А здесь вдруг замялся. Чувствую, язык не поворачивается. Наверное, и не повернулся бы, но помогло, надо думать, все-таки ощущение камикадзе, что ли... Выбрал ведь я возвращение, отказался в странном своем безумии, в торжествующей глупости, в гордыне, наконец, нелепой, от жизни, от бессмертия, от молодости, предпочтя скорый конец в Доме престарелых ветеранов. И в качестве компенсации за добровольный отказ от прописки в раю чувствовал я себя вправе просить то, что собирался попросить.
      "Понимаешь, друг Прокоп, там, откуда я пришел, живет прекрасная женщина по имени Анна, Анечка..."
      Владимир Григорьевич замолчал, глубоко вздохнул и улыбнулся Анечке. А она зарделась, разом помолодела, и улыбка ее была счастливой, торжествующей и чуть-чуть испуганной, словно боялась она, улыбка, что что-нибудь или кто-нибудь вот-вот сгонит ее с глаз и губ актрисы.
      И Ефим Львович посмотрел на нее внимательно, и в глазах его появилось восхищенное удивление, словно только теперь он вдруг увидел, что она действительно прекрасна. Что она принадлежит не только миру кефира, компота и горчичников, но и совсем другому миру.
      И отставной режиссер Константин Михайлович тоже внимательно посмотрел сквозь туман своего склероза на Анечку, посмотрел пристально и оценивающе, как смотрят режиссеры, подбирая исполнителей для новой пьесы. Посмотрел и кивнул удовлетворенно: подошла. И сказал:
      - Абер дас ист... - и впервые за долгое-долгое время не закончил свою любимую присказку вечным "ничево".
      Владимир Григорьевич набрал побольше воздуха, как будто собирался нырнуть, и продолжал свой рассказ:
      "Анечка очень интересуется различными необыкновенными явлениями, - сказал я Прокопу, - которые у нас объединяют словом "парапсихология". Носит это слово оттенок некой несолидности, пожалуй, даже непристойности, потому что и телепатия, и телекинез, и ясновидение считались, официально, по крайней мере, несуществующими".
      "Как странно", - пробормотал Прокоп.
      "Почему?"
      "Как почему? Это такие простые и очевидные вещи..."
      "Теперь, у вас. У нас все было не так. Не знаю уж почему. Наверное, потому, что явления эти как бы зыбки, ненадежны, неповторимы. А наука наша предпочитает иметь дело только с тем, что можно измерить, взвесить, разобрать, разложить, многократно повторить. С тем, наконец, что можно объяснить. И это вполне понятно. А объяснить, каким образом усилием воли человек поднимает над столом шариковую ручку, наши ученые не умели. Совсем не умели. А потому и не хотели, не желали признавать такие факты реально существующими. А чтоб это было проще делать, чтобы не оставалось никаких сомнений, перевели все эти явления в разряд анекдотического шарлатанства. Запретами в науке многого не добьешься, но кому захочется ставить под угрозу свою репутацию. Ах, это тот, ха-ха-ха, который... Ученые, я иногда думаю, вообще по натуре очень консервативны.
      Так вот, мой друг Анечка прочла в какой-то английской книжке о самом необыкновенном английском медиуме и экстрасенсе девятнадцатого века Дэниэле Хьюме..."
      "Хьюм... Хьюм... - Прокоп наморщил лоб. - Хьюм... Это не тот, который заставлял летать пианино и рояль?"
      "Тот, друг Прокоп".
      "Ну, конечно же, конечно. Один из немногих, кто обладал даром левитации".
      "Точно".
      "Когда в прошлом веке люди научились подыматься в воздух, наши ученые и историки переворошили горы первоисточников в поисках тех, кто когда-то умел делать то же самое. Их было немного, буквально единицы за века. И ничего удивительного, потому что законы тяготения несокрушимы, и только другие силы, совсем другие силы, неизвестные вам, позволяют иногда уравновесить гравитацию. До сих пор мы не знаем, как этим единицам, которые, безусловно, ничего даже не подозревали о силах и полях, которые у нас теперь изучают дети в школе, как им удавалось бросить вызов тяготению. Некоторые считают... впрочем, друг Владимир, этого я опять не могу тебе сказать.
      Ты должен меня простить, я не могу нарушить первый закон временных пробоев, как бы мне ни хотелось этого сделать. Впрочем, если бы я даже и решился это сделать, тебе было бы бесконечно трудно, а скорее всего и просто невозможно понять меня. У каждого времени свои основные парадигмы, и мыслить вне их дано лишь гениям. Ты не сердишься?"
      "За что, друг Прокоп, за то, что я не гений? Обидно, конечно, но что делать..."
      "Представь себе, что ты явился... Ну, допустим, даже к гению, к Ломоносову и стал излагать ему... основы квантовой механики..."
      "Увы, я..."
      "Неважно, друг Владимир, когда делаешь столько допущений, одним больше, одним меньше - не имеет значения. Предположим, поэтому, что ты прекрасно знаешь квантовую механику. Мало того, давай предположим, что ты еще обладаешь редким даром популярно излагать сложные научные построения. Так вот как прореагирует академик Михаило Ломоносов? Хоть он был человеком и просвещенным, но, надо думать, через пять минут он бы в лучшем случае приказал гнать тебя взашей. А в худшем тебя бы упекли в дом для умалишенных. Потому что и через столетия после него другой великий гений - Альберт Эйнштейн, сам приложивший руку к созданию квантовой механики, никак не мог принять ее до конца. Теперь представь, что я начал бы говорить тебе об информационном поле, об его статистических флюктуациях, о формулах перехода информации в массу и наоборот... Самое большее, что бы ты мог Понять, - это то, что я несу чушь. Так вот, друг Владимир, и не смотри на меня с таким упреком..."
      "А Хьюм..." - спросил я.
      "Да, так или иначе этот Хьюм обладал редкостным даром левитации, ничего, абсолютно и ничегошеньки не понимая в том, как это происходит".
      "Друг Прокоп, моя Анечка была бы счастлива, если бы я мог подробнее рассказать ей о Хьюме. - Я напрягся и добавил: - И добыть ей какой-нибудь сувенир, связанный с ним".
      Прокоп вдруг засмеялся, и в такт смеху комбинезон его заструился, переливаясь всеми цветами радуги. Он слегка оттолкнулся, медленно поднялся в воздух, сделал переворот и поцеловал меня в макушку.
      "Прости, друг Владимир, ты был такой смешной. У тебя был вид, как будто ты бросался в пропасть. Я все понимаю. Это очень просто. Нам даже не понадобится специальный пробой. На днях в девятнадцатый век отправляется наш старший хроноскопист Бруно Казальс, да ты помнишь его, высокий человечище в шортах".
      "Да, конечно, он был защитником на суде".
      "Совершенно верно. Ты отправишься вместе с ним. Энергия, потребная для пробоя, практически не меняется, перебрасывается ли один человек, два или три. Это ведь туннельный эффект... Но стоп, молчу".
      "А... а я не останусь..." - промямлил я, и Прокоп весело рассмеялся.
      "Ты хочешь спросить, не закинем ли мы тебя в девятнадцатый век и не бросим там на произвол судьбы?"
      "Ну..."
      "Разве что ты сам захочешь".
      "Я хочу в Москву, в свой век, в свой Дом ветеранов..."
      На подвижное лицо Прокопа набежала вдруг тучка. Он спросил:
      "И к своим болезням? Ведь тот заряд бодрости, что мы можем дать тебе, недолговечен..."
      "Это нечестно, друг Прокоп. Ты сам твердишь о свободе выбора и сам же пытаешься повлиять на мое решение".
      "Ты прав, - повесил голову Прокоп, - Ты абсолютно прав. Прости".
      "Я не сержусь".
      "А сейчас я пойду. Надо поговорить с Бруно, покопаться в архивах, решить, куда и когда вам отправиться, чтобы встретить Хьюма, а не рыскать по странам в поисках его, снабдить тебя одеждой, деньгами и документами. Надеюсь, ты ведь не захочешь появиться в Лондоне в этой пижаме".
      "Нет".
      "Видишь. Ты знаешь английский?"
      "Гм... Не очень. Точнее, нет, Зис ис э тэйбл".
      "Придется выучить, хотя бы минимальный разговорный объем".
      "Выучить? Ты смеешься".
      "Нисколько. Курс рассчитан на шесть часов сна. Можно провести его за одну ночь, а можно разделить на две ночи".
      "Гм... Как это у вас все просто. Ты вот сказал "деньги". Где ж вы возьмете английскую валюту? В музее?"
      "Почему в музее? Мы изготовим тебе столько денег, сколько нужно. Это очень просто. Мы заказываем все, что нам нужно, от одежды и пищи до любой справки, через инфоцентр, который есть у каждого. Инфоцентр переправляет заказ в соответствующие производственные центры. На каком-то этапе из компьютерной памяти будет вызван образец, допустим, английских банкнот разного достоинства середины девятнадцатого века. С образцов скопируют нужную сумму, причем банкноты состарят, чтобы они были не слишком новыми".
      "И это может сделать каждый?"
      "Конечно".
      "У нас это называлось изготовлением фальшивых денег".
      "У нас не может быть фальшивых денег, друг Владимир, потому что у нас вообще нет денег..."
      Вечером ко мне пришла Соня, Личико ее было печальным. Она прижалась щекой к моей щеке и обняла меня.
      "Ты уходишь?" - прошептала она.
      "Да, Сонечка".
      "Но почему?"
      "Это трудно объяснить, внученька. Я был бы... чужим здесь".
      "Нет! - пылко воскликнула девушка. - Не говори так!"
      "Я был бы... экспонатом. Да, девочка, да, не спорь. Я волоку на себе и в себе слишком большой груз своей жизни, своих воспоминаний, своего "я", чтобы чувствовать себя в вашем мире просто и естественно. Может быть, со временем, я бы забыл о покойной жене своей Наденьке, твоей прапрапрапрабабушке, о дочери, о внуке, о друзьях, о войне, о своих пьесах, о болезнях, но тогда это был бы уже не я. К тому же, девочка моя любимая, груз, который я волоку, это мой груз. Да, он не легок, но это мой груз. Мы странные люди. Мы такие свирепые собственники, что бывает нам жаль расставаться даже со своими страданиями и невзгодами".
      "Это так сложно, дедушка..."
      "Что делать, дружочек, не знаю, как ваша, а наша жизнь была действительно сложна. И нас она делала существами непростыми. Редко кто из нас понимал себя. Большинство вообще жило, не задумываясь особенно, кто они и что они. И мир вокруг себя они воспринимали только в непосредственной близости. У них было короткофокусное зрение. Все, что не касалось его или ее, было покрыто туманом. Ну, а уж в свое сердце они и подавно не заглядывали. Разве что для кардиограммы... Мы жили, Сонечка, в мире, полном загадок, но самая большая, наверное, это мы сами, наша душа. И только немногие гении понимали ее. Вам проще, вы живете в более ясном мире..."
      "Не знаю, дедушка. Может, наш век и яснее, но в нем тоже много непонятного. Я смотрю на Сергея, я вижу, как он любит меня, и мне грустно. Потому что... Не знаю... может быть, потому что я не люблю его так, как он - меня. И я чувствую какую-то вину..."
      У меня сжалось сердце. Сквозь невообразимую толщу времени вдруг увидел я мою незабвенную Наденьку. Ее, ее это были слова. Совестливая была она необыкновенно и спуска себе не давала. "Я чувствую вину..." Ее слова и ее душа плыли по океану времени. О, господи...
      "Дедушка, милый мой странный дедушка, - прошептала Сонечка, - я хочу совершить преступление".
      "Что ты, девочка, ты шутишь, наверное?"
      "Нет. Но ты не беспокойся, это незлое преступление. Я даже спросила свой идеал, и Ксения сказала: плевать на инструкции. Делай, как тебе подсказывает сердце".
      "Сонечка, внученька, когда будешь разговаривать с ней, передай Ксении, что один старый дурак из двадцатого века целиком и полностью разделяет ее взгляды".
      "Мы все знаем, что при пробое в прошлое ни в коем случае нельзя с собой брать ничего, что несло бы какую-нибудь информацию о будущем, потому что первый закон хроноскопии гласит: будущее не должно и не может влиять на прошлое".
      "Даже я знаю об этом".
      "И все-таки... Вот..."
      Ксения протянула мне плотный листок размером с обычную почтовую открытку. Это была фотография. Соня, Сергей и я стояли на фоне хроностанции. Это была фотография, и это не была фотография, потому что листок, казалось, излучал свет. И фигуры, и лица не были неподвижны. Это была не фотография, а маленькое окошечко в мир, окошечко, сквозь которое я видел три фигуры, три лица, три улыбки.
      И тихий голосок Сонин я услышал ласковый: "Дедушка..." Я посмотрел на внучку. Она упрямо сжала губы и быстро моргала. А голосок повторил издалека: "Дедушка..." И я понял, что сквозь окошко я не только вижу трех людей, но и голос слышу внученьки.
      "Возьми с собой", - прошептала Соня.
      "Да, но..."
      "Возьми с собой, - упрямо повторила она. - Если ты никому не покажешь листок, мы ведь, строго говоря, и не нарушим первый закон".
      Наверное, не нужно было мне брать этот волшебный листок, не нужно было разрешать девочке идти на такое грубое нарушение правил. Она молода, сентиментальна, это понятно. Но я-то, старый тертый калач, я понимал, что следовало сказать: нет, детка, не нужно.
      Понимал, а не сказал. Потому что неизвестно еще на чем стоит человечество, на законах ли или на нарушении их. На правилах или на исключениях из них. Обнял я внучку, теплую, молодую, пахнущую морем, солнцем, травами, новым миром. Обнял жену свою, дочку, внука, всех, кто нес сквозь века наши гены. И спасибо тебе, Ксения Сурикова. Я понимаю тебя. Может быть, ты самая понятная мне связь с новым миром. Ты заработала право плевать на инструкции и следовать зову сердца тем, что не покинула умиравших, предпочтя умереть вместе с ними. Не часто, но и мы умели это делать.
      Я спрятал листок и поцеловал Соню.
      Владимир Григорьевич открыл тумбочку.
      - Конечно, друзья мои, мне не следовало бы рассказывать вам об этой фотографии и не следовало бы ее показывать, но... не знаю, как сказать... Вы стали так близки мне, словно вместе со мной совершили это путешествие, словно мы один экипаж, и я бы чувствовал себя дурно, если укрывал что-то от вас. Единственное, о чем я прошу вас, пусть эта фотография будет нашей общей тайной.
      Владимир Григорьевич покопался в тумбочке и достал листок, вложенный в журнал "Театр". В шестьдесят восьмой комнате было не темно. Солнца, правда, во второй половине дня не было - окно выходило на восток, но и темно не было. И все равно брызнул с листка ярчайший свет. Оконце в двадцать второй век было распахнуто, и являлся он каким-то удивительно свежим, умытым, юным. И улыбались лица на листке. И улыбки не были неподвижными. И в благоговейной тишине услышали все тонкий Сонин голосок: "Дедушка..."
      - Они, - вздохнул Ефим Львович, - они. Соня и Сергей. Я ведь видел их.
      - Володенька, - сказала Анечка, - у нее ваши глаза...
      - Абер, - сказал Константин Михайлович, - дас ист... дас ист... - и не окончил он во второй раз за годы свою присказку.
      - Значит, никому, друзья мои, - сказал Владимир Григорьевич.
      - Ни слова, - кивнул Ефим Львович.
      - Никогда, - подтвердила Анечка.
      - Никому, - вздохнул Константин Михайлович. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но промолчал, забыв закрыть рот, и лицо его было задумчивым.
      - Прокоп пришел утром, - продолжал Владимир Григорьевич, - как всегда, возбужденный. Он даже не вошел в мою круглую келью, а влетел в нее. Влетел в буквальном смысле этого слова, причем влетел, как грузовой дирижабль: в каждой руке было по объемистому свертку.
      "Вот, - воскликнул он, - здесь все, чтобы ты стал состоятельным русским помещиком из Курской губернии. Ты хочешь быть состоятельным помещиком из Курской губернии, друг Владимир?"
      "Сколько душ?" - деловито спросил я.
      "Душ?" - округлил глаза Прокоп.
      "Так назывались крепостные крестьяне".
      "А, да, конечно, конечно. Видишь ли, никаких... Как у вас назывался документ, который подтверждал или не подтверждал что-то?"
      "Справка?"
      "Да, разумеется, справка. Так вот, господин Харин, никаких справок о количестве душ в вашем имении мы вам не приготовили, не было тогда таких справок. Это вы потом увлеклись справками. Но вы будете прилично одеты, и в кармане у вас будет триста фунтов. Наш друг Бруно Казальс, который уже бывал в Англии времен Диккенса, уверяет, что это деньги немалые, а если учесть, что пробудете вы в Лондоне всего несколько дней, это целое состояние. Но что же ты стоишь, помещик?"
      "А что же я должен делать?"
      "Вот твой сюртук, панталоны, галстук, белье, жилетка, цилиндр, перчатки, крылатка, сапоги".
      "Да, но я не вижу моего лакея, или ты хочешь, чтобы я сам оделся, но это же... смешно..."
      Мы посмеялись, и я натянул на себя довольно сложный костюм перламутрово-серого цвета. Удивительное дело, я знал, что одежда была только что изготовлена специально для меня, по мне казалось, что я улавливаю тонкий запах пыли и нафталина.
      Я посмотрел на себя в зеркало. Курский помещик был, к сожалению, немолод, но вполне еще сохранял тотварный вид, как говорили в Госстрахе лет сто спустя после отмены крепостного права. Он был даже не лишен некой стариковской элегантности. Причем, сказал я себе, помещик, видимо, скорее либерального склада ума. Хотелось мне думать, что вряд ли он развлекается, отправляя свою дворню на конюшню для порки.
      "Смотри, как на тебе сидит костюм", - горделиво сказал Прокоп, как будто это он снимал с меня мерку и кроил сюртук и панталоны.
      "Недурно, - снисходительно согласился я. - Хотя, конечно..."
      "Ты меня пугаешь, дорогой друг, - нахмурился Прокоп. По-моему, ты слишком входишь в роль. Может, у тебя действительно задатки крепостника. Предупреждаю, если ты захочешь остаться в Лондоне, дело твое, но помогать мы тебе не будем, а переводов от управляющего твоим имением тебе придется ждать долго.
      А если говорить серьезно, друг Владимир, костюм тебе очень идет. Вот твой паспорт, можешь не рассматривать, работа классная. Вот деньги. Помни, что в фунте двадцать шиллингов, а в шиллинге - двенадцать пенсов. Но Бруно все тебе объяснит. Теперь проверим твой английский".
      "Но я..."
      "Хау ар ю, май диэр френд?"
      Я хотел было сказать, что ничего не понимаю, но вдруг сообразил, что Прокоп спрашивает, как я поживаю, его дорогой друг. Мало того, откуда-то из неведомых глубин моего мозга вдруг выскочила на поверхность фразочка:
      "Джаст файн, тэнк ю".
      И не только выскочила, но и раскрыла свой немудреный смысл: прекрасно, спасибо.
      "Вот видишь, - улыбнулся Прокоп. - Ты знаешь гораздо больше, чем представляешь. Я думаю, что твой Хьюм кое-что может сказать по-русски, но беседовать вам придется, наверное, все же по-английски".
      "А почему ты думаешь, что он знает русский?"
      "Потому что мы наметили посещение Лондона в сентябре 1859 года. Твой экстрасенс только что вернулся из России с молодой женой, русской..."
      "А, да, да, я что-то вспоминаю, Анечка рассказывала еще, что его шафером был сам Александр Дюма".
      "Совершенно верно. Дюма-отец. Если бы у тебя было больше времени, ты мог бы прочесть его заметки о путешествии в Россию. Итак, Хьюм только что вернулся из России, где пробыл больше года, у него родился сын, которого окрестили на английский манер Грегори. Но все звали Гриша. Я склонен думать, что хоть немножко он русский выучил. Как-никак он не раз бывал в Царском Селе у Александра Второго. Впрочем, ты увидишь сам".
      "А ты уверен, друг Прокоп, что мы попадем в яблочко? Может быть, мы не застанем его, а времени ждать..."
      "Яблочко? Почему тебе нужно попасть в яблоко? И как ты в него попадешь?"
      "Это выражение такое. Попасть точно в цель".
      "А, да, да, понимаю. Видишь ли, компьютер, который готовил ваш пробой, довольно досконален. Вот смотри, заметка из газеты "Таймс" от 10 сентября 1859 года: "Вчера в доме лорда Литтона на Сент Джеймс-стрит известный медиум мистер Хьюм вновь поразил присутствовавших на сеансе своими необыкновенными способностями. В отличие от предыдущих сеансов мистер Хьюм на этот раз не только подымался в воздух сам, но с разрешения хозяина и согласия хозяйки заставил всплыть к потолку их собаку, взрослого мастиффа по кличке Роб. Бедная собака была настолько поражена происходившим с ней, что даже не лаяла, а лишь перебирала в воздухе лапами, заставляя присутствовавших смеяться..." Так, так... Ага, вот конец заметки: "Чтобы не обижать своих многочисленных друзей, лорд Литтон заявил, что намерен просить мистера Хьюма дать еще два сеанса в его доме, 12 и 13 сентября. Как известно, наш знаменитый медиум настаивает, чтобы на его сеансах присутствовало не более 8 человек".
      Вот тебе и яблочко, дорогой друг. Вы попадете в Лондон 11 сентября 1859 года".
      "А где я найду его?"
      "Отель Уильяма Кокса на Джермин-стрит. Представишься русским путешественником, который сам изучает тайны сношения с... скажем, душами умерших, много наслышан о необычайных способностях господина Хьюма и хотел бы... и так далее".
      "Ты думаешь, он примет меня?"
      "Не сомневаюсь. Во-первых, не забывай, что русский путешественник для него, для человека, только вернувшегося из России с молодой русской женой, больше, чем просто посетитель. Во-вторых, я думаю, дорогой друг Владимир, ты сможешь достаточно поразить его воображение своим даром видеть прошлое и будущее. А чтобы ты мог это сделать, вот тебе несколько страничек, на которых ты найдешь краткое жизнеописание твоего будущего собеседника. Держи, милый друг, проштудируй их как следует. И обрати внимание на несколько строчек, которые убедят тебя, что ты обязательно увидишь его. До свидания, друг мой. Я приду за тобой перед пробоем".
      Прокоп выпорхнул, а я принялся читать аккуратные странички, покрытые удивительно четким и приятным для глаза шрифтом. Родился... так... впервые обнаружились... Америка... Тетка... Мать... подозревал, что отец... Тетка выгнала... Стуки... духи... комиссия ученых Гарвардского университета под председательством поэта Уильяма Калена Брайанта... Стол вздыбился и поднялся в воздух... Пол дрожал... Дальше, дальше... Впервые поднялся в воздух 8 августа 1852 года, девятнадцать лет от роду... Дальше, дальше... Я просмотрел почти все странички, но ничего, о чем говорил Прокоп, не нашел. А вот, кажется, то самое. Я начал читать: "Известный парижский издатель Визителли рассказывает в своих мемуарах: "Кажется, в 1878 году меня познакомили в кафе с меланхолического вида человеком лет сорока пяти - пятидесяти. У него было бледное осунувшееся лицо тяжело больного, но волосы его были густы и ниспадали на высокий лоб крупными локонами. Это был знаменитый медиум Дэниэл Данглэс Хьюм. В свое время его имя гремело по обе стороны океана, но в последние годы он удалился по состоянию здоровья от дел и вел довольно замкнутую жизнь.
      Господин Хьюм оказался весьма приветливым и общительным человеком и охотно отвечал на все вопросы, которые не могут не волновать любого мало-мальски любопытного человека, когда речь заходит о таких таинственных явлениях, как спиритизм. Господин Хьюм пил подслащенную воду, и когда я спросил, чем вызван такой непривычный вкус; он ответил:
      - Видите ли, месье, я сейчас пощусь.
      - Но отчего же? - спросил я.
      - Тем силам, с которыми я порой общаюсь, мешает грубое физическое начало, и время от времени мне приходится как бы подавлять в себе это начало. Отсюда и посты.
      Когда я спросил, может ли он объяснить, как именно он проделывает все те невероятные вещи, о которых столько слышала вся просвещенная Европа и Америка, он обезоруживающе улыбнулся, пожал плечами и сказал:
      - Знаете, месье Визителли, я думаю, этот вопрос мне задавали, наверное, не меньше тысячи раз. И каждый раз я говорю одно и то же: я не знаю. Я ничего для этого не делаю. Это происходит как бы само собой. Как будто некие силы просто избрали почему то именно меня для своего проявления. Впрочем, - добавил медиум, - я ведь не один обладаю какими-то таинственными способностями, Помню, например, как ко мне в Лондоне пришел как-то пожилой русский путешественник, было это, кажется, лет десять тому назад, нет, пожалуй, девять, да, девять. Помню, что мы недавно вернулись с покойной моей первой женой из России, и сыну толькое исполнился год..."
      Я на минутку отложил листки. Сердце мое билось. Пожилой русский путешественник. Это я. Я закрыл глаза. Как уже случалось со мной несколько раз, я физически ощутил поток времени не как единую грозную и неумолимую реку, а как множество рукавов ее, петляющих самым невероятным образом.
      Мне было грустно и смешно. В то время, когда я терзал себя, возвращаться мне или не возвращаться в свой двадцатый век, все давно было решено, все давно свершилось, и, стало быть, все мои душевные терзания были смехотворны. Все давно свершилось, каждый шаг мой, вплоть до последнего, был расписан, только я не видел этого расписания. И хорошо, что не видел. Потому что вид на одно и то же событие из настоящего в будущее и из будущего в прошлое принципиально разный. Пока я не знаю будущего, я свободен в своих решениях и поступках. При взгляде из будущего назад мир застывает в жестоком предопределении. Собственно, это, наверное, и есть смерть - абсолютная жестокость, неподвижность, конечность.
      С детства у меня была странная привычка: если я встречал в книге особенно интересное и увлекательное место, я откладывал ее на несколько минут. Для чего - не знаю. Может быть, чтобы насладиться ожиданием, нетерпением. Чем ведь сыны человеческие только не наслаждаются...
      Когда нетер-пение стало невыносимым, я снова поднял листок и продолжал:
      "Путешественник этот - я даже запомнил его имя: господин Харин - рассказал мне, что интересуется возможностью мысленно проникать посредством астральных сил в прошлое и будущее. Он предложил продемонстрировать свое искусство, и я согласился. Пока он смотрел пристально на меня, точнее, на мой лоб, и рассказывал о моем прошлом, особого впечатления его слова на меня не произвели, хотя, должен признать, некоторые детали подтверждали как будто его искусство. Но я не был уверен, что господин Харин не мог узнать их откуда-нибудь. Так, например, он сказал мне, что моя бедная покойная матушка происходила из рода "ясновидящих" и, как и ее предки, умела безошибочно предсказывать смерть родных и близких. Я уверен, что никогда никому об этом не рассказывал, думаю, что не очень-то распространялась на эту тему и матушка. Она вообще не любила говорить о такого рода материях. Но с другой стороны: ручаться я за это не могу. Да и тетушка моя, миссис Кук, которая воспитала меня, да благословит ее господь, могла рассказать кому-нибудь. И дядюшка Фрэнк, особенно когда бывал в подпитии, а случалось это чаще, чем следовало бы, любил нести всяческую околесицу.
      А потом господин Харин закрыл глаза, дыхание его стало редким и глубоким, и он медленно сказал:
      - Я вижу горе, господин Хьюм. Ровно через три года, летом, вы потеряете близкого человека... Вы напишете книгу о своей жизни... В 1867 году у вас будет тяжкое расстройство нервов, и вы будете лечиться в клинике, где познакомитесь с молодым человеком, отпрыском аристократической семьи, который напишет потом о вас книгу.
      В 1871 году вашими необыкновенными способностями заинтересуется блестящий молодой ученый физик Уильям Крукс...
      Не могу сказать, чтобы я сразу поверил прорицателю, но, с другой стороны, было в его словах и нечто, что не давало мне просто так отмахнуться от них. Я сказал полувшутку, полувсерьез:
      - А смерть мою вы можете предсказать?
      Господин Харин посмотрел на меня испытующе и спросил:
      - Вы действительно хотите это знать?
      По спине у меня пробежали мурашки, но я все же кивнул.
      - Хорошо, - сказал русский, - назову вам год. Вы умрете через двадцать семь лет, в 1886 году, и будет вашей жизни пятьдесят три года.
      Помню, я подарил ему свою визитную карточку с автографом и начисто забыл о предсказании. Тем более что он сам себя опроверг. С одной стороны, предсказывал он, я потеряю близкого человека. С другой, прошли уже почти три года, и я никого не потерял. Жене моей миссис Александрине Хьюм, или Саше, как звали ее в России и как я тоже звал ее, был всего двадцать один год, она, правда, начала немножко покашливать, простудилась, как я думал, но была в остальном совершенно здорова, Гриша, наш сын, рос крепким, энергичным мальчуганом.
      И вдруг, буквально за какой-то месяц, моя незабвенная, любимая Саша тает и умирает. Врачи - а я приглашал к ней лучших врачей Европы - только разводили руками и вздыхали, скоротечная чахотка...
      Что вам сказать, мсье Визителли, все, буквально все, что предсказал мне этот странный русский, все оказалось абсолютно, повторяю, абсолютно точным. И поверьте мне, я ныне уже нисколько не сомневаюсь, что умру именно в восемьдесят шестом году, как предсказал господин Харин. Но самое удивительное еще и то, что с тех пор я не только не мог найти этого русского, оказалось, что и в России никто о нем и не слыхивал, и паспорта на такое имя не выдавали, и не было в Курской губернии такого помещика. А ведь он представился мне курским помещиком..."
      Нас провожали все сотрудники хроностанции. Прокоп сказал:
      "Каждый век что-то находит, но и что-то теряет. Наверное, вы были привычнее к горю, привычнее к расставанию и умели находить лучшие слова, чтобы выразить свою печаль. Мы не можем найти таких слов, чтобы они достойно выразили печаль, восхищение и благодарность, которые мы все испытываем к тебе, друг Владимир. Мы можем лишь сказать тебе просто: прощай! Но если ты прислушаешься, ты услышишь, что простое это и грустное слово произносят сейчас миллионы, и миллионы, и миллионы людей. Слушай!"
      И в наступившей глубокой тишине я действительно услышал далекое эхо, что перекатывалось от горизонта до горизонта:
      "...щай... щай..."
      "...уг... уг..."
      "...имир, имир".
      Оно было одновременно тихим, как шепот, и мощным, и оно накатывалось волнами, и в ритме их угадывалась, чудилась, неведомая мне смесь горя и радости, конца и начала.
      Сердце мое не выдержало. Я закрыл глаза. Мне казалось, что я умер, что меня уже нет в живых, и лишь дух мой плывет по волнам эха, которое становилось все тише и тише, пока совсем не умерло в невообразимой дали. Дух еще осознавал себя какое-то время, у него еще было "я", но оно все истончалось, это "я", таяло, пока совсем не'исчезло, и дух перестал принадлежать мне, потому что меня не было...
      Не знаю, сколько времени я был без сознания, наверное, вечность, но пришел я в себя от голоса Бруно Казальса и острого запаха детства.
      "Мы в Лондоне, господин Харин", - сказал он поанглийски, и я ответил: