Белая тропинка, расчищенная среди черных валунов и редких кудрявых кустиков, вела Лека и Катю вниз к песчаному дну лагуны. Еще сверху Лек заметил небольшую площадку за каменным забором, и теперь они подошли к ограде, из-за которой выглядывали памятники и кресты христианского кладбища. С правой стороны дорожки гробницы были выше, наряднее, памятники, украшенные венками, с портретами англичан, почивших на своем посту, исчертаны трогательными эпитафиями. Слева – могилы поскромнее, беспризорнее. У самой ограды Катя увидела полуразрушенную гробницу в трещинах, с обломившимся углом и поваленным наземь крестом. «Анна Шерлинская» – лапидарно сообщала надпись. Катя печально задумалась: «Кем она была? Ганночкой из Варшавы или русской Анютой.

Все чужое – британские имена, аравийские пески – вокруг славянки. Буква „Ш“ изображена по-английски „Sh“, но русские написали бы ее скорее по-французски „Ch“ или по-немецки „Sch“, а поляки по-польски „Sz“, так что закрывали покойной глаза и выбивали надпись англичане. Никаких дат. Когда умерла? Что понадобилось славянке среди белых песков? А что мне самой нужно в чужом краю?» Катя почувствовала, как на глаза навернулись слезы.

– Ну вот, только этого еще не хватало, – расстроился за нее Лек. – Черт меня дернул вести тебя на прогулку. Это пустыня так угнетающе действует. Пойдем скорее на пароход. Наверное, уголь уже загрузили и скоро отчалим. Все. Теперь никаких портов до Цейлона. Целую неделю одна вода. И начинаем серьезные занятия. Вот скажи мне, как будет по-тайски «лимонад»?

– Намманау, – послушно ответила Катя.

– Молодец, помнишь. Ладно, урок отложим, а сейчас поспешим вниз…

Лек взял ее за руку, и они, увлекаемые упругой песчаной дорожкой, сбежали к своему временному приюту в голубой каюте «Лайфа».

Судно раскачивали высокие волны Аденского залива – урок продолжался:

– Наш язык и проще и сложнее русского. Проще тем, что каждое слово в нем независимо, то есть не изменяется по падежам и родам, не имеет склонения и времени, прост состав предложения: подлежащее – сказуемое – дополнение, не запутаешься. Ты не задумывалась, каково человеку, выросшему без падежей, вдруг очутиться среди загадочных спряжений? Сложно. Я уже знал множество слов и все равно, начиная предложение, запинался, лихорадочно копаясь в памяти, подбирая нужное окончание… И слова исконно тайские просты, односложны, а если длинны, значит, слеплены из маленьких, как из кирпичиков, понимаешь? Слушай: «лукпын» – «пуля», из двух кирпичиков: «лук» – «дитя», «пын» – «винтовка». Пуля – это дитя винтовки. А «спички» – «майкитфай» разбивается на «дерево-чиркать-огонь». Просто, правда? Иностранцев обычно приводят в замешательство пять тайских тонов, и они думают, что в разных тонах произносится одно и то же слово, отчего оно меняет значение, но на самом деле совсем не так. Как же тебе объяснить? Ну слушай. Возьмем два русских слова – «окурок» и «куры». Тебе же не придет в голову говорить, что «куры» – это измененный «окурок», хотя они близки по произношению. Это совсем разные слова. Например «май»: в обычном тоне слово означает «миля», в низком – «новый», в падающем является отрицанием «не» в восходящем значит «какой?», а произнесенное высоким тоном представляет собой «дерево». Но ты не пугайся. Это только кажется сложным. Давай поупражняемся…

– Май… май… маай… – пытаясь уловить малейшие оттенки в голосе учителя, повторяла Катя.

– Получается. Я же говорил, что ты умница Только не тяни звук долго зря, а то получится опять не то и тебя не поймут. Если ты скажешь коротко «рак», то это будет таким дорогим словом «любить» а если чуть протянешь «раак» – получится «корень» Так что нужно контролировать и тон и долготу звучания…

Вечера проводили на палубе. Катя не переставала удивляться кратковременности тропических сумерек: только что сиял день, но вот солнце коснулось воды, нырнуло в океан, и вода сразу из голубой превратилась в темную, и на черном небе появились звезды. С каждым днем Полярная опускалась ниже и ниже к горизонту, утягивая за собой опрокинутую Кассиопею, а Лек показывал новые, невиданные раньше созвездия: Паруса, Центавр, Волк. Каждое из них отражалось в воде. Звездный полог над головой и затканное подрагивающими светлячками покрывало у ног. А посмотришь на пароходную трубу – оттуда высовывается дымный дракон, дышащий искрами и глотающий звезды.

Море почти всю дорогу было спокойным. Лишь однажды, уже у индийских берегов, попали в небольшой шторм. Небо потемнело. Стремительные альбатросы срезали белые гребешки с вздымающихся волн. Словно серые бусины унизали мачты и такелаж птички-штормовки. Осторожный капитан принял необходимые меры: матросы убрали тенты, укрепили винтами и веревками все, что могло смыть с палубы.

Корабль раскачивало не хуже дачных качелей. Но там крикнешь, и остановят, а этим мерным широким взмахам не было конца и края. Катю мутило. Она лежала голубая на голубом диване, а Лек, тоже бледный, сидел рядом, поглаживая ее руку:

– Катюша, может, ты поспишь? Закрой глазки.

– Уснуть, представляя себя в огромной люльке… Только колыбельной не хватает. Ты умеешь петь колыбельные?

– Нет, не приходилось. Хотя… подожди. Я знаю одну колыбельную, которую поют обычно мужчины. Это колыбельная для слона.

– Для слоненка, который не хочет спать и мешает другим?

– Не угадала. Песня, которую поют, когда ловят белого слона. Чтобы его успокоить, умилостивить. Я спою, если хочешь, но ты постарайся представить, что вначале голос сопровождает флейта, а потом вступают деревянные колотушки. Ну вместо них я этой трубкой по столику постучу. – Лек запел мелодично и протяжно.

– И так может в Сиаме каждый?

– Конечно, а что?

– Наверное, у всех сиамцев идеальный слух. Такие сложные тональные переходы… Я, говорят, неплохо пела, но совсем не уверена, что смогла бы повторить мелодию. А перевести ты можешь?

– Могу, и даже стихами. А вот спеть на русском не получается. В мотив не укладываюсь. Послушай. – И он заговорил речитативом:

– Это ты прямо сейчас сочинил?

– Ну что ты! Для импровизации на русском у меня явно не хватает способностей. Я на эту колыбельную три вечера потратил, когда ты на войне была. Не знал, чем отвлечься, чтобы поменьше думать о тебе.

– А зачем же поменьше? – Катя попробовала кокетливо улыбнуться, но пароход провалился в очередную яму, и они одновременно охнули. – Ну и качка!

– А затем, – продолжал Лек, – что ты мне очень мало надежды оставляла и на письма через раз отвечала.

– Давай не будем про войну, я же с тобой. – И она на миг увидела глаза Савельева, тряхнула гудящей головой. – Давай лучше о стихах… Ты много написал?

– На русском – нет. Несколько переводов да то письмо тебе в Харбин. Трудно. Тайские слова сами собой рифмуются. Редко кто у нас не умеет сочинять стихи. Помнишь, я тебе рассказывал про деревенские представления? Все, что там говорят актеры, – в стихах, и попробуй не подбери за секунды нужного слова – прогонят с позором. Даже дети играют в рифмы.

– А у нас частушки тоже на ходу сочиняют, вот! Чтобы не задавался!

Лек попробовал возразить, но Катя, слабо улыбнувшись, остановила его:

– Да шучу… Я же знаю, что ты не можешь на чужую культуру ни снизу вверх, ни сверху вниз смотреть, тем более что Россия тебе не чужая, да? Я сама пробовала в гимназии писать стихи, но вовремя опомнилась: если нет таланта, то лучше читать классиков, чем переводить время и бумагу. – Катя помолчала, припоминая что-то. – А как я начала сочинять стихи, хочешь знать? У нас в Киеве бабка одна была, жена булочника, так она все говорила только в рифму, ямбом. Мне случилось один раз быть на базаре, когда она выбирала продукты, так я за ней по пятам полчаса ходила. Представляешь? Ругает торговок, говорит, что товар никуда не годный, поминает и бога, и черта, и погоду – и все в рифму! Сначала слушается с восторгом, а потом приедается… Я, когда пришла домой, подумала: «Ну чем я хуже?»– и попробовала тоже в рифму говорить. Не получилось. Лезут в голову слова совсем из другой оперы. А если очень стараться и их подгонять, получается вымученно. И кому это тогда нужно? Поэзия должна рождаться сама. Как журчание ручья.

– Наверное, у всех по-разному. Одному поэту стихи даются легко – прекрасно! Другой мучается над каждым словом, но иначе жить не может. А мы можем – значит, просто мы не поэты… В Сиаме твоя бабка не была бы редкостью. У нас самый обычный разговор считается благозвучным, если он ведется в рифму. И любой дворянин может написать оду на рачасапе изысканным размером «клонг».

– Что такое «рачасап»? И «клонг»?

– Не слишком ли много для твоей больной головки? Может, все-таки подремлешь?

– Нет, нет. Я все равно не усну, так хоть отвлекаюсь. Когда же я всему научусь? Приеду, ничего не зная. А я не хочу быть посторонней чужестранкой и мне просто интересно! Может так быть?

– Может. Ну, если так, «рачасап»– это придворный язык, возникший, когда короля приравняли ко всевышнему, когда он стал священным, недоступным и таинственным для простых смертных. Придворные, обращаясь к нему, вынуждены были изобретать новые слова, старались избежать «грубых» слов: «бык», «собака», «есть», тем более «высморкаться», чтобы не осквернить слух бога-царя.

– То, чему учишь меня ты, рачасап?

– Нет, общепринятый тайский.

– Ясно. Но скажи, значит, король мог не понять, что говорят его подданные?

– Не мог. Мальчишкой, когда неизвестно еще, будет ли он королем, принц дружит и с детьми придворных. Разговаривает, дерется. Ты бы видела, какие сабельные бои мне приходилось вести в детстве с сыновьями нетитулованных сиамцев! – Лек машинально коснулся шрама на лице. – Мы вовсе не росли в золоченой клетке. – Он прислушался. – Тихо… Кажется, мы не утонули!

– Да! Пронесло на этот раз. Завтра будем в Коломбо.

Опустилась ночь.

Юность в упоении любовью обретала зрелость.

Лек шептал: «Если бы я мог поцеловать тебя всю сразу, а то целую один пальчик – остальные скучают…» – и еще слова, трогательные и естественные, когда их произносит в минуту близости родной голос, но обращающиеся томительными банальностями при переложении их на бумажный лист.

Длилась ночь.

Потом поднялось солнце, освещая стеклянной гладкости море, умытый зеленый берег – природу, словно приготовившуюся к утренней молитве.

– Катюша, проснись! Рядом – Цейлон!

Пароход входил в порт. Справа желтой узкой дамбой прорезывал волны брекватер. Слева расстилался почти вровень с морем берег в тропических зарослях.

Впереди, в самой глубине бухты, среди зелени проглядывали городские здания. Брекватер, тянущийся От английского форта, начинался и заканчивался стройными колоннами маяков. Морские валы, налетая на его каменную преграду, вздымались на огромную высоту и добравшись до вершины, заглядывали в гавань, швыряя туда клочья пены. Пароходы стояли на открытом рейде далеко от берега. Везде сновали десятки узких гребных сингальских лодок. Одни везли в город и обратно пассажиров. Другие сразу окружали новый корабль. Эти были переполнены горами фруктов – радовало глаз обилие ананасов, бананов, апельсинов и кокосов. А челноки служили рабочим местом голых мальчишек, внимательно следящих за иностранцами. Те швыряли с палуб мелкие серебряные монеты. За ними устремлялись в зелено-голубую глубину коричневые стрелы тел. Сверху было прекрасно видно, как они по-лягушачьи дрыгая ногами, ловили блестящие кружки, иногда отталкивая друг друга, чтобы завладеть добычей и сразу прятали монеты за щеку – а куда ж еще?

Кавалеры и дамы – сингалы и сингалки – были одеты в национальные костюмы, то есть в короткие передники, небрежно обернутые вокруг бедер. Но, несмотря на непривычность такого платья, Катя вовсе не ощущала его непристойности.

– Почему так? – спрашивала она Лека. – Наверное, оттого, что смуглы, они не выглядят раздетыми – темные, стройные… Бледные жители Севера смотрелись бы на их месте ужасно.

– Ты не права. А жители древней Эллады?.. Спартанцы? Пристойность и непристойность одеяния определяются скорее намерениями человека, чем количеством материи, в которую упаковано тело. Можно быть целомудренно обнаженной – вспомни Айседору Дункан, и можно быть порочной, закутавшись как аравитянка. Ты не обращала внимание в Константинополе, как группы иностранцев провожали голодными взглядами полностью задрапированные фигуры турчанок? Сверкнут одни глаза, но так обещающе… И любому становится ясно, что турчанка думает исключительно о своих прелестях и о том, как ими лучше воспользоваться. А египетские крестьянки, работающие от темна до темна на полях? Видела? Открытые лица и одежда более приемлемая для труда. Им некогда. Так и Цейлон. Нет необходимости в излишках одежды. Это естественно и поэтому не отталкивает.

От отеля «Ориенталь», возвышающегося на берегу бухты, они поехали по главной – Йоркской – улице города к югу, чтобы провести три дня стоянки парохода в каком-нибудь небольшом пансионе. И в южном пригороде, приспособленном англичанами для европейцев, сразу нашли что хотели – просторный одноэтажный дом в густом саду.

Отдохнули. Потом долго гуляли по отлично вымощенным улицам с обилием магазинов и лавок.

Увидев небольшую толпу, окружившую сидящего возле корзин человека, они подошли к ней. Это был заклинатель змей – старый индиец с ветхими седыми волосами, затянутыми на затылке хвостиком. Два простых серебряных кольца украшали его темные сморщенные пальцы. Старик, зажав в зубах дудочку, начал насвистывать неприятно резкую и в то же время монотонную мелодию. Руки его короткими движениями подергивали за шеи кобр, те пришли в ярость и остервенело бросились на мучителя, раздувая капюшоны, открывая зубастые пасти. Катя поежилась. Лек повернулся к ней:

– Может, уйдем?

– Нет, досмотрим!

Индиец играл все громче, а метания змей замедлились. Сначала одна, потом другая в такт музыке стали раскачивать плоскими пятнистыми головами и вытягиваться вверх ядовитыми струнами. Заклинатель, не переставая дудеть, обмотал змей вокруг шеи и обнаженных рук, придерживая все так же качающиеся головы, и обошел зрителей, стараясь подойти как можно ближе, а то и коснуться их своими страшными артистами. Люди шарахались назад, только один англичанин не двинулся с места, сухо пробормотав, что у змей конечно же удалены ядовитые зубы. Но слишком бледным от усталости, с испариной на лбу и дрожащими коленями был индиец, заталкивающий змей в корзины, чтобы верить непробиваемому Фоме.

На обратной дороге они зашли в ювелирную лавку.

– Мне хочется подарить тебе камень, который я люблю больше всего, – сказал Лек.

– Но что же это?

– Сейчас увидишь. Насколько я знаю, только в двух местах – на Цейлоне и на Урале – добывают его. – И Лек указал продавцу на подвеску и кольцо с крупными александритами. В вечернем свете они отливали рубиновой краснотой.

– А изумруды, которые ты мне подарил, разве они не лучше?

– Может быть, красивее, дороже, но я люблю именно александрит за невозможность его фальсификации. Стоит перенести его под другой свет, он из розоватого станет зеленым, и всем ясно – драгоценность, а не алмаз из хрусталя. Не выношу подделок. И тебя поэтому люблю. Ты, как александрит, прекрасна своей неподдельностью и нежеланием казаться лучше, чем ты есть. – Голос Лека был слишком серьезен, чтобы ответить на него шуткой.

– Спасибо, милый. – Катя поцеловала его и с благодарностью приняла упакованную продавцом коробку.

В пансионе Лек сразу пошел расспросить хозяина о дороге к Адамову пику, а Катя осталась прогуляться в саду. По красной песчаной дорожке она шла от одного странного дерева к другому. Орхидеи со стрельчатыми листьями росли под ногами как простой бурьян. Огромные букеты бамбуков с желтыми, ярко-зелеными и красными стволами выделялись среди сплошной зеленой массы листвы. У нее закружилась голова от насыщенного благоухания, в котором можно было иногда уловить знакомые ароматы – корица, кардамон, камфара… Мускатом пахло около высокого дерева с темно-зеленой листвой, среди которой, светлели желтые, похожие на абрикосы плоды.

«Если есть рай, то, наверное, он таков», – думала Катя, срывая с лианы длинный стручок, дохнувший на нее сильным запахом ванили.

Завороженная тропической щедростью, она не заметила, как оказалась под громадным раскидистым деревом, стоящим отдельно, и вдруг очнулась от голоса Лека: «Осторожно! Назад!» Катя отбежала к нему и, оглянувшись, увидела, как на то место, где она стояла секунды назад, упал огромный – с большой арбуз – плод, покрытый твердыми и длинными иглами.

– Ты что, читать не умеешь? – первый раз в жизни Лек был почти груб с женой, но Катя, сама испуганная, и не думала обижаться. Только сейчас она обратила внимание на особенно пышную, нетронутую траву под деревом и табличку «No walkng!».

– Ты закричал – я подумала: змея… А что это за дерево?

– Дуриан. Его тяжеленные плоды падают предательски от спелости, от порчи. И если прямое попадание, то насмерть.

Бамбуковым шестом, лежащим рядом, он подкатил к себе плод.

– Раз уж так случилось, отнесем его на кухню – сразу и попробуешь.

Когда плод разрезали, Катя придвинулась поближе к темнокожей служанке, пытаясь предугадать, что окажется под толстой кожурой – арбузная мякоть, апельсиновые дольки?.. Но тут же отошла в сторону, морща нос.

– Что, не нравится? – усмехнулся Лек.

Белая волокнистая масса оказалась ужасно зловонной и напомнила Кате запах застарелых гнойных ран с оттенком прогорклого масла. Сдерживая дыхание, она смотрела издали, как из белых гнездышек извлекали ярко-желтые студенистые плодики размером с яблоко, промывали их в чистой воде и укладывали в фарфоровую вазу.

– А теперь ешь… – протянул ей Лек шарик.

Катя взяла его с некоторым недоверием, сначала понюхала – только легкий запах оливок, потом откусила и с удовольствием съела сочный, сладкий с приятной кислинкой плод, от которого осталась маленькая косточка. Вкусно!

Быстро сгущающаяся за окном темнота принесла с собой множество новых звуков. В резкий, чуть скрежещущий тон цикадного оркестра вплелся звон маленьких колокольчиков. Катя подошла к окну, прислушалась:

– Серебряный звук… Что это, Лек?

– Лягушки, Катюша. Тропические зеленые лягушки. Их пение не хочется называть кваканьем, да?

И тут же на деревьях, в воздухе сада вспыхнули тысячи светящихся точек. Белые, голубоватые. Светлячки! Они медленно парили или отдыхали, вкрапленные в непроглядную листву. Катя стояла завороженная волшебной картиной, пока ее не позвал Лек:

– Если ты завтра поедешь со мной к Адамову пику, надо пораньше лечь спать. Может, ты останешься здесь? На самый пик тебе нельзя подниматься – дорога трудная. Говорят, не каждый мужчина справится. Но я обещал отцу поклониться буддийской святыне.

– Лек, ты говорил, что пик и для христиан святое место. Правда?

– Не совсем. Хотя в четырнадцатом веке римско-католическая церковь присылала папского легата Иоанна де Мариньолу поклониться следу всеобщего праотца. А потом, после многолетних споров, Адамов пик был выведен из разряда христианских святынь. Но тысячелетия он притягивает благочестивых паломников со всех сторон Азии – буддисты, брахманы, мусульмане… Немецкий Брокен и греческий Олимп священны только в своих странах, а ваша Лысая гора известна лишь киевлянам, которые пугают ведьминскими шабашами маленьких детей. Здесь же мечтают побывать индийцы, тайцы, японцы, персы, арабы – всех не перечислишь.

– Я случайно услышала, как хозяин отговаривал тебя подниматься туда…

– Пустое! Он пугал дикими слонами, хищниками и удавами. Но, думаю, это оттого, что чем меньше людей там побывает, тем ценнее свидетельство каждого и выше престиж пика. У подножия живут проводники – сингалы. На них вполне можно положиться. Но так и быть, возьму револьвер с ножом – для твоего спокойствия. Уверен, не пригодятся.

На рассвете они уже ехали цейлонской железной дорогой. Катя дремала на плече у Лека. Снился Днепр, лодка, мерные взмахи весла, кувшинки у берегов.

– Катенька, может, ты проснешься?..– ласково прошептал Лек. – Я же не могу один смотреть на такую красоту!

Она приоткрыла глаза, на миг зажмурилась от яркого солнца и в восхищении прильнула к окну. Все, что виделось, можно было описать только превосходной степенью языка: высочайшие горы, глубочайшие ущелья, первобытнейшие леса… Ясное утро, краски которого смог бы передать разве что сумасбродный импрессионист. Недаром жители Цейлона называют свою страну «Шри Ланка», что значит «Благодатный остров».

Поезд шел со скоростью около сорока верст в час. Чем выше, тем мрачней становился пейзаж. «Как же люди пробивали эту дорогу?» – думала Катя, прижимаясь к Леку: поезд проезжал туннелем, вместо одной стены которого зияла пропасть. Черно-серые гранитные скалы нависали сверху, теснили к обрыву. И словно обрывки пламени, оторванные ветром, метались огромные красные бабочки. Странные слова мелькнули в Катиной голове: «Агония вагонов и огонь».

Станции дороги были почти через каждую версту. Их украшали дебаркадеры, увитые жасмином, пышные клумбы. Английские усадьбы, окруженные плантациями, привлекали взгляд изысканной архитектурой. И везде бледно зеленели низкие кустики чайных рядов, не перебиваемые ни единым пучком сорной травы.

– Можешь представить, что здесь недавно был тропический лес?

Катя отрицательно покачала головой.

Гаттон, объединяющий богатое поместье английского плантатора и сельскую общину, встретил их аркой, перекинутой через рельсовый путь. На ажурной металлической веранде они подождали прибытия маленького дилижанса, крышу которого подпирали четыре столбика, сели на скамейки с высокими спинками, тянущиеся вдоль экипажа. Кондуктор примостился на задней ступеньке, затрубил в рожок, дилижанс тронулся на восток мимо станции, мимо хижин с распахнутыми настежь дверями – их обитателям нечего было скрывать. Женщины стряпали, мужчины запрягали буйволов, девушки спешили за водой.

Дорога повторяла извилистый путь Кегельгали, которая серебрилась глубоко внизу, разделяя хребты, а потом обрывалась у маленькой деревушки. Вперед? Пожалуйста. Только пешком!

Проводника нашли сразу. Молодой индиец, собрав группу из пяти человек, инструктировал их перед дальнейшим путешествием, а оно, как оказалось, предстояло не близкое: пять часов до пика, и три из них – собственно подъем. Солнце стояло высоко. После обеда должны были отправиться. Катя оставалась в гостиничке, которую вернее было бы назвать постоялым двором. Лек с рук на руки передал ее заботам жены хозяина, предупредив, что до ночи им не успеть, придется ночевать наверху, благо там есть крошечный монастырь для паломников. Катя озабоченно посмотрела на пик, глава которого была окружена облаками:

– Ты за меня не волнуйся. Главное, будь сам осторожен. Пожалуйста!

– Ладно. – Лек прощально поцеловал ее и по струнному мосту над рекой пошел вслед за проводником дорогой Адама. Здесь он, изгнанный из рая, в отчаянии пробирался непроходимыми дебрями дальше и выше, пока идти стало некуда, и на вершине плакал много лет, пролив столько слез, что гора, пропитанная ими, до сих пор истекает множеством родников с хрустальной священной водой.

Катя посмотрела на удаляющиеся фигурки шести пилигримов, еще раз помахала оглянувшемуся Леку, подошла к мосту.

Это было удивительное сооружение. По обе стороны реки к устоям были прикреплены деревянные перекладины, от которых тянулись над бурлящей, пенящейся глубоко внизу рекой четыре металлические проволоки-струны. Две верхние играли роль перил. На нижних были привязаны поперек деревянные досочки шириной и с промежутком в четверть аршина. Катя переступила по ним, стараясь держаться середины. Стоило встать ближе к краю – и мост из пружинистой дорожки становился косогором. Закружилась голова, и Катя потихоньку двинулась назад.

День исчезал. Красное солнце спрыгнуло с вершины хребта. Вмиг стало темно и тихо. Катя поужинала с хозяевами, угостив их оставшимися бутербродами и подтаявшим шоколадом, и пошла спать в маленькую светелку. Неуютно и страшновато было ей в чужом доме. Оказывается, привыкла к Леку, и очень не хватало сейчас тепла его тела. Прислушалась: странные шорохи, чьи-то шаги, никогда прежде не слышанные звуки – то ли еще какие-нибудь лягушки, то ли птицы ночные кричат. Она подошла к окну, забранному решеткой, посмотрела на черное небо в звездах. Одна упала, ярче вспыхнув у горизонта. И эта бледная вспышка и оставленный звездой светящийся след были похожи на стебель с цветком, склоненным к земле. Катя поежилась, накинула крючок на дверь и нырнула в постель, с головой завернувшись в легкое покрывало. Последней полусонной мыслью было: «Как там Лек? Ничего теплого с собой не взял. И я не позаботилась. А вершина в облаках, значит, там туман, сырость…»

Покорители пика вернулись лишь в полдень, осунувшиеся, голодные. Лек прихрамывал, время от времени потирая ушибленное при спуске колено. Катя вилась вокруг него, не зная, чем еще помочь: погладила, приласкала, сбегала за крепким чаем, пока не поспел обед, узнала у хозяев, когда придет дилижанс. Лек в этот день почти ничего не говорил о восхождении. Только потом, на пароходе, он рассказал, как шли они белой тропинкой, даже не тропинкой, а промоиной, обнажившей гнейс. Она из пологой превратилась в почти отвесную и влилась в темный лесной туннель с кудрявыми лиственными стенами. Подъемы, спуски, овраги, груды камней, обрывы. И так четыре мили, три часа… На самом верху, одна за другой, десять скал с цепями, за которые надо было подтягиваться, взбираясь выше и выше. Но кто-то из первых обходился без спасительных цепей, кто-то вбивал крюки для них, делая это на века. Говорят, здесь восходил Македонский. Так, может, он посылал вперед отряд скалолазов, чтобы облегчить себе путь? Наконец невысокая каменная ограда и широкий вход с востока. Неужели добрались? Они осмотрелись в набегающем клубами тумане. Крутая лестница вела к скале. Над ней возвышался купол. Под его центром и лежал святой след – продолговатое углубление в сером камне. Оттолкнувшись от него, Будда за пятьсот лет до рождества Христова взлетел в небеса, слившись в нирване с мировой душою.

«Да, так и есть, как говорил Геккель. Пять с четвертью футов длины и два с половиной ширины», – проговорил упитанный англичанин, всю дорогу вздыхавший и покряхтывавший.

«Вы уже отдышались, мистер Грэндфил? – спросил Лек историка и вежливо посочувствовал, вспомнив, как проводник чуть ли не на своих плечах затаскивал его на последние скалы. – Тяжелый подъем… Даже мне временами было трудновато. Но вы назвали имя Геккеля. Он был здесь?»

«Да. В тысяча восемьсот восемьдесят втором году. И говорил, что мне на пике никогда не бывать. А я залез. Вместе со своей одышкой. Вот! – гордо закончил Грэндфил. – Жаль, уже темнеет и в тумане не видно обещанных четырех стран света. Пойдемте в хижину. Мы заслужили отдых, мой юный друг. Будем надеяться, что утро будет ясным, несмотря на начало сезона дождей».

И они в великом блаженстве опустились на простые лавки, укрываясь неизвестно чьими ветхими одеялами.

Им повезло: утро было солнечным. Над головой синее небо, под ногами клочья облаков, то приоткрывающих, то вновь заволакивающих дымкой долину. «Там где-то Катюша. Может, сейчас тоже смотрит сюда», – думал Лек, глядя на северо-запад в облачные прорехи.

«Вот, как раз прояснилось… посмотрите… – тронул его за руку Грэндфил. – Там длинная мель, связывающая Индию с Цейлоном. Эпос рассказывает, что это остатки плотины, построенной Рамой для перехода войска. Одна из песней говорит…» – Он, удивляя Лека блестящей памятью, долго читал английский перевод «Рамаяны», и было понятно, почему на этой вершине верующие, отделенные от земли, испытывают религиозный экстаз, чувство причастности к небесам, близкое высочайшему откровению.

Паломники еще раз коснулись святых плит и стали спускаться. Обратная дорога была ничуть не легче – камни выскальзывали из-под ног, рождая осыпи. Хотелось ускорить шаг на срывающейся вниз тропинке, но переплетения толстых древесных корней сбивали ноги, ветки рвали одежду… Потом короткий отдых у подножия и двухчасовой путь к деревушке, к Катеньке. Лек, шагая под палящими лучами, думал, что за время жизни в прохладном Петербурге совсем отвык от такого обилия солнца.

…Подъехал дилижанс. Усталые путники заняли места, и лошади резво побежали вниз к Гаттону. Англичанин дремал. Лишь когда пересели в поезд, разговорился, обращаясь больше к Кате:

– Девочка моя, вашему супругу я обязан жизнью.

– Не преувеличивайте, мистер Грэндфил, – перебил его Лек.

– Нет уж, мне лучше знать! – И продолжал, нагнувшись к Катиному уху, но не приглушая громкого голоса:– Я распрощался с жизнью, летя со скалы, а он меня поймал!

Катя недоверчиво глянула на массивную, в два раза толще Лека, фигуру англичанина.

– Да это была какая-то доля секунды! Потом я все же выпустил ваш плащ…

– Но этой доли мне хватило, чтобы снова уцепиться за куст. Намертво. – И англичанин показал Кате ободранные ладони, усмехнулся:– Честолюбие требует жертв.

Грэндфил спросил у Лека разрешения поразвлекать Катрин, если ей скучно. Кате не было скучно, но она вежливо кивнула и не пожалела об этом, до самого Коломбо слушая легенды и были Цейлона, Индии…

– А знаете ли, девочка моя, как хоронили здесь королей в древние времена?.. Когда король умирал, клали его несчастное тело на низкую повозку так, что голова свисала почти до земли. Медленно ехала повозка, медленно шла за ней женщина, держа в руках метелку и подбрасывая ею на королевскую голову пыль, громко кричал мужчина: «Люди, вот король, который был вашим повелителем, но со смертью власть его над вами исчезла. Видите, что с ним стало? Не стоит полагаться на бренность жизни!» И так три дня. После этого его бальзамировали, сжигали и развеивали пепел по воздуху. И знаете ли вы, что нужно было, чтобы стать королем? Папу-короля? Ошибаетесь! – И он торжествующе, предчувствуя удивление молодой женщины, провозгласил: