Прозрачные звёзды: Абсурдные диалоги

      — Нет.
       — Вы не будете возражать, если какой-нибудь великий поэт моими устами будет задавать вопросы?
      — Как он мне может задавать вопросы?
       — Сейчас объясню. Вот стихотворение «Гостю»: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту» // Иль Бога, если сам ты Божий, // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей. // Здесь, на горошине Земли // Будь или ангел, или демон, // А человек? Иль не затем он, чтобы забыть могли»... Здесь с десяток вопросов...
      — Я не увидел ни одного.
       — Когда к Вам кто-то приходит, что Вы хотите, чтобы он принес с собой?
      — Никогда не задаю себе такого вопроса.
       — Может, чтобы он был естественным?
      — Человек всегда должен быть естественным.
       — Когда Вы к кому-то приходите, Вы что несете с собой, кроме естественности?
      — Я только естественный. Никогда не занимаюсь таким расщеплением поступков, сознания. Не общаюсь с тем, кто мне неинтересен.
       — А кто Вам интересен?
      — Минуточку. Это просто прием, а не вопрос. Прием, не очень плодотворный для серьезной беседы. Человек должен быть естественным, хотя это самое трудное. По роду моих занятий мне приходится иметь дело с большим количеством людей, но мало людей приходит ко мне в дом. Я не очень подпускаю к себе. Я избирателен, наверное, кроме того, мне просто некогда...
       — Кроме Вашего дома, что-нибудь объединяет людей, которых Вы пускаете к себе?
      — Это просто круг близких друзей, с которыми я соединен много лет.
       — Вы можете и теперь еще подружиться с кем-то?
      — Да, почему бы и нет.
       — Благодаря каким-то качествам человека?
      — Это никогда нельзя определить. Контакты, которые возникают между людьми, невидимы миру. Возникают в силу самых разных ситуаций и условий. Бывают короткие дружбы, которые возникают и исчезают.
       — Самая длительная дружба у Вас с кем? Или это слишком интимно, как религия?
      — Нет, почему же. Есть люди, с которыми я дружу более тридцати лет. Галя Волчек, мой близкий друг. Леня Эрдман, директор театра «Современник».
       — У них есть общие черты характера?
      — Нет, в характерах ничего общего. Но есть общий круг интересов. Они занимаются искусством, живут в мире театра, и театр составляет средоточие их интересов. Поэтому мы как-то проходили вместе все эти годы .
       — Осмелитесь Вы назвать имя человека, если он есть, который популярен, умен, весьма достойный, а Вы его не переносите? Дружбы которого Вы не искали?
      208
 
      — Надо прямо сказать, я вообще не искал чьей-то дружбы. Вопрос не вполне понятен. Среди моих друзей не может быть людей, мне несимпатичных. А среди людей, которые, также как и я занимаются искусством, но мне несимпатичны, такие, разумеется, есть.
       — Представьтесь, кто Вы. Расскажите о себе.
      — Не люблю говорить. Как-то очень трудно... Я театральный переводчик, эссеист, литератор, ведущий телевизионных программ, доктор наук, профессор...
       — Искусствоведения?
      — Нет, я доктор исторических наук. Много перевел в своей жизни пьес, более двадцати. В этом сезоне, наверное, в Москве идет пьес девять в моем переводе. Я написал довольно много больших книг, четыре крупные работы. Очень много статей за жизнь. Работаю на телевидении пять с половиной лет.
       — А какой у Вас характер?
      — Сложный.
       — Кроме Волчек и Эрдмана — еще кто-нибудь Вам близок?
      — Таких близких, как они, наверное, нет. Еще Наташа Завальнюк.
       — Вы не знаете, что думает о Вас Волчек? Каким Вас видит?
      — Никогда не спрашивал. Главное не то, что я думаю о них или что они обо мне думают. Главное, что я их люблю и они любят меня.
       — Давайте попробуем катаньем, когда мытьем не получается. Что есть такого в Волчек, чего нет в Наташе?
      — Нет, я не могу отвечать на такие вопросы. Они слишком абстрактные. Все люди разные, разные по характеру. Что я буду спрашивать: «Как ты ко мне относишься?» Если бы плохо относился, не дружил бы. Или наоборот. Я могу сказать одно, что такая постановка вопроса неточна и неверна.
       — А я заключаю, что Вы очень скрытный человек. Ничем другим я не могу объяснить, что Вы, имея трех необыкновенных друзей, не умеете самому себе и мне заодно сказать, чем они отличаются?
      — С какой стати, давая Вам интервью, я должен давать характеристики трем людям, которых Вы не знаете? Я их люблю очень, и этого достаточно.
       — Почти убедили, но объясните вот что. Недавно я слышал, как Вы по телевидению прекрасно рассказывали о балерине Нине Тимофеевой.
      — Об этом — пожалуйста. Я специально ездил в Израиль и делал передачу о ней. Я помню, как она танцевала. Я был большим поклонником ее таланта. Она — человек трагической судьбы. В 90 году она уехала — не в эмиграцию, а по контракту.
       — Ваш рассказ будет напечатан?
      — Нет. Книга — это совсем другой жанр.
       — Вы записываете все то, что рассказываете?
      — Нет, никогда. Потому что я, во-первых, написал. И потом устный жанр и письменный — разные вещи. Если человек выступает по телевидению и рисует чей-то портрет, то это устный рассказ, подчиненный законам устного жанра. А когда я буду писать, например, о Нине Тимофеевой, то это литературный портрет, который будет совершенно не похож на устный.
       — А учиться мастерству нужно одинаково долго — и устного рассказа и письменного?
      209
 
      — Вопрос о мастерстве — тема совершенно другая.
       — Вам не хочется тратить время на то, чтобы понять нечто Вам неизвестное
      — Я делаю то, что умею и достаточно много умею. Но также я учусь новому как каждый человек, который профессионально занимается каким-то делом.
       — Мне казалось, что это так легко, все артисты написали свои воспоминания.
      — Это не значит, что они написали хорошо. Воспоминания — не всегда литературные произведения.
       — Вы в ужас приходили от каких-нибудь воспоминаний? Ширвиндта или Гурченко?
      — Ширвиндта не читал, а «Аплодисменты...» Гурченко очень хорошая книга.
       — Значит, есть и хорошие, несмотря на то, что они берутся не за свое дело... Может, за них кто-то пишет?
      — Я не знаю. Не уверен. Что касается Гурченко, то уверен, что нет. Я знаю Гурченко, и ее голос очень слышен в этих воспоминаних. Сейчас прочел замечательные воспоминания Козакова о его жизни в Израиле, напечатанные в «Знамени». Воспоминания называются «Третий звонок». Замечательно написано.
       — А о своих книгах Вы то же самое можете сказать?
      — Вы пришли ко мне, понятия не имея о моих книгах. Поэтому задаете мне такой бестактный вопрос.
       — Простите. Вы пишете не о том же, о чем рассказываете?
      — Нет. Вы должны понять эту разницу, объясняю ее Вам еще раз. Это удивительно, я беседую с человеком, который не знает ничего из моих литературных занятий. Прежде, чем придти ко мне, Вам нужно было прочитать хотя бы последнюю мою книгу — «Идолы, звезды, люди». Она вышла в издательстве «Искусство» в 1995 году. Тогда бы Вы не задавали мне такого вопроса. Эта книга — эссеистские портреты людей искусства — западных и наших. О половине из них я рассказывал на телевидении, но с литературным рассказом это не имеет ничего общего. Потому что на телевидении важна интонация, пластика, манера. Все — как ты сидишь, как смотришь, голосовая модуляция. А когда ты садишься за письменный стол, твои очерк подчинен другим законам.
       — Каким законам сидения за столом Вы подчиняетесь?
      — Законам литературного мастерства. Когда ты строишь литературный портрет человеческий, в котором ни твоя звуковая модуляция, ни заразительность какая-то не играет роли. Только слова...
       — А в каком по счету браке, по-вашему мнению, супругам гарантирован успех. Сколько раз Вы были в браке?
       —Один. Давно разведен, и жизнь моя довольно сложная в этом плане. Все зависит от понимания друг друга. И от внимания каждую данную секунду. Нельзя рассчитывать на то, что хорошо сегодня, значит, хорошо будет и завтра. Внимательность иссякает незаметно. Иногда не иссякает.
       — Послушайте стихи: «Грубой жизнью оглушенный, // Нестерпимо уязвленный, // Опускаю веки я. И дремлю. // Чтоб легче минул, // Чтобы, как отлив отхлынул, // Шум земного бытия. // Лучше спать, чем слушать речи // Злобной жизни человечьей, // Малых правд пустую прю. // Все я знаю, все я вижу, // Лучше сном к себе приближу // Неизвестную зарю. // А уж если сны приснятся// То пускай в них повторятся // Детства давние года. // Снег на дворике
      210
 
       московском, // И в Петровско-Разумовском // Пар над зеркалом пруда.» Неизбежно Вы сталкиваетесь не только с талантливыми людьми. Они вторгаются в Вашу жизнь. Куда, ведь не в сон, Вы прячетесь от них? От меня, например?
      — Я ни от кого не прячусь.
       — То есть, Вас люди не мучат?
      — А кто они?
       — Люди, которых Вы видите на улице, в метро?
      — Я не езжу в метро.
       — Вы что, на самом деле совсем не видите обычных людей, не догадываетесь, что они злые, обездоленные, пьяные, несчастные?
      — Почему Вы так решили? Откуда Вы знаете, кто обездолен, кто счастлив? Толпа очень разнообразна в любом городе, в любой стране.
       —Опять спрошу, Вас никогда не отталкивали люди?
      — Мало ли что бывало в жизни. Вы же спрашиваете про сегодняшний день. Я очень занят, и могу сказать одно — моя работа и сложившаяся жизнь привели к тому, что я достаточно независимый человек...
       — Когда-то это называлось «башня из слоновой кости»...
      — Причем здесь башня из слоновой кости? Это реальность. Я не завишу ни от кого и занимаюсь тем, чем хочу. И меня никто не заставляет ничего делать.
       — То есть, других людей, кроме нескольких друзей, как бы и нет? Все остальные— это призраки, привидения, снующие вокруг?
      — Олег, очень странный разговор... Почему призраки? Я отношусь к людям с добром...
       — Но Вы же слишком заняты?
      — Хорошо, каких людей Вы имеете в виду?
       — Ну вот мимо Вас в грязных ботинках идет обездоленный человек...
      — Да почему он обездоленный? Откуда Вы знаете? Неужели грязные ботинки — признак обездоленности? Что за бред?
       — Да, Вы правы, ведь в метро Вы не ездите. А там у всех лица замученных людей...
      — Да почему же все? В Израиле я видел полно измученных лиц... Ненавижу эти разговоры. Они вызывают только раздражение.
       — Может, в самом деле «человек рожден для счастья, как птица для полета»...
       —Если Вы хотите, чтобы я давал Вам интервью, задавайте мне конкретные вопросы.
       — Вы когда-нибудь держали Ходасевича в руках?
      — А Вы как думаете?
       — Я думаю, что да. В восторге не были?
      — Он очень большой поэт.
      — А кто у Вас любимый поэт XX века?
      — Марина Цветаева.
       — Не вспомните две-три строчки?
      — «Тоска по Родине — разоблаченная морока. Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть...»
       — А Вам все равно, где не быть одиноким?
      — Нет, я люблю Москву, и больше нигде не хотел бы быть.
      211
 
       — Родина — это город? Слово «Москва» — это всё?
      — Я не люблю таких общих вопросов. Я человек, проживший достаточно непростую жизнь перед тем, как пришел к той жизни, которой живу сегодня. Я много поездил по свету, поработал за границей. Довольно долго жил в Америке. Могу сказать, что без Москвы мне жизни нет. Хорошо я чувствую себя только в Москве. Все понимаю, переживаю много сложностей, никогда не было спокойного периода общей ситуации. И тем не менее, люблю Переделкино, этот дом. Это моя культура. мой язык. Хотя я свободно владею иностранным языком. Здесь мне все родное. Я все про это знаю, понимаю эту жизнь.
       — Состав крови зависит от языка?
      — Нет. Я еврей по национальности, но еврейским языком не владею. Русская культура — моя культура, самая близкая, я в ней вырос. Никогда не думал, какой я национальности, пока об этом не заговорили.
       — «Пробочка над крепким йодом» // Как ты скоро перепрела, // Так вот и душа незримо жжет и разрушает тело.» Вы ведь себя изучили настолько, чтобы знать — Ваша душа тоже разрушает Ваше тело?
      — Я не понимаю вопроса. Что значит себя изучать? Человек реализует себя работе. В деле. Мое счастье заключается в том, что я занимаюсь делом, которое люблю. Я человек достаточно самодостаточный, который реализовал себя в деде. Моя личность в этом. Это моя жизнь. Мою жизнь нельзя оторвать от того, что делаю. Как нельзя оторвать жизнь Гали Волчек от театра «Современник», или жизнь Вали Гафта и Лени Эрдмана от их дела.
       — Это стихотворение Вы не понимаете или не принимаете?
      — Это стихотворение написано Ходасевичем в 1921 году в сложную, кризисную для него пору...
       — Для него или для России?
      — Для Ходасевича.
       — А может, он добросовестнее себя изучал, чем Вы?
      — Это совсем другая жизнь. Почему Вы мне Ходасевича приводите в пример?
       — Тогда была революция, сейчас война в Чечне...
      — Ну и что? Всегда где-то идет война. Я что, должен идти, принимать участе в этой войне? Что за глупости Вы меня спрашиваете? Я не понимаю этого изучения. Мое изучение в деле. В том, что я пишу, говорю, рассказываю, делаю. Не задавайте мне глупых вопросов, Олег. Я этого не люблю. Это ерунда и я сейчас прекращу отвечать. Мне непонятна вот эта манера стихотворного вопроса. Первый раз я с этим столкнулся и, надеюсь, последний. Думаю, что это непродуктивно — опрокидывать стихи 20-х годов на 1996 год.
      212
 

 
 

Платон Набоков

 

ОТКУДА ЖЕ ЭТИ ПЕСЬИ ЛИКИ

 
       — Если бы давали орден тем, кто сидел в лагерях, Вы бы носили его?
      — Никакого ордена никогда ни взять, ни носить не мог бы.
       — Но Вы так охотно стали мне рассказывать о том, как сидели в лагерях. Зачем Вам это нужно?
      — Очень просто. Во-первых, Вы еще не включили диктофон. И потом мой рассказ был замешан на юморе и это как визитная карточка, от которой нельзя отказаться.
       — Как обжора объедается, поглощает то, что не нужно его желудку, так в человек слушает чужую речь, которая в большинстве случаев не перерабатываем мозгом, Вам так не кажется?
      — Я думаю, когда люди беседуют, то каждый говорит сам для себя, чтобы понять себя самого.
       — Вы до сих пор себя не изучили?
      — Бог миловал.
       — Как Вы думаете наш мозг — не самая ли совершенная часть человеческого организма?
      — По-видимому, да. Видимо, с медицинской точки зрения тоже. Если человек близок к кончине или фиаско, то происходит мобилизация всех сил, и всякий узнает о себе, что он и кто он. Перед тем, как Берии объявили, что его сейчас арестуют, он писал на бумаге: «Тревога... тревога... тревога». Извините, что вспомнил имя ублюдка. Перед медициной все равны. Как и перед смертью...
       — Скажите, в гробу Вы хотите лежать непременно с бородой?
      — Вот борода мне надоела, в этом году сбрею.
       — Воображайте дальше, не останавливайтесь, как Вы будете выглядеть?
      — Не сказал бы, что мне все равно... Как святой, наверное. У всех покойников лицо — умиротворенное... Хотя, нет. Если вспомнить лагерных погибших, да и на войне тоже... А в миру — другое дело. Да и мастера придают покойникам нужное выражение, наводят марафет.
       — Мне кажется, при наступлении смерти человек кроме того, что мучается, еще наблюдает какие-то интереснейшие вещи...
      — Я считаю, что это будет совершенно с других позиций — с позиций, которые в этот мир не входят.
       — Вы ждете момента смерти без страха, без возмущения?
      — Без страха и без возмущения. В остальном я хотел бы скрыть свои ощущения, как потаенное, о чем не нужно разговаривать. Потому что те, кто туда заглядывают, — преступники. Разговаривать, рассуждать можно. Но кто занимается оккультными науками, пытается заглянуть в ощущения умирающего человека...
       — Набоков это хорошо описал в рассказе «Соглядатай». Что же он преступник?
      — Рассказ — это другое.
       — Другое или нет, но понятно, что Вы не хотите об этом. Давайте о другом... Кто Вам первый объявил, доказал, что Вы — родственник Владимира Владимировича?
      — Никто не доказывал. Это было семейное предание, тайное. Правда, речь шла большей частью о Владимире Дмитриевиче. Это он заслонил собой Милюкова, когда
      214
 
      в него стреляли... Он же нес скипетр при коронации Николая. Дело в том, что родовые предания оставались. Старшая мамина сестра Ольга перед смертью сказала мне, что Владимир Владимирович является моим родственником через отца. Я тогда работал на телевидении, уже отсидел. Стихи же я писал с четырнадцати лет. Еще до моего ареста в Литинституте в 1943 году я получил письмо из Австралии — у меня вышла книжка фронтовых стихов...
       — Вот видите, Вы заговорили о себе, я Вас тут же перебиваю. И вообще, Вам обидно, что Вами интересуются, начали интересоваться лишь как далеким родственником гения?
      — Вы правы — это несколько досадно. Многие путают, заблуждаются, называют даже братом... Я много езжу по стране, читаю свои стихи, вступаю в полемику, а я умею доказать, когда прав. И, конечно, при всех вопросах о родстве я отвечаю, что мне было бы приятнее, если спросили бы о моих стихах, моих мыслях. Но — дань предкам я не могу не отдать. Не могу не отдать дань великому дару.
       — А другие Ваши любимые писатели в XX столетии?
      — Кроме Набокова — Булгаков. Но, конечно, не его журналистская деятельность...
       — Можете три слова сказать о «Мастере и Маргарите»?
      — Это э-п-о-п-е-я любви и творчества. Право быть писателем — и право любить. Власть и искусство — бесконечная вражда.
       — Скажите, а художник мучается больше, чем какой-нибудь пастух?
      — Безусловно. Я пережил уже период, когда мне было страшно больно... Когда я думал, что надо с этим покончить. Такое было со мной по выходе из лагеря... Слава Богу, оборвалась веревка. А потом наступил период, когда я понял, что я должен просто любить — вот и все.
       — Никак не могу поверить, что до сих пор Вам любопытны люди...
      — Да, это так, но я сразу могу понять человека — интересен он мне или нет.
       — Как Вы думаете, есть ли на планете замена Вашей жене?
      — Наверное, могла бы быть замена, но у меня не было бы при знакомстве твердого ощущения — вот на этой женщине я женюсь, она будет матерью моих детей. Знаете, как я женился? Женат я уже почти тридцать лет. Шел я в Абхазии по берегу моря. Смотрю, лежит на берегу девушка. А я говорю: «Я на ней женюсь». И женился — через два месяца.
       — Вы ощущаете на себе заботу Бога?
      — И заботу, и преследования.
       — Вы могли бы насчитать троих встреченных Вами в жизни самых замечательных людей?
      — Искусство — живопись, музыка, поэзия — также существуют для заполнения какого-то пустого пространства, также живы. Я люблю поговорить с умным человеком, но поговорить с Пушкиным иногда интереснее.
       — Правильно ли я заключаю из Вашей уклончивости, что композиторы, писатели — для Вас более живые собеседники?..
      — По-видимому, это идет издалека, от древних. Это воспитание нашего миропонимания. В скифских курганах похоронены не только владыки, но и их боевые кони, ближайшие друзья, жены, рабы. Их убивали. Когда наши войска взорвали Днепрогэс, вода со страшной силой хлынула вниз. И обнажила многие захоронения...
      215
 
      Я приехал на Украину собирать народную молву о войне, о подпольных Движениях Меня послал Фадеев.
       — А Вы хорошо помните Фадеева? Мне кажется, он был преступник, как Дзержинский?
      — Вы очень точно сравнили. Я видел посмертную маску Дзержинского, она очень напоминала мне живого Фадеева. Может быть, я грешу против него. У меня был племянник, который был женат первым браком на дочери Фадеева. Я не знал об этом тогда. На следствии мне сказали, что обо мне Фадеев дал положительный отзыв... Но я не выполнил его заказ... Я узнал, что такое «Молодая Гвардия». Это все были страшные сказки. В лагере я встретил женщину, которую Фадеев облыжно назвал предательницей. Эта несчастная женщина столько вытерпела — в лагере ее били, едва не застрелили охранники за то, что она выдала Молодую Гвардию. Потом ее реабилитировали, она вышла на свободу, но в какой город она бы не приезжала, везде за ней следовала лживая молва.
       — Знаете, я говорю с Вами и вот на что это похоже. Будто оператор снимает фрески в церкви, необыкновенной красоты, затем камера скользит в разрушение —в какие-то щели, горы мусора... Крыса прошмыгнет... Называемые Вами имена и события Вашей жизни связаны между собой, как иконы в церкви и крысы в ней...
      — Да, пожалуй... И многие другие Набоковы подверглись преследованию и были уничтожены. Дядя Дмитрий исчез в огне войны, исчез дядя Павел, ушедший с Добровольческой Армией. Мой отец был крупным коммерсантом и занимал крупные должности. Его отец, Евдоким Иванович был главой Крестьянского банка (отделения Азово-Черноморского банка). Я видел дедушку единственный раз, когда мне было полтора года. Ох, можно еще долго вспоминать... Страдалица, неосуществившая свой талант, свой дар, моя мать Анастасия Евгеньевна Криштофович. Я не назвал еще имен своих друзей — назвал лишь имена родственников, да и то не всех Не могу не вспомнить своих лагерных друзей, которые меня спасали, боролись, участвовали в восстаниях, писали стихи, помогали ближним. Которые тоже говорили — кодла, падла, оно же быдло, и ничего с этой сволочью не сделаешь, они как были стукачами, так и останутся — в лагере или на свободе. Товий Николаевич Пешковский спас мне жизнь, первый, кто прочитал мне в лагере стихи Сирина. Доктор Георгий Беленький, судьба которого схожа с моей —расстрелян отец, мать, сам прошел войну и был посажен... Леонид Михайлович Мальцев, попавший в плен в первые месяцы войны из ополчения, брошенного на поле боя. Четыре года проскитался по фашистским лагерям, знал множество языков... Да... А про церковь — я не верю в церковь и часто вижу, что церковь является конторой...
       — Вам семьдесят три года. В каком-нибудь возрасте Вы почувствовали спад умственных способностей, ослабление памяти? Когда Вы ощутили, что Вам трудно и сострить, и новую строчку написать, и анекдот вспомнить?
      — Я всегда жил двойной жизнью подъема и спада. Меня подтачивал не возраст.
       — За упокой мы поговорили, давайте во здравие.
      — Те, кого я назвал, остаются для меня живыми. Во здравие назову своих детей — Ивана, Максима и жену Ирину.
       — Кто из Ваших друзей Вам близок особенно, как родственник?
      — Все мои друзья уже там. Ну, вот Пешковский. Я почти помирал, а он, ходивший
      216
 
      вокруг да около, спросил: «А Вы не родственник ли Сирина?» Эти же вопросы задавали мне на Лубянке. Там, впрочем, обо всем знали даже лучше, чем я сам...
       — Простите, вшивый о бане, снова спрошу, когда Вы впервые прочли Владимира Набокова?
      — Это была книга берлинского издательства, вышедшая в 1927 году — «Защита Лужина» и рассказы. Прочел я ее после войны. В конце 42-го года после ранения я поступил в Литинститут.
       — Вы помните свое любимое стихотворение, которым гордитесь?
      — Да, безусловно.
       — Вы гордитесь им, как наслаждаетесь поэзией Владимира Набокова?
      — Поэзией наслаждаюсь — меньше, чем прозой. Но вот мое стихотворение «Молчание»: «Не верь ни другу, ни жене, // Ни матери родной. // В испепеляющем огне // Не будь самим собой. // Душой скитайся одинок, // Пусть плещет через край. // Но истины святой глоток // Бумаге не вверяй. // Сказав однажды в небеса, // Что жизнью правит ложь, // Ты переделаешься сам, //И сам не разберешь, // Как проболтаешься во сне, //И выдашь все мечты, //И скоро в собственной жене // Врага узнаешь ты. // С тобой деливший кров и кровь // Окопный старый друг // От нескольких правдивых строк // Придет в такой испуг, // Что выдаст ради живота, // Спасая свой приют, // И увезут тебя в места, // Где пляшут и поют, // И проклянет старуха-мать // Зачатья чудный миг...» Но довольно...
       — Вам приходилось когда-нибудь гадать — изменила Вам женщина, или нет?
      — Да. Это было ужасно. Я был дико ревнив. Одна из женщин меня предала — самым страшным образом.
       — Прочтите, пожалуйста, стихотворение, которое кажется Вам не менее сильным, чем будоражившая Вас та ревность.
      — «Я перед сном мечтал уехать. // Стихи, даст Бог, прочесть В.Н. // Доизмечтавшийся, как нехоть // Уснул и слышу из-за стен: // «Что привезешь оттуда, милый // Дружок мой, — сахарный рожок? // Росистый ландыш, звон унылый? // Стихи — себе ж под новый срок? // Сиди уж там, шлифуя фразу, // Да не надейся на авось, // Жестокосердия заразу //И ввек не вылечить, небось. // Интеллигенция России // Что там, что тут — обречена. // Как ни терпели, ни просили, // Глуха к отверженным страна. // Твой ферзь зажат в жестоком споре // Хоть мог быть выигрыш роковой. // Уплыть и может, выплыть в море, // Хвоста запутав за собой. // Конечно, тайно к пароходу // Пристану ночью, как балласт. // Как пароходы, все проходит, // Родство, желание и власть». // Нет, Вы напрасно, // Не из лести — мне родственны душою Вы. // Чтоб в старой бричке ездить вместе — // Я сожалею, но — увы!»
       — Скажите, а если Вам сообщат по телефону, что Вы получили Нобелевскую премию? Вы поверите или положите трубку?
      — Сам Бунин положил трубку, когда ему позвонили по этому поводу.
       — Бунин не ответил, оттого, что слишком этого ждал. Вообразите, что Вы ответите, и поверите, а деньги возьмете?
      — Половину бы я отдал. Другую половину возьму, чтобы построить нормальный быт своим детям. Я единственный раз только получал в жизни гонорар, больше — никогда. Мне однажды приснился сон. Сергей Есенин сказал мне, что он табуретки делает получше любого плотника. Также и я считаю, что честно работаю.
      217
 
       — Что Вам всего интереснее решать, к чему возвращаться?
      — Мне нужны море и небо...
       — Можно ли Вам, теперь вольному путнику, сделать больно, когда в Вашей жизни уже был лагерь? Давайте проверим. Если бы, например, я сказал Вам, что я в Вас разочарован? Больно ли Вам было бы?
      — У нас профессиональный разговор с Вами, как у журналиста с журналистом. А от боли иммунитета не бывает. Я работал на телевидении, и мне даже обещали второй срок после высылки Солженицына, когда я не выдержал и выступил. Мне пришлось уйти с телевидения.
       — На прощанье поучите меня брать интервью. Задайте мне несколько вопросов.
      — Скажите, Вам, как человеку, личности — на хрена нужно разматывать тему духовности, искренности в российской нынешней культуре?
       — Может я заболел. Кошка или собака в болезни ищут полезную траву, но я, будто обезумевший пес, грызущий деревяшку, надеюсь встретить человека, который не ударит в грязь лицом, не будет смешон или глуп. И всякий мой собеседник, пока я с ним говорю, мне таким кажется...
      — А Вы думаете долго прожить? Успеете излечиться?
       — Ох, не знаю! Врачи советуют вставать из-за стола, когда еще голоден. Из большого спорта— тоже уходят полные сил. А из жизни следует тоже уходить вовремя?
      — Не совсем верно... Впрочем, если бы это не было грехом...
       — Женщина— сосуд греха. Мне всегда казалось, что в отличие от мужчины, женщина выглядит смешной, когда увлечена работой. А Вы как думаете?
      — Смотря, какой работой она будет заниматься. Дети, кухня — совсем другое дело. Вот когда она занимается своей работой, чтобы заработать на жизнь — тогда действительно так. Правда, один из Набоковых, Иван, влюбился в проститутку в уехал за ней в Сибирь. Его вычеркнули из жизни родные, Вы не найдете его имени нигде. Лев Николаевич положил этот факт в основу своего «Воскресения».
       — Так Вы на кухне любуетесь женщиной? Каким ее состоянием, лицом?
      — В любой момент можно любоваться женщиной. Когда видишь ее освобожденной, когда женская натура остается сама с собой, она светлеет. Я задам Вам последа вопрос. Кто привел знаменитую фразу их Библии: «и лики у них будут песьи»?
       — Не знаю.
      — Бунин. В статье после присуждения ему Нобелевской премии. Это только кажется, что теперь время другое... Откуда же эти песьи лики?
      218
 

 
 

Валентин Дикуль

 

ГЕНИАЛЬНОМУ ЧЕЛОВЕКУ

НЕ НУЖНА МОЯ ПОМОЩЬ

 
       — Представьте себе, пожалуйста, ситуацию. С неким всеми уважаемым известным человеком случилось несчастье. Все сгорело, пропало в пожаре и сам он пострадал — предположим, ослеп. Нужны на операцию деньги. Какую сумму Вы могли бы ему одолжить?
      — Ничего не дал бы ему. Потому что в состоянии ему помочь без денег. Я сделал бы так, что правительство оплатило бы ему операцию. Или Филатов сделал бы операцию бесплатно.
       — Представьте себе другую ситуацию. Вы познакомились с никому неизвестным человеком, и понимаете, что он — гений. Он либо художник, либо математик, либо кто-то еще — это неважно. Ему нужно несколько тысяч долларов, чтобы обрести известность, прославиться. Вы захотели бы прославить гениального человека?
      — Прославить — нет, тем более деньгами. Думаю, гениальный человек рано или поздно прославит сам себя, ему не нужна моя помощь.