Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья

Еще через минуту Гамбри, вооруженный саблей солдата, насадил первый трофей — солдатскую шляпу — на свою дубинку и высоко поднял ее над головой.

Глава шестнадцатая

ПРИГОВОР ВЛАСТЕЙ

Ничего не подозревая, Жак с тяжелыми тюками, в которых лежали выгодно приобретенные книги, направлялся домой. Он был доволен своей покупкой.

Но добраться до дому Жаку оказалось не так просто: все Сент-Антуанское предместье было оцеплено войсками. Проносили раненых, среди них были и женщины. До Жака долетали отдельные слова:

— Швейцарцам легко стрелять в бедняков, у которых все оружие — камни, куски черепицы и дубины!

Богатое население возмущалось, в свою очередь:

— До какой наглости дошли! Останавливали кареты и заставляли дворян кричать: «Да здравствует третье сословие!» И тем приходилось подчиняться.

Жак еле добрался домой. Там уже слышали о происходящих событиях.

— Какой ужас! Говорят, арестовали многих, многие убиты! — со страхом сообщила ему Виолетта.

А наутро узнали страшное.

Восставшим все-таки удалось пройти на Гревскую площадь и совершить там правый суд: сжечь изображения Ревельона и Анрио. Демонстрантам дали уйти с площади, но в узких улицах их настигли пули. До четырех часов утра продолжалась пальба и охота за восставшими. А потом подсчитали: несколько сот убитых и раненых. А сколько арестовано? Числа не называли, только многозначительно качали головой.

Сестры Пежо ничего не знали, и Жак понадеялся, что ему все расскажет Гамбри.

Жак вышел пораньше из дому. Но тут же на улице услышал от соседей, что Гамбри арестовали вместе с другими «зачинщиками». Говорят, с приговором тянуть не будут. Сегодня же объявят.

Жак сидел в лавке как на иголках. Перед глазами стоял Гамбри, каким он видел его всего два дня назад: решительный, уверенный, веселый. Взбудораженные происшедшим, завсегдатаи кабинета для чтения сегодня не пришли. И Жак решил, что можно пораньше закрыть лавку. Но не тут-то было. Впервые у него произошла ссора с Жанеттой.

Увидев, что Жак собирается уходить, она бросила:

— Еще рано! Могут прийти посетители!

— Какие там посетители! — раздраженно ответил Жак. — Сегодня людям не до книг!

— Так, по-твоему, из-за каких-то смутьянов и книги перестанут читать? Может, прикажешь и вовсе лавку закрыть?..

Уши Жака залила краска.

— Как ты можешь так говорить! У тебя что, сердца нет?

— На всех сердца не хватит!

Жак не мог больше сдерживаться. Он с силой бросил связку ключей на конторку и ринулся к двери, крикнув на ходу:

— Возьми ключи! И торгуй книгами сама!

Жанетта раскрыла рот от удивления. Жака словно подменили. Она никогда не видела его в такой ярости.

— Жак! — беспомощно крикнула она.

Но он даже не обернулся и выбежал на улицу.

Первое, что бросилось в глаза Жаку, — было огромное скопление народа у столба с объявлениями. Жак подошел. Приговор. Быстро пробежал он глазами список осужденных, нашел Гамбри и против его фамилии — слово «Повесить!».

— Боже мой! Боже! — воскликнул Жак, он не верил своим глазам. — Гамбри будет казнен! Неужели его нельзя спасти?..

— Его уже нет в живых! — лаконично бросил человек с плотничьим инструментом подмышкой. — Видишь? — И узловатым пальцем он показал на другое объявление немного ниже.

В нем говорилось, что на Гревской площади в шесть часов утра, при стечении публики, был приведен в исполнение суд над Гамбри и его товарищами.

Таких, как он, семь человек. Остальные присуждены к публичному клеймению у позорного столба и вечной каторге.

Забыв обо всем, не обращая внимания ни на кого, Жак прильнул головой к столбу и зарыдал, как ребенок.

Кругом него плакали женщины, возмущались мастеровые, соболезновали жители квартала… До Жака, как сквозь пелену, долетали подробности издевательской процедуры клеймения палачом.

Жак поневоле прислушивался к этим словам и приходил все в большее отчаяние. Сколько он простоял так, прижавшись головой к столбу, он не знал и очнулся, только когда его окликнул знакомый голос.

— Жак! Стыдись! Казалось мне, что ты собираешься стать гражданином и борцом. А борцы не плачут!

— Господин Адора! — вскричал Жак. — Господин Адора! Что же будет? Гамбри казнен!

— Не плачь! Знаешь, что мне сейчас рассказал очевидец казни на Гревской площади? Он видел своими глазами, как Гамбри шел к месту казни, решительно и с поднятой головой. Священник говорил ему слова утешения и надежды на загробную жизнь, но Гамбри не слушал его. Он окинул взглядом площадь, как бы прощаясь с теми, кто толпился на ней, и с теми, кого на ней не было, и так же гордо подставил под петлю свою шею.

Жак слушал как завороженный.

— Идем! — Адора властно взял Жака под руку и повел. — Гамбри погиб — это большое несчастье! — И голос Адора потеплел. — Здесь вчера вступили в открытую борьбу Ревельон и его враги. Понятно, что они его не пощадили.

Жак ожесточенно замотал головой.

— Гамбри знал, на что идет, знал, что борьба без жертв не обходится… Вот что я тебе скажу, друг, и ты это запомни: если когда-нибудь наша возьмет и мы провозгласим равенство людей, я не могу посулить тебе мира и тишины. Мы обезоружим тем или иным способом тех, кто будет сопротивляться, и, уверяю тебя, церемониться не будем! Обещаю тебе одно: мы уничтожим унизительную процедуру позорного столба и клеймения палачом!..

В эти дни король получил от одного из своих «верноподданных» записку. В ней стояло: «… смею доложить вам, ваше величество, что гнев народный дошел до предела, со всех сторон слышны жалобы, и эти жалобы превратятся в народную ярость, если вы, ваше величество, не внесете успокоения в умы, понизив цены на хлеб, потому что, поверьте, ваше величество, всеми нашими несчастьями мы обязаны этому вздорожанию».

А еще через несколько дней в казарму на улице Муфтар пришла молодая женщина.

— Пропусти меня, братец! — попросила она часового.

Часовой оглядел женщину с головы до ног. Молодая, одета, как простолюдинка, в ситцевом платье, на голове белый чепец. Открытый взгляд карих глаз устремлен прямо на него.

— Чего ты уставился? Я без оружия. А мне надо к солдатам, хочу с ними поговорить. Неужто ты меня испугался?

— Чего мне пугаться? — нерешительно сказал часовой.

— Тогда пропусти! — женщина рассмеялась. — Я белошвейка с улицы Святых Отцов. Зовут меня Жермини Леблюэ. Так что, видишь, я ни от кого не таюсь. Да мне и скрывать нечего.

Часовой пожал плечами.

— Ну иди!

И она вошла в казарму. Солдаты были заняты кто чем: один чистил амуницию, другой пришивал пуговицу, третий шомполом прочищал ружье…

— Меня зовут Жермини Леблюэ, — обратилась женщина к солдатам. — А пришла я сюда, чтобы вас устыдить. Как могли вы стрелять в своих же братьев — парижских рабочих?! Пули ваши летели, и вы сами не знаете куда, в кого они попали. А меж тем вы убили старика Бланшара. Слыхали про такого? Ему семьдесят лет, он давно уже не работает и вылез из дома, чтобы купить хлеба на последние гроши… Хлеб достается дорого, а ему, бедняге, он и вовсе дорого обошелся. Скосила его ваша пуля. Другая пуля прервала жизнь Жоржеты Гаду. Ей нынче исполнилось бы шестнадцать лет, если бы не приказ одного из ваших офицеров…

Солдаты слушали, не прерывая, безмолвно переглядывались, словно спрашивали друг у друга, как поступить. А женщина, воспользовавшись этим, приступила к главкому:

— На вас теперь кровь, и так легко ее вам не смыть! Разве вы не такие же граждане Парижа, как те, кого вы убили? Как те, которых вчера осудили и повесили? Сегодня вы под ружьем! Завтра станете кто красильщиком, кто жестяником, кто чернорабочим. А те, в кого вы стреляли, тоже встанут под ружье, если у нас будет война с иноземцами. А чего добивались рабочие Ревельона?.. Только того, чтобы жить не по-собачьи, а по-людски…

— А кто тебя прислал к нам? — спросил молодой солдат, протискиваясь ближе к Жермини.

— Меня? — изумленно спросила женщина. — Никто! Пришла я потому, что сердце мне подсказало. Прямо как к горлу подступило. Надо, думаю, пойти и все им объяснить…

— Что это еще за бунтовщица?! — гневно окликнул женщину офицер, которому доложили о ее появлении в казарме.

— Это я-то бунтовщица? — искренне удивилась Жермини. — Бунтовщики — это те, кто с оружием. А у меня какое оружие? Язык — вот мое оружие!

— Вот то-то, что язык у тебя слишком длинный! Посидишь немного в тюрьме, он и укоротится! — пригрозил офицер.

— Я тюрьмы не боюсь. Со мной правда… Она всегда в конце концов верх возьмет…

— Пико, Жанен, отведите ее в Сальпетриер! Посидит в тюрьме — одумается, поймет, что такое бунт! — приказал офицер.

Два солдата отделились от других. Пико, человек уже немолодой, неохотно дотронулся до плеча Жермини.

— Идем! — пробурчал он.

— Идем! — согласилась Жермини. Она сделала два шага к двери, потом повернулась к солдатам и сказала: — Запомните все же мои слова. Может, сейчас я пришла слишком поздно, так пригодится в другой раз. — Она помахала рукой в знак прощального приветствия и последовала за конвойными.

А позади нее слышался недовольный ропот:

— За что же это ее в тюрьму?!

— Выходит, и слова молвить нельзя…

— Она же и в самом деле от сердца…

Жак шел, как всегда, со связкой книг под мышкой и даже не сразу заметил, что очутился на улице Муфтар. Его неодолимо влекло на эту улицу, где жила Эжени. Уже не первый раз он сюда сворачивал, хотя мог бы пройти домой более близким путем.

Он не разглядывал прохожих, не глазел по сторонам, только, проходя мимо дома номер девять, внимательно смотрел на окошко, в котором могла показаться Эжени. Он и видел ее: она сидела за шитьем, не поднимая головы от стола. Подле нее на ворохе цветных лент сидела сорока. Но в окно Эжени не глядела. У подъезда не видно было и тетушки Мадлен.

— Молодой человек! — вдруг окликнул Жака женский голос, и Жак не сразу понял, что обращаются к нему.

Он поднял глаза и увидел обычную в те дни сценку: двое солдат ведут арестованного. Необычным было лишь то, что вели они молодую женщину. Она шла легкой походкой, как будто целью ее была прогулка.

— Будет тебе горланить! — беззлобно сказал солдат постарше. — Иди тихонько, и все обойдется хорошо.

— Молодой человек, — повторила женщина, не обращая внимания на слова конвойного, — мой брат, цирюльник Жером, живет у самой стены Бастилии. Передай ему, что его сестру Жермини арестовали и ведут в Сальпетриер.

— Я знаю Жерома, знаю! — закричал Жак. — Но за что это вас? — Следуя за Жермини, Жак пошел в ногу с солдатами.

— За то, что я хотела спросить солдат, кто утрет слезы оставшимся вдовам и сиротам.

— Перестанешь ты болтать?! — рассердился второй солдат. — И откуда только ты такие слова берешь? Они и камень разжалобят!

— Хорошо, кабы мои слова проняли тех, у кого сердца каменные!

Тут солдат постарше потерял терпение и накинулся на Жака:

— А ты чего за нами увязался? Уходи подобру-поздорову, пока за тебя не взялись!.. Свернем-ка направо, в переулок, — бросил он своему товарищу.

Жермини улыбнулась Жаку.

— Если выполнишь мою просьбу, спасибо! А если не сделаешь, бог тебе судья!

И женщина, сопровождаемая двумя конвойными, скрылась в переулке. Жак долго смотрел ей вслед.

Глава семнадцатая

УРОК КОРОЛЯМ

Теперь, когда Генеральные штаты должны были вот-вот начать свою деятельность, значение Горана, избранного депутатом от третьего сословия, еще больше возросло в глазах семьи Пежо.

Франсуаза говорила не без удовольствия:

— Ну вот, теперь у нас есть своя «рука» в Генеральных штатах. Подумайте, ведь Штаты — это вся Франция!

Жанетта кокетливо улыбалась, когда Горан навещал их.

— Представляю себе, сколько теперь у вас дел, — говорила она. — И как только вы находите время для нас!

— Вы шутите! Для вас, да не найти времени! Тот день, когда я вас не вижу, мадемуазель Жанетта, кажется мне потерянным…

Девушка заливалась румянцем. А Франсуаза, в присутствии которой происходили эти разговоры, не скрывала своего удовлетворения тем, что ее будущий зять так любезен и хорошо воспитан.

Открытие Генеральных штатов должно было состояться 5 мая. И Франсуаза захотела непременно присутствовать на этом торжестве. Разодевшись в парадное платье, она распорядилась, чтобы и дочери ее нарядились как можно лучше. Удостоверившись, что в праздничных костюмах они выглядят «не хуже, чем любые аристократки», Франсуаза отправилась с ними в Версаль. Перед уходом она сказала Жаку:

— Сегодня великий день! Не думаю, чтобы нашлись охотники посидеть в кабинете. Ну да если и найдутся, ты один великолепно справишься.

Жанетта торжествовала оттого, что Жак остается дома. Она не забыла, как он сказал, что у нее нет сердца, и если не пожаловалась на него матери, то лишь потому, что не хотела, на всякий случай, портить с ним отношений. А Жак и не скрывал, как хочется ему сегодня поехать в Версаль.

Бабетта улучила минутку, подбежала к нему и шепнула:

— Я постараюсь ничего не пропустить, подметить каждую мелочь и все, все тебе расскажу.

Жака тронуло внимание Бабетты, но все-таки увидеть церемонию своими глазами — это совсем не то, что услышать рассказ, даже самый подробный…

Когда Франсуаза и ее дочери поздно вечером вернулись из Версаля, они принялись наперебой рассказывать, что там видели.

— Даже представить себе нельзя, сколько там было народу! — начала Франсуаза. — Можно подумать, что сегодня весь Париж перебрался в Версаль. На всем пути, по которому должны были прошествовать депутаты, дома и балконы были разукрашены разноцветными шелковыми и бархатными материями, мостовые засыпаны цветами. И всюду, всюду — люди, даже на крышах! Они облепили фонари, ступени, крылечки, пустые фиакры… И сколько женщин!..

— Ну, а депутаты? — с волнением в голосе спросил Жак.

— Матушка, дайте я расскажу! — взмолилась Жанетта, которой мать не давала вставить слово. — Вот было зрелище, когда проследовали дворяне в своих шитых золотом костюмах, в шляпах с перьями! От кружев и золотых украшений рябило в глазах!

— Большинство священников было в скромных темных рясах, — подхватила Виолетта. — Тем красивее казались красные и лиловые сутаны и мантии, в которые были облачены представители высшего духовенства. Они казались яркими пятнами на черном фоне…

— Ну, а депутаты третьего сословия? — нетерпеливо перебил Жак.

— Это как раз было совсем некрасивое зрелище, — сказала Жанетта, — хотя они и шли стройными рядами. Черные шелковые короткие накидки с прорезями для рукавов, черные береты. Ни единого цветного пятнышка! Говорят, их всего шестьсот человек… Среди них был, конечно, господин Горан!

— Может, это и не было красиво, — сказала Бабетта, наконец сумевшая вмешаться в разговор. — Но как ни были разодеты дворяне и высшее духовенство, они не вызвали у народа ни капли воодушевления. Стояла полная тишина. Наверное, им было не очень приятно, что их так приняли. Зато когда в конце процессии появились представители третьего сословия, от рукоплесканий и радостных возгласов, которые неслись навстречу им из окон, с балконов домов, прямо с улицы, все дрожало!

— А ведь и правда странно, что народ молчал, — произнесла озабоченно Франсуаза.

— Говорят, что молчание народа — это урок королям, — спокойно сказал Жак.

— Откуда ты это взял? — спросила Франсуаза. Она была явно озадачена.

— Как же! Ведь рукоплесканиями народ выразил свое отношение к сословиям. Если же он молчал, значит…

— Мне кажется, братец, что ты слишком много читаешь! — с укором сказала Жанетта. — А знаешь, это тебя не доведет до добра!

— Все равно, что бы мы ни толковали, мы, женщины, мало понимаем в этих делах. А ты, Жак, еще молод… Вот придет господин Горан и все нам разъяснит, — примирительно заключила Франсуаза.

Можно было подумать, что Жанетта вполне довольна своей судьбой. Но счастлива ли она была на самом деле?

Ни мать, ни Виолетта не задавали себе этого вопроса. А Бабетта не могла примириться с той будничной обстановкой, которая сопровождала предстоящий брак сестры.

Улучив минутку, когда они сидели вдвоем за вышиваньем, а Виолетта дежурила в лавке, Бабетта спросила:

— Скажи, Жанетта, ты любишь господина Горана?

— Глупенькая, об этом я думаю меньше всего. Да и что понимать под словом «любовь»? Господин Горан будет хорошим мужем.

— Когда господин Горан приходит, только и разговора, что о доходах от типографии. И с тобой он ни о чем другом не говорит, лишь о барышах да выгодах. Наверное, он хороший человек, но такой скучный…

— Я в замужестве веселья не ищу, — наставительно заметила Жанетта. — Зато я буду жить безбедно, стану хозяйкой богатого дома…

— И это все, чего ты хочешь? — разочарованно спросила Бабетта. — Ведь господин Горан…

Бабетта не окончила фразы, потому что в комнату вихрем ворвалась Виолетта.

— Жанетта, Бабетта, кончайте шить! Мама обещала повести нас сейчас на ярмарку. Там будет представление!

Жанетта охотно отбросила в сторону вышивание, продолжая на ходу неоконченный разговор:

— Хотела бы я знать, где и когда ты видела человека достойнее господина Горана? Человека, который больше подошел бы как жених девушке нашего круга?

— Ну, я не знаю… Хотя бы Шарль…

— Ах, вот в чем дело! — весело рассмеялась Виолетта. — Ты, плутовка, затеваешь разговор о Шарле, а у самой в мыслях — Жак!

Бабетта вспыхнула до корней волос, сама не отдавая себе отчета почему.

— Я сказала «Шарль», его и имела в виду. Но и Жак тоже умный, у него благородные помыслы… — Она не кончила фразы и, бросив на ходу: — Давайте собираться на ярмарку, а не то маменька будет нас бранить, если мы опоздаем, — поспешно вышла из комнаты.

Ей вдогонку Жанетта крикнула со злостью:

— Твой Жак — грубиян! — А потом, повернувшись к младшей сестре, спокойно добавила: — Маменьке ничего не говори о нашей болтовне! Но неужели ты и в самом деле думаешь, что Бабетте нравится Жак? Все это вздор! Маменька готовит ей в женихи господина Лефатиса.

Виолетта прыснула.

— Да ведь он урод! Какой же он жених?!

— Он совсем не так дурен, — рассудительно сказала старшая сестра. — К тому же стерпится — слюбится! Дай время, и Бабетта к нему привыкнет!

Если бы кто-нибудь спросил Жака, как он относится к Бабетте, он вряд ли смог бы ответить. Сам себе он не задавал такого вопроса. Но с ней он хотел говорить без конца, рассказывать ей все, знать, что таится у нее в душе… А еще интересней отгадывать, как поступила бы она в том или ином случае. Как хорошо понимала она его волнения и заботы! Как сочувствовала Фирмену Одри! Единственная из сестер, она была потрясена смертью Гамбри, единственная разделяла с ним скорбь о его гибели! Как нежно и предупредительно относилась она к Жаку все те дни, когда он работал, выполняя поручения Франсуазы, а сам ходил как потерянный, не в силах забыть о Гамбри, не в силах простить его смерть!

Что знал Жак о любви? Отец Поль, проживший всю жизнь в одиночестве, не мог ему об этом рассказать. Мать?.. Усталая, обремененная постоянными заботами, Мари никак не выказывала своего отношения к мужу. Соединило ли их когда-то нежное чувство? Может быть, но это было так давно. Сейчас она была ему преданной женой, он ей — таким же преданным мужем. Вот и все! Не до любви им было. Муж тети Франсуазы? Он удочерил трех ее девочек, заботился о них; они вспоминали о нем с благодарностью… Может быть, Жюльен и Франсуаза любили друг друга, но об этом никто не вспоминал и не говорил… Господин Горан? Но разве можно было назвать его чувство к Жанетте любовью?

Свои познания о любви Жак черпал из книг. В книгах любовь приводила людей к подвигам, заставляла совершать героические деяния. Вот о такой любви мечтал Жак, и ему казалось, что ее достойна только Бабетта. В ней соединилось все самое лучшее и доброе. Ему не страшны никакие испытания, ему по плечу любой благородный поступок, если рядом с ним будет Бабетта.

Глава восемнадцатая

ЧЕРНЫЙ БАРХАТНЫЙ БЕРЕТ

Жизнь Жака как будто разделилась на две части: все то, что было до казни Гамбри, и дальше — та жизнь, в которой Гамбри уже не было. Его широко расставленные серые глаза преследовали Жака, а в ушах все еще звучали слова: «Мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски!» И вот как обернулось дело! Выходит, Ревельон поговорил с рабочими на своем языке — на языке солдатских пуль.

Все, что происходило вокруг, приобретало в глазах Жака иной смысл. И то новое, что он перечувствовал и передумал, на время заслонило от него образ Фирмена.

Зато окрепла его дружба с Адора. Адвокат любил пошутить, посмеяться, иногда даже подтрунить над Жаком. Но как-то само собой вышло, что, обращаясь к нему, он стал называть его «Малыш»! И Жак воспринимал это обращение, как если бы оно исходило от старшего брата.

Каждый раз, как адвокат появлялся в кабинете для чтения, Жак бежал ему навстречу, надеясь узнать от него что-нибудь новое. Адора так много знал, и Жак жалел только, что в свое время адвокат не познакомился ближе с Гамбри. Они хорошо поняли бы друг друга.

Первый, с кем Жак поделился всем тем, что услышал от Франсуазы и ее дочерей об открытии Генеральных штатов, был Адора.

— Ну что ж, — сказал адвокат, — король добивается, чтобы третье сословие даже и по внешнему виду отличалось от двух привилегированных сословий, что уже само по себе унизительно. А тут еще черный бархатный берет, загнутый вверх с трех сторон, без всяких галунов и украшений! Ты — юноша начитанный, и хоть в театрах не бывал, вероятно, слышал, что черный бархатный берет украшает там голову Сганареля — этого ловкого пролазы и плута. Таким образом, этим подчеркивается насмешливое отношение к третьему сословию. Надо добавить, что когда депутаты представлялись королю, то и в этой церемонии было много унизительного для третьего сословия. Представителей духовенства и аристократии король принял в своем кабинете, причем для духовенства раскрылись обе дверные створки, для дворянства — лишь одна. Ну, а делегатов третьего сословия он принял просто в своей спальне. Это бы еще куда ни шло: так заведено исстари. Но епископ нантский, произнося в церкви Святого Людовика проповедь о том, что счастье народа в вере, позволил себе подчеркнуть разницу. сословий такими словами: «Примите, ваше величество, уверения в преданности духовенства, знаки уважения аристократии и униженные мольбы третьего сословия». Мольбы?! Понимаешь, Жак?!

Ни для кого не секрет, что, когда председатель третьего сословия Байи отправился к хранителю печати, чтобы установить церемониал представления третьего сословия королю, хранитель печати сказал: «Не хотелось бы, конечно, предлагать делегатам третьего сословия, обращаясь к королю, преклонять колени, но два других сословия требуют, чтобы была установлена разница в обращении привилегированных сословий и третьего».

Когда Байи возмутился, хранитель печати сказал: «Но ведь на торжественных церемониях я сам, обращаясь к королю, становлюсь перед ним на колени. Чего же вы хотите?» Байи нашелся и ответил: «Это обязательство связано с вашей должностью, и, принимая ее, вы знали, что вас ожидает, а нам это условие было неизвестно».

Так-то, Жак! Скажу тебе откровенно, я опасаюсь, уж не хочет ли король повторить то, что было уже однажды сделано в тысяча шестьсот четырнадцатом году. Созванные тогда Штаты закончили свою работу, и… их не созывали сто семьдесят пять лет. Сейчас король и двор рассчитывают, что Штаты помогут придумать новые налоги и утвердить старые. Но король боится, как бы депутаты третьего сословия не стали вмешиваться в другие законы и не потребовали новых политических прав,

…В семье тети Франсуазы на все политические события смотрели глазами господина Горана. Одна Бабетта приносила свежие новости с улицы, где жизнь била ключом. К великому неудовольствию матери, она часто отлучалась из дому.

Однажды в середине мая она прибежала в читальню, оживленная, в радостном возбуждении. Ее длинные пальцы сжимали букетик свежесорванных ландышей; с восковых, тонко вырезанных чашечек свисали капельки росы.

— Жак, угадай, откуда я иду! — И, не дожидаясь, чтобы он высказал какое-либо предположение, рассказала сама: — Матушка послала меня на рынок. Я сразу увидела, что в рыбном ряду все не так, как обычно. Рыба разложена на столах, а торговок не видать. Иду дальше. И что же вижу? На мешках с картофелем стоят женщины, по очереди держат речи. И о чем бы ты думал? Все равно, сколько ни гадай, не угадаешь. Женщины, торгующие на рынке рыбой и фруктами, обратились к представителям третьего сословия с просьбой, чтобы, засвидетельствовав Генеральным штатам их почтение, они передали им наказ: пусть третье сословие помнит о нуждах народа и печется о нем. При этом пусть оно не забывает и о женщинах: ведь они — матери, жены и сестры — неизменные и верные спутницы мужчин! Вдобавок рыночные торговки сложили в честь третьего сословия куплеты.

— И ты все время была там и слушала?

— Я даже помогла этим дамам писать наказ, — сконфуженно призналась Бабетта. — Ты, я знаю, меня не побранишь. Но что сказала бы матушка, если бы увидела меня на мешке с картошкой среди рыбных торговок? Но она этого не узнает… Кстати, я даже получила вознаграждение за свой скромный труд. Вот… — Девушка, смеясь, хлопнула букетиком ландышей по волосам Жака.

Жак пристально посмотрел на Бабетту и вдруг неожиданно резко спросил:

— Послушай, ты могла бы мне солгать?

— Солгать? Зачем? Ведь ты знаешь, Жак, как я тебе верю, к чему бы мне тебе лгать?

— Ты так легко обманула свою маму — помнишь, когда сказала ей о Пале-Рояле, и нисколько не смутилась. А теперь хочешь от нее скрыть, что была на рынке. Скажи, ты и мне могла бы солгать так легко?

— Но ведь я солгала для тебя, чтобы тебе помочь. А ты же еще меня за это коришь!

Лицо ее было серьезно, глаза чисты.

— А про рынок, если я маме не скажу, — добавила она с лукавой улыбкой, — так это значит: я не солгала ей, а только скрыла.

Жак волновался и не знал, что сказать. Уши его запылали огнем.

— А мне? Я все-таки хочу знать… Ты можешь и мне солгать?

— Тебе, Жак, нет!.. Тебе я никогда не солгу! Никогда!

У Жака сразу отлегло от души.

Он схватил тонкую руку Бабетты в свои, но Бабетта вырвалась и ринулась к двери.

Жак бросился за ней вдогонку, но в дверях столкнулся с Адора и чуть не сбил его с ног.

— Что с тобой? Куда это вы все спешите? — Он посмотрел вслед удалявшейся Бабетте, улыбнулся и добавил: — Ну, Малыш, теперь за дело! Я спешу!

И он прошел за загородку, где обычно сидел Жак. Жак последовал за ним.

— Дай-ка мне, дружище, мэтра Руссо [11]. Или, пожалуй, лучше Дидро, — попросил адвокат, опустившись в кресло. — Поищу-ка я у него хороших мыслей. Проклятый хозяин уже вовсе перестал стесняться, не удостаивает меня больше своими объяснениями. Он считает, что мне ни к чему знать, какое дело он собирается вести. Он просто заявляет: «Огюст, мне нужна речь на два часа, да такая, чтобы в ней было и о справедливости, и о народе и его правах, но чтобы под нее можно было хорошо спать!» Потом он мою речь вызубрит наизусть, и слушатели будут дремать под перлы его, то бишь моего, красноречия! Видано ли подобное бесстыдство? Словно пошел в лавочку и купил два локтя шелка! Ну, я еще с ним когда-нибудь расквитаюсь! Зато под эту речь, — Адора вынул из кармана и помахал в воздухе какой-то маленькой книжечкой, — никто не спал! И ее не мешало бы прочесть моему патрону, господину Карно!

На лице Жака отразилось такое неподдельное любопытство, что Адора охотно пояснил свои слова:

— Есть в Аррасе адвокат, пока еще малоизвестный, хотя он уже избран в Генеральные штаты от своего округа. Фамилия его Робеспьер [12]. А в этой книжечке напечатана защитительная речь, произнесенная им в Арраском суде. Нам всем, адвокатам, следовало бы поучиться у этого Робеспьера. Дело вот в чем. Некто Виссери, проживающий в городе Сент-Омер, увлекался изучением физики. Для того чтобы обосновать какие-то свои наблюдения над атмосферным давлением, он установил на своем доме самодельный громоотвод. А громоотвод, как тебе должно быть известно, придумал не он, а Франклин [13]. Тем не менее сент-омерские власти усмотрели в действиях Виссери какое-то колдовство, чуть не черную магию. Они постановили громоотвод снести, а Виссери привлечь к ответственности. Защищать его взялся Робеспьер и не только отстоял подзащитного, но публично выступил против мракобесия и превратил речь в настоящее политическое выступление.

— Дайте мне прочесть! — взмолился Жак. У него загорелись глаза, а руки сами потянулись к брошюрке.

— Подожди, подожди, все в свое время. Изучу ее как следует, потом дам и тебе. Ну, где же мой Дидро?

Жак неохотно отправился выполнять поручение Адора. Через несколько минут извлеченный из глубины одного из шкафов аккуратно переплетенный томик Дидро лежал перед адвокатом на столе.

Перелистывая нервной рукой страницы, Адора говорил, как бы отвечая на собственные мысли:

— Говорят, что каждый из нас родился под одним из знаков Зодиака: кто под знаком Близнецов, кто — Весов, кто — Козерога. Я же, как многие в наше время, родился под знаком секретных предписаний об аресте — приказов в запечатанных конвертах! В эти белые листы бумаги, на которых стоит подпись короля, можно вписать что угодно.

— А я-то думал, что эти секретные предписания кончились вместе с царствованием Людовика Пятнадцатого, — вырвалось у Жака.

— Увы, нет! Может, пользуются этими бумагами реже, но они, к сожалению, не исчезли и попадают в руки не только к приближенным короля, но и к приближенным этих приближенных. Даже самые незначительные чиновники иногда располагают ими, а это уже совсем беда… Погоди-ка! Вот здорово! Наш добрый мудрец Дидро как будто подслушал наш разговор. Взгляни только! — И Адора ткнул пальцем в страницу трактата «Терпимость».