Глава двадцать восьмая

БАСТИЛИИ БОЛЬШЕ НЕТ!

А толпы все прибывали. И тот людской поток, в котором оказалась Эжени, вплотную подошел к Бастилии.

Эжени очутилась в одном ряду со стариком рабочим и молодым человеком; оба подбодряли ее шутками и острыми словцами, столь свойственными парижанам. Да Эжени и не думала унывать. Время от времени она обращалась с какими-то восклицаниями к своей Габи. Та, видимо, ее понимала, так как отвечала такими же короткими звуками, понятными только ее хозяйке.

— Как тебя зовут? — обратился юноша к своей соседке.

— Эжени. А тебя?

— Меня зовут Фелисьен, я бондарь, — словоохотливо ответил юноша.

Эжени только собралась ответить, что она белошвейка и большая мастерица, но тут загремело орудие.

Де Лоне, решив, что пора кончать с мятежниками, дал команду:

— Залп!

Залп вызвал смятение. Ряды сразу поредели. Упали первые раненые.

В общем шуме Фелисьену показалось, что он расслышал слабый стон где-то совсем рядом. Он тревожно оглянулся. Эжени рухнула наземь.

— Она ранена! — крикнул Фелисьен старику.

Взвалив на плечи обессиленное, сразу ставшее тяжелым тело Эжени, Фелисьен, пробиваясь сквозь поредевшую толпу, с помощью старика отнес ее и опустил у крыльца какого-то дома. Она была мертва. Убитую тем же выстрелом сороку не заметили, и она осталась лежать на мостовой.

— Ну что же, — сказал старик, — мы ведь даже не знаем, ни кто эта женщина, ни как ее звали. И как она жила, тоже неизвестно, но умерла она хорошо, достойно. Вечная ей память! А нам надо вперед!

И он указал на толпу, которая понемногу снова собралась, готовая продолжать штурм Бастилии.

Увидев мертвую Эжени, молодой человек в красном кирасирском колете [15] вскочил на камень и, простирая руки к крепости, откуда прогремел выстрел, поразивший Эжени, закричал во весь голос:

— Кто бы ни был ты, обагривший руки этой первой кровью, если ты унизил себя до того, что убил беззащитную женщину, ты недостоин считаться французом! Погибель тебе! Вперед!..

Все ринулись за человеком в колете и влились в толпу, штурмовавшую Бастилию.

Между тем другие толпы непрерывно шли на Гревскую площадь, к Ратуше. Народ ждал от городских властей помощи. Купеческий старшина де Флессель должен заставить коменданта Бастилии сдать неприступную крепость городской милиции.

И хотя за последние два дня де Флессель не раз бессовестно обманывал народ, всем казалось, что уж теперь он не может пойти на предательство.

Свое появление на балконе Ратуши, вокруг которой волновалось море голов, де Флессель обставил крайне торжественно. Под звуки трубы он появился в парадном костюме, со свитком бумаги в руке.

В наступившей тишине купеческий старшина начал читать заранее составленную им успокоительную речь, обращенную к населению Парижа. Он объявлял, что у коменданта Бастилии самые мирные намерения и что он никогда не пустит в ход оружия против народа.

Едва только де Флессель произнес эти слова, как раздался зловещий гул пушечного выстрела, того самого выстрела, от которого погибла Эжени. Это выстрелила пушка Бастилии.

Послышались крики: «Измена! Измена!»

И в ту же секунду раздался ответный выстрел, уже из ружья. Де Флессель был убит наповал рукой неизвестного мстителя.

Большинство собравшихся на Гревской площади, полные решимости сломить сопротивление де Лоне, бросились теперь к Бастилии.

Сюда поминутно подходили подкрепления. Вот отряд ремесленников, им руководят краснодеревцы братья Кабер; вот еще отряд, его ведет шестидесятилетний старик с военной выправкой. Он старый, испытанный в боях воин, теперь в отставке. А вот и отряды французской регулярной армии, перешедшие на сторону восставших.

Теперь перед осаждавшими стояла задача пробиться ко второму подъемному мосту. Они намеревались поступить с ним так же, как и с первым. Но неожиданно раздавшийся из крепости залп вызвал суматоху среди нападающих, которые в большинстве были неопытными воинами и сражались впервые в жизни. Они отпрянули назад, пытаясь укрыться кто под сводами, кто во дворе. Однако вскоре паника прошла, и все, кто имел ружья, стали в ответ стрелять в солдат, расположившихся вдоль по валу.

— Шагайте вперед, мальчики! — бодро крикнул Леблан, заметив минутное колебание друзей. — Только не отступать! — И он подал пример, бросившись навстречу картечи.

Жак и Шарль не отставали от него.

Рядом с Шарлем упал навзничь человек средних лет. Кровь окрасила серые плиты двора.

— Мне страшно! — прошептал Шарль, схватив Жака за руку.

— Мне тоже! — выдохнул Жак. На минуту он представил себе, как пуля попадает в него, причиняет ему невыносимые страдания, на него наступают, по нему идут… А еще страшнее, если пуля попадет в Шарля… Нет, нет, думать не надо! Долой страх!

Жак наклонился над раненым. Кто-то уже отодвинул его в сторону от толпы. Впервые Жаку пришлось увидеть, как умирают люди под пулями.

А раненый еле слышно прошептал:

— Не уничтожайте этих камней!

Жак подумал было, что человек бредит, и, желая чем-нибудь ему помочь, может быть, сообщить его родным, спросил:

— Кто вы? Как ваше имя?

— Пьер Фонтэн, художник… Я… — Человек передохнул и, собравшись с силами, добавил более внятно: — Камни Бастилии… Пусть их топчут, попирают ноги прохожих, людей всей Франции…

Человек замолк. Перестал дышать. Жак понял, что помочь ему невозможно, но бросить его казалось ему жестоким.

— Дорогу, дорогу! — услышал он чей-то знакомый голос.

Обернувшись, он увидел, что двое — мужчина и женщина — несут раненого. Мужчина держал его за плечи и голову, женщина поддерживала ноги. Платье женщины было все в пятнах крови и уличной грязи.

Жак мгновенно узнал цирюльника Жерома и его сестру. Ее лицо и взгляд, такой спокойный тогда, когда она шла между двух жандармов, теперь были полны скорби.

— Куда вы? — спросил Жак, бросившись к ним.

— Ко мне в цирюльню, — ответил Жером. — Уже многих мы там положили, целый госпиталь… А тут еще и еще…

— Возьмите и этого! — взмолился Жак.

Жером только взглянул на лежащего человека и покачал головой.

— Нет, с этим уже всё! Нас ждут другие… Дорогу! Дорогу!..

Жак проследил глазами, пока брат и сестра не скрылись из виду со своей ношей. Тогда он снова присоединился к своим.

— Беда! — произнес кто-то. — Ведь пушечные ядра с Бастилии могут попасть в город, обрушиться на мирных людей. Что нам делать?

Неожиданно появились городские пожарные. Они притащили с собой пожарные трубы и направили струи воды на галереи Бастилии, рассчитывая, что мокрые пушки станут непригодны для боя, но, увидев, что их усилия бесполезны, пожарные побросали свои трубы и сами взялись за оружие.

На выстрелы с Бастилии теперь отвечали пули осаждающих — солдат французской гвардии и городской милиции.

Отставной драгунский офицер Эли стал вдохновителем атаки и добровольно взял на себя обязанности военачальника.

Несколько раз осаждающие бросались к подходу на второй мост. Но каждый раз выстрелы с вала останавливали их, покрывая землю убитыми и ранеными.

— Без пушек нам не справиться! — сказал с досадой Эли. — Только пушечные ядра могут заставить крепость сдаться.

О том, как взять Бастилию, думали не одни только осаждающие.

— Пропустите меня! — закричал столяр Меден. — Я знаю, как одолеть крепость. Надо устроить огромный таран и при его помощи пробить стены цитадели.

— Нет, это не годится! — Пивовар из Сент-Антуанского предместья оттолкнул Медена. — Мне пришла в голову чудесная мысль. Бастилию надо сжечь, иначе ее не одолеть! Для этого надо поджечь бочки гвоздичного и лавандового масла. И этим кипящим маслом облить крепость с помощью пожарных труб…

Предложения, самые разнообразные, так и сыпались в Ратушу, но генерал-майор парижской милиции де ля Коссидьер решительно их отвергал.

— Друзья! — сказал он. — Бастилия — крепость, и ее можно взять только правильной осадой и штурмом.

Наконец прибыли и пушки, захваченные в Доме инвалидов. Раздался первый залп. Сразу в сердцах осаждавших возродилась надежда; каждый с новым пылом схватился за свое оружие: кто за ружье, кто за саблю, кто за пистолет.

Видя, что напор толпы растет, инвалиды единогласно и решительно потребовали от де Лоне, чтобы он сдался.

Де Лоне был не уверен в инвалидах с самого начала и предложил остальной части гарнизона — швейцарцам, чтобы они расстреливали по его указанию тех инвалидов, которые откажутся ему повиноваться. Он договаривался об этом со швейцарцами на немецком языке, рассчитывая, что никто, кроме них, не поймет его слов. Швейцарцы согласились. Но среди инвалидов нашелся солдат, проделавший на своем веку немало походов в иноземные страны и поэтому понимавший немецкий язык. Он предупредил своих товарищей об угрожающей им опасности. Однако инвалиды не испугались угрозы, а решили противодействовать коменданту.

Увидев, что и в самой крепости у него нет опоры, де Лоне заметался. Он решил, что одних пуль, которыми поливали осаждающих, недостаточно, и распорядился сбрасывать на них еще и камни. Большой булыжник разбил зубец нижней башни. Осколки, большие и маленькие, посыпались на землю. Стоявшему подле Жака крупному коренастому человеку осколок угодил в голову. Тот, охнув, свалился наземь. Более мелкий осколок попал Жаку в правую ступню. От нестерпимой боли Жак едва не потерял сознания и на мгновение закрыл глаза. Шарль пришел ему на помощь.

— Обопрись на меня, да сильней! — И Шарль поддержал Жака, скрючившегося от боли.

— Пока могу, буду идти сам! — совладав с собой, сказал Жак. — Вот посмотри на Эли!

Эли действительно мог служить примером мужества и неустрашимости. Лицо почернело от порохового дыма, пот струился ручьями, из раны на левом плече сочилась кровь. Но он не выпускал из рук ружья и продолжал стрелять.

Инвалиды первые произнесли слово: «Капитуляция!» Тогда де Лоне с мрачным видом медленными шагами поднялся на платформу Башни Свободы. Солдаты, полагавшие, что он пожелал удостовериться, насколько справедливы их донесения о положении дел, ждали его возвращения очень терпеливо. Но они ошибались: у коменданта было на уме другое: он захватил на ходу зажженный фитиль и направился к отделению башни, где хранился порох, с тем, чтобы взорвать Бастилию. Но у пороховой камеры стоял часовой — солдат Ферран. Он отгадал намерение коменданта и, решившись помешать ему, загородил собой вход.

Напрасно де Лоне кричал, требовал, приказывал, Ферран не двинулся с места. А потом стремительно вырвал из рук коменданта фитиль, затоптал его и прогнал де Лоне, угрожая ему штыком. Так Ферран спас не только осаждавших Бастилию, но и значительную часть города, которая неминуемо взлетела бы на воздух вместе с крепостью.

— Вы хотели взорвать Бастилию! — крикнул с ненавистью один из инвалидов.

— Да, я предпочитаю погибнуть здесь, в Бастилии, смертью солдата! — ответил де Лоне.

— Это смерть не солдата, это смерть труса и убийцы! Ведь вместе с Бастилией взлетят на воздух ближайшие кварталы, а с ними погибнут десятки тысяч невинных людей.

— Ну и пусть гибнут! По крайней мере, я отомщу этой сволочи!

— Для вас это сволочь, а для нас французы! — кричали инвалиды, обступившие де Лоне со всех сторон. — Мы не дадим взорвать крепость! Мы хотим сдаться!..

— А я приказываю вам драться до конца!

— Мы отказываемся!

— Солдаты! — выйдя из себя, обратился де Лоне к швейцарцам.

Они зашевелились было, но инвалиды с таким грозным видом двинулись на них, что те отступили.

Поняв, что все потеряно, де Лоне начал умолять инвалидов, чтобы они дали ему бочонок пороха: если ему помешали взорвать крепость, он взорвет самого себя.

— Нет! — отвечали инвалиды. — Прикажите бить отбой! Сдавайтесь восставшим! Выбросим белое знамя!

— У меня нет белого знамени! — ответил де Лоне.

— Дайте платок!

Один из инвалидов взял белый платок коменданта и, прикрепив его к ружью, взбежал на башню в сопровождении барабанщика, который три раза прошел по стенам крепости, не переставая бить отбой. Между тем одно из ядер, пущенных осаждающими, сбило цепи второго подъемного моста. Мост опустился. Но подход к нему был загорожен двумя горевшими телегами с соломой. Завеса дыма мешала видеть, что делается за мостом.

Жак, а за ним несколько человек бросились в пламя, раскидали куски горящих телег и затушили их ногами. Проход освободился. Эли, Жак, Шарль, за ними другие бросились вперед, отворили ворота и первые вошли в знаменитый внутренний двор Бастилии, освещенный кровавым заревом пожара.

Инвалиды выстроились вправо от входа и сложили оружие вдоль стены. Швейцарцы, стоявшие прямо напротив входа, сделали то же самое, но инвалиды были французами, и их возгласы и выражение лиц говорили об их радости по поводу победы народа. Швейцарцы же, еще черные от пороха, хранили мрачное, недружелюбное молчание.

Несколько человек устремились к де Лоне с криком:

— Смерть ему!..

Но Эли удержал их.

— Не троньте его! Пусть коменданта судит народ! Это будет наш справедливый суд!

Де Лоне и его помощников окружили и повели по улицам Парижа. Народ восторженно встречал тех, кто сокрушил Бастилию, а теперь конвоировал де Лоне.

— Бастилия взята!

— Бастилии больше нет! — кричали те, кто еще не остыл от боя за овладение ненавистной крепостью.

— Бастилии больше нет! — вторили те, кто сейчас приветствовал победителей.

Комендант шел под усиленным конвоем с опущенной головой, стараясь не прислушиваться к возгласам возмущенных парижан. А они кричали:

— Ага! Настал твой черед! Пусть тебе придется позавидовать жребию тех, кого ты сгноил в Бастилии! Пусть их участь покажется тебе желанной! Проклятый убийца! Сгинь вместе со своей Бастилией!..

Несмотря на все старания конвойных, коменданта не удалось довести до Ратуши. Весь гнев парижан против королевского деспотизма, против его оплота — Бастилии, против того, кто непосредственно осуществлял страшные приказы, вырвался сейчас наружу. Несколько человек бросились на де Лоне. Попытки конвойных их остановить не увенчались успехом, и к дверям Ратуши народ доставил лишь голову де Лоне, водруженную на пику.

Глава двадцать девятая

УЗНИКИ БАСТИЛИИ

Бастилия взята, но победители не расходились.

Скорей освободить узников! Проверить склады! Захватить архивы!..

— Какая подлость! Взгляни! — Жак схватил Шарля за рукав и показал ему на страшную скульптуру, которая неизменпо должна была стоять перед глазами заключенных во время их кратких прогулок на тюремном дворе.

Она изображала двух рабов, согбенных под тяжестью собственных цепей; цепи обвивали им шею, руки и ноги, змеились вокруг туловища. На спинах рабов покоился циферблат больших часов, оковы ползли вокруг всего корпуса, соединяясь и образуя огромный узел на переднем плане. Лица были искажены страданиями, на них был написан ужас, безнадежность: они рабы и никуда не уйдут от своих цепей.

— Как ненавистны были заключенным эти часы!.. — вырвалось у Жака. — Ну-ка, приятель, одолжи мне твой лом! — обратился он к стоявшему рядом каретнику.

Тот окинул взглядом прихрамывающего юношу, встретился с его сверкающими гневом глазами и отдал ему лом.

— Раз! — замахнулся Жак, и одна из фигур раскололась пополам.

— Стой!.. — крикнул Шарль и остановил руку Жака, которую тот снова занес. — Запомните все, что в тюремный двор Бастилии мы вошли ровно в четыре с половиной часа!.. Видишь? — И он показал на еще сохранившийся циферблат и двигавшуюся по нему стрелку. — А теперь продолжай!

Под крики одобрения другие довершили начатое Жаком дело, и вскоре на земле валялись лишь обломки того, что было страшной эмблемой Бастилии. -

— Уничтожайте бумаги! Те бумаги, что хранил комендант! Вот страшные свидетели страшных дел!..

Этот голос шел из канцелярии, окна которой выходили на тот же тюремный двор. И те, у кого еще не остыла жажда все крушить, все уничтожать, бросились в канцелярию.

Здесь на полках были аккуратно расставлены ящики, в которых таились судьбы сидевших в камерах людей. Десятки рук потянулись к ящикам, стали выворачивать их, выбрасывать хранившиеся там документы. Клочья бумаги и куски картона закружились в воздухе, разлетелись по двору крепости, забелели во рвах.

— Друзья! Подождите! Опомнитесь! Нам еще ох как пригодятся эти бумаги! Ведь это живые обвинители тюремщиков! — -послышался голос Адора. — К сожалению, кто-то постарался уничтожить до нас часть бумаг. Соберем же оставшиеся и отнесем их в Ратушу. Там их разберут!

Жак нисколько не удивился, услышав голос Адора. Он был уверен, что адвокат должен находиться здесь, у стен Бастилии, где решалась судьба Парижа, всей Франции… И как же он был ему сейчас рад!

Те, кто только что готовы были все истребить и предать огню, остановились, прислушиваясь к словам Адора.

— Вот смотрите! Слушайте! Читайте! — Адора вытащил из кучи спасенных бумаг одну, обгоревшую с углов, и огласил ее текст: — «27 мая 1776 года по сообщению сыщика Реньяра, некто Эдмонд Прот намеревался провезти в Париж целый тюк запрещенных книг. Было дано знать на заставы, где он и был задержан со своим грузом. Препровожден в Бастилию». А вот и другой документ.

Толпа притихла.

— Здесь вот оторван уголок, недостает числа, когда написан приказ об аресте, нет и самого начала приказа. Теперь вы сами видите, как плохо, что вы не сохранили всю кипу бумаг. И все же мы постараемся его восстановить. Слушайте! «… переплетчик, он же книготорговец… „ В фамилии недостает двух или трех букв. По-видимому, его звали Мариньи. Так вот, он арестован в Версале за то, что предлагал придворным запретные издания. Мариньи признал себя виновным, однако заявил, что даже смерть не заставит его назвать имена тех, кто дал ему распространять эти листки… А вот письмо заключенного, адресованное коменданту крепости. «Во имя бога прошу вас не о том, чтобы меня выпустили из Бастилии, — я знаю, это невозможно. Не о сохранении жизни, нет! Что мне жизнь сейчас, когда у меня отняли самое дорогое для человека — свободу! Я умоляю вас — вы сами отец, муж, брат, — дайте мне знать, жива ли, здорова ли моя жена. Ведь я пять лет о ней ничего не знаю. Одно только слово, только ее имя, написанное ее собственной рукой, и я благословлю на веки веков ваше великодушие. 7 октября 1752 года“.

Прочтенные документы произвели огромное впечатление на победителей Бастилии.

— Парижане! Он прав! Спасайте бумаги!.. — закричали разные голоса. И к Адора потянулись десятки рук с обрывками бережно подобранных и спасенных от огня бумаг.

Но Жак продолжал неотступно думать о своем.

— А заключенные? — громко крикнул он, покрывая своим голосом голоса всех других. — Освободим скорее узников! Ведь они еще и не догадываются, что пришло их спасение.

Жак, а за ним другие ринулись во двор, где в башенные стены были вмурованы страшные, лишенные света казематы. Под ломами, топорами начали трещать двойные и тройные, окованные железом двери казематов. Висевшие на них тяжелые замки издавали протяжный, воющий звук, когда тюремщики поворачивали в них заржавленные ключи. Их скрежет возвещал пленникам о времени, когда им приносили пищу. Но как часто возвещал он о наступившем для них смертном часе!

— Сюда тюремщиков! Тюремщиков сюда! Да куда же они попрятались! Ключи! Ключи!..

— Где Пьер Круазе? Сюда Круазе! — громко потребовал Жак.

Но никто не отзывался. Испуганные, трепещущие перед справедливым возмездием тюремщики попрятались кто куда.

Но их все-таки нашли. Вот и Пьер Круазе. Жак хорошо запомнил этого человека. Но сейчас он не похож на самого себя. В его глазах затаился животный страх перед неминуемой расплатой. Судить будет народ, а это страшный судья.

Жак схватил Круазе за шиворот.

— Теперь ты больше не будешь лгать! Отвечай, когда умер Фирмен Одри? Где похоронен?

— Он жив, — пролепетал Круазе, — он здесь!

— Как?! — рука, державшая Круазе, разжалась. — Идем! Скорей! Где он?

Жак подумал, что Круазе хитрит и хочет завести в тупик, когда тот повел его по извилистым коридорам, по темным, замшелым ступеням туда, где на девятнадцать футов ниже уровня двора, в подземельях, находились самые страшные из казематов. Словно в насмешку, башня, где они находились, называлась Башней Свободы. Но Круазе был слишком напуган, чтобы пытаться ослушаться победителей.

Жака словно что-то подтолкнуло к последней, самой массивной двери.

— Ключи от этой камеры! — потребовал Жак.

— Их взяли… всю ту связку…

— Кто взял?

— Те, кто первые вошли во двор.

Это было похоже на правду. Тогда на дверь посыпались удары. Не щадя своих рук, заколотили в двери люди, пришедшие вместе с Жаком. Но ответом было молчание. Вдруг изнутри послышался чей-то далекий глухой крик и бессильные удары в дверь. Это придало людям новые силы, и они принялись высаживать дверь. Только каретник догадался, что Круазе лжет; он бросился к нему и вытащил у него из кармана связку ключей. Один из них после некоторых усилий каретника повернулся в замке. Скрипя, открылась тяжелая дверь.

Перед взорами осаждавших предстал седой как лунь, изможденный старец. При виде вошедших он поднял руки, пытаясь закрыть ими голову. Высохшая кожа, обтягивавшая руки, походила на пергамент.

— Кто вы? Как ваше имя?

Старик беспомощно мотал головой.

— Я человек! — наконец через силу выговорил он шепотом.

— Фирмен! Фирмен Одри! — в отчаянии позвал его Жак.

Услышав свое имя, старец выпрямился, подался вперед, будто отзываясь на тюремной перекличке. С ужасом увидел Жак бессмысленное выражение глядевших на него глаз.

— Он уже давно не в себе… Помешался… — начал было Круазе, но Жак с силой оттолкнул его.

Сознание, вернувшееся к Фирмену на мгновение, когда он услышал свое имя, тотчас его покинуло. Он не отвечал ни на один вопрос, несвязно бормотал что-то о мадам де Помпадур, Людовике XV. Вот все, что сохранила его память.

Каретник, опустив руку на его плечо, ласково произнес:

— Очнитесь! Опомнитесь! Царство Людовика Пятнадцатого давно кончилось. Мадам де Помпадур умерла. А вы выйдете сейчас на свободу.

Но эти слова не произвели на старика ни малейшего впечатления. Он уныло мотал головой и вдруг так же бессмысленно беззвучно рассмеялся.

«Так вот во что превратили этого человека, который когда-то имел мужество пойти против короля и его фаворитки! Это жалкое существо, этот выходец с того света — тот Фирмен, о котором отец Поль говорил с таким уважением, подражать которому с детских лет я стремился! Это тот Фирмен, которого любила Эжени Лефлер». У Жака мороз пробежал по коже. Может быть, как в волшебной сказке имя любимой вернет Фирмена к жизни? Если бы Жак умирал и при нем произнесли: «Бабетта!» — он победил бы смерть! Жак это твердо знал. И, подойдя вплотную к Фирмену, Жак произнес:

— Эжени Лефлер придет сюда за вами!

Опять на мгновение, только на мгновение, в глазах Фирмена проскользнула искра сознания, промелькнула и угасла…

А в это время другая группа победителей освободила еще двух заключенных, запертых в башне Бертодьер.

Напуганные сторожа, боясь народного гнева, сами отдали ключи от остальных темниц.

Заключенных, или, вернее, тех, кто были еще живы, оказалось гораздо меньше, чем предполагали. Трое из них, так же как и Фирмен, были безумны. Их всех отправили в больницы. Но сколько людей нашли смерть в проклятых стенах этой крепости?! Об этом свидетельствовали кости и черепа, найденные в подземельях. Кому они принадлежали — удастся ли когда узнать! Победители собирались уже расходиться, как вдруг кто-то громко произнес:

— Меня зовут Манюэль. Я сам был узником Бастилии. И я один из немногих счастливцев, кто наперекор судьбе вышел отсюда живым и в полном рассудке. Меня освободили совсем недавно. Я горжусь честью, какая выпала мне на долю: вместе с вами я штурмовал сейчас ненавистную Бастилию… Я хорошо знаю все переходы и закоулки крепости. Там, наверху, есть еще казематы. Вперед, друзья, за мной!

Толпа кинулась за Манюэлем, высоким мужчиной с изборожденным морщинами лицом. А он привел своих спутников во второй этаж.

— Ломайте дверь! Здесь! Здесь! — в каком-то странном волнении кричал он и тут же пояснил: — В долгие часы моего заключения, которому я не предвидел конца, я начертал на спинке стула с задней стороны проклятья Бастилии. Я писал их без всякой надежды на то, что они исполнятся, но вы осуществили сегодня мои пожелания. А сейчас здесь, наверное, томится какой-нибудь другой горемыка. Освободим же его!

Когда победители вместе с Манюэлем дружно выломали двери, они увидели, что камера пуста.

— Никого нет! — с некоторым разочарованием в голосе произнес Манюэль.

Затем он бросился к стулу, схватил его и повернул спинкой.

— Смотрите! Слушайте! — И он стал читать вслух нацарапанную ножом, выцветшую, плохо сохранившуюся надпись: — «Бастилия! Здесь заковывают в цепи ум, помыслы, желания, волю… Здесь люди обречены умирать заживо. Так пусть же народ разрушит твои темницы! И если одного Парижа будет мало, чтобы раздавить твою надменную твердыню, пусть восстанет вся Франция! Пусть на тебя опрокинутся твои стены и ад разверзнется под тобой! О, если бы я мог увидеть твои пушки, обращенные в пепел и прах, встретить последний вздох твоего последнего коменданта, о, тогда я был бы готов умереть от счастья!»

Все спешили обнять Манюэля, пожать ему руки.

— Смерть коменданту! — таков был единодушный клич народа.

Люди, овладевшие Бастилией, еще не знали о его смерти, но их слова были приговором не только де Лоне. В них звучала угроза всем тем, по чьей воле была воздвигнута Бастилия и другие столь же страшные тюрьмы.

Между тем народ не расходился с площади Бастилии, требуя ее немедленного разрушения.

— Да, да, прочь эти толстые стены, эти башни, эти страшные казематы! Мы взяли Бастилию, но этого мало! Сроем ее до основания. И пусть почва, на которой она стояла, будет очищена другим памятником, воздвигнутым в честь народной победы и торжества свободы. Национальное собрание обсуждает сейчас законы, говорит и действует в Версале. Разрушенная Бастилия тоже заговорит, и ее голос услышат во всем мире!

Эти слова произнес Дантон, один из любимейших ораторов Пале-Рояля. Тотчас его окружили со всех сторон.

— Однако, друзья, мы сделаем это еще не сегодня, — продолжал он. — О разрушении Бастилии будет издан специальный декрет.

Несмотря на слова Дантона, к которому все прислушивались с уважением, народ еще долго теснился на площади, где покоренная Бастилия еще не была снесена с лица земли. В эту достопамятную ночь никто в Париже не сомкнул глаз. В Ратуше тоже не спали. Под радостные клики в зал Ратуши народ внес на руках гвардейца Эли, который стал сегодня героем дня и сейчас был увенчан лавровым венком. О его мужественном поведении говорили все. Напрасно старался Эли отклонить от себя почести, тщетно утверждал, что он действовал, как и все, повинуясь желанию видеть Францию счастливой, а Париж — освобожденным от призрака Бастилии. Толпа силой поставила его на стол, чтобы все могли его видеть. Всклокоченные волосы, разгоряченное лицо, разорванное платье, ружье в правой руке, промокшая от крови повязка на плече — все придавало ему воинственный вид.

В левой руке Эли держал связку ключей от Бастилии. Вместе с другим трофеем — сбитым с башен Бастилии знаменем — их торжественно вручили выборщикам. Поднесли им и взятый у коменданта устав Бастилии, а затем сложили к ногам избранников народа серебро, посуду, золотые часы с бриллиантами, принадлежавшие коменданту. Один из тюремщиков, следовавший за толпой, принес деньги — пять тысяч ливров, отданные ему утром на сохранение комендантом. Никто и не помыслил дотронуться до личных вещей коменданта — весь зал был заставлен драгоценными предметами: свидетельством бескорыстия победителей.

Так закончился в Париже день 14 июля 1789 года, вошедший в историю.

В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь.

Король имел все основания быть недовольным днем 14 июля. Его охота в этот день была столь неудачна, что в сердцах он записал в своем охотничьем журнале против этой даты: «Ничего!»

Когда же новость: «Бастилия взята!» — дошла до его слуха, он воскликнул:

— Да это бунт!

— Нет, государь, — ответил докладывавший ему герцог де Лианкур, — это не бунт, а революция!

Глава тридцатая

ЧТО СКАЗАЛА БАБЕТТА?

Нога у Жака распухла, и опухоль на месте ушиба росла с каждым часом. Вызванный Франсуазой врач сделал ему перевязку, положил какую-то мазь, и Жаку стало легче.

Когда Жак вернулся домой после взятия Бастилии, сестры встретили его как героя. И даже тетя Франсуаза смекнула, что в наступившие непонятные времена иметь дома «своего» покорителя Бастилии не так уж плохо. Положа руку на сердце, она не могла бы сказать, на чьей она стороне и согласна ли с тем, что убили де Лоне — коменданта, которого на эту должность поставил сам король. В то же время, как и почти все жители их квартала, она была рада, что перед ее глазами не будет больше стоять грозным призраком крепость.

Сестры почти не оставляли Жака, которому доктор рекомендовал посидеть дня два-три дома с вытянутой ногой. Девушки были полны сочувствия к пострадавшему и наперебой засыпали его расспросами. Как все произошло, как убили де Лоне, как Жак получил ранение, неужели он и в самом деле вместе с Шарлем участвовал в разрушении крепости? Все хотелось им узнать. И Жак, который был скуп на слова, когда дело касалось его собственного поведения во время штурма, не жалел красок, когда описывал мужество Шарля и его стойкость.