Прозрачные звёзды: Абсурдные диалоги

      — Нет уж, сами ставьте все «галочки», какие найдете нужным. Конечно, есть стихи, которые я особенно ценю, но это не есть важно.
       — Вы уравновешенный человек?
      — Нет, очень неуравновешенный.
       — В чем это выражается?
      — Ну, мне до чрезвычайности мало знакомо ощущение внутреннего покоя.
      61
 
      Сколько живу, столько борюсь за завоевание крошечных участочков, где бы была какая-то зона покоя. Все это так трудно достижимо.
       — Когда Вы все же покойны?
      — Довольно физиологическое понятие. Я могу внутренне гармонизироваться.
       — Женщин неудержимо влечет к себе зеркало... Как Вы себе объясняете это?
      — Зеркало — это очень хорошая вещь... Такая волшебная вещь, которая до чрезвычайности полезна в жизни. Я люблю, чтобы оно было в кармане, в сумке. Машину ценю за бытовое наличие нескольких зеркал. Хотя я думаю, что мужчины тоже неравнодушны к зеркалам.
       — Вы производите впечатление человека, который важничает, знает себе завышенную цену...
      — А, боитесь чьей-то важности?
       — Ужасно боюсь.
      — А мышей боитесь?
       — Нет. А почему Вы спрашиваете про мышей?
      — А вон мышка побежала...
       — Сколько Вы книжек опубликовали?
      — Сколько-то книжек опубликовала... Пять, кажется.
       — Так откуда эта кажущаяся мне важность, преувеличенное чувство собственного достоинства? Допустите, что я не ошибаюсь, и после объясните, отчего это? Детей много, многие Вас любили, или думаете, что ужасно умны, наконец?
      — Ну, Олег, Вы меня хотите задеть как-то?
       — Нет, хочу понять, за что Вы себя цените?
      — Ну, это какое-то здравое чувство дистанции. Когда-то оно было инстинктивным, спустя годы — сознательным.
       — Какие-нибудь студенческие словечки Вы до сих пор произносите?
      — Никаких. У меня есть другие свои «словечки», но я нечасто ими пользуюсь — в зависимости от ситуации.
       — У Вас была подруга, которая была бы Вам дорога, также как и возлюбленный?
      — Сейчас уже нет. Было даже не в юности — на стыке отрочества с юностью!
       — Вам вполне достаточно, что Вы связаны, перемешались, извините, с какими то очередным возлюбленным? Одинокой Вы себя не чувствуете?
      — Это не имеет значения. Есть какая-то доля одинокости, но это давнее. Мне давно даже комфортно, когда я одинока. Это высокая радость.
       — Я думаю, что Вы меня обманули. Вы не хотите поставить в своей книжке «галочку» возле любимого стихотворения, потому что не знаете, какое любимое. Многие поэты жаловались, что им стыдно писать, когда есть великие, как Пушкин или Блок… Это мешает.
      — Мне никто не мешает. Мне все помогают.
       — Вы никогда не равнялись на великих?
      — Нет, никакого равнения я не соблюдала.
       — Все же, кто Вам кажется самым совершенным поэтом?
      62
 
      — Я считаю, что не может быть совершенного поэта. Поэт — это само несовершенство. Тем более, еще живущие.
       — А гениальные бывают живущие? Назовите кого-нибудь.
      — Ахмадуллина, только что исчезнувший Бродский. Нет-нет, их, конечно, не очень много.
       — Кроме названных, Вы можете назвать всех великих русских поэтов этого столетия?
      — Что, у нас экзамен? Ну, ладно. Пастернак, Мандельштам, Цветаева.
       — Можете вспомнить какую-нибудь строчку Мандельштама?
      — Помню, и не одну. Довольно много.
       — Пожалуйста, произнесите.
      — Ну, оставьте. У нас не экзамен.
       — Скажите, Вы поэтесса, или Ваше призвание в том, чтобы родить еще несколько детей?
      — Как захотим, так и сделаем.
       — Бог о Вас заботится?
      — Черезвычайно. Многажды. Это тонкие вещи, о них не хочется говорить. Но я всегда помню об этом.
       — Вы читали «Розу мира» Даниила Андреева?
      — Перелистывала. Многое у меня утекает между пальцами, и я немножко не поспеваю. Мой старший сын подхватывает быстрее, чем я, и если он охватил, то у меня есть обманное впечатление, что это я прочитала, обдумала...
       — Есть ли какая-то идея Вашей жизни, вокруг которой собирались бы факты Вашей биографии?
      — Как учили в школе, идея гуманизма.
       — А чем отличается Толстой от Достоевского — это ведь тоже школьное?
      — Пустое... Слушайте, я могу поимпровизировать, но только к чему это в нашем разговоре?
       — Его Величество Случай как-нибудь влиял на вашу жизнь?
      — Если помнить о существовании Бога и дьявола, то случаю места уже не остается.
       — Что бы Вы захотели спасти в пожаре жизни, если бы нужно было начать жить сначала?
      — Если не считать детей, то гитару. Двадцать лет назад я этого не знала. Это та корова, которую фермерша должна схватить и вынести.
       — Книгу Майи Плисецкой Ваш сын держал в руках?
      —Я держала. Далеко в чтении не зашла, но первую главу пролистала с симпатией. Я думала, что там все иначе. Мне попадались фрагменты далеко не литературные. А что не есть литература, меня отталкивает. Я не люблю ни мемуаров, ни публицистики, ни многое другое, я не поклонник газет. А первую главу Плисецкой держу в памяти.
       — Вам звонили знаменитые люди, хвалили Вас и просились к Вам на концерт?
      — Да, конечно. Хочу обойтись без имен. Ни к чему. Моя жизнь чуть-чуть
      63
 
      фермерская, чуть-чуть лесная, экзотичная. И потому московский общепринятый богемный словарь и словарь имен — это без меня.
       — А лет через двадцать Вы не захотите написать, как Вы жили, не напишете прозу? Глядишь, и начнут Вам подражать?
      — Думаю, через двадцать лет я буду нянчить внуков.
       — На обложке книги Плисецкой сказано, что люди делятся на хороших и плохих, и хороших всегда было меньше, это подарок неба. А в Вашей жизни хороших было также меньше?
      — Я с плохими почти не сталкивалась и не сталкиваюсь. У меня есть немножко слуха, интуиции, и я избегаю многого, хотя иногда вляпываюсь.
       — Сколько Вам надо поговорить с человеком, чтобы понять его?
      — Час, наверное. Иногда достаточно увидеть.
       — Есть ли у Вас ощущение, что Вам нужно меня избегать?
      — Ну, специально избегать Вас я бы не стала. То, чем мы с Вами занимаемся, Олег, это не есть интервью. Не думайте, что мне незнаком этот жанр. Я не вчера родилась... И то, что Вы излучаете, продуцируете — я немножко это знаю.
       — Вы не хотите, чтобы это повторилось в Вашей жизни?
      — Да, я не в восторге.
       — Ладно, не волнуйтесь, я позвоню Вам только через год. А есть люди, с которыми Вы перезваниваетесь? Много их?
      — Может в районе двух десятков.
       — А среди них незаметные люди есть? Парикмахер или плотник.
      — Да, конечно. Самые разные люди. Просто все это люди состоявшиеся. Я недоделков недолюбливаю.
       — Была ли в Вашей жизни катастрофа, когда жизнь Вас выталкивала из себя, еще один шаг, и Вы говорите — лучше б я не дожила? Если была — по какому поводу?
      — По поводу любви. Но вообще я очень трезвоголовая.
       — А лет Вам сколько? Ответьте, Вы же экзотический, лесной человек...
      —Здесь нет ничего страшного. Мне полных сорок.
       — Ровно сорок... А лет пятнадцать назад я также не смог бы Вас увлечь? Объясните, пожалуйста, израильтянам, почему.
      — Все очень просто, помимо всего прочего, я очень большой славянофил.
       — Ну, скажите, что Вы видите во мне такого, что Вам не нравится? Тем более, что мои родители не евреи, я купил паспорт...
      — Всякая резкость меня отталкивает.
       — И что в другом человеке Вас привлекает?
      — Терпимость, теплое внимание к человеку. У нас ничего с Вами не происходит из области искусства, даже маленького. У нас идет очень томительный малоэффективный поединок. С Вашей стороны — прессинг Вашей колючей индивидуальности. Мне это не очень интересно, не очень близко. Никакой прессинг мне не интересен.
       — Вы нуждаетесь в минутах машинальной жизни? Несколько минут в день, когда можете ни о чем не думать...
      64
 
      — Да нет, очень редко.
       — Удивительно. Вы такая цветущая, бодрая при восьмимесячном ребенке. У Вас какая-то экзотическая диета?
      — Да нет, я одинаково люблю и мясо, и фрукты.
       — О как Вы счастливо улыбнулись при этих словах... Скажите, а приливы счастья, когда не знаешь причину, бывают?
      — Знаю я эту штуку. Несколько раз в жизни.
       — У Вас на полке стоит Леонид Андреев. Вы прочли пару рассказов?
      — Я большой читатель. Ваши подъедания в области литературы довольно смешны.
       — А какой Вам рассказ Андреева очень-очень по душе?
      — В свое время — «Рассказ о семи повешенных».
       — Сформулируйте, кто такой мещанин.
      — Ну не знаю, в обиходном представлении, очевидно, человек с заниженными ценностями духа. Мне это совершенно не интересно. Каждый мещанин на самом деле.
       — А композитор есть у вас, от которого Вы умираете?
      — Страшно вибрирую, когда звучит Шнитке.
       — Вы — свидетель страшной автомобильной катастрофы. Шум, крики, гудки. Кто-то бросается помогать, кто-то — бежит прочь, чтобы ничего не видеть, кто-то глазеет. Вы что-то четвертое для себя придумаете?
      — Я побегу помогать, насколько смогу физически.
       — Предположим, коммунисты или какие-либо другие изуверы пришли к власти. И запретили разговаривать с близкими, соседями, друзьями. Нарушителей не сажают, но штрафуют десятикратной зарплатой. И еще десятки таких указов, «увеличивающих благосостояние народа». Но есть возможность уехать. Вы уедете, заберете близких?
      — В зависимости от обстоятельств. Что-то подобное мы репетировали в жизни. На пороге каких-то решений уже оказывались. Ногу подтаскивали к порогу — мысленно — и отдергивали. Здесь много людей живет, как-нибудь договоримся. Это Родина, и я пока вижу большую разницу.
       — Вы умеете, лишь писать и рожать? Или у Вас есть какая-нибудь еще профессия?
      — Я кое-что умею. Играю на парочке музыкальных инструментов, печатаю, знаю пару языков, кроме русского'.
       — Если я приглашу Вас к себе в Хайфу, Вы поедете? Я покатаю Вас на машине по стране, все покажу...
      — Мне ничего не нужно совершенно. Но, конечно, я поеду. Всякое приглашение есть приглашение, то есть человеческое внимание.
       — Что у нас за борьба, что за поединок?
      — С моей стороны нет борьбы. Примерно все то, что за этот час Вы показали и рассказали, я из Ваших телефонных звонков услышала. У меня хороший слух. Я увидела Вас и теперь пожалела даже — никаких сюрпризов! Я профессиональный человек, и мне интересно все профессиональное. В Вас я не увидела профессионала какого-нибудь дела.
      65
 
       — Кто сказал: «Я тебя породил, я тебя и убью»?
      — Не могу вспомнить.
      — Это сказал Гессе. А Набокова, я думаю, Вы просто не любите. Он для Вас выпендрежный, холодноватый, а Вы такая теплая.
      — У него тяжелый язык, хотя много народу им восхищаются.
       — Давайте закончим разговор тем, чего уже касались. Мне кажется, Вы теперь вспомните что-то еще, что Вам жаль, кроме детей, оставлять на земле.
      — Жалко живых душ, которые будут тосковать без меня. Но основная суть моя здесь реализована.
      66
 
 

 

Борис Хигер

 

МНЕ НЕТ АНАЛОГА НИГДЕ

 
       — ...А следующий кто у нас?
      — Лановой Василий Семенович... Ну, этот человек мне хорошо знаком по фильмам, по высказываниям. Это очень прямой, очень конкретный человек, подчас очень эмоционально реагирует. Он всегда борется за справедливость. Не всегда дипломатичен. Если любит кого-то, отдаст ему все. Он не любит двойственных натур в театре, поэтому там он держится самостоятельно, ни с кем не дружит. Больше общается с женой, чем с коллегами. С ним тяжело работать. Он вносит свое. Он признанный актер, уровень у него достаточно высок, хотя нельзя сказать, что он лучше играет, чем другие. Ответственный. Терпеть не может говорить по телефону. Не выносит болтовни. Например, если дочь будет говорить по телефону, его будет это раздражать.
      — А кто больше вносит своего в игру — Лановой или Юрский?
      — Я думаю, что Юрский может больше вносить, чем Лановой. Он глубже, в некоторых вещах, Юрскому никто не может указывать. Некоторые роли он не может играть, которые сыграет Лановой. Ну, Павку Корчагина, например.
       — А что за натура — Павел Корчагин?
      — Очень настырный. Упрямый и принципиальный. Не каждый режиссер может найти героя под сценарий. Я же могу сразу выбрать, без проб. И в данном случае Лановой был подобран безошибочно.
      — Кто больший философ — Шолом-Алейхем или Николай Островский?
      — Шолом-Алейхем очень глубокий философ. Это был действительно уникальный человек. А Николай Островский мог описать только то, что пережил сам.
       — С каким писателем мирового уровня Вы можете сравнить Шолом-Алейхема?
      — Трудно сообразить... Это была такая уникальная личность!
       — Помогу вам, назову несколько имен. Шекспир, Лев Толстой, Достоевский...
      — Да, пожалуй, с Достоевским можно сравнить.
      — А с Бернардом Шоу? Есть у Шолома-Алейхема вещи, которые можно поставить наравне с произведениями Шоу?
      — Судя по именам, они, скорее бы дополняли друг друга. Но Шолом — это человек более внутренний, более душевный. Он не имел такой властности, как Бернард Шоу. Вообще-то я Вам вот что должен сказать... У нас в России отчества дополняют звуковым сигналом наше имя... Человек окликает другого человека, и на этот звук мы поворачиваем голову. В коре головного мозга есть точки, через которые зеленой волной, до лобных долей доходит сигнал... Я прошел весь этот путь и мне нет аналога нигде — ни в Америке, ни в Израиле, ни в Китае. Никто и нигде не может дать характеристику по имени, отчеству, дате рождения. Статистика мне дала уверенность в своей правоте. Я могу говорить о конкретном человеке, и при этом его как бы увидеть и всегда стараюсь уйти с доброй душой, не обидеть никого.
      68
 
       — Вы меня бы обидели, если бы отказались пустить израильтян-читателей «за свои кулисы». Когда Вы говорили о Льве Аннинском, что Вы увидели?
      — «Аннинский» — не говорит ничего, а вот «Лев Александрович» — другое дело. Все Александровичи (возьмите, к примеру, десяток) — все они очень вспыльчивые. Они обладают некими эмоциональными состояниями...
       — Это плод Ваших многолетних наблюдений?
      — Двадцать пять лет.
       — Чьим опытом Вы воспользовались в своей работе?
      — Предшественником моим был Флоренский, который писал о именах. Лосев также. Но они писали неконкретно, а я описываю человека совершенно конкретно.
       — Вы допускаете, что если бы Флоренского и Лосева не было бы, Вы не заняли бы на планете эту верхушку?
      — Когда я начал заниматься этой проблемой, я не знал об этих великих людях. Описав примерно пятьсот имен, я натолкнулся на Флоренского.
       — Какой институт наградил Вас званием академика?
      — Я закончил физкультурный институт в Харькове. А вот институт во Франкфурте-на-Майне закрытого исследования дал мне звание бакалавра за описание 200 немецких имен.
       — Вас туда пригласили?
      — Меня пригласили после выступления в передаче «До и после полуночи» с Владимиром Кирилловичем Молчановым.
       — Кто у нас следующий?
      — Шалевич. Натура настойчивая, упрямая. Принципиален. Виктюк. Очень дипломатичен, вспыльчив, ревнив. Характерна добрая зависть. Рощин — импульсивный, настырен. Принципиален, не любит приспосабливаться ни к кому. Этуш. Широкий, юморист, под горячую руку не попадайся. Быстро сходится с людьми, но быстро и расходится. Фоменко. Натура очень неконкретная, не спешит. Всегда эмоционален в работе, взрывной, но через пять минут отходит. Тонко подходит к роли, не любит глупых актеров. Рейн Евгений Борисович. Импульсивный, упрямый. В молодости был очень влюбчив. Очень конкретный в действиях. Раскин Иосиф Захарович. Настойчивый, упрямый. Очень талантливый. «Захарович» — означает, что, прежде чем что-то сказать, всегда долго думает. Небольшого роста, килограмм восемьдесят. Однолюб, очень предан своей семье. Яковлев Юрий Васильевич. Натура покладистая, уступчивая. Очень чувствительный. Никогда не создавал конфликтных ситуаций, на сцене, и в жизни. За свою доброту всегда страдал. Ульянов Михаил Александрович. Эмоциональный, взрывной. Всегда борется за справедливость. Горд. Никогда не приспосабливается, взяток не берет. Для дружбы выбирает друзей очень придирчиво. Очень конкретен.
       — Где продаются Ваши книги?
      — Во многих местах лежат.
       — С какой наукой Вы могли бы сравнить ту науку, которой занимаетесь?
      — И не надо сравнивать. Это психология.
      69
 
       — Нужно ли, чтобы Ваши книги были с такими лубочными обложками?
      — Мне их никто и не показывал.
      — Но Вам понравились обложки Ваших книг?
      — Знаете, вот эти две девушки на обложках — нездоровы. Это однозначно. Они эмансипированы. А мужчина довольно обаятельный, физически здоровый.
       — То есть, Вы больше радовались выходу книг, чем обращали внимание на их оформление?
      — Ну, конечно!
      70
 
 

 

Владимир Микушевич

 

ЧЕЛОВЕКУ ИНОГДА ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ,

ЧТО ОН ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ

 
       — Боюсь, я еще не умею профессионально брать интервью.
      — В Израиле есть множество моих читателей, и думаю, что им будет интересно читать любое интервью со мной. Надеюсь, они меня не забыли. Правда, надежды остается все меньше... Я до сих пор не видел Гроба Господня и всех святых мест. Осталась недописанной моя книга о Христе — чтобы дописать ее, я должен пешком пройти от Назарета до Иерусалима. Такой возможности мне не предоставили, но я объясняю себе это экономическими трудностями, которые переживает сейчас Ваше молодое государство.
       — Владимир Борисович, если б Вам пришлось выбирать, чтобы прикрыть наготу между одеждой пророка или юродивого, что Вы предпочли бы?
      — Платье преподавателя гуманитарной Академии. Как Вы полагаете, преподаватель гуманитарной Академии — юродивый или пророк?
       — Скажите, верующий человек чаще себе задает вопросы или Богу?
      — Это одно и то же. Потому что себе и Богу человек задает один вопрос: «Простишь ли ты меня?» Это самый главный вопрос. Но чтобы задать его, ты должен знать, в чем ты виноват. Виноват ты во множестве разных вещей. Для человека главный вопрос, это его вина. И главное блаженство — в том, что кто-то его прощает. Наверное, это ответ юродивого с Вашей точки зрения? Пророк бы ответил иначе.
       — Вы всегда или с недавних пор ощущаете на себе заботу Бога?
      — Всегда.
       — Я Вам не верю. Вы не могли бы привести пример этой заботы?
      — Я ощущаю ее всегда. Вот сейчас мы с Вами говорим, и я ее чувствую. Как Вы думаете, почему Вы есть, почему Вы задаете вопросы, если мы состоим из атомов, которые могут распасться? Это и есть забота Бога о нас.
       — Вы свою особость в детстве почувствовали?
      — Я не чувствую никакой особости.
       — Вы такой же, как все здесь собравшиеся или свой в любой аудитории?
      — Здесь всегда собираются сложные люди, но, может быть, я немножко хуже.
       — Как Вы относитесь к Аверинцеву?
      — Аверинцев — блестящий ученый, которого я бесконечно уважаю. Он поддержал мою книгу, которая, может быть, без этого и не вышла бы. Но на мой взгляд, Сергей Сергеевич слишком много времени уделяет проблемам, которыми могли бы заниматься и без него. Для меня он, прежде всего, блестящий византинист, и бесконечно жаль, что он не написал тех книг по византийской культуре, которые мог бы написать и которые кроме него никто не напишет.
       — Какой, по-вашему, общий недостаток у правителей всех времен и народов?
      — Да, такой есть. Главный и общий недостаток всех правителей — что они пытаются править, не задаваясь вопросом, имеют ли они на это право. Когда правитель думает об этом, он приносит минимум зла, когда совсем не думает, приносит максимум зла.
       — А Вы о чем должны думать, занимаясь тем, чем занимаетесь?
      72
 
      — Я скромный стихослагатель, как говорят в России. Рифмоплет, в конце концов, об этом и помню.
       — Сколько раз в месяц Вы что-нибудь да печатаете?
      — Журналы нынешние меня совсем не печатают.
       — Я видел Ваши стихи в газете...
      — В газетах иногда появляются.
       — Какой Ваш ежемесячный доход?
      — Затрудняюсь ответить. Я работаю в нескольких местах. Думаю, полмиллиона, иногда немного больше.
       — Но на хлеб хватает?
      — Не хватает!
       — Но в театры, на концерты и выставки Вы все равно ходите?
      — Хожу, только когда приглашают. А вообще вопрос о том, как мы ухитряемся жить, вести хозяйство надо задавать нашим женам. У всей страны надо брать интервью — как мы живем... Непонятно, должны же с голода умереть! Вот, видно, Бог о нас и заботится. Богоспасаемая страна, Олег Ильич!
       — Тоска, страх, скука — кто из этих трех хищников, грызущих человека, страшнее?
      — Пожалуй, одинаково. Впрочем, наверное, скука. Страх и тоска хороши тем, что не дают заскучать. «Однозвучный жизни шум», — я согласен с Пушкиным.
       — А как начинается эта строфа?
      — «Цели нет передо мною, // Сердце пусто. Празден ум. //И томит меня тоскою // Однозвучный жизни шум».
       — Вы в юности тосковали сильнее?
      — Да.
       — А что это за тоска юности? Какие у нее оттенки?
      — В юности человек острее осознает недостаточность своего существования.
       — Вы хорошо уравновешенный человек?
      — Нет, наверное. Если бы я был хорошо уравновешенный человек, вы, наверное, не задавали бы этого вопроса.
       — Скажите, из Вас дружнее лезут Ваши пороки или добродетели?
      — Пороки, конечно.
       — Какой из Ваших пороков Вас сердит больше других?
      — Претензия на то, что люди должны меня слушать. Они вовсе не должны. Они снисходительнее относятся ко мне, чем я к ним. Конечно, это порок — заставлять слушать себя. Ведь этим другим тоже есть что сказать.
       — Вы давно ректорствуете?
      — Недавно. Раньше мне было это запрещено.
       — Вы следите за аудиторией — сколько людей думает о своем?
      — Я и стараюсь, чтобы они думали о своем. Вы понимаете, то, что я говорю, должно стать своим, это должно совпадать. То, чем я делюсь, должно становиться своим.
       — Простите ли Вы меня, если я Вам признаюсь, что Вы напоминаете мне компьютер?
      — Никто еще не объяснил, что такое есть человек. Я предпочел бы быть компьютером — им быть спокойнее, приятнее. И компьютер работает более
      73
 
      точно, чем я. Вообще-то, мы все компьютеры. И ангелы — Божьи компьютеры.
       — Вы помните, что такое предрассудок?
      — Я по-своему понимаю слово «предрассудок». Метод нашей аудитории в том, что мы все понимаем слова, которые употребляем. И предрассудок, это то, что думаете вы, что думаю я. Мы говорим на одном языке. И главное в слове это то, что Вы под ним понимаете. Если мы с Вами начнем давать определение каждому слову, язык утратит свое предназначение, слова утратят смысл.
       — Если люди живут вместе, друг друга не любят, но не расходятся, потому что имеют одну квартиру, машину, детей, — Вы не находите это предрассудком?
      — Нехорошо отвечать на вопрос вопросом, но позвольте мне Вам все же задать его. А можно ли жить друг с другом не любя? Зачем же тогда жить вместе? Поделить все раз навсегда. А если не делят, живут вместе, значит, любят.
       — Но таких семей ведь гораздо больше, чем таких, где любят?
      — Я не согласен. Я считаю, что предрассудок, когда люди неизвестно из-за чего расходятся. В Писании сказано, что двое — одна плоть, и «еже Бог сочета, человек да не разлучает». Тот же самый закон ведь наличествует и в израильской религии. В человеке очень много процессов. Желудок может противоречить мозгу. Так же может быть противоречие с женой, но если Вам вырвать мозг или желудок...
       — Какое у Вас теперь выражение лица?
      — Глупое, наверное.
       — А зачем оно Вам понадобилось?
      — В этом есть определенная хитрость. Из всех наших жизненных положений легча всего выходит Иван-дурак. С дурака спросу меньше.
       — Давайте украдем из записной книжки Довлатова: «мещанин — это человек, полагающий, что у него все должно быть хорошо». Вы не хотели бы дать свое определение?
      — Мещанин — хороший человек. Мир держится на мещанах. Скажу другой афоризм: «Лучший способ осчастливить человечество —быть счастливым самому». Больше всего блага в мире приносят мещане. «Я грамотей и стихотворец, // Я Пушкин просто, не Мусин, // Я не богач, не царедворец, // Я сам большой! Я мещанин». Гете любил подчеркивать, что он мещанин. Если бы все были мещанами, не было бы войн — ни у вас, ни у нас. Мещане любят мир, они дезертируют. Они не совершают преступлений, убийств. Преступник не может быть мещанином, он теряет свой статус мещанина.
       — Синоним слову «смирение» подберите, пожалуйста.
      — Святость.
       — Вы интеллигентный человек?
      — Heт, я не считаю себя интеллигентным человеком. Я именно мещанин. «Сам большой, да щей горшок».
       — Что значит «сам большой»?
      — Значит, сам себе хозяин. Служащий человек — не мещанин.
       — Вы помните, что мы с Вами только что украли?
      — Все украли. Язык, на котором говорим...
       — Я имел в виду афоризм из записной книжки Довлатова.
      — Это уж Вы украли, я Довлатова не читал.
      74
 
       — Вы читаете одних философов?
      — Не стоит читать писателей, если они к тому же не философы, и наоборот, философов, которые не являются писателями.
       — Скажите, вечером Вы основательно едите?
      — Что жена приготовит. Сообразно средствам. Если основательно приготовит, основательно съем. Знаете, у нас очень вкусная постная кухня. Сейчас пост, но постная пища дорого обходится. Приходится есть не совсем основательно.
       — Как Вы ощущаете, дают ли Вам дополнительную силу, энергию Ваши занятия философией?
      — Конечно, ощущал.
       — В церкви Вы могли бы проповедовать прихожанам те же занятия?
      — В православной церкви миряне не могут проповедовать. Даже священникам лучше этого не делать. Как православный христианин, я не буду этого делать. Священники начинают проповедовать — это некоторые новшества, но большинству священников это не очень удается. Это в протестантских церквях позволено. У нас же главное — литургия, «Господи, помилуй!» — вот что главное в двух словах.
       — Вы не могли бы перед этой аудиторией раздеться? Ваша душа о чем более всего болеет?
      — Я Вам скажу. Очень большую боль причинило известие о том, что блокировали бухту Сухуми. Столько воспоминаний связано было с этим! Не могу привыкнуть к тому, что там сейчас идет война. То, что я пережил там, в кипарисовой аллее, и то, что сейчас там стреляют — это страшно. Я шел как-то по аллее, читал своему другу, грузинскому поэту, стихотворение, которое заканчивалось строчкой: «А наша твердыня — не Троя, а Троица». Тут подходит к нам грузинский мужичок и говорит: «Вот нас тоже трое. Пойдем, вином угощу». И он угостил нас таким превосходным домашним вином, что я без слез вспомнить не могу. Он говорил: «Ложись спать, проснешься, снова пить вино будем». Звали его Илюша. И вот это место чудесных встреч, дружеских бесед — обстреливается! В данный момент для меня это самый страшный рубец.
       — Вы, читая лекцию, учитываете, что далеко не все количество Вашей информации перерабатывается слушателями?
      — Зачем учитывать — ведь каждый из лекции берет то, что ему нужно.
       — Скажите, почему женщин так влечет к себе зеркало?
      — Это женщин надо спросить. Женщины красивы, и им приятно видеть, как зеркало им показывает, что они красивы.
       — У Вас дети есть?
      — Сын. Может, еще есть. Но на этот вопрос я не отвечаю. На эту тему у меня есть стихотворение, которое заканчивается строчками: «Но не тебе узнать родную дочь, // Которая со мною слишком схожа». Это самый точной ответ на Ваш вопрос.
       — Вы согласны с утверждением, что «природа отдыхает на детях гениев»?
      — Нет. Сын мой умнее меня. А что такое природа вообще? «Не слепок, не бездушный лик, // В ней есть душа, в ней есть свобода, //В ней есть любовь, в ней есть язык». Тютчев. Природа никогда не отдыхает.
       — Приведите, пожалуйста, любимую поэтическую строчку.
      — Блок — «И невозможное — возможно».
       — Бывают дни, которые Вы бездарно проживаете?
      75
 
      — Все дни проживаю бездарно.
       — А если небездарно, то как?
      — Когда влюблен. Влюблен я постоянно.
       — А Вы можете построить занятие, чтобы задавать слушателям вопросы?
      — Так поступал Сократ. Не знаю, я никогда заранее не могу предугадать ход занятия. Кто придет, какое настроение будет у меня, у аудитории. В конце концов люди платят деньги, я должен обеспечить им что-то приятное.
       — Мой сосед, милиционер, работает с проститутками. Он сказал мне как-то, что всех баб делит на проституток и тех, кто удержался от проституции. Но они еще хуже, потому что выпендриваются. По-моему, мой приятель — гений, как и вы. Разделите, пожалуйста, женщин на две половины.