Прозрачные звёзды: Абсурдные диалоги

      — Нет, напротив. Я просто переключаюсь с одной работы на другую. Выпал момент — я взял книгу, или английский... Секунды нет!
      43
 
       — Юра, приливы, приступы счастья — отчего это у Вас бывает?
      — У меня бывает при общении с природой.
       — Вы зашли, предположим, на свадьбу, люди счастливы. Вы будете счастливы, как они— или это отстраненное чувство?
      — Отстраненное.
       — Бог о Вас думает? Ощущаете чаще его заботу или наказание?
      — У меня есть свое предназначение. Прийти в мир, проснуться.
       — Представьте, такой указ вышел в России: нельзя разговаривать с близкими с друзьями— и вся милиция брошена проверять выполнение этого указа; разговаривать можно только с незнакомыми людьми. Нарушителей штрафуют— максимальной зарплатой в десятикратном размере. Через несколько месяцев страна выходит на самый высокий в мире уровень благосостояния. Один за другим вот такие бесчеловечные указы. Все начинают задыхаться. Хотя никого не сажают, а визу недовольным присылают на дом и — деньги на проезд. Вы уедете?
      — У меня была ситуация подобная и я остался.
       — Вы всегда чувствовали, знакомясь с начинающим — он будет великим артистом?
      — Я ощущаю талант, способности. Да, это было, я чувствовал. Кто умел трудиться, тот и пошел в гору. Я старался помогать.
       — В азартные игры никогда не играли?
      — Могу сыграть, но не азартен.
       — Хорошая книжка будет с тремя десятками интервью с такими китами как Вы, Солоухин, Караченцов, Никулин? Будет раскупаться с лотков?
      — Пытался я этим заниматься, но сейчас книги не покупают...
      44
 

 

Сергей Каледин

 

ДЛЯ АХМАДУЛИНОЙ

НУЖНА ДРУГАЯ ТОНАЛЬНОСТЬ

 
       — Мне кажется, что Вы излишне серьезно относитесь к этим 15 минутам, которые мы проведем вместе...
      — Я работал могильщиком, видел, во что превращаются люди с течением времени. Министры и поломойки превращаются в одно и то же — в поганые скелеты. Мне кажется, что тратить время на вялую задумчивость, на уклончивость ответов, на то, чтобы казаться не самим собой — непозволительная роскошь...
       — А что значит быть самим собой? Да и сказано: «Нет правды на земле, но нет ее и выше»...
      — Вот именно. И это тоже нас обязывает говорить как можно откровеннее.
       — Вы полагаете, быть искренним необходимо человеку, независимо от того, трезв он или пьян...
      — Во-первых, я не пьян, а трезв. Кстати, редкий случай.
       — А во-вторых?
      — Потому что иначе нет смысла жить, существовать... Я полагаю, что когда люди рассказывают, как ходят в церковь, верят в Бога, клюют носом иконы — это ошибка. Вера в Бога — это то, что ты знаешь, чего нельзя делать. И ты не осознаешь доподлинно, на каком основании выработалась эта концепция. Олег, Вы не журналист и интервьюер, а, скорее, психолог.
       — Скажите, какие удовольствия Вы цените дороже удовольствия общения?
      — Одно связано с другим, все очень совокуплено — музыка и оргазм, вино и беседа... Говорить художнику вообще и писателю в частности, писателю, необходимо. Потому что таким образом ты отражаешься в зеркале, во всеобъемлющем зеркале — фонетическом, обонятельном... Ты смотришь, какой ты есть. И нашему брату без этого нет жизни. Писательское ремесло — это парное катание. Не одиночное, к сожалению. До сорока лет я думал, что можно обойтись и одиночным катанием, что-то хорошо написать. А выяснилось, что без читателя жить нет никакой возможности.
       — Что в сыне Вам больше всего не нравится, кроме того, что он Вас мало любит — гораздо меньше, чем Вы его, как все наши дети? Какой-то другой знаете его недостаток?
      — Раздражает, что не являюсь для него глобальным авторитетом. Мне хотелось бы, чтобы мой жизненный опыт целиком передавался ему, и он не выдумывал бы велосипеда. Я назидаю ему, что цивилизация именно потому и цивилизация, что никто не выдумывает велосипед, а едет на нем дальше.
       — Ваш сын ненавидел Вас какое-то время, когда Вы уходили в другую семью?
      — Конечно. И сейчас остались рубцы, они и должны быть. Но он четко разбирается, кто где прав, кто виноват, почему так вышло...
      46
 
       — И все же Вы согласны, что «природа отдыхает на детях гения»?
      — С одной стороны, мне кажется, что «природа отдыхает». С другой стороны, когда я читаю публикации своего сына, его израильские солдатские рассказы, слышу его голос на радиостанциях «Эхо Москвы» и «Свобода», думаю, что, может, природа устроила здесь эстафету, у нее появился какой-то другой закон...
      — А Вами много написано?
      — Давайте я расскажу Вам байку и Вы скорее поверите, что я лучше знаю чужое творчество. Я пришел как-то к Фазилю Искандеру. И говорю: «Фазиль Абдуллович, хочу рассказать вам, как здорово Вы пишете прозу». «Ну, это я знаю», — скромно сказал Фазиль. «Какой великолепный рассказ Вы написали, где Вахтанг работал спасителем на водной станции, потом кинулся в воду, сломал позвоночник и умер». А Фазиль говорит: «Ох, Серега, ты чего-то напился!» — «Да нет, я не напился». — «Тоня, иди сюда. Смотри, как Серега напился». Приходит Тоня. Я ей говорю: «Тоня, знаменитый рассказ, как сломал себе шею пацан-спасатель и там были такие слова: «Его отец, казалось, не мог дождаться истечения сорока положенных дней, и душа его кинулась вдогонку за ушедшей душой сына». Она говорит: «Ой, нет. Это не Фазиль писал, нет». Я говорю: «Дай книгу!». Дает книгу и я открываю ее ровно на нужном месте и показываю. Фазиль говорит: «Тоня! Это я написал». А Тоня говорит: «Да, Фазиль, это ты написал».
       — Сергей, к сожалению, я должен уходить, но не могу, не спросив вот о чем. Утешьте меня. Я Вам по телефону говорил, что Искандер полчаса тому назад завизировал мое интервью с ним. И мне обидно, что огромный кусок он вычеркнул. Ему показалось, что об Ахмадулиной я спрашивал у него как-то недостаточно уважительно к ее имени...
      — Фазиль при его абсолютной гениальности, даже он, не помню где, не нашел верных слов о Белле. Для нее нужна другая тональность. Белла — это красавица, первая красавица Москвы конца 50 — начала 60 годов... С кем ассоциируется слово «красавица» — так это только с Беллой Ахатовной Ахмадуллиной. С кем ассоциируются слова «гениальная поэтесса» — с Беллой Ахатовной Ахмадуллиной. С кем ассоциируется слово «богема», «элита» —опять с Беллой Ахатовной Ахмадулиной.
      47
 
 

 

Евгений Миронов

 

НАДЕЖДА — ВОТ КОМПАС ЗЕМНОЙ

 
       — Вам знакомо представление об актерах, которые как бы утрачивают себя, вовсе уничтожаются, наливаясь кровью персонажей? Вас беспокоит этот злой взгляд?
      — Не беспокоит, даже радует. А если говорить в идеале о назначении человека, как жертвующим собой для других, то актерская профессия в какой-то мере этой миссии соответствует, не так ли? Получается, что волки сыты и овцы целы. Вообще вопрос выбора стоит перед любым человеком в любой профессии и, позвольте, я вспомню еще поговорку: не место красит человека...
       — И все же Ваша вдохновенная картинка похожа на ситуацию, когда священнослужитель былого времени становится осведомителем КГБ, переходит в стан грешников, только затем, чтобы помочь, облегчить положение верующих в тоталитарной стране. Внешне это не так выглядит?
      — Мне кажется, мы говорим о разных вещах. Если священника попутал бес, и он думает, что это во благо — это бесовщина, дьявольщина... Есть ведь истина, которая выше всего.
       — В юности Вы ощущали себя верующим человеком? Глядя на Вашего «Мусульманина», я неотвязчиво думал о том, что это невозможно сыграть...
      — Сразу много вопросов. Сначала я был условно верующим или даже неверующим. Семья моя — неверующие люди. Потом некие обстоятельства повлияли на меня, и в девятнадцать лет я крестился вместе с матерью и сестрой в своем родном Саратове.
       — Сколько Вам сейчас лет?
      — Двадцать девять. Поэтому уже десять лет я пытаюсь быть верующим человеком. Я хочу быть верующим. Выбор меня на эту роль был случаен. А мне это показалось очень интересным. Потом начались мучения. У многих есть суеверия, что за смену веры ждет какая-то кара. И передо мной стал выбор. Либо я отказываюсь и играю чистого Ромео... Если спросите, верил ли я в фильме, я скажу — верил. Я серьезно подошел к этому вопросу. Я ходил в мечеть, изучал обряды. Мне нужно было влюбиться в эту веру. Поверить я не мог.
       — Видимо, Вы верили в единого Бога...
      — Да, Вы правы. В этом был смысл моей работы.
       — Когда Вы закончили работу, Вы сделали шажок назад, к безверию?
      — Шажки эти я всегда делаю. Я хотел играть человека, мусульманина, но грешного. Земного.
       — Когда Вы в драках участвовали, Вам было это отвратительно, как верующему человеку? Или мусульмане— это агрессивный народ?
      — Агрессивный. Но когда их не трогают, они живут мирно. Грешат, и искупают свои грехи. Но если их тронут, они сумеют ответить. Когда я давал сдачи, я не думал, богоугодное это дело или нет. Это эмоциональное.
       — На этой неделе Вы ловили себя, что поступаете, как безбожник?
      — Вы хотите, чтобы я исповедывался?
       — Нет-нет. Просто скажите.
      50
 
      — Ну, поругался я. И знаю, что неправ.
       — Вам хочется научиться прощать Вашего всякого обидчика, не сердиться, не гневаться?
      — Была полоса жизни, когда я хотел научиться запоминать зло. Как мне казалось, приобрести мужественность... А теперь, конечно же, как человек, который пытается жить по вере, хочу научиться этому, но не получается.
       — Когда видите церковь, не креститесь?
      — Крещусь. Раньше делал это как бы скукожившись, стесняясь. Сейчас стал спокойнее, крещусь открыто.
       — Сколько раз в месяц Вам хочется зайти в церковь?
      — Есть праздники, бывают также трудные моменты в жизни. Тогда хожу.
       — Чувствуете подъем, умиротворение, находясь в церкви?
      — Достоевский говорил, что в вере нет доказательств. Это так. Зашел и — ах! почувствовал умиротворение... Иногда получается так, иногда — нет.
       — Вы женаты?
      — Нет.
       — Вы себе положили, что будете бесконечно влюбляться, сходиться, расходиться?
      — Влюбляться — это прекрасно, но, конечно же, бесконечно ни у кого не получается...
       — Какая Вам теория любви больше нравится — о поиске своей половинки, с которой Вы должны соединиться, или теория энергетическая, об энергии, которая требует выхода? И тогда любая понравившаяся женщина может стать женой или любовницей?
      — О половинках, конечно, больше. Любовь это не секс и не порнография.
       — Вы думаете, что и теперь, после двадцати девяти лет, Вы будете всегда продолжать влюбляться?
      — Конечно. Это относится не только к женщинам, но и к профессии. Спектакли, театры, режиссеры, роли. Это тоже влюбленность.
       — Самый длительный период, когда Вы не могли влюбиться долго, и мучились?
      — Трудные моменты жизни, когда погружаешься в себя и не можешь отвлечься. Год, полгода...
       — Бог, Любовь, Профессия... Что четвертое в этом ряду важнейших для человека вопросов?
      — Это смерть.
      — Кто Вас околдовывал, гипнотизировал из актеров? Казался недосягаемым мастером?
      — Лоренс Оливье, Марлон Брандо — они обладают гипнотическим талантом. Из женщин, очевидно, Раневская. Она как-то удивительно запоминалась в самых коротких ролях.
       — Из русских актеров кого Вы боготворите, как Оливье?
      — Олега Борисова. В нем загадочная, мощная энергетика. Леонов, сыгравший гениально в «Старшем сыне».
      51
 
       — Что лучше всего, какие эмоции, черты характера, Вы умеете изобразить, передать, о какой мечтаете роли, где можно было бы развернуться?
      — Я не совру, если скажу, что не знаю, что умею делать хорошо и что плохо. Я начинаю работать с трудом. Вот недавно сыграл Хлестакова. И мне кажется, одни партнеры сыграли так блестяще! Джигарханян, Козаков, Гердт, Никита Михалков, Янковский, Ильин... Там я попал в одну среду... А репетировал «Братьев Карамазовых» в совсем другой атмосфере...
       — Представьте себя семидесятилетним, остывшим... Спектакли, кино — не интересно. Придумайте себе другое любимое занятие.
      — Я себя не представляю семидесятилетним. Думаю, и занятия не будет.
       — Вернемся в начало. Все же, что за наслаждение отказываться от себя и проживать чужое?
      — На самом деле это не отказ. Все, что я делаю, я ищу в себе. Мало того, могу сказать, что характер артиста зависит от ролей, которые он сыграл, в нем отпечатки, которые оставляют персонажи. Что интереснее; чем искать в себе неизвестное и находить? Человек, конечно же, меньше всего знает самого себя. Правильно сказано, что человеческий мозг использует себя на тридцать процентов. Театр — это возможность остальных семидесяти. Я могу летать, умирать, испытать миллион состояний.
       — Это похоже на то, как в школе кому-то все время подсказывают, и потому он переходит из класса в класс...
      — Это не подсказка, а взаимное обогащение. Когда встречаются Михаил Чехов и Гамлет — это событие. Или Чехов и Хлестаков. Это громадное событие в жизни всех, кто это видел. Об этом рассказывают, пишут еще долгие годы. Это нечто странное, что не пощупаешь. Кроме того, это поколения, века, соединенные искусством. Это — над ситуацией. И если в зале приподнимаются хоть чуть-чуть, значит, событие состоялось. Правильнее сказать, что я — проводник. Но какой проводник? Дело в личности.
       — По словам Тарковского, если ежедневно поливать сухую корягу, она обязательно зацветет... Позвольте мне сделать парафраз: актер — это сухая коряга, а вода— это тексты. Шекспир, Чехов, Горин... Вы уже зацвели или только поливаете себя, таскаете воду?
      — Коряги цветут где-то там. Я был на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. Меня поразила бедность могилы Тарковского: какая-то бетонная плита, покосившийся крест, и ничего больше. Через полтора года я приехал опять. И крест стоит ровно, и что-то цветет... Надежда — вот компас земной.
       — Пушкин предпочитал завоевывать женщин своим остроумием, обаянием, а не славой поэта. Вам приходило в голову скрыть от какой-нибудь девицы, что Вы актер? Вам также важнее то, что существует помимо престижной профессии, Вашего славного имени?
      — Конечно, было. Но она потом все равно узнала.
       — Каким же человеком Вы хотите стать?
      — Хорошим. Очень хочу и пока не получается.
       — А что такое хороший человек?
      — Это значит, сохранять в себе что-то очень важное. И после ухода оставить не имя, а звук...
      52
 
 

 
 

Александр Кабаков

 

ХОЧУ, ЧТОБЫ СКАЗАЛИ:

"ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ МУЖИК,

НО БЕЛЛЕТРИСТ СРЕДНЕЙ РУКИ"

 
       — Не тесно в таком ряду... Сегодня я уже говорил с Караченцовым...
      — Это хороший актер первого ряда. Хотя... я не с очень большим почтением отношусь к актерам.
       — Актеры, как и солдаты, жертвуют своей жизнью? Обезличиваются?
      — Что значит — жертвуют? Для этого надо иметь жизнь. Становясь актером, человек уже не имеет своей жизни.
       — Вы могли бы продолжить этот ряд обездоленных? Проститутки, может быть?
      — Не знаю, незнаком с проститутками. Я думаю, пожалуй, в каком-то смысле, политики. Да и вообще, начальники.
       — Чиновники?
      — Нет, необязательно чиновники. Начальники. Они могут быть и в бизнесе. Люди, которые страшно зависят от других.
       — А если актер гениальный?
      — Чем гениальней актер, тем меньше у него своей жизни. Если это актер, воплощающийся, как Смоктуновский. Иное — Ульянов или Габен. Кого бы они не играли, они одни и те же. Наверное, они тоже живут не своей жизнью, но только одной, а не разными. Лицедейство — занятие древнее. Вообще всякая выдумка, притворство, лицедейство — все это близко, свойственно и писателям. Я вообще не очень понимаю, почему мы говорим об актерах? Давайте хотя бы о писателях... Что касается проституток, то это профессия, сильно романтизированная. Прежде всего, писателями. Не нужно преувеличивать. Это женщины повышенного телесного темперамента, которые заодно извлекают из этого доход... Есть и другие профессии, извлекающие доход из растрачивания души.
       — Тогда у преступников Вы должны предполагать предрасположенность, плохую наследственность?
      — Конечно. Правда, не знаю на счет наследственности, не очень хорошо понимаю генетики. А Вы всерьез предполагаете, что преступность — это чисто социальное зло? Преступность существует при любом строе. В благополучной Швейцарии... В мусульманском мире, где жестоко карают преступников, и в Скандинавии, где законы мягки... Все равно преступность существует. Я глубоко убежден, что существуют люди, которые способны нанести физическую боль живому существу, урон, ущерб и те, кто неспособен.
       — То, что Вы сидите в этом кресле… каково Вам в нем?
      54
 
      — Я служащий всю жизнь. Меня это не тяготит совершенно. Я работаю в журналистике двадцать пять лет. Это и образ жизни, склад характера.
       — А писательство и журналистика — родственные стихии?
      — Абсолютно противоположные.
       — Вы допускаете, что Вы также и хороший писатель?
      — Я хорошо знаю, какой я писатель. Это моя вторая профессия. Или первая. Нужно просто понять, что и то и другое пишется словами, так и бухгалтерский отчет пишется словами. Журналист не должен ничего выдумывать, писатель же должен выдумывать все.
       — Что Вам теперь хотелось бы, чтобы о Вас написали после Вашей смерти?
      — Есть расхожее мнение в художественной среде, что талант не только извиняет, но даже предполагает дурное в человеческом характере. Я предпочел бы, чтобы обо мне не говорили: гений, но жуткая сволочь. Но хочу, чтобы сказали: очень приличный мужик, но беллетрист средней руки. Таким беллетристом, кстати, я себя и считаю.
       — Уговорили меня досрочно. А кто на Ваш вкус великие прозаики XX столетия?
      — Сложно говорить о XX столетии. Не буду называть великие произведения, но скажу о произведениях, которые непонятно, как сделаны. Если понимаешь, как сделано, можешь сделать сам. Бунин. Если говорить о прозе советского времени — Булгаков, но с некоторыми оговорками.
       — А Набоков не входит в число любимых?
      — Нет, я не люблю Набокова.
       — Скажите, «сделано» — это какая-то кухня, какие-то приемы работы?
      — Да, конечно. Если я вижу, что сделано просто, но не понимаю как — то, гениально. Из иностранных назвал бы Фолкнера.
       — Приведите, пожалуйста, образец приема любого писателя, ну хоть Булгакова.
      — При всей моей любви к Булгакову я вижу, как задумывался роман. Полностью вижу от начала и до конца, как делаются фразы. Какой ритм, какую фразу он выбрал и почему.
       — То, что Вы говорите, наверное, способны понять всего несколько человек на свете?
      — Да нет, все, кто профессионально занимается словом. Кто пишет или профессионально читает.
       — А не могли бы Вы объяснить и мне, и другим неспециалистам...
      — Ну вот, пожалуйста. Зачем Булгакову понадобился роман в романе, роман об Иисусе? Булгаков находился в тяжелых психологических отношениях со Сталиным. Он был очень высокого мнения и, наверное, справедливо, о масштабах своей личности. Он был очень высокого мнения и о масштабах личности Сталина, уж
      55
 
      извините. И даже до того, как я узнал это из его биографии. Именно эти высокие оценки потребовали от него того, чтобы описать свои взаимоотношения с властью. Но какой может масштаб быть выше, чем у Сына Божьего?
       — Умею ли я Вас слышать? Прием— это те обстоятельства, которые! вынуждают писателя выбрать то или другое?
      — Нет. Автор потом этим обстоятельствам подбирает адекватную форму.
       — Нет, бесполезно мне что-нибудь объяснять. А какими приемами пользовались Вы?
      — Сейчас в России такое время... Все говорят, что во многом выбор, который будут делать пожилые люди, побуждается ностальгией по своей молодости. Мне было бы интересно разобраться с тем, почему же над людьми так властвует время. Побудительный мотив, цель, фон — прямое публицистическое рассуждение или лирическое, пусть и не совсем внятное: мол, голосуете Вы не за коммунистов, а за воспоминания. А вернуться в свою юность нельзя.
       — Вы довольны своей писательской работой?
      — Я каждую неделю пишу колонки и знаю, что среди них были получше и похуже. У меня не было опасений, что они будут совсем уж плохи.
       — Среди Ваших знакомых кто самые незабываемые люди? Юрий Рост немногим Вас старше, но смог вспомнить только умерших.
      — К сожалению, я не был знаком с писателем, который произвел на меня самое сильное впечатление, кого я еще застал. Юрий Валентинович Трифонов. А сильное впечатление именно человеческое... Я не подвержен эдакому волнению от общения. Вот работа чья-то может оказать сильное влияние на меня.
       — А свою неповторимость Вы все же ощущаете?
      — Я ощущаю себя одним из многих людей, который занимается своей профессией. Один строит дом, другой делает ракеты, я — добросовестный беллетрист. Делаю доброкачественную беллетристику, «Невозвращенца» я написал вовремя, ее вовремя издали, и это принесло мне некоторый успех. Конечно, я неповторим, как всякое Божие творение...
       — Вам не кажется, что всякий человеческий мозг — это уже неповторимость, ведь здесь Бог...
      — Да, конечно, неповторимость мельчайших чувств, состояний. Но думать о себе, как об исключительном творении я не умею.
       — Приступов восторга нет — оттого, что в Вас есть Бог? Что Вы умеете думать?
      — Да все умеют думать, не все умеют высказывать. Я средний советский интеллигент, «образованщина», как говорит Солженицын.
       — И не нужно детей учить в школе, что каждый из них — венец творения?
      56
 
       Чтобы каждый день дорожили, помнили об этом?
      — Мы все — венец творенья, а не каждая отдельная личность. Я верующий человек и довольно строго отношусь к таким вещам. Не Александр Кабаков — венец творенья, а человек. Я мании величия лишен начисто.
       — Сделаю третью попытку... Чтобы ребенок не только умел думать, но и ежедневно ценил эту способность в себе — по-вашему, существование такого предмета — нелепость?
      — Да куда он денется, он уже умеет думать. Этого не нужно.
       — Но взгляните, на что жалуются? На правительство, цены... И чем гордятся? Автомобилем и воровством.
      — Среди жалоб на правителей, погоду, цены есть размышления. Мои заметки — тоже о ценах, правителях, погоде. Как растянутые мемуары. Рассуждения о ценах ничуть не менее важны для человеческой жизни, чем рассуждения о космосе. Человек, чтобы быть человеком, должен соблюдать то, что заложено Богом. Он не может это не соблюдать, это заложено...
       — Может и религии не нужно учить?
      — Религии как дисциплине, тому, что называлось Закон Божий, неплохо было бы учить. Это мощная культурная основа для веры. А вере научить нельзя. Необходимо музыканта учить нотной грамоте, технологии музыки. Музыке научить нельзя, она либо есть в человеке, либо нет.
       — Может заодно порекомендуете, чему нужно учить детей в школе, чтобы они не вырастали такими же пародийными людьми, как все прошедшие после Христа за две тысячи лет? Может, уроки бодрости, достоинства? Пофантазируйте.
      — Ни к чему. Какая жизнь будет, таковы и будут дети. Можно научить в любой сфере только технологии — технологии музыки, технологии письма, счета.
       — Священнослужители говорят, что человек проклят, изгнан из рая. Вы верите в это? Человек не может быть другим?
      — Да, конечно. Если бы человек не был проклят, так и жил бы по-другому.
       — И человек обречен терзаться во все времена?
      — А если люди перестанут терзаться, они перестанут быть людьми. Абсолютно счастливое человечество — это не человечество. Так не может быть. Без драмы, без жизненной трагедии человек превращается в непонятно что.
      — Коммунизм— это зло?
      — Это страшная ложь. Во-первых, он не может получиться. Во-вторых, если получился бы, человечество прекратило бы свое существование.
       — Стон в России поутихнет, когда выберут президента, за которого Вы собираетесь голосовать?
      — Heт, этот стон раздается везде, не только в России. Человек не может быть счастлив.
       — Не возражаете, если я как заглавием воспользуюсь Вашим предыдущим ответом, озаглавлю им интервью?
      — Да, пожалуйста.
      58
 

 

Вероника Долина

 

КРОМЕ ДЕТЕЙ НИЧТО ДРУГОЕ

НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ

 
      — Ну, что? Пробежала я Ваши газетки. Вижу, что все Ваши интервью — это интервью с самим собой. Вы и со мной так поступите?
       — Видимо, да. Я же себя хочу прославить… В отличие от всех Вас — знаменитостей, я ведь никому неизвестен... Вас не раздражает, когда Вас путают с эстрадной певицей Ларисой Долиной?
      — Очень редко это бывает. Нет, не раздражает.
       — А война в Чечне Вас раздражает?
      — Нет, не раздражает. Это другое, я очень переживаю, досадую.
       —А со славой как. Вы не объелись славы, она Вас не мучит? Ведь Вас узнают на улице?
      — Бывает, но для моей жизни это не имеет никакого значения.
       — А сколько ступенек еще нужно преодолеть, чтобы оказаться на уровне популярности Булата Окуджавы?
      — У каждого человека должны быть, есть свои ступеньки. Думаю, у меня есть свои, зачем мне равняться...
       — Получается, какой бы она ни была, от своей славы Вы испытываете максимум комфорта?
      — Да, мне довольно хорошо. Все, что касается так называемой славы — это только приятное. Но у меня есть еще очень густая обыденная, бытовая жизнь, очень хлопотная. А там, где слава — все приятно.
       — Вас ищут, просят: "Нет ли у Вас чего-нибудь новенького?" Объясняться — это разве не хлопотно?
      — Вы должны попытаться меня понять. Я ничего не знаю про славу. Так называемая слава — это совершенно не моя ипостась. Я немножко понимаю в области любви. Широкой любви.
       — Ваш разговор с журналисткой Дардыкиной для «Комсомольца» был Вам интересен?
      — Не особенно, вопросы были остро тематические, «восьмимартовские». Мне это не интересно. Я не работаю в сфере 8 марта.
       — Вам непременно нужно было сказать, что Вы всегда были при мужчине?
      — Это пустые подколки, Олег. Да, я живу с мужчиной всю свою взрослую жизнь. И здесь важен контекст. Но вообще фраза была моя в достаточной степени.
       — В большинстве случаев мужчины были действительно божеством? Это было сказано Вами не для красного словца?
      — Да, я так вижу.
       — Вам хочется, чтобы еще разочек появилось божество?
      — Нет, сейчас я не испытываю такого желания. Более того, осознанно я и прежде так не ощущала. Но судьба, как стихия, тащила меня иногда чуть-чуть дальше, чем я разумела.
       — То есть, Вы всегда хотели, чтобы всякий роман был последним?
      60
 
      — Да, конечно.
       — Но одновременно Вы всегда ждали, что вот опять неминуем разрыв?
      — Да, конечно. Чего-то я все равно жду. Но это неважно, я могу желать себе новизны и ощущений разных. Можно писать чувствительные романсы, как я пишу с юности, но можно допускать и иронию, обрывчатость, памфлетность, чуть-чуть сатиры. Так что я могу допустить разное с собой.
       — Как Вы думаете» фотографы, фотохудожники усиливают вашу привлекательность?
      — Думаю, что скорее я сама умею хорошо сняться.
       — А сколько раз можно любить? Сколько резервного места всегда есть в вашем сердце?
      — Я не в курсе. Подсчетами не занимаюсь.
       — Когда Вы порываете с мужчиной, это похоже на то, как мы хороним близких и как бы умираем вместе с ними?
      — Зависит от контекста. Иногда, наоборот, бывает очень оздоравливающий процесс.
       — Что Вам всего мучительнее наблюдать в людях?
      — Многое. С годами я все больше ценю бережное отношение людей друг к другу, и мне все отвратительнее любые формы небрежности во взаимоотношениях.
       — Одни мудрецы рекомендуют ежедневно думать о смерти, другие — не помнить о ней. Какой совет Вам по душе?
      — Я думаю, что это очень интимно. Человек может готовиться, но не быть готовым, и наоборот.
       — Вообразите, что завтра Вы умираете в полном сознании. Вы будете протестовать, возмущаться, бояться?
      — Нет, погорюю только немножко. Соберусь, чтобы отчитываться о здешнем.
       — А когда будете отчитываться, чего будет жальчее всего оставлять, кроме детей?
      — Кроме детей, ничто другое не имеет значения. Если только не живы родители...
       — Вы помните какую-нибудь строфу Вашего стихотворения, которым гордитесь?
      — Я помню много своих стихов.
       — Прошу вас, прочтите одно.
      — Нет-нет, не буду. В этом есть специальный налет театральности, сейчас это неуместно.
       — Когда мы будем прощаться, Вы поставите в своей книге «галочку» на стихотворении, которое Вам больше всего нравится?