Прозрачные звёзды: Абсурдные диалоги

       — Вы одинокий человек?
      — Я довольно одинокий человек.
       — Совсем ни одного человека нет в Москве, которого Вы зовете, в ком нуждаетесь?
      — Иных уж нет, а те далече. Есть те, кто хочет со мной общаться... Но «Согласие есть продукт при непротивлении сторон» — сказано в одной великой книге... Такого человека, которого бы я был бы тоже рад видеть всегда — нет, правда есть собака
       — Вы не исключаете, что если у Вас будет мой телефон в Хайфе, Вам вдруг захочется позвонить?
      — Нет, не исключаю. В последнее время не знаю откуда только мне не звонят,
      162
 
      до Гавайских островов и Новой Зеландии включительно. Но это не только мне, а жене и особенно дочери. Дочь вышла замуж и эти ее звонки... Мы совершенно перестали этого бояться. Я понимаю, что довольно дорого. И я скорее не исключаю, что мы без записи посидим с Вами и разопьем чего-нибудь, пока еще можно, Почему-то мне кажется, что наше общение не последнее. Но если моя мечта сбудется, и я окажусь в Израиле — хоть у меня не один и не двое знакомых, я наверняка на Вас выйду. А вот в Америке я позвоню по единственному телефону.
       — Мне следует воспользоваться тем, что Вы на пике возможной откровенности... Скажите, Вы себя в десятку лучших журналистов Союза включали?
      — В десятку лучших переводчиков — безусловно. Известность журналиста скоротечна; был период, наверное, да. Сейчас я работаю в маленьком и малоизвестном журнальчике и вряд ли имеющем глубокую перспективу. Если скажу, что от скуки пошел я сюда, это было бы преувеличением. Я редактор отдела, он назывался очень смешно «Культура и увлечения»; просто просидев три недели дома, я понял, что мне скучно.
       — Вы берете взятки от желающих напечататься? И какая Ваша зарплата?
      — Никогда. А зарплата в среднем полтора миллиона.
       — Вы могли бы здесь взять, если были бы взяточником?
      — Здесь — нет. Потом у меня есть серьезный литературный заработок — переводы, прежде всего.
       — Где Вы отказывались от взяток?
      — Раньше предлагались взятки за публикации. Смешные были цифры, потому что не было точного курса доллара. Тысчонку давали, полторы. По тем временам большие деньги.
       — Знакомы ли Вам — по личным ощущениям или понаслышке — выражения «мой тип женщины», «искра, пробегающая между мужчиной и женщиной»?
      — Искра — да. Всегда чувствую, почти мгновенное тяготение, притом чаще всего в случае, когда не без взаимности... Вообще-то поздно мне говорить на эту тему. Две мои жены — абсолютно разные и по физическому типу, и по внешности. А вообще про женщин мне нравится анекдот.
      Идут русские по Парижу, смотрят: какая женщина! — триста франков. Другая — дороже, ну и так далее. И кончается репликой: «Есть порядочные женщины, но очень дорого».
      — Разочарования, которые постигают нас при попытках сближения между людьми — разочарование в друге или женщине, что сильнее?
      — Конечно, разочарование в дружбе, потому что ощущаешь силу предательства. Если обманывает женщина — это не предательство, а нечто другое, хотя моя нынешняя жена — очень хороший друг.
       — Почему Вы не считаете нужным рассказывать обо мне жене, не дожидаясь, спросит ли она?
      — Я не то, что не хочу. Просто знаю, в каком она выжатом состоянии приходит домой. И сплошь и рядом мы мало что успеваем обсудить. Часто общаемся по телефону. Многое взяла на себя, не подпускает к машине. Она моложе меня на 13 лет — это очень существенно.
       — Бог о Вас думает? Когда последний раз Вы ощутили, что вот — Бог Вам помог?
      163
 
      — У меня был совершенно страшный автомобильный инцидент... Спасения не было — но остались живы и мы с женой, и цела машина, как это случилось — я не знаю. Гололед, скорость 100 км, и нас несло на другую машину...
       — Вы Даниила Андреева читали «Розу мира» — всю или частично?
      — Не всю. Скучновато.
       — Вы разделяете мнение Андреева, что помимо Бога-творца, есть еще и дьявол — тоже творец?
      — Дьявола человек создает себе сам.
       — Случай не управляет ли Вашей жизнью?
      — Еще как, вмешивается, когда его не ждешь — и с плюсом, и с минусом...
      164
 
 

 

Владимир Стеклов

 

ТОЛЬКО ИЗРЕДКА НАМ ДАЮТСЯ

ОТРЕЗКИ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ

 
       — Разве Вы не замечали, когда Вы один, Вы умнее, стереоскопичнее? И тем не менее Вы любите разговаривать с другими. Отчего?
      — Мне не хочется разглядывать только свою цветную душу бесконечно. С некоторых пор я стал избегать внутренних монологов. Я постоянно среди людей и наверное, я бывал неадекватен в своих поступках для окружающих. А виной тому были внутренние монологи с самим собой, моделирование различных ситуаций. Я критичен к себе и считаюсь с мнением окружающих. Я закомплексованный человек и болезненно реагирую на оценки со стороны не только в профессии, но и в жизни, в быту. Более того, это даже острее и больнее воспринимается, чем профессиональные оценки.
       — А что такое любовь?
      — То, что происходит между мужчиной и женщиной, это не в области разума, а в области чувств. В области разума нет никаких объяснений, доказательств.
       — Вам было бы приятно, если бы в случае Вашей смерти, о Вас вспоминали и жалели так, как жалеют о Евстигнееве, Леонове?
      — Не знаю, но думаю, что там другая система координат, шкала ценностей. Совсем другие мерки. Там я очень изменюсь.
       — Слова «я есть — смерти нет, меня нет — смерть есть» неточны. Многое думают, что смерть — еще прижизненное событие.
      — Не знаю, поверите Вы мне или нет, но я думаю это меня до сей поры не занимало и не занимает.
       — Не любите говорить о смерти?
      — Нет, не о смерти, а об оценках, которые я получу или не получу.
       — Вы помните, сколько человек думают о Вас, что Вы самый родной, самые необходимый, лучший собеседник?
      — Слишком мало. В лучшем случае пятеро.
       — Кто из них думает о Вас, что Вы, прежде всего, умны, что Вы интеллектуал?
      — Я думаю, что они в первую очередь станут оценивать не мои интеллектуальные и даже не профессиональные способности. Будут думать и вспоминать как о родном человеке, и конечно, в превосходных степенях, потому что для всех нас близкие люди это все.
       — Вы юноша были другой? Ведь Вам 47, это пора зрелости.
      — С трудом могу вычленить свое «я» — оттого, что занимаюсь оборотническим делом. «Профессией» это занятие я называю с опаской. У меня есть совершенно твердая уверенность, что я мутировал, как личность. В зависимости от среды, литературы, общества, и особенно моей профессии происходит изменение. Со мной это произошло. Я вступаю в очень близкие и непростые отношения с теми существами — не скажу «персонажами», — которых мне приходится играть. Они в меня входят — и в моих словах нет позерства.
      166
 
       — Вы хорошо говорите, легко. Хотели бы Вы, чтобы Вам слова давались с усилием?
      — Я думал много над вопросами, которые Вы мне задаете.
       — Многие — и обыватели, и мудрецы — полагают, что актеры — люди второго сорта» пожертвовавшие жизнью, обезличивающиеся. Проклятая профессия, как дело проститутки... Они смертельно измучены, уставшие. Вы признаетесь в этом? У Вас были приступы отвращения к работе?
      — Что значит, были? Они постоянно присутствуют. Существа, которых играешь, моделируют в чем-то твои поступки. Я постоянно занимаюсь заимствованием. И многое актеры часто говорят цитатами из ролей. Я знаю, что это проституитивная профессия. Но я пытаюсь, работая на профессиональной сцене, показать, что это прекрасная профессия. Хоть и жестокая, и беспощадная.
       — Вы гениально сыграли в «Поминальной молитве» еврея» не будучи евреем. Как Вам удалось сделать то, что не предполагали ни Шолом-Алейхем, ни Захаров... Вы не ощущали, что Вы играете один, играете лучше остальных?
      — Нет, у меня нет комплекса полноценности. Это не совсем мой спектакль. Я вошел в уже готовый спектакль вместо ушедшего Евгения Павловича. «Поминальная молитва» делалась специально на него. И я ощущал себя неким кожзаменителем.
       — Примеривали ли Вы какую-нибудь другую профессию?
      — Если для хлеба насущного, то можно найти дело. Я могу профессионально водить машину, заниматься мелким ремонтом — в быту мне это доставляет удовольствие. Но всерьез... Я не могу сказать, чем бы стал заниматься, потому что, даже не занимаясь своей работой, я в любую минуту в этом. Случись что, я ничего бы, наверное, не делал. Лучше бы я паразитировал на ком-то. Моя профессия не просто дает мне хлеб насущный, я этим живу.
       — Предположим, у Вас есть большое состояние. И не захотите Вы на сцену. Чтобы Вы делали? Рыбу бы ловили?
      — Да. В карты бы шлепал.
       — Покажите мне меня, как я допрашиваю Вас...
      — Я не умею. Это особая школа, особое воспитание. Не оттого, что не хочу. Я, наверное, никогда бы не смог держать куда-нибудь экзамен или показываться кому-то.
       — Вы были развратным человеком в юности?
      — Почему — был? Я не думаю, что все, что связано с чувственной стороной, все прекрасно.
       — Значит, было что-то, чего Вы стыдились после? Групповой секс, или что-нибудь в этом роде?
      — Каждый человек что-то держит за душой, какие-то тайные желания... Когда есть любимый человек рядом, то все хорошо — между любящими все позволено. Тут можно до бесконечности придумывать, что мы с женой и делаем. Вот если рядом нет такого человека, то начинаются и фантазии, и ложь...
       — Что Вы больше любите — женщину или работу?
      — Работу.
      167
 
       — А что остается еще, помимо любви к работе и к женщине?
      — Хорошо бы себя полюбить.
       — Кого Вам больше жалко? Себя или людей?
      — Я не могу рассуждать о вселенной вообще. Жалко близких. Не могу я достаточно серьезно относиться к человечеству, мол, «пойми и прости».
       — Можете показать, как Ваша жена ведет себя на кухне, что говорит?
      — (Показывает). Она старается угадать, что мне хочется. Мне больно говорить об этом, потому что жена далеко. Она довольно известный врач, и сейчас уехала на практику в Вашингтон. На целый месяц. Поэтому мы только перезваниваемся.
       — Вы хотели бы поумнеть? Страдали ли Вы, что недостаточно умны?
      — Да, страдал.
       — Какой самый умный человек, которого Вы встречали?
      — Не самый умный, но умница. Он живет сейчас в Израиле, режиссер Портнов.
       — Расскажите о своем отношении к зрителям.
      — Раньше меня беспокоила обратная связь. Прошел спектакль, аплодисменты — и разошлись, каждый сам по себе. А как бы понять, что и как. И являлись люди странной профессии — критики, которые все объясняли. А сейчас меня это не занимает. Не то, чтобы я с удовольствием играл бы в пустом зале. Но меня перестало занимать, нравлюсь я или нет. Я знаю, чт? надо.
       — Это о Вашей жене сказано: «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться» ?
      — Мы накануне отъезда очень сильно поругались. Когда я услышал, как хлопнула дверь лифта — мне показалось, что какая-то крышка хлопнула. Я подумал, столько времени ее не будет! Мне хватило несколько секунд осознать, что надо сделать... Я напялил на себя, что успел, выскочил — но увидел только хвост уехавшей машины. Было воскресенье, машин мало, водители избалованные, все отказываются. Остановилась, наконец, машина — водитель спрашивает: сколько? Я — сколько скажешь... Погнали в Шереметьево-2. Погода ужасная, дорога скользкая. Приехал гораздо раньше, ходил два часа сорок минут, искал ее, беседовал с таможенниками раза два. Передумал все — что-то с машиной случилось, или еще что-то. Молил Бога и дьявола, чтобы только прояснилось бы, что случилось. Так и не нашел. Потерянный поехал домой. Я не спал, считал часы, минуты, спрашивал по телефону, сколько летит самолет... В восемь утра был звонок из Вашингтона. И когда я услышал ее голос, я подумал, что это самое замечательное, что вообще случается. Мне казалось в зале аэровокзала, что, если я не выматерюсь, не затопаю ногами, у меня внутренности лопнут... Сейчас мне кажется, что это эмоциональная подпитка, зарядка. Думаю, для чего-то это нужно. Даже не понимаю, отчего я это рассказал... Но тогда я жил, а сейчас проживаю. Жизнь была — вот тогда. Только изредка нам даются короткие отрезки настоящей жизни.
      168
 
 

 

Владимир Солоухин

 

ПОСЛЕ БЕСЕДЫ СО МНОЙ ВЫ ВЕДЬ НЕ СТАЛИ

КО МНЕ ХУЖЕ ОТНОСИТЬСЯ?

 
       — Владимир Алексеевич, такая страшная средневековая тюремная решетка вделана в вашу дверь, я уже 10 минут в себя не приду...
      — Эта решетка плод воображения моей жены. Я не виноват. Вы звонили, я ведь тут же Вас позвал. Вот чаем угощаю. Хотя у меня все качества характера сливаются тоже хаотически: от материнского наследства до всякого мусора. Это только в деревне — цельные натуры. Да и то всякие попадаются.
       — Ладно, я моська, никому не известный, начинающий журналист, мечтающий прославиться... Но Довлатову зачем понадобилось над Вами издеваться?
      — У Довлатова спросил, и он ответил, что мол это апокриф. Ну, апокриф, так апокриф. А в действительности было совсем не так. Проходили мимо нашего строя в кремлевском полку Сталин и Черчиль всего навсего. Оба маленькие. Иосиф Виссарионович ухмыльнулся. А книги у меня стали выходить только через несколько лет.
       — Что отчетливее властвовало, управляло Вашей жизнью — судьба иди случай?
      — Ну мне трудно решить. Давайте я Вам помогу, а Вы разберетесь сами.
      Я демобилизовался. Саша Соколовский увидел меня с вещмешком. Мы вспрыснули. «Пойдем, я тебя устрою». Если бы на 15 минут позже я его встретил, то трудился бы всю жизнь на заводе. С одной стороны это был случай, но с другой стороны меня уже знали и ценили Луговской и Антокольский. К господу я обращаюсь только со словом благодарности. Я издал семьдесят книг, во многих странах мира побывал. Пришвин не перешел к следующей стадии: «Я — и деревня». Также он не писал остро политических книг. А я написал о Ленине, о революции, о религии.
       — Может, Бог о Вас заботится?
      — У Эдит Пиаф есть выражение «Меня всегда в критические минуты выносило на нужную дорогу». Я был в литературном объединении задолго до «появления в моей жизни» Сталина. Туда приходили Сельвинский, Кирсанов — я был всегда в форме, а мое имя было у всех на устах.
      Вижу Ваше удивленное лицо, ну вот Вам причина моей везучести: пошел в «Огонек» — там написал «Владимирские проселки», а после меня взяли в «Новый мир». Меня как бы несло по оптимальному руслу. А вначале не было у меня ни кола, ни двора, но работа дала мне какую-то материальную основу. Хотя тут не совсем везенье, что-то видимо было в книжке.
       — А Ваше лицо знаете какое теперь? Нет, лучше расскажите о самом популярном выражении Вашего лица?
      — Я никогда не думаю, как выгляжу. У меня есть дурная привычка закрывать глаза. Я не фотогеничен. У меня не было масок. Я никогда не делал карьеры. Вот недавно приглашали в Политехнический. Мной интересовался сам Лужков, хотел меня видеть на столетии Есенина.
       — Какие у Вас взаимоотношения с зеркалом? Только функциональные?
      170
 
      — Только в глазах человека, которому я не понравился, я вижу зеркало. Никаких зеркал я не знаю.
       — А почему женщин столь магнетически влечет к себе зеркало?
      — Женщины очень зависят от мужчин. Правда, бывают и мужчины, которые холят свой усики. У них тоже присутствует элемент кокетства, видимо те и другие устроены одинаково. Женщина слишком сложное существо, чтобы я толком ответил. Женщина — инструмент. Но есть и другие инструменты — красота природы, религия, дальше — искусство.
       — Хотя бы предрассудку какому-нибудь подвержен праведник Солоухин?
      — Предрассудок... Это суеверие, секты. Выдти на улицу и бить всех в морду. Посмотрим в словаре, как толкуется слово «предрассудок». Презерватив есть, а предрассудка пока не вижу... Вот, наконец-то: «Предрассудок — мнение, предшествующее рассудку, мнение не освоенное критически».
      Никаких национальных предрассудков у меня не было. Костя Ваншенкин — еврей, Поженян — армянин, а большие мои друзья. Только негодник пьяница оскорбляет мои национальные достоинства. Ни с немцами, ни с неграми ничего подобного у меня не было. Здесь у меня заглушка.
       — Вы сказали, что к Богу обращались с благодарностью, а для людей какие-нибудь слова накопились, или опять заглушка?
      — Обращение зреет. Что-нибудь похожее на обращение Фучика.
       — Как Вы относитесь к религиозным чудесам?
      — Митрополит Виталий мне показывал мироточащую ветку, но я отнесся к этому смутно. Об иконах — это книга об искусстве, а не о прославлении чудес.
       — Вообразите сказочную страну, куда Вы приехали и с изумлением обнаружили, что люди с запасом времени выходят на улицу, чтобы удовлетворить свое и чужое любопытство, вообразите, что в этой стране принято разговаривать с незнакомыми...
      — Если не называют своего горя, я односторонне участвовал бы в этом процессе. И если бы не заглядывали в мой кошелек.
       — Уже несколько недель пресса, телевидение успокаивает публику, мол, не волнуйтесь, коммунисты власть не захватят, все у Вас будет хорошо. Но вдруг станет хуже, чем даже в старые, страшные времена, а визу недовольным пришлют домой и проезд оплатят в любую страну, Вы уедете?
      — Все равно не уеду. Это равноценно тому, как колхозных поросят выпустить в лес. У него (поросенка) уже атрофирован инстинкт борьбы за существование. Сейчас всех выпускают из свинарника и у людей началась ностальгия по нему. Я окажусь беспомощным. Я не смогу на Западе устроиться, как устроился здесь.
       — А что такое «устроенный» человек? Или лучше другое спрошу. Скажите, с чего для Вас начинается человек?
      — Скорее с ума.
       — А если Вы идете по тротуару, торопитесь домой, жена суп уже разливает, и вдруг грохот, скрежет тормозов, кровь, все в двух шагах от вас. Как Вы поступите?
      171
 
      — При катастрофе не знаю. Но допускаю, что если мафиози стреляют, я не брошусь загородить собой кого-то.
       — На прощанье, задайте мне вопрос, вместив в него все свое любопытство к моей особе.
      — Вот мы с Вами, Олег Ильич, разных национальностей, но после беседы со мной Вы ведь не стали ко мне хуже относиться?
      172
 

 

Игорь Кваша

 

ПРО УДОВОЛЬСТВИЕ НЕ ЗНАЮ

 
       — Начну ни к селу, ни к городу. Я вчера был на концерте Розенбаума. Он Вам симпатичен?
      — Симпатичен. Но я не очень понимаю его увлечения воинственной темой некоторого романтизирования войны. Может, я ошибаюсь, потому что у него есть очень страшные песни, которые мне нравятся. Песни Высоцкого нравятся мне больше. А Вам, что, больше нравятся песни Розенбаума?
       — Я люблю одних великих поэтова: Мандельштама, Георгия Иванова или Ходасевича...
      — А почему Вы о Розенбауме заговорили?
       — Потому что он гениальный артист. Я не мог слушать его песни по магнитофону, читать сборники его, а когда попал на концерт — то увидел, что он гениальный артист. Всякий артист — в Костромской ли провинции, выпускник ли училищ» — все они по определению гениальные люди. Это жертвующие собой существа, несбывающиеся, не реализующиеся. Как преступники, проститутки, чиновники, военные — все мученики... Вот разболтался. Вы мне лучше не задавайте вопросов. Скажите, могли бы Вы придумать пять-шесть вопросов и задать себе самому?
      — Нет...
       — Почему Вам это сложно? Неудобно, скучно? Объясните, почему для Вас это невозможно?
      — Что?
       — Придумать самому себе вопросы и ответить на них в моем присутствии.
      — Потому что себе задаешь самые сокровенные вопросы. А в Вашем присутствии надо учитывать интересы Вашей газеты, которых я не знаю.
       — А в рубрику «Разговоры о сокровенном» не хотите?
      — А Вы верите в сокровенный разговор в газете? Вы, вот такой напористый, энергичный?
       — Да, я верю, что люди будут когда-нибудь говорить о сокровенном, не стесняясь. Чтобы газеты изменились — не пошлость, не глупость, не злобу дня печатали. Через сколько лет — через двадцать или сто — не знаю.
      — Давайте договоримся, что, поскольку я очень плохо себя чувствую и сегодня первый день без приступов таких, которые нам не давали бы говорить. Хотя всю ночь я промаялся до шести утра, — но полчаса, сорок минут с Вами поговорю. Так Вы считаете, что получасовой разговор может быть сокровенным? Как Вы это себе представляете?
       — Если Вы мне расскажите вот о чем... В стихотворении Пастернака кто-то умирает и говорит, обращаясь к Богу: «Кончаясь в больничной постели // Я чувствую рук твоих жар // Ты держишь меня как изделье // И прячешь как перстень в футляр». Пожалуйста, об этом стихотворении, об этих четырех строчках...
      — Здесь проще говорить о Пастернаке, чем об этом стихотворении. Мне кажется, что поэзия не просто словоговорение, словосложение в особом порядке, это же нечто особенное, вообще поэзия... И поэтому мне кажется, что поэты — настоящие поэты
      174
 
      — они все-таки явление от Бога, как вообще все искусство, но поэзия — в каком-то таком суммированном проявлении.
       — У Вас есть ребенок?
      — Есть.
       — Сколько лет?
      — У меня уже взрослый ребенок, у меня уже внуки!
       — Кто у Вас в мире есть еще кроме жены, внуков?
      — У меня в мире — друзья.
       — Почему Вы друзей в этот ряд ставите, как это получилось?
      — Ну потому, что они мне очень много давали в жизни. Это на чувственном уровне меньше, чем жена, дети. Да, конечно, меньше. Я не могу променять внуков и ребенка на друзей. Но это очень много.
       — Сколько их наберется? Десяток? Пять человек друзей? Самых-самых... Друзья часто меняются, текучесть большая, как в кадрах... Из теперь живущих?
      — Теперь у меня трагический период .Они все почти за границей.
       — Звоните кому-нибудь?
      — Ну, естественно. Я звоню.
       — Сколько их? Три, четыре, пять?
      — Ну, наверное, три. Вы как будто не слышите, что я говорю. Потому что я говорю, что друзья — не на животном, чуственном уровне. Это хотя сопоставимо, но не идентично. Потому что некий ряд этого, совершенно животного ощущения, когда — это мой ребенок, наверное, то, что дано человеку, как продолжение рода, как моя рука. Откуда это появляется, почему ребенок похож, почему у него родинка в том же месте, почему у него походка такая же, это же...
       — Я так ничего и не понял. Какой траур скорее сведет Вас в могилу — потеря жены, ребенка или друга?
      — Я про это и говорю. Конечно, близкие даны тебе на божественном уровне. Неразделимые с тобой. А с друзьями мы можем поссориться и разойтись, это будет болезненно, это будет трагично, иногда это обеднит жизнь, но...
       — Игорь, поздравляю, все другие знаменитости умничали и говорили: «Конечно, друзья, что такое жена и родственники...»
      — Я говорю наоборот.
       — Поэтому гордитесь. Мне это ближе. Хотя им я говорил, что мне ближе то, что они говорят. Я провокатор, я лгун, я мерзавец.
      — Как потеря ребенка может с чем-нибудь сравниться?
       —Вот такое выражение: «Во всякой личности создается космос, что творят все художники мира вместе». Ложится на душу, верите Вы в это? Преувеличение, по-моему.
      — Нет, не верю. Чего стоит один Пастернак. Я действительно считаю, что поэзия и музыка — более высокие виды искусства, чем театр. Его не отношу к такому высокому проявлению. Это тоже божественное проявление, но не такое высокое, как поэзия и музыка.
       — Гениальные актеры, по-вашему, были, будут, есть в театре? Во все века?
      — Да, будут. Но больше поэтов и композиторов. Театр вторичен.
       — Назовите известных Вам.
      — Вы знаете, в чем дело... В последнее время на каждой презентации, которые
      175
 
      у нас проходят, все говорят это слово, оно сейчас затаскалось. Я не знаю, кто из современников гениальный, а кто не гениальный. Я видел проявления гениальности у Смоктуновского в «Идиоте». В БДТ. Вот это было гениальное исполнение, я это видел.
       — Вы хотите ограничиться этим? Давайте ограничимся.
      — Вот и я хочу...
       — Сколько раз Вы говорили себе, как Пушкин, подпрыгивая: «Ай, да сукин сын! Ай, да молодец». Вы себя называли гениальным?
      — Никогда. Мне очень приятно, когда так говорят, но я очень скептично к этому отношусь. Я не очень верю. Поэтому когда Вы, например, мне это говорите, внутренне я улыбаюсь.
       — А если я докажу, что я солгал, Вы будете мне благодарны? Привыкли за брань, за критику благодарить? Или не умеете этого?
      — Нет, почему, мне она всегда интересна. Не знаю только, почему я должен благодарить.
       — Ну, Бога благодарят за болезни. Вы знаете, что некоторые религии...
      — Ну, я до такого совершенства еще не дошел.
       — Хорошо, тогда о другой благодарности. Игорь, Вы считаете, что Вам небо подарило Вашу жену Таню?
      — Да.
       — Если бы Вы думали по-другому, Вы, конечно, соврали бы в диктофон?
      — Ну не знаю. Но этот ответ был искренен.
       — На прощание спрошу, Вы не скучали, говорили с удовольствием?
      — Про удовольствие не знаю, но не скучал.
      176
 
 
 

 
 

Булат Окуджава

 

МНЕ ПОМНЯТСЯ ЗАЕЗЖЕННЫЕ СТРОЧКИ

 
       — Булат Шалвович, Вы теперь выздоравливаете и говорить Вам приходите чаще с самим собой, поэтому начну со злободневного. Помните лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». Но дальше: « И звезда с звездою говорит». Скажите а если бы сочинилось у него как-нибудь так, что звезда сама с собой говорит. Как Вы думаете, все равно это стихотворение было бы шедевром?
      — Честно говоря, в отличие от Пушкина, который грандиозное явление Лермонтов, на мой взгляд, просто прекрасный поэт.
       — А кто из поэтов XX века — Ваши любимые?
      — Бунин, Блок, Набоков, Пастернак, Мандельштам. Ахматова и Цветаева — обе прекрасны. Но Ахматова — мой поэт, а Цветаева — не мой...
       — Один только раз позволю себе Вас проэкзаменовать. Помните наизусть какие-нибудь строчки Набокова?
      — О нет, я не помню. Я даже своих не помню.
       — Вам никогда не казалось, что пристрастия, которые мы накапливаем за жизнь, достаточно случайны или вызваны нашей неповоротливостью, ненужной занятостью. Совершенный человек, наверное, может встряхнуться и все станет на иные места... Например, в один прекрасный день Вы идете по улице и думаете: «Я изменю свою жизнь».
      — У меня такого не бывает. Это моя жизнь.
       — Но Ваши пристрастия ведь менялись?
      — Да, конечно. С детства я любил Пушкина. Так сложилось. Может быть, меня так воспитали, но десятилетиями я любил его. И в один прекрасный день, как Вы говорите, я его открыл. Это бывает не только у меня. Рождается ребенок, его приучают любить, и он любит. Только став взрослым, сознательным, он понимает почему любит.
       — А Бунина Вы любили с детства?
      — Я из семьи пламенных большевиков. Меня тайком водила в церковь нянька. И однажды, прознав про это, ее выгнали.
       — В Бога Вы веруете, открыли его для себя?
      — Нет. И сейчас это было бы искусственно для меня. Я думаю, что есть логика развития природы, и это называется Бог. А Бог как существо...
       — Ни один умный человек так и не думает...
      — Как раз многие люди думают именно так. А существование нравственного закона реально, но оно совершенно объективно.
       — Что Вас больше всего поражало в жизни, чему Вы не переставали удивляться?
      — Горькое и печальное. И к концу я ощущаю зло в большем количестве, чем раньше.
       — Сталкиваетесь чаще?
      — Ощущаю больше. Сталкивался и раньше, но полагал, что это случайное явление, что добро преобладает. Но сейчас я понимаю, что зло от злобы.
       —- У Вас есть дети?
      — Да, два сына.
       — И внуки?
      178
 
      — Да, внуку тринадцать лет.
       — Вы ловили себя на том, что к внуку относитесь более нежно, чем к сыновьям?
      — Так сложились обстоятельства, что с внуком я общаюсь редко, к сожалению.
       — Вспомните, пожалуйста, эпизод, когда уговаривали себя перешагнуть через что-то?
      — Было такое, но не хочу вспоминать.
       — Как кончаются Ваши обиды, печали? Вам удавалось помнить в несчастье о том, что все проходит?
      — Да, конечно.
       — Скажите, размышляли Вы когда-нибудь о самоубийстве? Что Вас могло бы удержать от этого поступка?
      — По природе я легкомысленный грузин. Меня совершенно не волнует мое будущее, меня волнует сегодняшний день. Исходя из этого я и живу. Я не задумываюсь никогда о смерти, хотя прекрасно знаю, что она предстоит. Никогда также не задумываюсь, что обо мне скажут, как оценят. Я живу и это мое счастье. Когда меня спрашивают, в чем мое счастье, я отвечаю: «В том, что я живу».
       — Одни мудрецы рекомендуют думать о смерти, другие — нет. Случись такая оказия, чьим доверенным лицом Вы захотели бы быть?