Дальние родственники

      - Как исчезают? - пожал плечами художник и обиженно выпятил сизую нижнюю губу. - Так и исчезают.
      - То есть? Ничего не понимаю.
      Ефим Львович объяснил терпеливо, как растолковывают простые вещи несмышленому ребятенку:
      - Утром у него были посетители, приятели внука, а потом его никто больше не видел.
      - Что за вздор! - рассердился доктор. - Как это не видел?
      Ефим Львович вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать: боже, такой непонятливый - и врач. И такой должен лечить людей. Что ж удивительного, что люди болеют и умирают, с таким и не то может случиться.
      - Как не видят людей, Юрий Анатольевич? Не видят. Смотрят и не видят. Его искала ...его приятельница Анна Серафимовна. Его искала сестра Леночка... Елена Николаевна. Я, наконец, искал. - Последние слова должны были, казалось, значить: если уж я не нашел, то говорить не о чем. Хвастаться Ефим Львович не любил, но и достоинства свои знал.
      - И что, его нигде нет?
      - Нет.
      - И в саду искали?
      - И в саду искали.
      - Может быть, он у кого-нибудь в комнате?
      - Нет.
      - Что за чепуха! Не мог же он уйти в город... Хоть он и чувствует себя в последние дни значительно лучше, но не настолько же, чтобы уйти самому с территории. Может быть, он пошел проводить своих гостей? Ну, конечно же, даже и сомневаться нечего. Наверняка он где-то здесь. Не мог он уйти. Вы что - забыли, что он только что еле двигался?
      - Нет, конечно.
      - Так в чем вы меня хотите убедить?
      - Только в том, что Владимир Григорьевич исчез.
      - Этого не может быть.
      - Может, может. Они, гости и он, были утром, сразу после завтрака, а сейчас уже час, даже начало второго.
      Юрий Анатольевич ничего не ответил, быстро дошел до Лениного пенала, постучал и открыл дверь. Лены тоже не было, хотя в это время она всегда занималась своей писаниной.
      В шестьдесят восьмой комнате он застал Константина Михайловича. Он поднялся с кровати, на которой лежал одетый, и бульдожьи его щеки колыхнулись от резкого движения.
      - Вы не видели соседа? - спросил Юрий Анатольевич, забыв поздороваться.
      Константин Михайлович начал быстро застегивать правой рукой пуговицы, которых на его курточке с "молнией" не было.
      - А? А... Владимира Григорьевича? Да, конечно...
      Слава богу, вздохнул про себя Юрий Анатольевич, впал отчего-то в панику, идиот.
      - Где же он был?
      - Кто? А...
      - Владимир Григорьевич, - нетерпеливо сказал доктор.
      - Не знаю. Э... а...
      - А где он сейчас?
      - Сейчас? М... э... да, конечно, я видел его... к нему пришли... от внука... Абер дас ист...
      - Да, да, я знаю,-нетерпеливо кивнул Юрий Анатольевич и автоматически отметил, что Лузгин опять, похоже, сдал. Улучшение было кратковременным и нестойким.
      - А с утра вы его не видели?
      - Нет... никогда... то есть, я хотел сказать, нигде не видел. Абер дас ист ниче-е-во-о...
      - Простите.
      Он вышел в коридор. Мимо шел величественный Иван Степанович Котомкин, зажав под мышкой целую пачку газет.
      - Добрый день,- кивнул ему Юрий Анатольевич,- вы не видели Владимира Григорьевича?
      Иван Степанович побулькал чем-то внутри себя, покачал головой и неодобрительно сказал:
      - Вчера видел.
      Юрий Анатольевич вышел во двор, и тут же к нему подскочила Анна Серафимовна.
      - Как хорошо, что вы появились, доктор, я так беспокоюсь. Представляете, он исчез!
      - Что значит "исчез"? - раздраженно сказал Юрий Анатольевич. - Пошел проводить своих гостей. Даже не пошел, а просто вышел.
      - Но они ушли уже больше трех часов тому назад, представляете? - Она кивнула несколько раз головой, и оранжевая прядка над ее лобиком испуганно вздрогнула.
      Что за паникерша, раздраженно подумал Юрий Анатольевич.
      - Ну и что, что три часа? Разве не могли его гости свозить его куда-нибудь? - Ну, конечно же, подумал он облегченно, как он сразу не сообразил, - В конце концов, у нас же не тюрьма.
      Он явственно представил себе гостей Владимира Григорьевича, увозящих старика куда-нибудь к общим знакомым, в магазин, мало ли куда можно поехать на такси в таком городе, как Москва. Съездили и сейчас вернутся. Наверное, машина с шашечками уже подъезжает к Дому. Наверняка, поправил он себя, не наверное, а наверняка.
      - Он не мог уехать, - упрямо сказала Анна Серафимовна.
      - Почему?
      - Потому что... потому что, если бы он уезжал, он бы... не знаю... у меня предчувствие, что с ним что-то случилось.
      - Ну, раз предчувствие - тогда другое дело, - с какой-то ненужной иронией сказал Юрий Анатольевич.
      Не появился Владимир Григорьевич и к обеду, и Юрий Анатольевич совсем уже было решил идти к директору, но вдруг сообразил, что следовало бы заглянуть в шкаф в шестьдесят восьмой комнате. Если Владимир Григорьевич переоделся, то беспокоиться положительно было не о чем. Поехал со своими гостями в город и к вечеру вернется. Просто и ясно. Доктору стало стыдно. Похоже, что от постоянного общения со своими пожилыми пациентами он сам начал походить на них: легко терялся, начинал глупо нервничать, впадал в панику. Да и ему-то что? Он что, конвойный, чтобы постоянно пересчитывать свою команду? В конце концов, он же врач, и его забота - это здоровье обитателей Дома, а не табель ухода и прихода. Владимир Григорьевич действительно человек больной, но, в конце концов, не дебильный и знает, что делает.
      Он постучал в дверь шестьдесят восьмой комнаты и повернул ручку. Константин Михайлович лежал на спине с закрытыми глазами, безмолвный и неподвижный, и Юрию Анатольевичу вдруг почудилось, что он умер. Он замер, прислушался, услышал легкий выхлоп выдоха - пхе, и испытал огромное облегчение. О господи...
      - Константин Михайлович, - тихонько позвал он, и бывший режиссер сразу же открыл глаза и посмотрел на него. - Простите, что я вас побеспокоил, вы не заметили, Владимир Григорьевич переоделся до отъезда в город? Он ведь, кажется, здесь все больше в такой -вельветовой пижамке ходит?
      Константин Михайлович сел, вздохнул несколько раз, и на лице его отобразилась внутренняя борьба. Наконец он решился, кивнул своим мыслям и сказал:
      - Да.
      - Стало быть, если он переоделся, пижамка эта должна быть где-то здесь.
      - Да.
      - В шкафу? Под подушкой?
      - Э... э... в шкафу.
      - Я думаю, мне можно посмотреть?
      - В шкафу, да, да.
      Юрий Анатольевич открыл скрипучую дверцу: два костюма, плащ, куртка, дубленка в пластиковом прозрачном мешке, рубашки, свитера, ботинки, сапоги. Пижамы не было. Да и почему она обязательно должна быть в шкафу, мало что говорит сосед. Сейчас он поднимет подушку и увидит знакомую вельветовую темнокоричневую в серую тонкую полоску пижаму. Пижамы не было. Нужно было доложить директору.
      Наверное, вид у него расстроенный, потому что Константин Михайлович посмотрел на него внимательно и сказал с неожиданным участием:
      - Абер дас ист ни-и-чево-о...
      Директор Дома был великим молчуном. Когда с ним разговаривали, его полное лицо, которое всегда блестело так, что казалось выдраенным пемоксолем, багровело, он надувался и прежде чем ответить, долго барабанил пальцами по столу. Юрию Анатольевичу всегда казалось, что, если спросить директора, как его зовут, он долго будет думать, сыграет на столешнице Турецкий марш и только потом неохотно признается, что он Пантелеймон Романович Клишко.
      Директор и на этот раз сразу налился темной кровью, лицо его стало вареным, он засопел и посмотрел на врача. Юрий Анатольевич молчал и думал, как неисповедимы бывают начальственные пути. Кто, в каком странном затмении, мог прислать сюда в директорское кресло этого надувного выдраенного болванчика? Откуда появился он, в каком инкубаторе он вылупился, почему? Кем он был до этого назначения: строителем, директором рынка, актером, чиновником?
      Молчание загустевало, становилось физически осязаемым. Юрий Анатольевич подумал, что, если он наберется терпения, то они будут молчать минуту-другую, третью, час, день, месяц, год, два года, десять лет. А поскольку он был моложе директора лет на двадцать, то вполне может его и перемолчать. Но был он слабаком, не из начальственного спецтеста вылепленный, не было в нем великого чиновничьего терпения, и не выдержал он:
      - Так что же делать? Может, подождем до утра?
      При этом Юрий Анатольевич подумал с привычным смирением, что не быть ему, наверное, никогда директором или даже главврачом. Не те нервы. Ему бы тоже молчать спокойненько и смотреть почтительно на Пантелеймона Романовича, пока тот не разрешится от бремени. Начальство рожает ведь медленно, как слоны. Ан нет, не сдюжил.
      Директор еще больше покраснел, набычился, кивнул и с облегчением опустил глаза.
      И Елена была сегодня притихшая, не похожая на себя. Почти всю дорогу до метро они шли молча, как будто исчезновение старика Харина почему-то довлело над ними, хотя ни в какой степени они за него не отвечали, и был он для них, в сущности, всего лишь одним из обитателей Дома ветеранов.
      И попрощались они у метро с видимым облегчением, и Юрий Анатольевич подумал, что насколько ему было приятно шутить с ней, настолько не хотелось делиться с ней заботами.
      Из дому он дважды звонил, узнавал, не появился ли Харин, и долго не мог заснуть, пробовал читать номер "Науки и жизни", который выписывал, но в голову не лезли ни описания маленьких домашних хитростей, ни подробные инструкции по вязке дамского пуловера, ни интимные сведения из жизни трясогузок.
      В час ночи он взбунтовался. Да что это такое, выговаривал он сам себе, что за трагедия? Кто он тебе, этот тихий старик с перекошенным после инсульта лицом? Брат? Сват? Пациент. Один из многих. Не более того.
      И вообще давно следует относиться к своим старичкам и старушкам спокойнее, профессиональнее. Ему что, больше всех нужно? Видел он когда-нибудь, чтобы директор Дома Пантелеймон Романович метался вот так? Сидит за своим пустым столом, розовый, умытый, неподвижный и молчаливый, как Будда...
      И что с ним могло случиться, со стариком? Цыгане его украли, что ли? Продали в рабство? Старик с наглым стариковским эгоизмом дрыхнет наверняка сейчас где-нибудь у родных или знакомых, а он дергает хвостом, как трясогузка какая-нибудь, шлепает босой по темной квартире и третий раз пьет из-под крана воду.
      А если даже и случилось с ним что-нибудь, что из того? Не он первый и не он последний. Сколько за четыре года он уже прислушивался напрасно к биению сердца своих пациентов, боясь, не желая верить в противоестественную тишину?
      И все равно не выходил Харин у него из головы, влез туда старичок тихой сапой и устроился основательно. И все смотрел на Юрия Анатольевича кротко, смиренно. И улыбался смущенно, словно чувствовал себя виноватым за причиненные хлопоты.
      Что он за идиот, почему отказался от Севкиного предложения? Может, еще не поздно. Позвонить сейчас и сказать: Сева, Рита, простите сентиментального балбеса за поздний звонок, глуп я и по-русски непредприимчив. Хочу, дорогие мои, к велосипедистам. Молодым, длинноногим, загорелым, в блескучих футуристических костюмах, прямо наклеенных, кажется, на мощные торсы, в обтекаемых шлемах. Хочу в Сочи на сборы. Хочу мчаться за пелетоном в машине по ухоженным дорогам разных стран и направлять струйку заморозки на ушибленные колени и локти.
      Хочу говорить: ребята, надо. Ребята, мы должны выиграть.
      "Но ведь травма, Юрий Анатольевич", - захнычет велосипедист.
      "Ничего, парень".
      "Но..."
      "Абер дас ист ниче-е-во-о".
      Картина была так ярка, так праздничен был веселый караван разноцветных гонщиков, что даже старик Харин смотрел на него с восхищением.
      "Это, конечно, не Дом ветеранов,- сказал он Юрию Анатольевичу. - По-моему, тут и думать нечего, соглашайтесь, доктор".
      Да, надо позвонить Севке. Он посмотрел на часы. Было уже четыре, и в комнату неохотно вползало утро. Спал он, что ли. Он вздохнул и снова помчался за велосипедистами.
      Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску майор Шкляр хмуро посмотрел на инспектора и сказал:
      - Виктор, тут звонили из Дома театральных ветеранов, кто-то у них пропал, займись.
      - Вы что, смеетесь, товарищ майор, у меня и так шесть висячек, - плаксиво взмолился старший лейтенант Кравченко.
      - Только мне с тобой смехи смеять.
      - Пошлите кого-нибудь еще.
      - Некого, Виктор, ты прекрасно это знаешь. У нас в группе розыска пропавших всего три инспектора. Гриднев в отпуске. Остались ты и Шавлеев. Сколько дел у Шавлеева? Молчишь?
      - А кто пропал? - спросил со вздохом старший лейтенант. Он и не надеялся, что майор изменит решение, это с ним случалось редко, просто так было принято. - Артист?
      - Какой-то старик.
      - Какой старик?
      - Не знаю.
      - Только мне стариков не хватало. Двух девиц ищу, парнишку, двух мужиков и саксофониста. - Майор не отвечал, уткнувшись в бумаги, и старший лейтенант спросил: - Машину хоть взять можно, это ж у черта на куличиках. - У него мелькнула было надежда: - А разве Дом на нашей территории?
      - На нашей, - ответил майор, не поднимая головы. - И машин нет. Сорок вторая стоит без заднего моста, а четвертую только вчера жестянщикам пристроили. Иди.
      Старший лейтенант Кравченко вздохнул и вышел из кабинета. Хаммурапи, царь Вавилонии, был не дурак, и не зря его законы изучают в институте. Он только недавно сдавал сессию в заочном юридическом, и Хаммурапи еще не выветрился из него. Субъект права - авялум, свободный полноправный общинник. А есть еще неполноправный, мушкенум, находящийся на царской службе. Мушкенум - значит, падающий ниц. Это он. Вот уж действительно неполноправный и действительно падающий ниц. Утешало только, что было в слове "мушкенум" что-то и симпатичное. Почти как мушкетер, и про мушкетеров, он знал. Атос, Портос и Арамис. А как же главный, д'Артаньян? Почему тогда три мушкетера, а не четыре? Чудно... Спросить надо у Зоечки, инспектор по делам несовершеннолетних считалась у них авторитетом в вопросах литературы и искусства.
      Вообще бы разделаться как-нибудь с пропавшими.
      Даже жена подтрунивает над ним. "Ты бы, - говорит, лучше преступников искал, вон сколько квартирных краж, а не девчонок взбесившихся". - "Почему обязательно взбесившихся?" - спрашивал он, хотя в душе соглашался с женой. "Да потому что нормальный человек не будет сбегать из дому, чтобы доказать какую-нибудь глупость".
      И то правда. Он вспомнил, как прибежала недавно в отделение растрепанная женщина, заголосила, как истеричка:
      "Про-па-а-а-ла! Деточка родная, и где ты-ы-ы-ы!"
      Он три дня искал родную деточку и нашел ее в нетопленой даче в Заветах Ильича. Дача принадлежала родителям ее подруги, и подруга-то и навела его. Несмотря на апрельское солнце, дача после зимы была сырая, промозглая, и двенадцатилетняя беглянка дрожала на продавленной тахте под кучей тряпья. Она так замерзла и проголодалась, что шмыгнула облегченно носом, когда он взял ее за руку и вывел на весеннее солнышко.
      "С мамкой, что ли, поцапалась?" - спросил он.
      "Угу".
      Он позвонил в отделение, и счастливая мать уже ждала их.
      "Светочка, солнышко ты мое", - запричитала она, захлюпала носом, потом, вспомнив, очевидно, что-то, дала солнышку основательный подзатыльник.
      "Смотрите, - не выдержал Кравченко, - снова убежит".
      "А вы не учите, своих заведете, их и воспитывайте".
      Не успел он войти на территорию Дома, как около него невесть откуда, словно грибок из-под земли, появился старичок и спросил:
      - Вы, наверное, из милиции?
      - Да, - кивнул старший лейтенант.
      - Позвольте представиться: театральный художник Ефим Львович Мазлин. То есть, конечно, бывший.
      - Кравченко Виктор, - сказал старший лейтенант. Отчества своего он не назвал, как-то совестно было представляться такому престарелому человеку по отчеству. Уместнее было бы представиться просто Витей.
      - Я вас проведу к директору. Но только для приличия.
      - Как так?
      - Он у нас все больше молчит. Некоторые даже говорят, будто он надувной. А двое утверждают, что видели у него на теле ниппель.
      Старший лейтенант шутки понимал. Улыбнулся и спросил:
      - Как же они его нашли?
      - Кого, директора? В кабинете, конечно.
      - Я имею в виду ниппель. Раздевали его, что ли?
      - Нет, - засмеялся художник. - Он не раздевается.
      - Как так?
      - А так. Никогда. Всегда сидит за столом, не двигается, всегда при галстуке. А ниппель, говорят, у него на шее.
      Художник ему понравился, и когда он разговаривал с директором, поймал себя на том, что все высматривает, не торчит ли из него и впрямь ниппель.
      Ему предоставили в его распоряжение библиотеку. Он освободил себе столик, сложил старые "Огоньки" аккуратненькой стопочкой, новых, поди, теперь не найдешь, достал блокнот, ручку и только собрался подумать, как тактичнее пригласить кого-нибудь из друзей или соседей пропавшего - все-таки народ преклонного возраста, - как опять перед ним вырос давешний художник.
      - Я, товарищ старший лейтенант, когда-то, еще студентом, был бригадмильцем...
      - Бригадмильцем?
      - Да, конечно, вы, верно, и слова такого не знаете. Вроде дружинников нынешних. Бригада содействия милиции. С вашего разрешения, я вам помогу.
      - Спасибо, Ефим Львович.
      - Вы и имя мое запомнили.
      - Профессиональная память, - улыбнулся Кравченко. Было в библиотеке тихо, тонко пахло чем-то библиотечным, пылью, что ли, прохладно, с полки на него уютно смотрела Большая Советская Энциклопедия, интересно, есть в ней что-нибудь про царя Хаммурапи? Наверняка есть, не забыть бы почитать. Мушкенум... Он блаженно потянулся. - Ну, раз вы, Ефим Львович, старый бригадмилец, расскажите, что знаете.
      - Я знаю все, - скромно улыбнулся художник.
      - Вот и отлично. Так где же ваш товарищ? Харин Владимир Григорьевич, девятьсот восьмого года рождения, - добавил он, глядя в папочку, которую ему дала секретарь директора.
      - Этого я вам сказать не могу. Не знаю. Но думаю, что с ним что-то случилось.
      - Почему?
      - Не может же человек вдруг отправиться куда-то в пижаме, не предупредив никого. И даже если он уехал с гостями, он бы наверняка позвонил, не такой он человек, чтобы плевать на других.
      - Не все сразу, Ефим Львович. Во-первых, почему в пижаме?
      - Владимир Григорьевич перенес инсульт, поправлялся плохо, еле ходил, все больше в комнате, и почти всегда в любимой своей пижаме, теплая такая, вельветовая.
      - И вчера он тоже был в ней?
      - Когда к нему пришли, да. К тому же еще вчера врач наш Юрий Анатольевич Моисеев проверял, вся одежда Владимира Григорьевича на месте, нет только этой самой пижамы и тапочек.
      - Вы говорите, он был в пижаме, когда к нему пришли. А кто приходил к нему?
      - Молодой человек и девушка. Уже второй раз. Приятели внука Владимира Григорьевича.
      - Приятели внука?
      - Ну да. Внук у него штурман дальнего плавания, а больше из родных никого.
      - А когда они приходили?
      - Первый раз три дня назад, а второй - вчера. Сразу после завтрака.
      - Вы их видели?
      - Да, я провел их первый раз к нему в комнату. Шестьдесят восьмая комната на втором этаже. И вчера видел, когда они шли по коридору.
      - К комнате Харина или из нее?
      - Они шли к нему. Совсем еще молодые люди, лет по двадцать пять.
      - Фамилий их вы, конечно, не знаете?
      - Нет.
      - Вы - человек наблюдательный, Ефим Львович, вы не заметили ничего необычного в поведении Харина после первого посещения?
      - Заметил. Он... даже не знаю, как сказать... как будто Владимира Григорьевича подменили.
      - Он расстроился?
      - Наоборот. То еле ползал по комнате с палочкой, а то, представляете, пошел. Это вам врач подробнее расскажет.
      - Это физически, а настроение?
      - Какое может быть настроение у человека, который вдруг выздоровел? Причем не от ангины какой-нибудь. Это как воскрешение. Вы человек молодой, вам этого не понять, когда буквально сил нет ноги таскать, а Владимиру Григорьевичу, не забывайте, семьдесят восемь годков. И, кроме инсульта, был у него и инфаркт раньше, и гипертония стойкая. А тут вдруг узнать его нельзя, представляете? Прямо светился весь. И потом, товарищ старший лейтенант, меня еще одно обстоятельство настораживает.
      - Какое же?
      - У него бритва электрическая какая-то необыкновенная, внук подарил. Бритва, и правда, хороша. Он меня раз заставил мою "Агидель" принести для сравнения. Моя грохочет, словно в руке трактор держишь, а его только шипит и бреет - чудо. Да еще с аккумулятором, месяц можно бриться без подзарядки.
      - Неужели месяц?
      - Месяц, - с гордостью сказал Ефим Львович. - Вы не представляете, как Владимир Григорьевич ее бережет. И волосики все щеточкой аккуратно вычистит, и продует, и оботрет. А, вспомнил, фирма "Норелко".
      - Не слышал.
      - Есть такая. Внук его все время на заграничных рейсах плавает. Штурман он дальнего плавания. Сейчас он где-то в Тихом океане. - Ефим Львович сказал это с гордостью, будто был это не Володин, а его внук. У него самого внуков не было, а две внучки благополучно стали на брачный якорь и в дальние плавания не собирались. - Так я к чему? Если бы Владимир Григорьевич собирался уехать на несколько дней, он бы бритву свою не оставил, это уж вы мне поверьте.
      - А он ее не взял?
      - В том-то и дело, что не взял. Я зашел, будто спросить что-то у соседа его Константин Михайловича, а сам глянул в тумбочку, где всегда бритва лежит. На месте.
      - Вы наблюдательный человек.
      - Глаз художника, - скромно сказал Ефим Львович.
      - Вы меня простите, конечно, - улыбнулся Кравченко, но зря вы не стали следователем.
      - Я иногда и сам так думаю, - беззвучно засмеялся художник.
      - А внук...
      - Данилюк Александр Семенович, корабль "Константин Паустовский".
      - Ну, вы просто... Хаммурапи настоящий.
      - Простите?
      - Это я так... Вас не затруднит попросить ко мне лечащего врача? А то я и в лицо его не знаю.
      - Он не лечащий. У нас ведь не больница, а Дом ветеранов. Но это я так, для вашего сведения. Сейчас позову. Его зовут Юрий Анатольевич Моисеев, но мы зовем его между собой Юрочкой. Такой человек... Иной раз думаю, может, заболеть для разнообразия, и тут же себе говорю: ты что, Юрочку огорчить хочешь? Это я шучу, конечно.
      - Понимаю, - вежливо кивнул старший лейтенант. Было ему как-то покойно здесь, в прохладной библиотеке, разговаривать со старым... как он сказал... бригадмильцем... было приятно. И само исчезновение было какое-то... благородное, что ли, как в заграничном детективе каком-нибудь. Все так чинно, благородно, инсульт, пижама вельветовая, бритва заграничная, внук, корабль... Тихий океан, штурман. Неплохо бы, конечно, попросить майора направить его для опроса этого штурмана.
      "Товарищ майор, - сказать, - мне тут по поводу пропавшего из Дома ветеранов командировочку выписать надо".
      "На сколько?" - не поднимая головы, спросит майор.
      "Дней на десять".
      "Чего так долго, ты в своем уме? Куда это?"
      "Да на Тихий океан".
      Да, вот тебе и мушкенум. Черт-те что за чепуха в голову лезет, уснешь здесь, пожалуй, в библиотеке.
      Должно быть, устал старший лейтенант, совсем сбился с ног от постоянной спешки, и вправду задремал ненароком, потому что вдруг увидел перед собой молодого человека в халате и понял, что это врач.
      - Здравствуйте, - сказал он и вовремя спохватился, что чуть было не сказал "Юрочка", - Юрий Анатольевич?
      - Да, Юрий Анатольевич Моисеев.
      - Кравченко Виктор Иванович. Прислали меня помочь...
      - Я понимаю.
      - Я уже немножко в курсе дела. Вам, строго говоря, угрозыск и не нужен.
      - В каком смысле?
      - У вас свой сыщик есть, художник Ефим Львович.
      - А... - улыбнулся врач. - Это верно. Вездесущ и всезнающ. И добрейшая при этом душа.
      - Приятный человек. Он какой художник?
      - Театральный. Знаете, декорации, костюмы...
      Старший лейтенант вдруг сообразил, что не был в театре, наверное, год, а может, и два. Когда ехал после демобилизации поступать в Московскую школу милиции, голова кружилась от счастья: столица, Третьяковка, Большой, Художественный, Театр на Таганке... Да вот как-то замотался с пропавшими без вести, хорошо еще, если выкроишь время подремать перед телевизором. Плохо это, неправильно. Система нужна. Майор Шкляр им все время твердит: в милиции, как в футболе, порядок бьет класс. Мол, если ты и не такого высокого класса сыщик, но порядок знаешь и блюдешь, всегда своего добьешься.
      - Вы ведь лечите пропавшего... Харина?
      - Да.
      - Скажите, Юрий Анатольевич, действительно ли у него замечалось сильное улучшение? Я так понял со слов Ефим Львовича...
      - Улучшение - не то слово. Владимир Григорьевич Харин очень больной человек. Пять лет назад он перенес обширный инфаркт задней стенки... впрочем, это уже детали. Полгода назад - инсульт. Опять же, не входя в детали, скажу, что левая рука и левая нога очень ослабли в результате инсульта, стойкая гипертония, ишемическая болезнь - словом, целый букет, неприятный букет, поверьте, особенно в таком возрасте...
      - Ему семьдесят восемь лет?
      - Да, совершенно верно. Нельзя сказать, чтобы он совсем не оправился после инсульта, но все шло так медленно... И вдруг в один прекрасный день я застаю его другим человеком. Встал без палочки, даже приседание сделал, представляете? Давление, как у космонавта. Глазам и ушам своим не доверял... Хоть начинай верить после этого в чудеса. Нам, медикам, полагается быть скептиками, во всяких там целителей, знахарей и хилеров мы не верим. А тут хоть осеняй себя крестным знамением.
      - Это... когда это случилось?
      - Да совсем недавно.
      - Такая быстрая поправка... она...
      - Я был поражен, повторяю, глазам своим не верил.
      - И как вы это объясняете? То есть я хочу сказать...
      - В том-то и дело, что никак не могу объяснить. Накануне еле ползал, а назавтра принимает гостей и после этого...
      - Да нет, никакой тут связи, конечно, быть не может. Просто так уж совпало...
      - А вы этих гостей не видели?
      - Нет.
      - А у него часто бывали посетители?
      - Да нет, насколько я знаю, ни родных у него, ни близких, один внук...
      - Как вы считаете, Юрий Анатольевич, если бы вдруг Харин решил уйти, уехать куда-то, он мог бы сделать это? Я имею в виду его физическое состояние.
      - В последние дни - да. Но насколько я знаю, ему и ехать не к кому, да он и чувствовал себя здесь как дома.
      - Гм... Скажите, Юрий Анатольевич, по вашему мнению, мог Харин уехать куда-нибудь, ну, допустим, к внуку, никого не предупредив?
      - Нет. Он на редкость деликатный человек. Знаете, из таких, что даже умирая, обязательно извинятся за причиняемые хлопоты.
      - А... голова у него... Знаете, я в прошлом году разыскивал пожилую женщину, ее муж прибежал к нам, взволнованный, на секундочку, говорит, ее оставил около булочной. А она, оказывается, села в троллейбус, а где живет, не помнит.
      - Возрастная дементность.
      - Да, да, муж еще какую-то болезнь поминал....
      - Болезнь Альцгеймера, наверное.
      - Правильно, точно. Представляете, она села на троллейбус у Белорусского вокзала, а нашли мы ее только вечером в Северном порту... Внизу, у причалов. Седенькая такая старушка, спокойная. Мне уж потом муж рассказал, что до пенсии она секретарем парткома какого-то министерства была. Когда я ее вез, спрашиваю:
      "А как вы сюда попали?"
      А она так спокойно на меня посмотрела, даже как бы укоризненно. И спрашивает:
      "А куда я попала?"
      - Вот так. Да-а... Значит, у вас никаких идей в отношении Харина Владимира Григорьевича нет?
      - Нет. Я уж и так и сяк и эдак прикидывал, примеривал ни одной ниточки, ни одного хвоста.
      - Вы сказали, что у него нет ни родных, ни близких. Почему вы так уверенно говорите?
      - Видите ли, может, в больнице, где как бы больничный конвейер, врач не имеет возможности так близко познакомиться с больным. Тем более... привязаться к нему. А здесь... Юрий Анатольевич пожал плечами. - Здесь как дом. Как семья. И ссоришься, и миришься, и хоронишь...
      - Я понимаю, - сказал старший лейтенант. Странный парень, подумал он, но подумал уважительно. Находиться постоянно среди стариков... Нет уж, искать их - это дело другое. - Я понимаю, - еще раз повторил он. - Как вы думаете, стоит мне поговорить с его соседом по палате?
      - С Лузгиным? Вряд ли он знает больше, чем я вам рассказал. К тому же как раз он страдает болезнью Альцгеймера. В начальной, к счастью, стадии, но тем не менее иногда у него случаются провалы в памяти.
      - Спасибо, доктор. Вы действительно проверяли, ушел ли он в пижаме?
      - Да. Вся одежда на месте.
      - Гм... Спасибо еще раз.
      Доктор вышел, и старший лейтенант подумал, что года два-три назад он уже впадал бы в панику - старичок-колобок выкатился так ловко, что и следов нет. Но по невеликому своему еще опыту он знал, что раньше или позже в гладком с виду клубке обязательно отслаиваются какие-то ниточки. Дергаешь за концы - не то, не то, не то, а потом, глядишь, что-нибудь обязательно и распутывается. Конечно, в детективных фильмах все интереснее бывает, но то ж искусство. В жизни главное терпение.
      Что за чертовщина, откуда берется этот бригадмилец, он же не спал, глаза не закрывал. Ефим Львович подмигнул заговорщицки и сказал:
      - Виктор Иваныч, я тут дуэт привел, они за дверью.
      - Дуэт? - старший лейтенант посмотрел на художника и наморщил лоб.
      - Простите старого дурака, - легко засмеялся Ефим Львович, - привыкаешь и забываешь, что для других это может быть китайской грамотой. Есть у нас две дамы, две Маргариты, Маргарита Давыдовна и Маргарита Степановна, они всегда вместе, играли всю жизнь в одном театре, вот их и прозвали дуэтом.
      - А почему...
      - Вчера утром, когда я увидел, что приятели внука Владимира Григорича идут к нему, я заметил во дворе дуэт. Причем сидели обе Риты на скамеечке у проходной.