесь, сам лорд Литтон, сам Хьюм, смотревший на меня со своего штофного стула, само время уже было невероятным...
      Хьюм, казалось, понимал, о чем я думал.
      "Леди и джентльмены, - сказал он, вставая, - мой русский друг, очевидно, сомневается, наблюдает ли он нечто действительно происходящее или перед ним как бы мираж. Так, дорогой граф?"
      Граф? Какой граф? Ах, это же я... Я сделал усилие и попытался собрать вместе мои разбежавшиеся органы чувств.
      "Признаюсь, дорогой метр, что мой жизненный опыт действительно восстает против того, что регистрирует взгляд".
      "Ах, как справедливо, как справедливо вы выразились", сказала молоденькая девушка, сама фигура которой тоже бросила вызов здравому смыслу: ее талия была так затянута, что, казалось, ее должны были сначала выпотрошить, ибо никакие внутренние органы не могли уместиться в столь ничтожном объеме.
      "Ну что ж, дорогой граф, я понимаю вас, - торжествующе улыбнулся Хьюм, и видно было, что наше изумление доставляет ему огромное удовольствие. - И потому предлагаю маленький опыт, который однажды уже убедил скептиков. Это было, если не ошибаюсь, когда мои способности проверял сэр Дэвид Брюстер, надеюсь вы знаете его?"
      "О да, - кивнул лорд Литтон своей плешивой обезьяньей головкой. - Сэр Дэвид не верит даже самому себе". - Обезьянка засмеялась, чрезвычайно довольная, очевидно, своим остроумием.
      "Сэр, - обратился Хьюм к хозяину, - могу ли я попросить у вас тарелку, которую не жалко разбить?"
      "Тарелку?" - обезьянка растерянно заморгала красноватыми, без ресниц, веками, как будто Хьюм попросил у него нечто совершенно необыкновенное.
      "Не жалко разбить, ха, ха, ха..." - залился лорд Литтон в идиотском смехе.
      "Да, сэр, разбить".
      "Вы шутник, Хьюм, настоящий шутник... - лорд Литтон взял с каминной мраморной полки колокольчик, потряс им, и в комнате невесть откуда материализовался дворецкий. - Джеймс, принесите нам тарелку, которую не жалко разбить, ха-ха-ха..."
      Дворецкий торжественно поклонился и сказал:
      - Хорошо, сэр.
      Через минуту он явился с тарелкой, снова торжественно поклонился и протянул ее хозяину. Тот, в свою очередь, передал ее Хьюму.
      "Держите, - сказал он, - мне совершенно не жалко этой тарелки, ха-ха-ха..."
      "Благодарю вас, сэр, - в свою очередь, поклонился Хьюм, взял тарелку и постучал по ней ногтем. - Как вы видите, леди и джентльмены, эта тарелка цела. Сейчас я положу ее на пол, и стол, опустившись, своей тяжестью раздавит ее. Вы можете сомневаться, не внушил ли я вам то, что вы видите, но ведь тарелка не поддается внушению. Так?"
      "Так", - серьезно кивнула девица с осиной талией.
      "Благодарю вас, мисс Прайс", - важно сказал Хыом и положил тарелку на ковер.
      "Боюсь, у вас неважный глазомер, Хьюм", - сказал сухонький старичок, а красномордый добавил:
      "Подвиньте-ка тарелку. Если вы даже опустите этот стол, ножка не достанет до тарелки".
      "Не беда", - сказал Хьюм и пожал плечами. Он, наверное, хотел сказать это тоном равнодушным, но я видел, что он с трудом скрывает торжество. Он опять уселся, закинул ногу за ногу и с легкой улыбкой смотрел на нас.
      Стол начал опускаться. Джентльмены были правы, он положил тарелку на ковер слишком далеко, и опускающаяся ножка должна была оказаться минимум в полуметре от тарелки. И в эту минуту я услышал, как затянутая девица воскликнула:
      "Ах, смотрите!"
      Я оторвался от тарелки и увидел, что стол теперь уже не касался ковра сразу всеми своими четырьмя ножками. Он висел над полом, наверное, в полуметре и слегка покачивался. Покачавшись, он медленно поплыл в сторону тарелки и, когда оказался над нею, начал опускаться. И опять ножка не попадала на тарелку.
      "Да что же это такое", - раздраженно пробормотал Хьюм, стол прыгнул, и тарелка хрустнула под его тяжестью.
      Присутствующие захлопали, а я наклонился и поднял черепок. Черепок был самый обыкновенный, неровной формы, с острым сколом.
      Да, нужно было отключить здравый смысл, здесь ему делать было явно нечего. Хьюм был прав. Если даже предположить, что все мы были загипнотизированы, то тарелку-то вряд ли можно было убедить расколоться на десяток черепков. А если стол на самом деле все время стоял недвижимо, подсунуть тарелку под его ножку было невозможно - стол весил, наверное, не менее центнера.
      Да и стоял он теперь, раздавив тарелку, минимум в метре от прежнего своего места, это видно было по вмятинкам на ковре.
      "Мисс Прайс, - сказал Хьюм, - если не ошибаюсь, вы играете на фортепьяно..."
      "Немножко".
      "Мы были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы соблагоизволили сесть за этот великолепный рояль и сыграть нам что-нибудь".
      "А вы не... подымете меня в воздух?"
      "С удовольствием, но только если вы того пожелаете".
      "Нет, нет, я ужасно боюсь высоты", - зарделась девица с тонкой талией.
      "Я не боюсь высоты, - сказал наш хозяин и засмеялся. Правда, я не очень искусен в музицировании, но, сдается мне, вам это и не так важно".
      "Благодарю вас, сэр", - важно сказал Хьюм.
      Обезьянка села за рояль, откинула крышку и, к моему величайшему изумлению, качала довольно бойко выстукивать нечто танцевальное. Не успел он побарабанить и минуты, как тяжелый рояль покачнулся и поднялся в воздух, а рядом с ним подымался лорд Литтон, который продолжал играть, заливаясь при этом смехом. Интересное было чувство юмора у нашего хозяина.
      Я ребенок. Я сижу с мамой в цирке. Наверное, это летний цирк, потому что где-то совсем рядом хлопает тяжелая парусина крыши, а я смотрю на круглую арену, смотрю на человека в блескучем, переливающемся костюме, который подбрасывает в воздух множество деревянных палочек, они вращаются над ним, образуя высокую мерцающую арку, и он успевает ловить их и снова посылать вверх. Я не дышу. Я боюсь вздохнуть, чтобы не спугнуть чудо, яркое, праздничное чудо, и сердечко мое сжимает тягостная мысль - это чудо кончится.
      "Мамочка, - шепчу я, - а скоро представление окончится?"
      "Скоро, скоро, Володенька", - успокаивает меня мать.
      Как она не понимает! Она думает, что успокаивает меня, что я жду конца, а я страшусь его, я бы отдал все на свете, даже свой драгоценный перочинный нож с шестью предметами, которым гордился необыкновенно, лишь бы праздник не кончался.
      Но это было давно, лет семьдесят назад... Нет, поправил я себя, не семьдесят лет назад, а скорее наоборот, я буду сидеть рядом с мамой в жалком заезжем шапито только через полвека...
      Но было, будет, какая в конце концов разница. Важно, что, как и тогда, я снова испытывал страх, что это яркое чудо кончится, что вот-вот рояль с музицирующей морщинистой обезьянкой плавно спланирует вниз, погаснет яркий свет, и снова наступит будничный мир, в котором здравый смысл самодовольно озирается вокруг, а не скулит, униженный и посрамленный, у моих ног.
      Тем временем музыка оборвалась, потому что теперь рояль, стул и старый лорд плыли в воздухе порознь. При этом рояль продолжал жестяно отбивать все тот же танец, а обезьянка делала беспомощные движения руками и ногами и заливалась при этом смехом.
      Это было уже слишком. Все имеет пределы. Я уже исчерпал свои резервы удивления, одна за другой во мне отключались какие-то пробки, и я бессмысленно и бесчувственно глазел, как лорд и его стул опустились на ковер, а рояль продолжал висеть, покачиваясь. Словно во сне, словно сомнамбула, я подошел к роялю и потянул его вниз за ножку. Куда там, он и не думал опускаться.
      "Осторожнее... гм... мистер... - сухонький старичок потянул меня за рукав. - Не дай бог, рояль может..."
      "А? - пробормотал я. - А, да, да, конечно".
      "Можно опустить рояль?" - спросил Хьюм.
      "Конечно, дорогой Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - это было просто замечательно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду играть, вися в воздухе, я бы поставил тысячу гиней, что это невозможно".
      "Если вы не устали, леди и джентльмены, я бы хотел показать вам, что и сила огня отступает перед теми силами, которые выбрали меня для своего проявления".