Прозрачные звёзды: Абсурдные диалоги

       — Андрей, кто из Ваших друзей радовался бы, участвуя в этой беседе? С Вами, без Вас?
      — Очень много людей... Но если верить Вам, что интервью покажут всему Израилю, то, может быть, многие и там обрадовались бы. Это обстоятельство перевешивает Вашу личность довольно сильно.
      149
 
       — К власти пришли еще живые изуверы. Начинают издавать законы гораздо более страшные, чем 80 лет были. Люди дружно голосуют. Идеологи более изощрены. Например, запрещено разговаривать с близкими людьми, а лишь с незнакомыми — сколько угодно. За нарушения — штраф. Праздники отменят... Месяца через четыре наша казна так пополнится, что мы выходим на самый высокий уровень благосостояния, обгоним всех. Народ поверил, проголосовали. Голосуют за все другие указы. Одно новшество — визу недовольным будут присылать домой, дорогу оплатят. Вы, конечно, останетесь?
      — Я постараюсь оформить всем визы, не буду верить, что такой закон может действовать, и спокойно буду разговаривать, и все будут разговаривать... Не сразу пробегу через границу, а когда увижу, что надо спасать семью, тогда да. Пока не убивают — буду здесь.
       — Вам повезло, Вы умираете в сознании. Что жальче всего оставлять из всех прелестей мира?
      — Саму жизнь.
 
      150
 

 

Юрий Никулин

 

ПОТОМ МЕНЯ ПОСТРИГЛИ И Я СКАЗАЛ СЕБЕ:

«Я БУДУ ЖИТЬ ДОЛГО»

 
       (Осторожно, вкрадчиво). Юрий Владимирович, я поговорю несколько секунд, хотя какой-то генерал Вас дожидается в приемной.
      — Ничего, ничего, я уже предупредил секретаря, что у меня врач. Подождет генерал.
       — Несколько дней назад я беседовал с поэтом Рейном и некстати спросил у него: «Что это Бродский по радиостанциям всего мира говорит, что Вы были его учителем? Небось должен Вам кучу денег или отбил девицу и таким образом отдает долг?» И Рейн ужасно разнервничался. Если я Вас попрошу, позволите мне для моей домашней коллекции снять Вас видеокамерой, Вы не начнете психовать?
      — (Доброжелательно). Психовать не буду, а просто не позволю. Я не могу понять, почему Рейн вспылил? Когда мне задают вопрос, я всегда ставлю себя на место человека, который меня о чем-то спросит... И мне сразу становится ясно, как поступить. Думаю, Вы меня простите. Потом я только что подумал, что если бы Вы так рассказывали про меня... Могу даже рассказать анекдот, и Вы поймете, почему я не разрешил Вам.
       — Нет, анекдоты, я надеюсь, Вы мне подарите, я Вам просто верю и прощаю. Совсем нет секунд на анекдоты. Вот Вам анекдотический вопрос — Вы бросили курить?
      — Да. Я бросил курить. Это было в 1995 году.
       — А мне позволите закурить?
      — Конечно. Я даже нуждаюсь еще в дыме. Странно... Но знаете что я скажу, я даже иногда люблю хорошо выпить. А когда запрещаю себе, но нахожусь в компании выпивающих, то пьянею быстрее этих счастливых людей.
       — Что у Вас за алхимия, есть какой-нибудь секрет, которым Вы пользуетесь, заставляя людей улыбаться?
      — Я не задумывался над этим. Первый раз в жизни мне такой «умный» вопрос задали. Жалко, что я в себя не заглядывал, в какую-то нужную скважину и не подготовился к ответу. Просто это может быть мой стиль? Может быть это натура такая. И я стараюсь чаще всего все обратить в шутку и чтобы от моего ответа больше было улыбок, чем озадаченных лиц, серьезного вида, рассерженного. Вот у Вас очень серьезное лицо.
       — Я не допускаю, чтобы Вы никогда не проваливались, вместе с натурой, стилем, потрохами?
      — Да. Сейчас я Вам скажу. Это было, когда я уже в цирке отработал 15 лет. И я считал, что я законченный профессионал. Мы гастролировали по всем странам мира и везде имели успех. И вот приехали в Японию. И вышли при полной тишине зала, сделали первую репризу... И также в тиши ушли... (Шепотом, с ужасом.) Потом у нас был еще один выход, и никто опять не смеялся... Мы были в страшном угнетении. Не могли понять, почему у нас нет никакого контакта со зрителями. Были уничтожены все трое. А трое — это — я, мой партнер и моя жена. Она нам помогала и участвовала в отдельных репризах. Совершенно молча мы вошли в комнату где гримировались, и я рассказал анекдот... (Изображая робость, смирение) Может разрешите, Олег, рассказать Вам его?
      152
 
       — (Огорченно и великодушно кивая.) Да, да, пожалуйста.
      — Один еврей спрашивает у другого: "Ты знаешь, кто такой Эйнштейн?" Тот отвечает: «Это теория относительности». «А что это за теория?» Теория относительности такая: "Вот если Вы, Рабинович, всю ночь ласкаете женщину, молодую красивую женщину, Вы всю ночь ее ласкаете, то Вам кажется, что это одно мгновение. Но с другой стороны, Рабинович, если Вас голым задом на одну минуту посадить на раскаленную плиту, Вам будет казаться, что это вечность. Понятно?» «Абсолютно», ответил Рабинович. И когда я рассказал этот анекдот, мы захохотали и не могли остановиться, пока не уехали из Японии.
      Но Вы, наверное, хотите узнать, почему не смеялась публика на этом странном представлении? На арене там был очень высокий барьер, который сделали наши конники. А зал был не амфитеатр, а просто прямой. И публика нас видела по пояс... Первая реприза была у нас со змеей, которую мы дрессировали, которая на нас бросалась. Поэтому публика не видела эту змею за барьером.
      Дальше опять шла история с яйцом, которое исчезло, когда мы садились на табуретку. И на второй день мы вытащили наши репризы на барьер. И все пошло. Они нас просто не видели.
       — Помните Петьку, который спрашивает: «Василий Иванович, а вооруженными силами планеты справился бы командовать?»
      — Да, да. Образования не хватит, — ответил.
       — Вам удавалось развеселить стадион?
      —Я ненавижу выступать на стадионе. Ужасно, когда певцы известные выступают под фонограмму. Разевают рот, неживые голоса... Вообще в этом есть какое-то унижение. Я говорю про аудиторию большую.
       — Мое печальное лицо не мешает Вам улыбаться?
      — Никогда мне это не мешало. А если человек начинал со мной шутить первым... Тут у меня рот поползет до ушей. Он меня заражает, если улыбается. Иногда я сам делаю пробную вещь — рассказываю анекдот, и уже вижу, как человек реагирует.
       — Давайте откроем окно. Так надымил, мне совестно.
      — Нет, нет. Я сразу почувствую себя неважно. Начну кашлять. Но это кашель, который остался у меня от курения. У меня прокуренные легкие, 40 лет я курил ровно. Две пачки в день сигарет. Я потом мысленно рисовал себе картину, вот я месяц не курю, я мысленно складывал эти пачки сигарет в блоки, и у меня появлялось на столе три блока, шесть блоков. Был момент, когда я увидел стол, заваленный пачками сигарет. Но это я себе придумывал и начинал ликовать, понимая, что брошу.
       — И что, вот так любите дым, и ни одной сигареты не выкурили за год?
      — Нет, в шутку, я курю. В порядке строгого исключения, потому что я знаю, что... Первое время я думал, что, если я брошу, я не смогу писать.
       — А я закурил в тюрьме. Стыдно в этом признаваться, я был там всего полгода. До суда. И еще в Сухуми. Через решетку видел море.
      — И море шумело вдобавок?
       — Нет, очень далеко...
      — Жаль. Даже самый отдаленный шум как-то поддерживал бы Вас дополнительно. Если можно, за что же Вас?
       — Тогда Набоков был запрещен, и на пляже я неосторожно дал почитать в Париже изданного Набокова и заодно покараулить штаны с бумажником
      153
 
       мужчине, оказавшемуся КГБшником. В Москву вернулся через полгода без штанов и Набокова.
      — Забыли перечислить кошелек. Сколько Вам было лет?
       — (Сокрушенно) 50.
      — Я Вам расскажу, что я видел после зарубежных поездок. Я пользовался тем что меня никогда не осматривали. И я тайно провез всего Солженицына. Мы его называли «Короленко». И мой друг спрашивает: «Ну, ты привез «Короленко»? «Да как же, конечно». Эти книги читали только у меня дома. И я давал только тем кому доверял. Я удивляюсь на Вас! Вам 50 лет, неужели у Вас не хватало мудрости не доверяться первому встречному?! Вы думаете, я не рассказывал анекдоты? Против Сталина? Не рассказывал анекдоты политические в армии? Я рассказывал но у меня было человека два-три, с которыми я мог общаться.
       — А я вот вспомнил, за воротами тюрьмы меня ждала жена, прилетевшая из Москвы на крыльях, но я не видел ее лица. Я вынес с собой из камеры крыс, вшей, лица уголовников. Мы шли вдоль моря, и его я не видел. Что-нибудь подобное было с Вами?
      — Я Вам скажу. То же самое! Когда 7 лет я не был дома (из них 2 года войны), я вообще не верил, что буду сейчас в Москве. Помню был месяц май. Я шел, в какой-то трамвай вцепился со своим мешком вещевым и чемоданом деревянным. Это, как вышел из тюрьмы. Но может быть была и двойственность. У меня оглушенно сердце билось, радость меня переполняла безумная, и я подумал про себя — вот так умирают от радости. Когда я пришел домой, я две минуты не мог говорить. Собака у меня была, семь лет меня не видела, она меня узнала, она бесилась прямо. Давайте, я заодно скажу, что у меня есть жена, с которой я живу (можно не считать разных перерывов?) уже 40 лет. У меня один сын, у меня трое внуков.
       — Вот Вы так странно курите-не курите, а я должен Вам поверить, что Вы никогда не были дополнительно влюблены?
      — У нас есть такая шутка: как называется мужчина, который с женой прожил всю жизнь и никогда ей не изменял? Как называются такие люди? Ответ. Одномандатные.
       — (Недоуменно.) Это связано с выборами?
      — (Терпеливо.) И словом манда. Оно здесь используется... Чапаев держит экзамен в академию, ему задали вопрос: «Какие документы Ленин подписывал не читая?» Он задумался, а Котовский, Вы помните его, кто это был? Он высокий человек, совершенно бритый, с голой головой. Котовский ему подсказывает «Мандаты».
       — Ваши анекдоты где-нибудь можно купить?
      — (Гордо.) Нигде не продаются. (Хитро успокаивая). Но не волнуйтесь. Я Вам подарю.
       — Вам никогда не приходило в голову бросить цирк, перестать сниматься, а только рассказывать или инсценировать анекдоты?
      — Тогда я был бы режиссер, да? Я подумаю. Это было бы ужасно трудно.
       — Зная, понимая бесконечное количество анекдотов... Не похожи ли Вы, не ощущаете ли Вы себя путником, бредущим сквозь вьюгу.
      — Нет, очень мрачно. Совсем не так, никакой трагедии. Они появляются у меня ассоциативно, к случаю. Меня отец учил рассказывать анекдоты. Самые лучшие
      154
 
      анекдоты, когда они по ассоциации или к случаю. И как этого не понимают люди, ну, например, читающие лекции?! Как это может украсить, заставить внимательно слушать. Есть изумительные анекдоты, звучащие во все времена, У меня сердце с утра болело. Я шел в цирк и настроение у меня было ужасное. Потом меня постригли и ничего, я сам себе сказал: «Я буду жить долго. Особенно после стрижки».
       — Вот Вы сами сбились на трагизм. Я Вас заразил. Шли сюда, пришли в свой второй дом.
      — В кои-то веки начнешь говорить о вечном... Вот Вы мне подарили книгу, это приятно, книги для меня самое ценное. Я подумал, у меня будет эта книга, фотографии Ваши дивные. И радость о ней. Раньше радость была,знаете, достал колбасу или сосиски охотничьи, которых сейчас уже нет. А радость, оттого, что напомнили мне об Израиле? Что ее тоже сбросить со счета? Мне было так приятно, когда я оказался в Израиле. Я неделю там провел. Ко мне подходили на улице... И в общем, я был потрясен.
       — Совместная работа с какими артистами Вас также потрясла?
      — С Гурченко мы снимались, да. Ну, во-первых, этот фильм плод гениального режиссера, им была выбрана гениальная артистка. Я люблю ее. Она одна из лучших артисток. Я знал ее судьбу. Она написала чудесную книжку. Фильм назывался «20 дней без войны». Автору Симонову сказали: «Зачем Вы берете на роль героя Никулина? Он антигерой». Он ответил: «Вот такого героя я себе и представляю". Симонов показал мне 5 актрис, которые должны были играть эту женщину, с которой я за 20 дней командировки в Ташкент переспал. И я нашел себе довольно симпатичную, молодую, и такая она у меня была мимолетная... А оказалась на всю жизнь — Гурченко.
      Я расскажу, что делал гениальный Герман. Там сцена происходит в международном вагоне времен войны еще. (Из красного дерева с туалетами внутри). Вот как раз в поезде с ней мы должны были познакомиться. Он снимал... Ну, Герман ненормальный режиссер. Снимали пол вагона. Взяли павильон, будто бы сидим в купе... Сзади вертелись барабаны, как будто проплывают там поля, степи, а мы, значит, должны сидеть, разговаривать. Люди трясут вагон, чтобы мы немножко качались. Он сказал: «Дайте мне вагон». Достал вагон где-то, который пригнали в Ташкент. В этом вагоне, это была зима, на улице минус 11. Он в этом вагоне, где проходили съемки, выбил стекла, и в этом холоде мы снимались.
       — Но это же садизм...
      — Садизм, да. Но потом я понял, что так бы мы не сыграли никогда. Он добился. Ведь фильм его, всякие маленькие детали, все это здорово. Так вот, а это был вагон такой более менее теплый. Он когда беседовал с нами, то говорил: «Вы должны готовиться, будет любовная сцена. Вы должны быть ближе, так сказать, больше познакомиться». Мы с ней были очень мало знакомы. Я с ней соприкоснулся в первом своем фильме, где Гурченко играла героиню. Это был фильм «Девушка с гитарой», где я играл эпизод. Я видел ее со стороны, она была уже звезда. Командовала там. И... утром, рано утром нас там будили на съемку, в шесть утра, я подошел к ней, я стоял в прохладном вагоне в одной майке и трусах. И говорю; «Доброе утро». Она говорит: «Что Вы в таком виде?» Начинаю сближаться.
      Ну, потом там момент, когда я ее несу на руках в постель, и она должна говорить: «Какие у тебя сильные руки». Когда во втором дубле не получилось что-то, она
      155
 
      говорит: «Какие у тебя сильные руки». Она говорит тихо, этого никто, не слышит.
      Анекдот, кстати, о Германе, когда он набирал массовку по 2000 человек, орал как самый несчастный, что эта картина разорит его, надо платить за все, всем. Это для него была беда, когда один режиссер набрал массовку, бой. Идет война. И он говорит: «Вы меня разорите», ему ответили: «Не волнуйтесь, я приказал настоящими патронами».
       — Я вчера беседовал с Караченцовым. Не вспыхнете ли анекдотом о Николае
      — Нет. Караченцов хороший.
       — Вы слышите, наверное генерал скандалит...
      — Да, может быть, дорогой Олег, простите меня, я очень сожалею, что обрывается беседа, позвольте мне надписать Вам свои книги и благодарю Вас.
      156
 
 

 

Олег Битов

 

Я ПЕРВЫЙ, КТО ПОСМЕЛ СКАЗАТЬ ПРАВДУ

О БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЕ

 
       — Я боюсь за свой дрянной диктофон. Если не выдержит напряжения нашей беседы, Вы позволите, мы ее закончим на Вашем? И вообще не дадите его на неделю?
      — Я бы дал, но он неисправен.
       — Вами шумно интересовались спецслужбы нескольких стран. Если бы Вы подозревали, что я в маске журналиста подослан к Вам, все равно дали бы диктофон?
      — Смешное говорите. Поскольку он все равно не работает — какая мне разница. — А что касается спецслужб, то в этих организациях я знал людей всего спектра человеческого интеллекта —от полных идиотов из службистов — до людей высочайшего разума. Последних больше во внешней разведке. Вы — не оттуда, во-первых, потому что не могут мной сейчас заинтересоваться, по крайней мере после семилетнего перерыва; во-вторых, когда видишь много таких людей, начинаешь подмечать некую профессиональную общность между ними, некие чисто профессиональные черты — общие. И, может быть, опережая дальнейшие расспросы — скажу, что я пришел к выводу, не очень оригинальному, но выстраданному. Между спецслужбами отечественными и западными по существу нет никакой разницы, и там и там мало кто кого интересует. Всех интересует, укладывается ли эта личность в ту или иную разработку, схему, которая им нужна или дорога. И тут не могу не попенять всем тем, кто мечтает о времени, когда в спецслужбах отпадает необходимость. Полагать, что при демократии спецслужбы не нужны — чисто наив.
       — Будете ли Вы себя ругать, если вдруг убедитесь, что я все же оттуда?
      — Если допустить, что это так, хвалил бы Вас, что Вы хорошо исполнили профессиональный долг, Вас ругать было бы не за что. А себя, конечно, мог бы ругать за то, что не разобрался, не раскусил.
       — Не хотите рискнуть? Давайте заключим пари — если Вас через год вызывают в органы и показывают эту пленку, Вы выиграли 500 долларов, если нет — Вы довольный высылаете мне в Хайфу перевод.
      — Подобное пари не входит в программу нашей беседы, а является импровизацией, причем не лучшего свойства.
       — Спасибо, поставили меня на место. И самое время Вам представиться.
      — Олег Битов. Или Олег G. Битов, как говорят на Западе, сокращая мое отчество — Георгиевич. Понятие отчества, сколько им не объясняют толковые словари, ни до кого не доходит, абсолютное большинство ошибок англоязычных писателей сводится к этому. К Набокову обращались бы либо «m-r Nabokoff», либо «Vladimir». Американцы очень легко переходят на имена, достаточно посидеть с ними один вечер. Большей степени фамильярности не знает никакой другой язык.
       — А Ваше любимое произведение у Набокова?
      — Набокова я бы не отнес к любимым писателям. «Лолиту» — выделяю, и простер свое любопытство до сравнения английского варианта, первоначального и русского текста и совершенно согласился с автором — тот спустя время попытался его не перевести, а заново написать по-русски. Действительно, язык у него «заржавел» — более он таких попыток не предпринимал. Русская «Лолита» скучнее английской, более неуклюже написана.
      158
 
       — Писатель двадцатого столетия, в котором Вы нуждаетесь более, чем в других ?
      — Булгаков. Из поэтов — сложнее, поэзия в большей степени воспринимается в зависимости от минуты, настроения. Могу назвать двух нобелевских поэтов — Пастернака и Бродского.
      — Скажите, какое-нибудь лекарство Вы принимаете систематически?
       — Прежде всего, антиаллергики. Мгновенно действует кокаин — иначе, чем на кокаине меня нельзя оперировать. Я имел несколько раз в жизни это удовольствие. Кайф был, привыкания — нет.
      — Булгаков, Пастернак, Бродский— не оказывают ли на Вас подобное лечебное воздействие?
      — Для мгновенной поправки настроения я прибегаю к книгам, которые знаю чуть не наизусть, — братья Стругацкие «Понедельник начинается в субботу». Еще «Три мушкетера» в переводе 1940 года, и третье — Кот Бегемот, то есть шутейные куски. Также не исключаю Ильфа и Петрова — достаточно все богато, дает почти мгновенное обезболивание.
       — Можно ли сравнить... У Вас есть жена, которую Вы любите, двадцать лет с ней живете, ссоритесь с ней и живете достаточно счастливо; а эти книги — как любовницы, с которыми Вы жене изменили?
      — Условно точное. Потому что Бегемот это тоже Булгаков. Вообще считайте, что у меня гарем, где грани между женой и любовницей не существует.
      — Но я не полностью представился. Итак, журналист-переводчик, который 11 лет назад вдруг оказался героем мировой сенсации, суть ее напоминать не буду, предоставляю это Вам. Но следствием явилось то, что примерно с год я входил в категорию людей самых знаменитых — рубрика «People». Эта известность носила двусмысленный, а может и скандальный характер. Как бы «слава с душком» — то ли он украл, то ли у него украли. В последующем я старался доказать, что я на том не кончился, и среди последующих публикаций — а в «Литературной газете» я проработал еще 8 лет — есть такие, которыми я горжусь больше гораздо, чем в ту пору.
       — Вы в «Литературную газету» вернулись героем, все оказывали Вам уважение? Или опять нечто с душком?..
      -— Большая половина пыталась делать вид, что вообще ничего не случилось. В то же время в газете остается и был очень большой процент людей старшего поколения, что кстати является причиной ее теперешнего достаточно плачевного состояния. Люди не могут переступить через себя. И в этом смысле школа сталинского воспитания работала против меня. Ибо, во всяком случае, я вел себя не так, как надлежало бы вести себя в любых обстоятельствах пионеру Павлику Морозову. Я плыл по течению. А из водоворота — любого — можно выплыть лишь по течению — это сказал не я, а мой юрист.
      До конца, до последней запятой я и сам в этом не разобрался. Сначала, когда я исчез, освещали в печати сочувственно по отношению ко мне и резко — по отношению к спецслужбам. История эта началась и была неким следствием начала второй холодной войны. Я умудрился прилететь в Италию в тот самый день, когда мы сбили южнокорейский лайнер. И по условиям кинофестиваля я еще целую неделю об этом не знал, а начал узнавать это только тогда, когда резко негативная реакция Запада достигла уже очень...
      159
 
       — Так что именно с Вами случилось?
      — Стукнули меня. На затылке шрам... А потом поставили в условия, когда вернуться я уже не мог. Должен сказать, что я с этим смирился, даже и обдумывал, как объединиться с семьей уже там, жил вполне обеспеченно и не было бы «второй серии» моего возвращения домой. На возвращение меня спровоцировали западные спецслужбы, которые стали меня усиленно втягивать в так называемое «Дело Антонова» — о покушении на папу Римского. Что я на самом деле думал, что делал — это мало кого касалось. Если бы в Венеции было хоть советское консульство все было бы иначе. Через двое суток я оказался в Великобритании. Наши не имели никакого отношения ни к похищению, ни к возвращению. Когда я вернулся, они мною очень интересовались. И я думаю, я им помог. В результате процесс-то по делу Антонова был выигран.
       — Они предлагали Вам что-нибудь за помощь? Вы, конечно, отказались...
      — Не уверен! Если бы как следует мне привернули бы руки к лопаткам, то допускаю. Но гадать, что если бы да кабы... По-человечески словами — это входит в ритуал... Я никогда не знал ни должностей, ни даже фамилий людей, с которыми общался. На Западе визитки в большом ходу, но большой вопрос, соответствует ли фамилия данной человеку при рождении. При каждой операции выдается полный набор документов, в том числе визиток, с фамилией, соответствующей этой операции.
       — С какой другой Вы сравните профессию разведчика — по мере отвращения ли, восхищения ею?
      — С профессией киноактера, только в титрах имена не упоминаются. А что касается отвращения — не знаю... Те, которые проливали кровь и те, с которыми я имел дело — очень разные люди. Я думаю, что если на карту будет поставлена профессиональная карьера и даже профессиональный успех, то очень многие из не способны ходить по трупам. В принципе я считаю, что эта профессия без далекого будущего. Надеюсь, хотелось бы думать. Побаивался, даже — как бы не случилось и со мной, думаю, помог и возраст. Про некоторых думаю — как же ты такой умный, туда попал — не вырвешься. В то же время они проявили заботу о моем здоровье, обследование закатили по высшей категории; до поры проявляли большое внимание.
       — А есть профессия, которая внушает Вам ужас?
      — Палач.
       — Вы допускаете, что в ближайшие годы их вновь вынудят стать палачами? Возможно это для России?
      — В России все возможно, к сожалению. Вся логика истории учит, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, и сталинщины больше не будет, даже если коммунисты победят на ближайших выборах. «Державники» — эти могут, но пока что не вижу реальных шансов их прихода к власти. В 1985 году таможня изъяла из моей фонотеки всего Окуджаву и Высоцкого. Сейчас — ничего не отбирают.
       — Если они все же придут к власти и начнут издавать ужасные законы, Вы уедете или останетесь жить в России?
      — Это зависит от очень многих обстоятельств. Однозначного ответа нет.
       — Как Вам нравится программа «Времечко»?
      — Как правило, целиком ее смотреть не могу, а кусочками — бывает.
       — Каким Вам человеком кажется Новоженов?
      160
 
      — Я не так давно печатал интервью с ним, редактировал, и очень боюсь, что чисто личного впечатления не получится — одно наслаивается на другое. Я очень удивился, увидев его в кругу юмористов — человек совершенно не этого типа, скорее, занудный, чем юморной.
       — Вам не кажется, что у него маленькая мания, что он считает себя очень умным человеком?
      — Я видел очень мало людей, заведомо считающих себя дураками.
       — Один из них сидит перед Вами. Вы этого не видите?
      — Извините, это поза. То ли постоянная, либо экспромтная, извините, Вы похожи на человека, не уверенного в своих силах и возможностях. И если Вы человек, не уверенный в себе на самом деле — это пройдет. У меня на протяжении нашего общения не возникает к Вам неприязни. И радости, что познакомился с человеком необычайным — тоже нет.
       — Назовите, пожалуйста, три имени людей, с которыми Вы через полчаса это почувствовали.
      — Понтер Прасс — один из величайших немецких писателей. Генрих Белль, который подкупил меня своей простотой и заинтересованностью в беседе. Георгий Тараторкин. Ему был интереснее другой человек, чем он сам. Впрочем Вашу заинтересованность я тоже чувствую. Но с Тараторкиным мы сидели, немножко пили водку, разговаривали за жизнь, за религию, за искусство. Это была беседа, двух, смею думать, интеллигентных людей. И поэтому элементы некоего самоанализа — как я ему кажусь и т.д. — думаю, взаимно отсутствовали.
       — Если Вы еще выдержите 20 минут, то во имя чего?
      — Я все-таки верю, что как бы Вы потом ни обрабатывали, сокращали текст — смысла Вы не исказите. Хотя некоторыми своими работами я горжусь больше, чем тем, что будет в Вашей эпопее. Я, например, первый, кто посмел сказать правду о Берлинской стене. Это было за полгода до ее крушения, еще при Хоннекере. Правда, материал в мое отсутствие был сильно порезан (я был в отпуске). Эта стена стояла у меня колом в горле с момента, как я ее увидел. Еще в 1989 году я сумел об этом рассказать и усеченный материал все равно перепечатывался и комментировался. Был чешский журнал (вроде нашего «Вокруг света») — попросили разрешения на перепечатку; я с ними длительно дружил, предложил им полный текст. Поставили в номер полный текст, иллюстрации, датированный в ночь 8—9 ноября; 9 ноября стена рухнула. Представляете?
       — Скажите, по Вашему мнению, Бог помогает в равной степени людям выдающимся и обыкновенным, даже вовсе бездарным?
      — У меня такое впечатление, что в этом смысле Всевышний поступает со всеми, как азартный игрок. Если дал крупный шанс, должен осадить этого человека в дальнейшем. И наоборот.
       — Кому он скорее должен помочь — Вам, выдающейся личности, или мне, человеку незаметному?
      — Вам. Вы подтверждаете высказанный мной выше тезис о некоем Вашем комплексе неполноценности. В любом случае важнее, чтобы он поселился в Вашей душе.
       — И все-таки Вы надеетесь, что скажете нечто значительное, или уже сказали... слова, выражения, метафора...
      161
 
      — Случайность если только поможет, потому что я сегодня не в форме. С утра я просыпаюсь обычно не сразу и очень медленно встаю. Но бывают хорошие дни когда к середине дня я, что называется, набираю обороты и маховик душевный начинает крутиться ну, как будто это ему не стоит никаких усилий.
       — Вы в России знаете каких-нибудь журналистов выдающихся, звезд, которые умеют спрашивать, а Вы испытываете наслаждение?
      — Интервьюеры блестящие? Трудно сказать. Очень нравится, как это делает Владимир Познер. Отт — не отдаю ему лавров — он сворачивает в пошлость. Юрий Рост — вот кого бы я назвал, хотя не был свидетелем. У меня жутко напряженный график, особенно на субботу-воскресенье.
       — Подскажите, как мне с ним беседовать, чтобы не впасть в ошибку?
      — Юра — человек достаточно самоуверенный, между Вами есть нечто общее. С ним Вам надо бы беседовать совсем по-другому. Он даже более агрессивный. Хотя бог его знает. Если я хотя бы один раз был свидетелем...
       — Познер, Юрий Рост. Третьего нет в России?
      — Нет, почему же. В «Литературке», в ее гвардии Рост далеко не единственный.
       — Из названных двух — я обоим уступаю в ведении беседы — и Познеру, и Росту?
      — Откровенно — не знаю... И потом надо судить по печатному тексту...
       — А теперь скажите мне, пожалуйста, о брате. Вы никогда не считались славой?
      — Никогда. Отношения у нас нормальные. Не то, что мы когда-то заключали некое соглашение, но мы как-то молча пришли к соглашению, что ни дел друг друга, ни наших отношений мы не обсуждаем. Это было давно. Такой разговор начала покойная мама, которая умерла в 1990-м, и при всем том присутствовала; поэтому все это железно и никакому пересмотру не подлежит. И даже, я бы сказал, независимо от того, как ведет себя Андрей.
       — Скажите, а может он в беседе со мной нарушить это обыкновение?
      — Это мне неизвестно. Я только знаю, что его в Америке донимают и пытаются припереть к стенке, в Германии относительно меня неоднократно. И ни разу от этих договоренностей он не ушел.
       — Ваша жена знает, что Вы меня ждали сегодня, если она спросит, ну как поговорили?..
      — Я отвечу, — обыкновенно. А знаете, чем я занимаюсь вечерами? Я играю в компьютерные игры и не боюсь в этом признаться. Я не признаю стрелялок-догонялок, а играю в логические игры — в шахматы, в преферанс, в последнее время — бильярд, разгадываю головоломки.