Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья

«Только в голову сумасшедшей может прийти такая несуразность: „человек с пустыми глазами“. Что это значит — пустые глаза? Куда же они делись, если они пустые?! — думал Жак. — Кто этот человек с пустыми глазами? И как узнать, где Робер? Тряпичник сказал, что друг Фирмена был толстый, а с лица невидный… Легко ли искать человека по таким признакам?»

— Скажите, а господин Робер… — начал было Жак, но при упоминании этого имени Эжени пришла в неописуемое волнение и ее лицо исказилось от гнева.

— Робер! Я его прокляла! Он должен сгинуть с лица земли!..

И она начала повторять какие-то бессмысленные слова. Все попытки Жака вернуть ее к действительности были бесполезны.

Еще полчаса такой же бессвязной речи Эжени, и Жак понял, что ему от нее ничего не добиться.

Попрощавшись с белошвейкой, которая очень мило протянула ему маленькую, высохшую ручку и пригласила приходить еще, Жак вышел из ее комнаты на улицу. Солнце светило, и на серой поверхности стен вдруг заиграли отблески его лучей. Унылая улочка сразу словно ожила, и дома перестали казаться такими сумрачными и одноцветными. Жак постоял с минуту в раздумье. С лестницы шумно спустилась привратница.

— Вы уже были у госпожи Эжени? — с любопытством спросила она.

— Да, — ответил Жак.

— Вы не ее племянник? Господин Морис?

— К сожалению, нет.

— Она все время твердит о своем племяннике Морисе, надеется, что он придет, навестит ее. А он и глаз не кажет. Мы начинаем думать, что бедняжка просто все выдумала, а его и на свете нет… До чего же она несчастна!

«Судьба идет мне навстречу! — обрадованно подумал Жак. — Сейчас я все узнаю». И вежливо, как только мог, он приподнял шляпу — так делали молодые люди хорошего общества в Пале-Рояле, здороваясь с дамами.

— Извините меня, сударыня, но я очень хотел бы узнать кое-что о госпоже Лефлер. Скажите, давно ли она здесь живет?

— Я, конечно, немало могла бы порассказать о ней, только здесь не очень-то удобно, — словоохотливо начала привратница. — С тех самых пор, как погиб ее жених Фирмен, она и переселилась сюда. О, это длинная и грустная история!..

— Сударыня, — взволнованно сказал Жак, — клянусь вам, что я порядочный человек и вам не придется раскаиваться, что вы мне доверились!.. Умоляю вас, не откажите зайти со мной в тот кабачок, напротив, и выпить чашечку кофе!..

Жак с волнением подумал, что до сих пор ему еще никогда не случалось приглашать никого в кафе и вот теперь он войдет в первый раз в кабачок, да еще в сопровождении незнакомой пожилой женщины.

Привратница не заставила себя долго просить.

— Сейчас сбегаю домой, немного приоденусь… — кокетливо сказала она. И в самом деле через минуту она появилась с красивым кружевным платком на плечах.

— Как вас зовут, молодой человек?

— Жак Менье.

— Хорошее имя! А меня в квартале называют тетушкой Мадлен, хотя, право, я еще не так стара, чтобы быть всеобщей тетушкой. Но я не возражаю, ведь меня здесь любят… А это куда как ценно!

Пока тетушка Мадлен бегала прихорашиваться, Жак успел пересчитать деньги и прикинуть, хватит ли их на угощение его спутницы. К своему удовольствию, он убедился, что хватит не только на чашку кофе, но и на миндальное печенье.

Сидя напротив Жака за столиком кабачка и попивая маленькими глотками дымящийся кофе, тетушка Мадлен начала не спеша свой рассказ.

— Она поселилась в этом доме до того, как я стала здесь привратницей, а привратницей я здесь уже тридцать лет. Но когда я сюда пришла, здесь только и разговоров было, что о ее горестях и злоключениях… Говорят, многие добивались руки Эжени Лефлер. Особенно настойчивыми были Фирмен Одри и один дворянин. Но разве мог этот дворянин сравниться с Фирменом! И уже назначили день, когда Фирмен должен был повести Эжени в церковь и стать ее мужем. И тут соперник призвал на помощь коварство и предательство. Что он сделал, никому не известно, только накануне свадьбы Фирмена увезли в Бастилию. Эжени была безутешна. За некоторое время перед тем, как угодить в тюрьму, Фирмен подарил своей невесте сороку — не эту, конечно, а другую — и уверил ее, что она поет. Впрочем, говорят, та и в самом деле пела. Ну, а потом, уже не знаю, как и когда, Эжени совсем потеряла разум… Говорят, беда случилась с ней после объяснения с этим самым дворянином. Она всегда была скромницей и ест и пьет не больше, чем сорока. Когда первая-то сорока умерла, соседка госпожа Валентен — добрая душа — купила ей другую, а бедняжка и не заметила подмены. С тех пор так уж повелось: мы все, живущие в этом доме, даем кто сколько может и следим, чтобы Эжени не оставалась без сороки. Ведь у нее-то друзей — только одна эта птица! Никто у нее не бывает, а того дворянина, говорят, она прогнала, когда исчез Фирмен. И имени его никогда не упоминает. Даром что сумасшедшая, только и говорит, что о своем Фирмене. Иногда она вспомнит, скажет что-то, а что — понять трудно. Говорит о каких-то книгах, о том, что во всем виноват коварный друг…

— А вы-то знаете его имя? — с замиранием сердца спросил Жак.

— Ни я, никто другой. Она, хоть и не в своем уме, остерегается назвать своего погубителя. А в квартале у нас говорят, будто он вскоре после несчастья уехал то ли в Англию, то ли в далекие заморские страны… И никого у нее нет! Так и живет она… И мы ее не обижаем.

— Скажите, она никогда при вас не произносила имени Робера?

— Нет, честно вам скажу, ни этого, ни другого имени я не слышала. Да, забыла вам сказать, что у нее золотые руки. Она делает красивые наколки из лент и цветы из шелковых лоскутков; богатые дамы берут их нарасхват. Так что она даже зарабатывает немного, но деньги ей не нужны… А вы, молодой человек, чем занимаетесь?

Побеседовав еще немного о том о сем с тетушкой Мадлен, Жак сослался на то, что ему пора в лавку, и распрощался с ней.

Рассказывая о своем приключении жильцам дома, тетушка Мадлен не могла нахвалиться воспитанным юношей, с которым ей довелось познакомиться. Она даже высказала надежду, что бедной Поющей Сороке станет легче жить, если ею заинтересовался такой человек, как Жак,

А Жак с грустью размышлял о том, что свидание с Эжени не привело ни к чему. Робер?! Толстый, с лица невидный… Сколько таких Роберов ходит по Парижу? А еще… что это еще за пустые глаза?

Тетя Франсуаза не любила, когда Бабетта садилась за книжку.

— Только глаза портишь! Лучше возьми вышиванье!

У Бабетты душа не лежала к рукоделью. Она никогда не противоречила матери, но и не уступала ей. Жанетта и Виолетта, те ссорились с матерью, дерзили, плакали, но всегда в конце концов делали так, как хотела она. А Бабетта казалась уступчивой и мягкой, но Франсуаза с удивлением говорила: «Выходит, ты все-таки опять настояла на своем!»

Поэтому, когда Франсуаза, которая была сегодня в дурном настроении, потребовала, чтобы дочь взялась за рукоделье, Бабетта отложила книгу в сторону. Не спеша она достала вышиванье. Уже много недель она повсюду таскала за собой наполовину расшитую шелками наволочку для подушки и цветные мотки шелка.

Жанетта о чем-то мечтала, сидя за вышиваньем точно такой же подушки, отличавшейся лишь тем, что наволочка у Бабетты была оранжевая, а у Жанетты — сиреневая.

— Не понимаю, куда запропастился Жак! — проговорила в сердцах Франсуаза. — Уже давно бы ему пора быть дома! Нет, положительно он в последнее время забрал себе волю и не так ретиво относится к делу, как вначале… Он привык, что мы к нему чересчур снисходительны. Особенно ты, Жанетта… Да, да, ты! Не смотри на меня так, словно тебя это не касается. Вечно ты со своими похвалами: «Хорошо, что Жак продал то, сделал то, теперь мы можем позволить себе кое-что лишнее… „ Да и ты, Бабетта: «Братец — то да братец — сё!“ Можно подумать, что без него мы и впрямь не можем обойтись… Вот что: с завтрашнего же дня я заведу новые порядки — никакой беготни, никаких отлучек! Только с моего разрешения! Пусть сидит с утра до вечера в лавке, как другие. А когда понадобится, я сама его пошлю…

Бабетта насторожилась. Она оторвалась на минутку от рукоделия, что-то сообразила и, приложив палец к губам, бросила таинственный взгляд сначала на мать, потом на Жанетту. Франсуаза тотчас поняла, что Бабетта хочет остаться с ней наедине.

— Жанетта, поищи в передней и на кухне, не оставила ли я ключи. Не могу вспомнить, куда я их положила.

— Ах, матушка, какая вы, право, рассеянная стали! — сказала Жанетта недовольно. Ей не хотелось вставать лишний раз, но ослушаться матери она не смела.

Как только Жанетта вышла, Бабетта зашептала:

— Вы браните Жака за то, что его долго нет… А знаете, куда он бегает? Он хочет сделать вам сюрприз: договориться о том, чтобы снять добавочное помещение для нашего кабинета для чтения. И вы знаете где? В самом Пале-Рояле!

— Что ты говоришь! Но ведь это будет дорого стоить.

— Не беспокойтесь, матушка. Жак не хуже нас с вами знает, что дешево, что дорого…

— Это ты права, — нехотя согласилась Франсуаза. — Но к чему эти вечные секреты?

— Я уже вам сказала, что Жак хочет устроить сюрприз. Да к тому же не все еще подготовлено и рано говорить, толку не будет. А Жанетта так болтлива — она не утерпит, сболтнет тому же Горану, а если дело сорвется, господин Горан может подумать, что мы его нарочно обманули.

Щеки Бабетты пылали. Она сама не могла бы объяснить, откуда только у нее берутся слова, отчего так легко плетется созданная ею только что выдумка.

— Ну и голова у нашего Жака! — сказала довольная Франсуаза. Она редко хвалила кого-нибудь, но сейчас не скрывала, что новая затея Жака пришлась ей по душе. — Он для нас настоящая находка! — И, так как Жанетта недоуменно остановилась на пороге, услышав слова матери, Франсуаза добавила: — Да, да, я говорю о Жаке. Нечего перед ним задирать нос. Ну и голова у него! Он далеко пойдет. До чего же он похож на покойного Жюльена!

Бабетте предстояла трудная задача: предупредить Жака о своей выдумке, перехватить его, когда он появится, и сделать это до того, как его увидит мать. Она поджидала Жака в кухне, через которую он шел в свою каморку.

— Иди сюда! — таинственно поманила его Бабетта. — Мама очень сердилась, что ты опять пропал так надолго. А накануне ты задержался у этой Эжени… И главное, мама пригрозила, что совсем не будет выпускать тебя из дому. Как же ты сможешь тогда продолжать свои поиски? Кто знает, куда только тебе ни придется ходить, чтобы найти племянника отца Поля… Вот я и сказала маме, я выдумала…

— Что ты выдумала? — волнуясь, спросил Жак.

— Ты не будешь сердиться, братец?.. Я сказала, что ты ведешь переговоры, чтобы снять в Пале-Рояле дополнительное помещение для абонемента…

— Откуда ты это взяла?

— Помнишь, ты говорил, что наша улица не бойкая, торговля не может тут хорошо идти, и обмолвился про Пале-Рояль… Я и поняла, что это будет больше всего похоже на правду, и сказала… Ты не беспокойся, пусть из этого потом ничего не выйдет, но пока что матушка поверила. И не просто поверила, совсем перестала сердиться и только повторяет: «Ну и голова у нашего Жака! Весь пошел в покойного Жюльена!»

— Бабетта! — Жак схватил девушку за руку. — Какая ты… находчивая! — На лице его были написаны благодарность, смущение и растерянность.

Глава четырнадцатая

ЦИРЮЛЬНИК И ТЮРЕМЩИК

Мишель Гамбри все больше привлекал к себе Жака, хоть им и не приходилось часто встречаться. Он, конечно, был не так образован, не прочел столько книг, как Адора, но Жаку казалось, он ближе понимает крестьянские заботы и нужду, хотя давно стал рабочим и горожанином. Жак охотно забегал к Гамбри и не раз заставал у него других рабочих, которые приходили к нему за советом. Видимо, на фабрике любили, уважали красильщика и считались с его мнением. И Жак решил спросить совета у Гамбри, как вести поиски Фирмена.

Правда, отец Поль строго наказывал Жаку не говорить лишнего о Фирмене. А Жак нарушил свое обещание, поведав о нем уже троим: Шарлю, Бабетте и Адора. Но Шарль был его лучшим другом. Бабетта… Он знал, что поступил правильно, доверившись ей. А Адора был адвокат и хороший советчик во всех делах. К сожалению, старания Адора пока успехом не увенчались. И Жак отправился к Мишелю.

Гамбри слушал юношу очень внимательно, ничему не удивляясь, а когда тот кончил, покачал головой.

— Боюсь, что тут я тебе не многим смогу помочь. Все же попробую. Отведу-ка я тебя к Жерому Рике. Он славный малый… А так как он цирюльник и живет почти в самой Бастилии, посмотрим, не будет ли он полезен в нашем деле.

Жак воспрянул духом от того, что Гамбри принял так близко к сердцу его рассказ, и особенно потому, что он сказал: «в нашем деле». К тому же это были не туманные обещания подумать, поискать, постараться, а реальная помощь.

Гамбри не преувеличил, упомянув, что брадобрей живет почти в самой Бастилии. Его заведение прилепилось к одной из крепостных стен и как будто вросло в нее. Жером — веселый малый с черными, чуть насмешливыми глазами — обрадовался Гамбри и радушно встретил Жака, однако слегка задел его самолюбие словами:

— Добро пожаловать, хотя этому молодому человеку мои услуги, пожалуй, понадобятся не раньше, чем годика через два-три.

А Жак-то считал, что его усы видны каждому.

Гамбри рассказал Жерому, что Жак разыскивает своего родственника, томящегося в одной из тюрем.

— Вот что, дружище, — закончил он свой рассказ, — к тебе ходят бриться и стричься многие молодцы из тюремной стражи. Можешь ты нам помочь?

Жером задумался на минутку, потом сказал:

— Пожалуй, лучше всего обратиться к Круазе, он частенько ко мне забегает. Этот старый тюремный сторож хитер, как лиса. Сразу с ним поговорить не удастся, но надо, чтобы он попривык к твоему молодому другу. Увидит его раз, другой, а там можно будет его и спросить…

С того дня у Жака прибавилось дела: как только выдавалась свободная минута или если ему случалось по поручению тети Франсуазы проходить мимо цирюльни, он забегал к Жерому.

В цирюльне Жером работал один, если не считать подручного, Люсьена, малого лет пятнадцати, с глуповатой ухмылкой на круглом невыразительном лице.

Наконец Жак познакомился с Круазе — угрюмым, молчаливым человеком лет шестидесяти, крепкого сложения, с заросшим темной бородой лицом. Если бы какому-нибудь живописцу пришло в голову написать портрет Круазе, то он мог бы не делать под ним подписи: «тюремщик». Никто все равно не усомнился бы, что именно такова профессия этого угрюмого человека.

На Жака он даже и не взглянул и лишь на третий или на четвертый раз заметил его присутствие.

И вот настал день, когда Жером шепнул Жаку:

— Пора! Спрашивай у него, что тебе надо. Он к тебе благоволит. Начинай, пока нет других клиентов.

Круазе сел в кресло. Жером занялся подготовкой инструментов, вытащил из футляра большие ножницы, достал ремень, бритву, стал ее точить.

— То-то у вас дел, я думаю, — начал Жак издалека. — Вон какая борода у вас выросла. Некогда ее и подстричь.

Круазе подмигнул Жерому:

— Без работы мне сидеть не приходится, что правда, то правда!

— А не надоело вам, господин Круазе, возиться с ключами да узниками? Ведь сколько их прошло через ваши руки! И все злодеи!

— Прошло столько, сколько тебе и не сосчитать! — согласился Круазе, и на его угрюмом лице появилась самодовольная улыбка.

— И неужели всех, кто у вас на запоре, вы помните по имени? Ну и память надо иметь, чтобы всех их не спутать…

— Эх ты, простак! Если я спутаю, такой кавардак пойдет, что не обрадуешься, и концов потом не найдешь!

Жак продолжал льстить Круазе, восхваляя трудности его ремесла. И как ни был осторожен тюремщик, но и он поддался на удочку лести.

— Ты говоришь «спутать»… Глуп ты, вот что я тебе скажу! Ведь это только дураки думают: попал человек в Бастилию, и пиши пропало… А у нас там такой порядок: все записано, расписано, никто не умрет раньше положенного срока, зато и не выйдет прежде, чем надо. Знаю я эти россказни: посадили, мол, преступника, а потом забыли о нем… Мы всех наперечет знаем…

— Неужто, коли преступник попал в Бастилию, даже если он не у вас под охраной, вы его имя знаете?

Круазе бросил подозрительный взгляд на Жака, словно хотел прочесть его мысли.

Жак струхнул. Как он ни готовился заранее к этому разговору, на него нашел какой-то столбняк. С чего начать? Как лучше подойти к тому, что его интересует? «Была не была!» — только успел он подумать и спросил, тут же пожалев, что не подождал еще хоть немного:

— А преступник, по имени Фирмен Одри, не проходил через ваши руки?

Круазе, как улитка, тотчас ушел в себя. Недобрая морщина пролегла у губ.

— Не помню такого! — буркнул он. — А тебе к чему?

Жером был настороже и, услышав, что Жак брякнул лишнее, прервал их беседу и начал уговаривать Круазе:

— Помолчи, а то как бы я тебя не порезал!

Жак и сам пожалел, что слишком рано заговорил об Одри, и, чтобы поправить ошибку, продолжал с беспечным видом:

— Я-то недавно из деревни и, конечно, не знаю, что за преступники у вас сидят…

— Не знаешь и знать не должен… А зачем спрашиваешь? И с чего ты интересуешься этим Одри?

— А я в книжной лавке работаю. Так меня предупреждали: надо смотреть в оба, чтобы какая-нибудь запрещенная книга не проскочила… Говорили, будто этот самый Одри скверные книги писал. И за это, все твердят, его упрят… посадили в Бастилию. Вот мне и интересно.

— Вижу я, что ты парень со смекалкой… — Круазе прищурил глаза: они стали узкими, как щелки, и от этого совсем непроницаемыми.

Жером вновь занялся бородой своего клиента, заботясь о том, чтобы Круазе мог теперь свободно разговаривать.

— Ах, противный мальчишка Люсьен, воды не приготовил! Люсьен, Люсьен, где же ты?! — И Жером выбежал в кухню, чтобы дать возможность Жаку побыть с Круазе наедине.

«Что же мне сказать?! Вот всегда так со мной! Готовился, готовился к встрече, а теперь ни с места!» — думал Жак и решил подойти с другой стороны.

— Вот что я подумываю. Книжная торговля хороша, не спорю, но что, если мне податься в тюремщики?

— Ну и умора! — Круазе расхохотался так, что все его тело сотрясалось от смеха. — Ну и выдумал, да куда такому молокососу в нашу крепость! Тут нужно смотреть в оба и держать ушки на макушке. Попадет к нам арестант, мы у него тотчас все отнимаем, чтобы он ничего над собой не учинил. Даже пряжки с подвязок и башмаков. И все-таки нашелся один, который нас обманул и проглотил большущую пряжку с башмака. Недоглядели! Вот оно как бывает!..

Жака охватил ужас. Что, если именно Фирмен проглотил пряжку? В этот миг он позабыл, что даже неизвестно, находится ли Фирмен в Бастилии. Может, он давно уже умер или сидит в другой крепости? Голос Жака дрогнул, когда он спросил:

— Ну и что же?

А Круазе, приписав волнение юноши страху, который, по его мнению, естественно должен был испытывать каждый при слове «Бастилия», охотно пояснил:

— Как — что! Еще спрашивает! Влетело нам всем! Еле голова на плечах осталась.

— Ну, а заключенный что?

— Отправился на тот свет. Туда ему и дорога… А еще в нашем ремесле большущая сила нужна. Ведь не все узники спокойные да тихие. Бывают такие, что только держись! Иной раз дашь им тумака, да такого, что у самого рука заболит…

Круазе умолк, боясь сказать лишнее.

Но Жак уже не хотел отступать.

— Так этому выучиться можно… Я уж со всем старанием…

— Молод ты еще да зелен! — сказал Круазе, окидывая юношу недружелюбным взглядом.

— Молод я, это правда, — нашелся Жак. — Зелен — тоже. Но и то и другое дело проходящее. Буду я и старше, и опытнее. А вы думаете, в книжной лавке легко работать?

— Ладно, — снисходительно бросил Круазе. — Хочешь в тюремщики идти, первым делом научись молчать. Знаешь, как в народе Бастилию называют, слыхал? — Круазе пытливо посмотрел на Жака.

«Не сказать бы лишнего. Раз, два, три, четыре», — подумал Жак и сказал:

— Откуда мне знать? Я ведь только недавно из деревни.

— Так вот знай: ее называют Домом молчания. Все потому, что кто в нее попадет, должен молчать. А коли попробует подать голос, его тотчас… — И Круазе сделал рукой такое движение, словно свернул птице голову. — Если же узнику посчастливится, — продолжал он, — и он живым выйдет из Бастилии, то должен поклясться на Библии, что ни единым словом не проговорится о том, что видел в ее стенах…

Жером появился вовремя с тазом кипящей воды. Позади него со щипцами для завивки волос шествовал Люсьен.

Несмотря на то что свидание с тюремщиком оказалось неудачным и совсем не таким, как задумал его Жак, он вызвался проводить Круазе до ворот Бастилии.

«Интересно, как он в нее проникнет? Пока он будет открывать ворота, я загляну в них, а там… « — думал Жак. И он уже слышал, как звенят в кармане страшного Круазе страшные ключи.

Но никаких ключей от ворот и от казематов, как воображал Жак, тюремщик с собой в карманах не носил.

Подойдя к караульному помещению, он крикнул:

— Жиро, это я, Круазе!.. — и всунул на минутку голову в караульное окошко. Тотчас высунулся обратно и буркнул: — А ты, малый, иди своей дорогой и не заглядывай куда не надо!

И Жак даже краешком глаза не увидел тюремного двора.

Глава пятнадцатая

ПРИГОВОР НАРОДА

Имя Ревельона Жаку приходилось слышать часто. В Сент-Антуанском предместье хорошо знали этого богатого человека, владельца большой обойной фабрики. С тех пор как Жак получил последнее письмо из дома, его не оставляла мысль, что хорошо было бы выписать из деревни Мишеля. Не устроить ли его учеником на фабрику Ревельона? Он решил и тут посоветоваться с Гамбри.

— Зачем пожаловал? — спросил Гамбри, который вышел навстречу Жаку, и его серые, широко расставленные глаза ласково блеснули.

— Да вот насчет братишки Мишеля пришел к вам. Невмоготу им там в деревне. Ему уже тринадцать лет. Шарль говорит, чтобы я отдал его в ученики к ювелиру, а по-моему, на фабрике работать лучше. Так вот, я подумал, не поможете ли вы его к Ревельону определить.

— К Ревельону?! Да ты с ума сошел! Разве не знаешь, какой это живодер?! Худший из худших. Как ни трудно сейчас найти работу, а с ним дела иметь нельзя. Не жалеешь ты своего братишку, что ли?

— А как же мне с Мишелем быть? Ведь в Таверни у нас есть нечего.

Брови Гамбри сошлись на переносице. Он дружески потрепал Жака по плечу и сказал:

— Ладно, не вешай носа! Все вы в Париж стремитесь. А здесь скоро будет еще голодней, чем в деревне, если только народ вовремя не скажет свое слово… Завтра мне недосуг, потому что мы собираемся поговорить с Ревельоном по-свойски, а вот послезавтра в это самое время приходи ко мне. Обсудим, посоветуемся, куда твоего братишку девать, чтобы ему и сытно было и чтобы работа была не очень тяжела.

— Хорошо, что послезавтра, — обрадовался Жак. — Завтра с утра госпожа Пежо велела мне отправиться на тот берег Сены в один дом за книгами. Я там весь день проканителюсь.

— Идет! До послезавтра!

С утра 27 апреля, взяв с собой оберточную бумагу, веревки и небольшую сумму денег, Жак по поручению тетушки отправился за книгами в богатый дом, где продавалась целая библиотека.

Весна в этом году не предвещала французам ничего доброго.

Позади были два неурожайных года. А нынче поля уже пострадали от жестокого града. В городах и деревнях опять не хватало хлеба.

Бремя налогов становилось все тяжелее для населения.

Недовольство охватило всю Францию. В деревнях то и дело вспыхивали крестьянские бунты. Роптал и Париж. А особенно волновалось и роптало рабочее население Сент-Антуанского предместья.

Здесь жили преимущественно мебельщики и мастеровые, изготовлявшие соломенные сиденья для стульев. Кто из них не знал Ревельона! У него на фабрике работало четыреста рабочих, значит, четыреста семей кормилось около господина Ревельона. Но как кормилось, это другое дело.

Ревельон пользовался дурной славой. Еще не прошло и двух лет с тех пор, как он круто расправился с рабочими своей другой фабрики, в Курталине. Рабочие там вздумали бастовать, но с Ревельоном не шути! Он был накоротке с полицией и, чуть что, прибегал к ее помощи.

А сейчас Ревельон снова выступил против рабочих. На собрании избирателей третьего сословия в округе святой Mapгариты он во всеуслышание заявил, что рабочий с семьей может вполне прокормиться на пятнадцать су в день. Поэтому-де он сокращает наполовину жалованье своим рабочим. Но ведь хлеб-то стоил теперь четырнадцать с половиной су — разве не знал об этом Ревельон? А если знал, то чего добивался — не хотел ли просто довести до отчаяния тех, кто своими руками строил его благополучие?

Вдобавок Ревельон редактировал наказ третьего сословия от своего района и, подыгрывая аристократам, отказался включить в него требования рабочих.

Когда о выступлении Ревельона на собрании избирателей узнали в Сент-Антуанском предместье, возмутились не только рабочие с его фабрики, но и другой трудовой люд. Не составляли ли все рабочие и ремесленники одну большую семью бесправных, у которых теперь хотели отнять и то немногое, что они имели?

О том, что рабочие могут еще туже подтянуть животы, говорил на собрании не только Ревельон, говорил и селитровар Анрио. Один стоил другого.

С утра 27 апреля над Сент-Антуанским предместьем как будто нависла тяжелая туча. На бульварах деревья зловеще шелестели листьями, разросшимися так, словно то был не апрель, а знойное лето. Казалось, вот-вот разразится гроза, какое-то общее смятение чувствовалось в воздухе. Словно повинуясь неслышному приказу, лавки стали закрываться, с шумом захлопывались ставни жилых домов. Праздношатающиеся поспешили очистить улицы, не дожидаясь, чтобы их об этом попросили. А на улицах появились новые толпы. Откуда взялось столько людей?

Все взволнованы. В руках палки, жерди. Но что это? Идет группа людей. На вытянутых руках одни несут чучела, изображающие хозяев предместья — Ревельона и Анрио, другие — большой кусок картона с надписью: «Приговор третьего сословия; Ревельона и Анрио повесить и сжечь на Гревской площади!»

— На Гревскую площадь! Там свершим правый суд! — слышатся голоса.

— На Гревскую! — вторят другие.

Все понимают: там собираются уничтожить не самих предпринимателей, а только их чучела. Парижане привыкли к такому зрелищу. Оно служит предупреждением; народ хочет, чтобы хозяева знали и понимали — кары им не избежать.

Еле пробиваясь по мостовой сквозь стену людей, медленно двигается роскошная коляска, в которой сидят два аристократа.

Гамбри отделяется от толпы, подбегает к экипажу, выхватывает из рук кучера поводья и спрашивает у седоков:

— Кто вы такие?

— Моя фамилия дю Тийе.

— А ваша?

— Я — герцог де Люин, — робко произнес второй.

— В таком случае, кричите: «Да здравствует третье сословие!» Да погромче! — требует Гамбри.

— Да здравствует третье сословие! — покорно крикнули аристократы.

Власти встревожились. Дело не шуточное — ведь в Сент-Антуанском предместье рабочих тысячи. На свои войска для подавления, пожалуй, рассчитывать не приходится, иноземные надежнее. Всего лучше для этого швейцарцы. Их много сейчас скопилось в Версале, где они охраняют королевский дворец.

Часть восставших направилась к роскошному особняку Ревельона, но тут перед ними возникло неожиданное препятствие: охранявшие его военные отряды. Кто же так быстро осведомил полицию? Откуда взялись войска?

Замешательство длилось недолго.

— Друзья! — крикнул Гамбри. Он шел теперь впереди, неся на вытянутых руках модель виселицы с болтавшейся на ней фигуркой Ревельона. — Селитровар Анрио ничем не лучше Ревельона. Идем к особняку Анрио!

И все бросились к дому селитровара. В толпе замелькали длинные шесты. У многих в руках оказался инструмент: у кого молоток, пила, у кого лекало. Это потому, что к восставшим присоединилось много рабочих-инструментальщиков.

— Вот как живут те, кто предлагают нам кормиться на пятнадцать су в день!

В самом деле, пышный дом Анрио с лепными украшениями на стенах и тяжелыми шелковыми драпри на окнах выглядел особенно богатым и роскошным, когда возле него толпились сейчас плохо одетые, истощенные голодом бедняки.

— Тащи мебель! Выноси из дома! Мы устроим сейчас хороший костер!

Десятки крепких рук стали выбрасывать из окон дорогую мебель фабриканта. Внизу ее подхватывали такие же уверенные руки; и восставшие по двое, а то и по трое тащили ее прямо на Гревскую площадь.

— Сжечь ее! Проучим богачей!.. — такова была воля сотен собравшихся людей.

Слухи о восстании в Сент-Антуанском предместье быстро распространились по Парижу. Толпы рабочих из квартала Нотр-Дам присоединились к восставшим. Появился еще другой плакат: «Пусть будут снижены цены на хлеб и на мясо!»

К рабочим с ревельоновской фабрики присоединились рабочие со стекольной.

— Закрывайте лавки! Идите к нам! — приглашают восставшие владельцев маленьких лавчонок.

Но их голоса перекрывает испуганный возглас:

— Солдаты! Идут солдаты!

В самом деле, солдаты французской и швейцарской гвардии, королевского и драгунского полков вытянулись в линию от Монмартрского бульвара до Сент-Антуанского предместья.

В солдат полетели камни, вывороченные из мостовой.

Но разве камни, дубины, жерди, молотки могут противостоять ружейным залпам?

Вот упали первые раненые, среди них — случайные прохожие. Но это не испугало смельчаков. Отчаянная борьба продолжалась.

Как будто очищена мостовая от людей, но это только кажется; там, наверху, на крышах, между трубами, засели восставшие, и сверху летят в солдат и полицейских куски сорванной черепицы.

Однако солдаты не дремали. Один из них бросился к Гамбри.

— Эй, кто там, подсоби! — крикнул Гамбри.

И паренек лет шестнадцати бросился ему на подмогу. Гамбри дубиной оглушил солдата, и вдвоем они вмиг отняли у него шляпу и саблю.