Все сходило с рук Бианкуру: темные махинации, вписывание имен личных врагов в королевские приказы об аресте, незаконные сделки на продажу зерна, хлеба и мяса, тайные соглашения с поставщиками королевского двора… Но вот поколебалось влияние Ламуаньона. Ему пришлось уйти в отставку, на время скрыться из Парижа. Тучи сгущались. Однако опасность миновала, все, казалось, вновь идет хорошо… Ламуаньон вернулся к делам, хотя уже не как министр. Опять вокруг него завертелись разные люди. Но среди них Бианкуру уже не нашлось места. Леже забыл услуги, оказанные ему Бианкуром. А разве не Леже получал львиную долю доходов от сделок, которые совершал Бианкур?

Но теперь Леже испугался: а вдруг это неуемное третье сословие станет проверять, как могло получиться, что население сидит без хлеба, а зерно, которого не хватает в стране, тайно уплывает за границу. Пусть Бианкур сам выпутывается, как знает, из неприятного положения, в каком они очутились. Леже ничем не хочет ему помочь: ведь доказательств, что Бианкур действовал с согласия Ламуаньона, нет. Бианкур в полном смятении. И в самом деле, на тех сделках, за которые можно сейчас жестоко поплатиться, подписи Ламуаньона нет. Нет и подписи Леже. Неужели же он, сам не раз подводивший других, попал сейчас впросак? Где тонко, там и рвется; ему докладывают, что в Пале-Рояле какой-то негодяй распевает куплеты. В этих куплетах говорится о том, что французский народ голодает, а зерно между тем вывозят в Англию. Хорошо, что пока не называют его имени. Но кто поручится, что завтра новый куплетист не посвятит стихи лично ему? А последней каплей, переполнившей чашу, был доктор Мерэн. В руки этого доктора Бианкур не раз вручал свою жизнь, и все обходилось хорошо. Но надо же было, чтобы сегодня, как всегда внимательно осмотрев больного, доктор сказал, что необходимо пустить ему кровь.

— Ну что ж, если надо, то пустите, — равнодушно согласился Бианкур.

Но когда доктор с ланцетом в руках склонился над больным, тот вдруг громко закричал:

— Нет, не надо, не надо! Я не хочу! — и заслонился от доктора руками.

— Почему? — недоуменно спросил Мерэн.

— Не надо! Не надо! — повторял Бианкур.

Считая, что это каприз больного, доктор не стал настаивать.

Между тем Бианкур боялся признаться самому себе, что его испугало. Откуда-то из глубины памяти пришло вдруг воспоминание. В ранней молодости Бианкур, который и тогда уже отличался тучностью, внезапно заболел. Его лучший друг, врач, встревожился. Друг — да! В тот момент он еще был его другом, хотя Робер уже занес над ним нож. И вот Фирмен — так звали врача — пустил ему кровь. Робер очень ослабел и дрожащим голосом спросил: «Я теряю силы, это так и должно быть?» Фирмен рассмеялся. «Пойми, ты — лучший мой друг. Если я рискнул лечить тебя, значит, не сомневался ни минуты в твоем исцелении. А чтобы ты был вполне спокоен, мы сейчас побратаемся с тобой!» Фирмен схватил ланцет, которым только что пускал ему кровь, хладнокровно разрезал себе палец и помазал свежую ранку несколькими каплями крови из руки Робера: «Теперь мы братья навеки!» При этом Фирмен смеялся тем особым смехом, который свойствен людям здоровым, бесстрашным, любящим жизнь и в то же время презирающим страх смерти.

И теперь снова ланцет в руках врача! Бианкуру показалось, что сквозь черты лица склонившегося над ним доктора Мерэна проступают давно забытые черты Фирмена Одри.

Бианкур вспоминал, и его била мелкая дрожь.

Как же все произошло? Что заставило его предать друга? Страх перед расплатой за общие «прегрешения»? Да, среди других причин был и страх, что откроются имена авторов памфлета. Но не только это. В минуту трезвого размышления Бианкур понял, что ему-то глубоко безразлично, прочтет народ правду о госпоже Помпадур или нет. Азарт, который его охватил, когда он сам впервые предложил Фирмену напечатать брошюру в Англии, улетучился. Он ведь думал, что книжка принесет большие доходы, что потом можно будет широко жить, не считая денег, не клянча их каждый раз у родителей.

Если вспомнить зарю его дружбы с Фирменом, надо признаться, положа руку на сердце, что в глубине души он всегда немного завидовал этому удачнику. Их свела и когда-то сблизила любовь к книгам. Любителем книг Робер остался на всю жизнь. Оба были молоды, жизнерадостны, оба чувствовали себя счастливыми. Фирмен не имел ни гроша за душой. Родители Робера, хоть и не были богаты, имели средний достаток. Фирмен преуспевал в учении. Роберу наука давалась туго. Удача сопутствовала Фирмену во всем, все ему улыбалось. Робер охотился за богатой невестой и для этого прибегал к всевозможным ухищрениям. А Фирмена красавица Эжени полюбила на всю жизнь. «Фирмену всегда во всем везет. Вот и Эжени готова пойти за ним хоть на край света. Но я лучше знаю жизнь. Я докажу Фирмену, что ни одна женщина не устоит перед золотом!» И он начал ухаживать за Эжени. Но красавица только смеялась над ним. Между тем Робер не на шутку влюбился в невесту Фирмена. Теперь он возненавидел своего друга.

Как нарочно, Фирмен сообщил ему: «Полиция напала на наш след. Надо придумать, куда спрятать кипы отпечатанных брошюр. Только не у Эжени. Ни один волос не должен упасть с ее головы. Ты знаешь, что приспешники короля не щадят ни женщин, ни детей. И для Бастилии все одно — мужчина или женщина, — она одинаково поглощает навек свои жертвы».

Бастилия! При этом слове ужас охватил Робера. Ночью он просыпался в холодном поту, не верил, что он лежит в собственной постели в собственной комнате, а не на соломенном ложе в тюремной камере. Днем при каждом шорохе ему чудилось, что за ним пришли. «Пропади все пропадом! Что мне король, госпожа Помпадур, Фирмен? Я хочу жить и выхожу из игры, пока не поздно!» В первое время да и спустя годы Робер старался успокоить свою совесть: «Фирмен сам понимал, что ему угрожает Бастилия. Если бы даже я не посодействовал этому, он все равно рано или поздно угодил бы в тюрьму».

Услуги, какие оказал Робер, ценятся дорого. Правда, Эжени осталась непреклонна и после исчезновения Фирмена не захотела его видеть. Между тем завербовавшие Робера лица требуют от него дальнейших услуг. Ведь в Париже то и дело появляются памфлеты, брошюры, стихи, направленные против двора, а порой и против самого короля. Надо узнать, кто их пишет, кто печатает. Хорошо! Робер согласен! Он не гнушается любой работой. Если нужно — пишет донос, если нужно — переодетый, смешивается с толпой, слушает, примечает. Но за это он хочет получить другое имя, дворянство, карету с гербом. Он их получает. Только Эжени по-прежнему не пускает его к себе. Он приезжает еще и еще раз… «Она помешалась», — говорят ему люди, добровольно принявшие на себя заботу о ней.

Бианкур схватился за голову. «Да, Фирмен был такой человек, что, полюбив его, Эжени уже— не могла его забыть и полюбить другого». Фирмен! Эжени! Как давно все это было! Не надо вспоминать! Пуайе он или Бианкур — все равно, немало слез пролито по вине того и другого. Но эти слезы его не трогали. Сколько обличий переменил он за это время: сегодня — важный чиновник, завтра — торговец, на следующий день — актер. Сегодня у него на боку висит шпага, а вечером, глядишь, он уже носит брыжи — туго накрахмаленный воротник, натянутый на проволоку. Вот он в обличье писаря с длинными волосами, вот — пехотинец со шпагой. А назавтра уже прогуливается по бульварам и на Новом мосту, опираясь на палку с золотым массивным набалдашником, И кто -из парижан поверит, что это одно лицо. Парижане знают, что город кишит королевскими шпионами, но не подозревают, что их целый полк, только они все одеты по-разному и меняют свою форму чуть не ежедневно. Да, Бианкур ни от чего не отказывался, выполнял все поручения. Зато ему была дана свобода и возможность вершить крупные финансовые сделки. Он хотел денег, много денег, и он их имел. А когда надо было убрать с дороги врага, ему давали приказы в запечатанных конвертах — чистый листок бумаги, таивший в себе страшную судьбу для любого человека.

Что ж, теперь все прошло, все давно забыто! Робера уже не волновала участь Эжени, а Фирмена поглотила Бастилия, где он окончил или окончит свои дни. Но почему же тени этих забытых людей — тени прошлого вновь бродят здесь, не дают ему покоя?

Уехать скорей! Вот что ему остается. «А после меня хоть потоп!» — повторил он знаменитые слова Людовика XV,

Бианкур нажал кнопку. В дверях появился Люк.

— Попросите ко мне господина Гийома. И срочно!

В кабинет вошел секретарь. Он и не догадывался о душевном состоянии своего хозяина.

Едва ответив на приветствие Гийома, Бианкур молча указал ему на стул и многозначительно спросил:

— У вас есть новости?

Секретарь отрицательно покачал головой.

— Ну, а у меня новости есть, и плохие.

Секретарь насторожился.

— Надеюсь, это не помешает вашему отъезду?

— Я тоже надеюсь. Но все может измениться в последнюю минуту. Дело в том… — Бианкур оглянулся по сторонам. — Я полагаю, ни Люка, ни Мориса нет поблизости, и я могу говорить с вами с полной откровенностью.

Секретарь безмолвно подошел к дверям и, удостоверившись, что рядом никого нет, вернулся и почтительно сказал:

— Я весь внимание.

— Каким-то образом в Париже стало известно о нашей последней сделке… продаже партии зерна в Англию. Когда я говорю: в Париже, я имею в виду лавочников, ремесленников, этих крикунов стряпчих и всех тех, кто слоняется без работы, а следовательно, постоянно жалуется на голод… Я считаю поэтому целесообразным поторопиться с отъездом. К сожалению, сам я не успею закончить все дела, кое-что придется поручить вам…

Лицо Гийома вытянулось.

— Простите, я хочу задать вам один вопрос. Считаете ли вы, что, оставаясь в Париже, я буду в безопасности?

— Вы не можете уехать, бросив все дела. Да и куда вы могли бы уехать?

— Да хотя бы к моему батюшке, в Бретань…

— Боюсь, что это невозможно. Осталось сделать еще очень много. Этот проклятый адвокат Карно и его помощник Адора затягивают продажу моего особняка и имения в Провансе. Я не настолько им доверяю, чтобы разрешить закончить сделку без меня. Здесь нужен глаз да глаз… Я полагаю, что вы-то как раз и замените меня. Кстати, напрасно вы думаете, что в Бретани спокойно. И там бунтуют крестьяне…

Гийом молчал.

— Разумеется, ваши услуги будут оплачены в двойном, тройном размере…

— Я не сомневаюсь в вашей щедрости, господин Бианкур. Но боюсь, как бы моя жизнь не оказалась в опасности. Мое имя слишком тесно связано с вашим. Вы человек одинокий, вам трудно понять мои опасения. А у меня семья,: жена, сын…

— С чего это вы взяли, что ваша жизнь в опасности?

— Сегодня никто не чувствует себя в безопасности. Ни для кого не секрет, что военная сила стала не очень-то надежной. Рассчитывать можно лишь на иностранных солдат. Вы слышали, что произошло на днях в казарме Сен-Марсель?

— Нет, не слышал.

— А вот послушайте… Несколько рот национальных гвардейцев, недовольные тем, что их заставляют идти против «французского народа», как они выражаются, самовольно ушли с постов. Несмотря на то что офицеры пытались их удержать сначала угрозами, потом добрыми словами, они отправились в кафе на улице Вожирар и продолжали там разглагольствовать. Узнав, кто эти пришельцы, завсегдатаи кафе приветствовали их и заплатили за все, что они в этом кафе изволили выпить… Вас и это не пугает?

— Все эти сказки не имеют никакого отношения к нашим с вами делам…

— Да, но солдаты говорили, что они призваны охранять короля, а не воевать с народом.

— Ну, это уж слишком! Я полагаю, что их все-таки обуздают. В беспрекословной покорности солдат заинтересовано все население. Конечно, я не говорю о бунтовщиках.

— В самом деле происходит что-то необычное. Я никак не возьму в толк… Из деревень в Париж прибывают владельцы поместий, так как там боятся бунтов. А отсюда многие бегут за границу, увозя ценности… И вы тоже спешите покинуть Париж. Да и господин Ревельон, говорят, еще не вернулся из Бельгии и ждет там, пока в Париже все утихнет.

Но Бианкур не слушал секретаря и продолжал, как бы отвечая на собственные мысли:

— Круг сужается, Гийом. В Париже законы диктуют какие-то новые люди… Во что бы то ни стало я должен срочно покинуть Париж. Понимаете? Я уже говорил вам, что должен уехать налегке. Моя библиотека, — тут Бианкур тяжело вздохнул, — единственная моя радость, теперь стала мне помехой. Кстати, этот юноша больше не появлялся?

— Какой юноша? — Гийом с трудом вернулся от своих невеселых мыслей к не менее грустной действительности.

— Да этот букинист… Он производит хорошее впечатление. Можете немного ему уступить…

И поведение, и разговор господина Бианкура становились все более непонятными Гийому. А он-то воображал, что знает своего хозяина, как никто другой. Впервые за пять лет службы он видел его рассеянным и даже растерянным.

— Перейдем к делу, — обычным своим сухим тоном сказал Бианкур. — Начнем со сделки с зерном. Она больше всего меня беспокоит.

В кабинет неслышными шагами вошел Люк. Он нес на маленьком серебряном подносе запечатанный конверт.

Небрежным жестом Бианкур взял письмо, не торопясь его распечатать. Как деловой человек, он предпочитал покончить сперва с одним делом, а потом уж перейти ко второму.

Заняв место за своим бюро рядом с секретарем, Бианкур достал из ящика ведомости на поставки и стал их просматривать вместе с Гийомом.

— Цифры вы должны на всякий случай запомнить наизусть. Но при разговоре с англичанином делайте вид, что ведомости у вас… — промолвил Бианкур.

— А где же они будут?

— До чего вы наивны! Их надо уничтожить…

— Уничтожить ведомости?!

— Конечно, уничтожить! Как вы не понимаете простых вещей. Ведь уже были нападения на заставы, уже останавливали подводы и захватывали зерно, которым они были гружены. Так неужели вам непонятно, что этот пресловутый «народ» не может отнестись одобрительно к тому, что его зерно уплывает за границу. А вам вдруг понадобилось хранить доказательства наших дел с Англией… И вообще, чего вы трусите? Вы проявляли куда больше смелости, когда надо было убрать с дороги ювелира Кристофа или вставить в приказ об аресте имя Ледрю…

Лицо Гийома передернулось.

— Тогда я был не один… Вы приказывали, я выполнял. А сейчас вы хотите оставить меня одного, да вдобавок еще, когда, как вы сами говорите, в городе неспокойно.

— Я полагаю, что вам даже легче будет справиться одному… — Говоря это, Бианкур небрежно разрезал конверт серебряным ножичком, лежавшим на столе. Так же небрежно ом извлек из конверта сложенный вчетверо листок бумаги. — Я вас слушаю, можете продолжать.

Но, взглянув на своего патрона, Гийом онемел, и приготовленные слова застыли у него на губах. Бианкур побагровел, щеки его как-то надулись, слились с подбородком и повисли складками над воротником. Он приоткрыл рот, словно ему не хватало воздуха. Рука, державшая письмо, так дрожала, что листок колебался, как от ветра.

— Господин Бианкур, что с вами?!

— Воды! — прохрипел тот.

На зов Гийома прибежали Люк и Морис. Взяв господина Бианкура под руки с обеих сторон, лакеи отвели его в спальню.

Гийом едва дождался, чтобы слуги удалились. Оставшись в кабинете один, он жадно схватил письмо, которое выпало из рук Бианкура, и, боясь, чтобы тот не спохватился и не прислал за ним, стал торопливо его читать.

В письме стояло всего несколько слов. Почерк крупный, непохожий на почерк делового человека, которому приходится часто и много писать.

Вот что прочел Гийом:

«Трепещите, г-н Робер Пуайе-Бианкур! Ваша тайна стала нам известна. И от нашей карающей руки Вам не уйти. Кайтесь, молитесь, пока еще есть время. Месть свершится рано или поздно!» И подпись: «Мстители за невинно погибшего Фирмена Одри».

— Странно! — пробормотал вслух Гийом.

Он едва успел вложить письмо обратно в конверт, как на пороге показался лакей.

— Господин Бианкур пришел в себя и спрашивает, где письмо, — доложил Люк.

— Слава богу, что господину Бианкуру лучше. А письмо вот оно! — И как ни в чем не бывало Гийом протянул Люку письмо. — Если хозяин меня спросит, скажите, что я работаю в канцелярии. — И Гийом вышел из кабинета.

«Что бы это могло значить? Какие еще дела у него на совести, кроме тех, что я знаю? Почему Пуайе? Откуда у него эта двойная фамилия? Я знаю о многих преступлениях, которыми отягощена его совесть. Но что это еще за Одри, которого он, видимо, убрал с пути таким же способом, каким при мне убрал Кристофа и Ледрю да и других. Нет, видно, его приперли к стенке. Иначе он не впал бы в такую тревогу! Но если так, первый, кого он бросит в минуту опасности, буду я. Что же мне делать?»