Нефритовый слоненок

– А это кто? – спросила она возле группового портрета, где в центре стоял подросток в расшитом золотом мундире с двумя орденами. Очень приятное лицо. Спокойно-ласковый взгляд.

– Мой старший сводный брат, первый кронпринц. Я любил его больше остальных. И он меня, пожалуй, тоже. Вачируни умер в семнадцать, когда я уже был в Петербурге. Катюша, а меня-то ты здесь узнаешь?

Она стала внимательнее вглядываться в братишек кронпринца с обритыми головками в гирляндах белых цветов. На макушке каждого оставленная прядь длинных волос была свернута колечком и закреплена золотой булавкой.

– Вот… – Катя неуверенно ткнула пальцем в симпатичную улыбчивую мордашку.

– Правильно! А теперь погляди на эту стенку. Она заинтересует тебя не меньше.

– Ой, здесь все так интересно! Но боюсь, и за несколько дней всего не осмотреть.

Катя подошла к Леку и вдруг увидела знакомое лицо. Николай, совсем еще молодой, стоял у трапа королевской яхты «Аполлон» рядом с ее командиром, датчанином де Ришелье. Он же с королем и его женой Савангой, матерью Вачируни, он же в храмах и тронном зале. Чуть левее фотографии русских фрегатов «Владимир Мономах» и «Адмирал Нахимов».

– А про этого человека ты слышала не раз. Оларовский, первый русский посланник в Сиаме. Кстати, и первый президент королевского спортивного клуба! Пойдем дальше. Здесь канонерка «Сивуч» и ее капитан, прибывший, чтобы вручить отцу орден Андрея Первозванного.

– И это русский? – Катя показала на европейца, окруженного сиамским оркестром.

– Да. Композитор Шуровский, написавший музыку сиамского гимна.

Катя удивленно посмотрела на мужа: «Как так?»

– Отечественная музыка слишком непривычна на слух европейца своим отсутствием системы гармонии и полутонов, а гимн должен представлять страну всему миру. Вот отец и решил по совету Николая воспользоваться услугой Шуровского… Здесь Миклухо-Маклай, контр-адмирал Асланбеков… Но пойдем, на сегодня достаточно.

Обратной дорогой Лек приговаривал:

– А ты переживала. Видишь, все хорошо обошлось. Ну-ка отвечай: тебе королева понравилась?

– Конечно. – Катя улыбнулась. – Как же может не понравиться твоя мать? Только ты на нее совсем не похож.

– Знаю. Я в отца, но он более рослый. У нас Вачиравуд на маму похож. Еще убедишься…

Король, подготовленный к встрече с невесткой, был спокоен и дружелюбен. Немного усталое лицо, лучистые («Как у Лека») глаза, очень приятный тембр голоса.

При первых беседах Катя ограничивалась лишь короткими ответами на вопросы короля. И только потом, вполне освоившись, стала позволять себе разговоры на различные темы. Проблем государственно важных король с ней, конечно, не обсуждал, но о рецептах приготовления пищи, о медицине или о разведении домашней птицы мог говорить очень долго и увлекательно. Ему ведь тоже было интересно… Иначе зачем тратить на пустую болтовню драгоценное королевское время?

Кате сначала было очень сложно привыкать к придворному режиму с перевернутыми часами сна и бодрствования. Насколько она себя помнила, всегда тяжело доставались бессонные ночи – и у постели больной матери, и в госпитале… А здесь считалось обычным, что ночное оживление сменяется тихими днями, когда дом Чакри становился похожим на дворец, приговоренный к вечному сну злой колдуньей.

– Как же здесь жили дети? – спрашивала мужа Катя.

– Нам это казалось естественным. Ты видела голубую комнату по дороге к кабинетам короля? Там мы тихонько завтракали по утрам, зная, что шуметь нельзя, под наблюдением моей няни, леди Чом – не путай с леди Чам, – и отправлялись в дальние покои, или на уроки, или на прогулку. Видели родителей, когда они только что просыпались, а мы отправлялись в постель.

Странно. Но Катя скоро привыкла тоже. Правда, днем, перед визитом в дом Чакри, она старалась выспаться, чтобы чувствовать себя свежее. А Лек? Днем служба, теперь уже не в училище, а в академии. Возвращение от отца глубокой ночью и кратковременный предутренний сон.

В одну из первых бесед король все-таки заговорил о страусовой ферме, и Катя порадовала его обстоятельным описанием выращивания в неволе редких птиц.

– …У страусихи забирают по два яйца и столько же оставляют. Если все забрать, то она нестись перестанет, а так можно сорок яиц собрать для инкубатора… Ваше величество, вы видели, какая плотная скорлупа у них? Даже птенец сам не может справиться с ней, приходится за сутки до появления разбивать скорлупу с носика…

А любимые леггорны короля? Катя доставила ему истинное удовольствие своим вопросом:

– В нашем имении под Киевом большой птичник. Я помню, там были кохинхинки, плимутроки и куры с грустным названием «минорки». А что за порода – леггорн?

И Чулалонгкорн, начав с истории названия по итальянскому городу Ливорно в английском произношении, углубился в проблемы придворных птичников:

– При обычном освещении куры откладывают яйца только днем, а если освещать курятник круглые сутки, то в любое время. Проверяли. Так и есть. Но общее количество увеличивается незначительно и не больше затрат на ночной свет. Да и бедные куры не знают толком, когда можно спать. Прямо как придворные дамы в доме Чакри…

А Катя рассказала ему о «курином боге», подвешенном у входа в мамин птичник. Плоский камешек с дыркой посередине они нашли вместе с Иваном, и он сам выбил на нем куриную голову.

– …Как вы думаете, Катрин, сколько блюд можно приготовить из яиц?

– Десять? Ну, если пофантазировать, то, пожалуй, сорок?

– Сто! – с восторгом прервал ее догадки король.

– Катрин, я говорил тебе о коллекции рецептов короля. Думаю, ей мог бы позавидовать любой искусный кулинар, – вступил в разговор Лек, радуясь доверительному общению, которое начинало складываться между отцом и женой. – А Катрин тоже знает, как готовить яйца по-египетски – «хамине». Расскажи, Катюша…

В общем, когда молодая супружеская чета покидала дом Чакри, все – и уходившие, и остающиеся – были если не слишком счастливы, то вполне довольны друг другом.

Катя постепенно знакомилась со всеми родственниками и друзьями Лека. В Парускаване стало шумно. На обед, случалось, собиралось до двадцати человек. Все сиамцы. Кроме доктора Вильсона. Но он, будучи другом короля и королевы, не мог бросить тень чужеземного влияния на дом Чакрабона. Пришлось подыскать опытного кулинара для приготовления тайских блюд – до этого обходились услугами русского повара с помощником-китайцем, хозяйничавшими на европейской кухне в нескольких шагах от дома. Теперь под навесом, удаленным еще дальше, соорудили местную кухню – чад, жар и запахи не проникали в жилые комнаты.

Приходили в гости самые разные люди. Некоторые вызывали горячую Катину симпатию – например, принц Махидол, сын королевы Саванги, которому только что минуло пятнадцать, всегда веселый и оживленный. Другие вызывали с трудом сдерживаемую неприязнь. Вроде бы никогда принц Након-Чайси не старался обидеть или унизить Катрин, обычно был предупредителен, но… Принц Чира де Након-Чайси, главнокомандующий сиамской армией, во время русско-японской войны присутствовал на полях сражений, а потом в качестве почетного гостя микадо отправился в Токио. Узнав, что Катрин была сестрой милосердия, он не раз интересовался: «А как вам там служилось? Хватало ли продуктов, медикаментов, транспорта?..» Но Катя не могла и не хотела касаться военных тем. Ужасное отступление, хаос, Савельев – оказывается, эти раны еще кровоточили.

В одну из первых своих прогулок по Бангкоку ей пришлось пережить еще несколько неприятных минут, связанных с принцем Након-Чайси.

Лек уехал в краткосрочную командировку, поручив Катю заботам доктора Вильсона, и тот предложил ей посмотреть город с Золотой горы. Принц, услыхав, тоже захотел поехать, и на следующий день они, предпочтя открытый экипаж жаркой коробке автомобиля, отправились в недалекое путешествие.

Золотая гора, где осенью проходили народные гулянья, была искусственным насыпным холмом на окраине Бангкока, поросшим кустами и деревьями, с позолоченной пагодой наверху, давшей ей название. Гору окружала монастырская стена с мелкими лавочками у входа. Здесь продавалось множество изваяний Будды самого разного качества и величины.

По цементным ступенькам длинной лестницы, сначала поднимающейся полого, потом все круче, вверх и вниз сновали паломники. По краям ступеней сидели нищие, выпрашивая подаяние. Особенно жалко выглядели старуха с бельмом на глазу, в рубище, забывшем о своем первоначальном цвете, и стоящий возле нее одноногий китаец с отталкивающими серыми пятнами на коже. «Тропический грибок?»– еще подумала Катя. Заметив сочувствие в глазах молодой женщины, старуха с китайцем стали вопить еще более страстно, но не громче, чтобы не мешать другим. Принц, приостановившийся вслед за Катей, достал бумажник, но медных монет у него не оказалось, а самой мелкой банкнотой была бумажка в десять тикалей. Након-Чайси повертел ее в руках, нерешительно поглядывая на вдохновленных возможной удачей нищих: «Кому же дать?»– и вдруг, хитро усмехнувшись, подобрал с лестницы камешек, завернул его в банкноту и что-то быстро проговорил по-тайски попрошайкам. Они сосредоточенно закивали головами, а принц подошел к перилам и кинул сверточек в кусты на склоне холма. Оба несчастных ринулись к перилам, кое-как перелезли и кубарем скатились к замеченному кусту. Все произошло так стремительно, что Катя не успела их остановить.

Принц предложил спутникам подниматься дальше, говоря по дороге:

– Всего моего состояния не хватит, чтобы накормить эту ораву. А теперь победит сильнейший. У китайца одна нога. У старухи один глаз. Так что условия равны. А знаете ли, Катрин, я не случайно выбрал такое состязание. Когда военачальникам два века назад пришлось строить в джунглях крепость, они приказали разбросать на огромной площади драгоценные камни и золото. А жителям было объявлено, что можно собирать их, но, как свидетельствует хроника, люди, занявшись единственно розыском драгоценностей, начали рубить кустарник, за ним большие деревья. И, наконец, когда все собрали, – как вы понимаете, золота и камней было не так уж много, – оставалось только пустить огонь, и работа была закончена. Вот что значит выдумка! Если бы управители нанимали людей за плату, вырубка обошлась бы гораздо дороже… А казенные остатки в карман. – Он хитро подмигнул, но Катя не поддержала его улыбки.

С галереи, окружающей храм, был прекрасно виден весь Бангкок, изрезанный нитями каналов, множество серых черепичных кровель, густая зелень деревьев. Широкая лента Менама, извиваясь, стремилась к заливу, шпили храмов блестели в закатных лучах.

Два ближних святилища у монастырской стены были полуразрушены.

Доктор тоже посмотрел на них:

– Во спасение души засчитывается только строительство храмов, потому что только первый акт благочестия приветствуется религией. Поддерживать ветшающие постройки считается излишеством.

Откуда-то потянуло неприятным горелым запахом. Катя обошла храм и увидела, как внизу у ограды сжигают трупы.

– Что это? – спросила она Вильсона.

– Обычное явление, – ответил тот, вглядываясь вниз. – Бонзы отпели очередную партию городских бедняков, у которых нет средств на кремацию. Случается, что еще не разожгут костра, а хищные птицы и голодные псы набрасываются на трупы, так что и сжигать потом нечего. Рождаются, умирают, рождаются снова в обременительной для духа телесной оболочке, и тянется нескончаемая цепь буддистских перевоплощений, и каждый умирающий мечтает о нирване… Но что это я о тягостном в вашем положении! Забудьте все, что я говорил. Видите свайные домики на берегу канала? Не правда ли, они похожи на прачек, по колено стоящих в воде?

Катя кивнула, с омерзением поглядывая на силуэты откормленных стервятников и желтых псов, дремлющих возле недалекой купы деревьев.

– Не хотите ли пить? – спросил ее принц, протягивая вскрытый кокосовый орех.

– С удовольствием. – Катя глотнула прохладного молока, сладко-солоноватого и приятного.

– А я всегда предпочитаю кокосам глоток чистой воды, – проговорил доктор. – Но нам, пожалуй, пора. Вечереет.

И они стали спускаться по лестнице, розовеющей закатно.

Катя посмотрела на место, куда принц бросил деньги. В кустах все еще копошились фигурки. Вдруг грязно-цветные лохмотья смешались в один клубок.

– Ну зачем они так? – Катя обратилась к доктору, ища его поддержки. – Лучше бы по-хорошему. Сразу бы разменяли, разделили и оба наелись…

Вильсон промолчал. Среди зелени взметнулся костыль. Старуха упала, а одноногий воробьем поскакал к выходу. И тут доктор сделал то, что исподволь ожидала от него Катя: он крикнул старухе, чтобы она приблизилась, та заковыляла к ним, потирая наливающуюся на глазах шишку, и со стоном перевалилась через перила.

– На! – сунул Вильсон ей такую же банкноту, и старуха, не веря своему счастью, грязной тряпкой распростерлась у его ног, все время, как заведенная, кивая головой, на которой вокруг шишки торчали пегие пряди, похожие на редкие кустики риса, выросшего случайно на бесплодной почве.

«Нет, видно, мест на земле, где всем людям живется хорошо», – грустно думала Катя, покачиваясь в удобном экипаже. Доктор и принц тоже молчали.

Следующая их экскурсия была значительно приятнее. И гидом был сам Након-Чайси. По улицам, застроенным одноэтажными кирпичными домами или мазанками с редкими вкраплениями новых казенных зданий, они ехали от резиденции Чулалонгкорна к бывшему дому его опекуна. После него пост «второго короля» никто не занимал. Жилище со временем превратилось в музей.

Чао Пья Суривонг был страстным коллекционером древностей, редких экземпляров естественнонаучных изысканий. Теперь этот дом стал сиамской кунсткамерой. В маленьком капище размещался самый ценный этнографический отдел. Стены его были изукрашены индуистской религиозной живописью. В углу стояли сиденья из слоновой кости, над ними были развешаны огромные слоновые бивни, на столике лежал сиамский ксилофон – ранадека – в форме речной ладьи, инкрустированной перламутром, рядом звенели от прикосновений деревья с золотыми стволами и тончайшими серебряными листочками, колыхались разноцветные зонты – пятиэтажные для высшей знати и семиэтажные для короля. Глаза разбегались от ярчайших красок, драгоценных металлов и каменьев. Даже не сразу Катя заметила великого индийского Шиву в древнем царском одеянии, угрожающе поднявшего руки. Его бронзовое туловище обвивали три пятиглавых змея. Все пальцы украшали колечки. Лик был спокоен и дышал гармонией.

Природа Сиама была представлена массой чучел, ярких бабочек, необработанных кристаллов, образцами медной и свинцовой руд.

У выхода под навесом возвышались, поражая своими размерами, огромные и тяжелые царские колесницы.

– Они используются и сейчас? – спросила Катя принца, вспомнив рассказы Лека о красочных королевских процессиях.

– Нет, последний раз на такой колеснице везли прах Монгкута к месту кремации. Будем надеяться, что они не понадобятся много лет, – задумчиво проговорил Након-Чайси.

Катя устала и попросила отвезти ее домой. Все быстрее начала утомляться. Вечером предстоял еще визит к королеве. Следовало выспаться. В общем, она чувствовала себя неплохо, только шутила, что передвигается теперь с грацией молодого слоненка. Саовабху очень заботило ее здоровье, и Катя ловила себя на мысли, что относится к ней если не так, как к маме – это святое, – то, по крайней мере, очень тепло. Из девяти детей королевы только пять остались в живых, и она с горечью говорила о высокой детской смертности в стране, о том, как трудно было убедить население обращаться за медицинской помощью в больницы. Первая трудность была с докторами. Все-таки подготовили нескольких сиамцев, обучили у европейских врачей. Но возникла трудность с пациентами. Если и обращались сиамцы в больницу, то только в совершенно безнадежном состоянии. Так и говорили: «Пошел в больницу умирать…» Что тут было делать? Решили собрать с папертей нищих. У многих из них ужасные язвы, болячки… Так они вместо благодарности вознегодовали на врачей, обещавших им скорое излечение. Эти «несчастные» возмущенно сбегали из больницы: «Вы хотите лишить нас законных средств существования…» Уговаривали, убеждали. Теперь вот другая проблема – не хватает коек в палатах… Зато уже возвратились из-за границы девушки, посланные Саовабхой учиться акушерству, и сейчас работают в медицинской школе, передают свой опыт другим.

Катя была там на занятиях и даже, неожиданно для себя, смогла рассказать кое-что новое для учениц и учительниц. Не прошли даром лекции Степана Петровича. Катя опять увлеклась медициной, по совету доктора Вильсона выписала несколько учебников из России и Англии.

Малькольм Вильсон быстро стал близким другом семьи. Неизменно уравновешенный и доброжелательный, он сразу завоевал полное Катино доверие. И вид у него был какой-то домашний и русский, несмотря на зеленую ковбойку с закатанными рукавами и желтые английские башмаки с неснашиваемыми толстенными подошвами: круглое лицо, нос бульбочкой, слегка обвислые щеки, мягкий взгляд, который, впрочем, сразу суровел, когда речь заходила о бедах людских. Вильсон часто приезжал к ленчу в Парускаван, и часы, проведенные в тесном дружеском кругу, были наполнены беседами о жизни, раздумьями, сомнениями. Здесь не возбранялось говорить все, что считали нужным, и старались не обижаться, если обнаруживали резкое расхождение во взглядах. Доктор был единственным воинствующим атеистом в маленьком кружке и часто беззлобно поддевал кого-нибудь:

– Конечно, религия дарит ощущение возможного бессмертия, а любой многое отдал бы, чтобы его заслужить или приобрести.

– Можно подумать, доктор, вы отказались бы от него? – спрашивал Након-Чайси.

– Пусть я буду уверен, что бессмертия не существует, а если вдруг оно есть – это будет весьма приятный сюрприз.

В разговор вступал юный и любознательный Махидол:

– А я прочитал, что в египетских захоронениях двухтысячелетней давности нашли семена, посеяли и из них выросла пшеница. Доктор, а может быть, чтобы еще через тысячу лет научились из останков воспроизводить людей по какой-нибудь клеточке кости?

– Вам это не грозит, – полушутливо отвечал доктор. – Пепел мертв, как ничто другое. Вы сжигаете органику, не возвращая ее земле… Кейти, – обращался он к молчаливой синеглазой женщине с чуть припухшими губами и отрешенным взглядом, – а вы знаете, что количество буддийских душ не меняется от века к веку? На вершинах сиамских деревьев живут духи и по ночам лепят фигурки. Когда в такую фигурку вселится душа, отслужившая свой срок в аду или отдохнувшая в раю, женщина начинает ждать ребенка. Вы, наверное, не хотите, чтобы в вас ожила чья-то чужая душа?

Катя качала головой, а Лек хмурился.

– Не волнуйтесь, малыш ваш, и только ваш. От вас, девочка, зависит его здоровье в будущем, так что простоквашу, Кейти, надо пить через «не могу»… Я отвлекся, а ведь что-то хотел сказать. – Он рассеянно постучал ложечкой по стакану с соком. – А-а, вот! Вы не находите, что в буддийских обычаях, касающихся захоронений, есть некоторая алогичность? Простите, я говорю исключительно как врач, не затрагивая религии. Людей, умерших от увечий, сердечных приступов, старости, сжигают, считая их чистыми, а тех, кто расстался с жизнью из-за оспы, чумы, проказы, считая оскверненными, предают земле. Но именно их ведь следует уничтожать огнем, чтобы предотвратить заражение других. Вы не согласны? – спрашивал он Лека.

Тот неопределенно пожимал плечами.

– Но все-таки, доктор, в одном фантастическом рассказе тоже писали, что оживили мумию. Я понимаю, что это сказки, но мой прадед не подозревал об электричестве, – опять вступал Махидол.

– Как тебе хочется заглянуть в будущее, мой мальчик! Но допустим, что оживят. Кого? Не слишком ли будет много работы потомкам для оживления всех?

– Зачем всех? Избранных, лучших. – Махидол краснел. – Я вовсе не к тому, что я принц и, значит, достоин.

– Заслуги, заслуги… – Доктор задумывался. – Опять возвращаемся к старому разговору. К наборам благочестивых поступков. И получается, что добрые дела следует делать не потому, что это свойственно человеческой природе, а затем, чтобы собрать побольше заслуг, и тогда обеспечен рай перед следующим перевоплощением. А в нем человек будет богат, знатен и здоров… Меня как личность такая постановка вопроса почему-то оскорбляет: за достойные поступки, как говорил Шопенгауэр, «чаевые» посмертного существования.

Катя мысленно соглашалась с ним, но ощущала нарастающее напряжение и сочувствовала Леку с братьями, которым сложно было защищать основные положения буддизма.

– Накапливать бун, выслуживаться перед потомками, надеясь, что тебя заметят и оживят… Тогда надо строить пирамиды хеопсов и большими буквами сообщать о своих доблестях. – В тоне Вильсона звучали саркастические нотки. – Значит, так: никаких сжиганий и следует забальзамироваться, чтобы было больше «живых» клеток, а на обертку мумии не забыть надеть маску-слепок с выражением благочестия, но без заискивания, чтоб потомки не перепутали с каким-нибудь человечишкой…

– Ну зачем вы все переворачиваете? Написать хорошие книги, совершить открытия…

– Ладно, Махидол, пусть тебя воспроизведут из клеточки через сколько-то лет. Но что это даст лично тебе? Клетки сохранят физиологическую, а не личностную память. И у того мифического Махидола потеряется чувство продолжения тебя нынешнего. Так какая разница между ним и твоим правнуком, в котором тоже частица тебя? Послушайте, мой юный друг, что сказал великий Лейбниц: «Что хорошего, сударь, было бы, если бы вы стали китайским императором при условии, что вы забудете, кем вы были? Разве это было бы не то же самое, как если бы бог в момент, когда он уничтожил вас, создал в Китае императора?» Нет ли здесь ответа на твой вопрос, Махидол?

Катер, вспенивая мутную воду Менама, плыл к королевской резиденции Бангпаин, раскинувшейся в шестидесяти километрах от Бангкока, мимо густых пальмовых зарослей, сонных деревушек, полей, подготовленных к новому посеву риса. Мужчин и женщин, одинаково одетых и коротко подстриженных, трудно было различить на зыбких постройках, прицепленных к сваям, глубоко вбитым в илистое дно, – то ли лодка, то ли домик.

– Моторы, пар… – заговорил Лек. – Прогресс необходим, но иногда жаль расставаться с неторопливыми древними ритуалами. Когда я в детстве ездил в Бангпаин, это всегда был праздник: ладья с высоко изогнутым носом в виде головы чудовища, шелка, позолота, мы в среднем павильончике… рулевой запевает про стройные ряды ладей во главе с прекрасной «Кин Кео», про воду, вскипающую под ударами тонких грациозных весел, про рыбок, снующих в реке, а гребцы в алых одеждах подтягивают ему в такт взмахам: «Хо! Хе! Хо! Хе!»

В прекрасном дворцовом парке голубело блюдечко озера в ожерелье запруд, нарядными игрушками выглядели беседки в виде пагод, мраморные лестницы спускались к воде, изящные мостики перекидывались от островка к островку. Центральным и самым высоким был готический храм, вполне европейский, оснащенный даже прекрасным органом и железными рыцарями, замершими у алтаря.

Совсем другой, фантастически пестрой, оказалась обстановка китайского дворца, построенного в дар королю одним из разбогатевших сыновей небесной империи. Здесь Леку и Кате подали обед из блюд сиамской и китайской кухни. Потом Лек провел Катю по этому сказочному чертогу с узорчатыми изразцовыми полами, колоннами в ажурно-тонкой резьбе. На алтаре возвышалось изваяние безмятежного Будды. Растянутые мочки его ушей символизировали мудрость и силу, протуберанец огня взметался над выпуклостью черепа, плечи, «похожие на голову слона», округлые формы тела, неподвижная поза погруженного в радости нирваны…

Катя задумчиво глядела на очередного Будду.

Расплывшаяся фигура, никакой одухотворенности в облике, «дремота послеобеденной сиесты»… Христианские святые умерщвляли плоть, апостолы Эль Греко вопрошают, скорбят, прощают, страждут. Когда смотришь на суровые, но всевидящие лики икон, веришь, что они и до тебя снизойдут. Помогут. Хоть чем-нибудь. Хоть сочувствием. А Будда – нет! «Каждый должен быть себе светильником. Спасение – твое личное дело».

– В Бангпаине принцы проводят свои монашеские месяцы и годы, согласно исконному обычаю. Здесь они учатся смирению и буддийским добродетелям. Я один из очень немногих, кому не пришлось выходить из стен монастыря в желтой тоге, собирая у бедняков и богачей подаяния, которые с любовью и верой жертвует монахам народ. А теперь я хочу показать тебе один памятник. – Лек повел Катю в глубь сада. – Но сначала послушай легенду. Мне рассказали ее крестьяне в тысяча девятьсот третьем году, не зная, что я сын короля. Итак, однажды Чулалонгкорн, объезжая свои владения со свитой, попал в бурю. Чтобы переждать ее, он высадился на маленьком островке, увидев там крестьянскую хижину. Гостя следовало развлечь и согреть ночью – в разгар грозы к нему привели девушку пленительно умную и красивую. Король взял ее в жены. Она стала фавориткой, чем навлекла ревность и ненависть других жен. Прошло несколько лет. Однажды она решила навестить родные края, но по странному совпадению опять налетела буря. Волны смыли рулевого, ладья перевернулась. Детей удалось спасти, но королева утонула, так как никто под страхом смертной казни не мог дотронуться до нее. Так она пришла и ушла в бурю. Это то, что рассказывают в народе, и знаешь, Катюша, здесь есть предмет для размышлений. Все и так и совсем не так. Истинно только то, что королева Сунанда утонула в грозу, путешествуя по Менаму, но плыла она с детьми не к крестьянской хижине, а в Бангпаин, свой любимый и ровной дворец, потому, что в ней было не менее голубой крови, чем в отце. Народ, склонный к мелодраме, превратил ее в Золушку, которую Чулалонгкорн сделал королевой. Может быть, в этом скрыта мечта о шансе, о счастливой случайности, о доброте монарха. Но сейчас-то ты понимаешь, что крестьянка никогда не могла бы стать женой отца?

Они подошли к мемориалу с надписями на тайском и английском:

«В память возлюбленной и оплакивая ее величество Сунанду-Кумарират, королеву-супругу, которая проводила свои самые прекрасные и счастливые часы в этом саду среди любимых и дорогих ее сердцу людей. Мемориал воздвигнут королем Чулалонгкорном, ее обездоленным мужем, чье страдание так мучительно, что в долгие тягостные часы спасением видится только смерть. 1881».

– За год до моего рождения, – продолжал Лек. – Сунанда была старшей из трех дочерей леди Пиам, ставших супругами отца. Всех трех сводные сестер Чулалонгкорна воспитывали с колыбели как королев – образование, манеры, поклонение… Иначе и быть не могло. Ты меня спрашивала, зачем нужна полигамия, тем более среди близких родных?.. Для укрепления царственной семьи. Все жены, кроме королев, были если и не принцессами, как они, то по крайней мере из самых именитых дворянских семей. Многочисленные принцы, причислявшие себя к потомкам королей, помогали цементировать верховную власть, облегчали правление. И знаешь, что удивительно для взгляда европейцев? Три родные сестры, три королевы не испытывали никакой ревности одна к другой. Сунанду я не застал, но мама и тетя Саванга очень любят друг друга и считают, что иначе не может быть. Хотя… наверное, есть крошечный тайник, где скрывается обида Саванги: она старше мамы, была матерью первого кронпринца и долгое время занимала ведущее положение, а все-таки, когда отец надумал одну из королев сделать верховной, он выбрал Саовабху.

Они гуляли по тенистым дорожкам сада. С ветки на ветку перелетали, резко покрикивая, зеленые попугайчики с черными, словно усы, полосками у клювов. В просторных клетках прыгали с качелей на лианы белые обезьянки. По газонам горделиво прогуливались павлины, ослепляя радужными перьями.

– Катюша, ты о чем думаешь?

– Да так, ни о чем… – ответила она. Не хотелось говорить Леку, что в голову опять пришла мысль о тех же пресловутых перерождениях. Кроме трех дочерей леди Пиам у Чулалонгкорна была еще одна жена в ранге королевы, его троюродная сестра. Всех он очень любил. Ну и, наверное, любил некоторых из остальных тридцати двух жен. А в следующем перевоплощении добропорядочному буддисту, при условии взаимной любви, обещано супружество с тем же человеком, только тоже перевоплощенным. Кто же будет предназначен королю?..

– Все-таки, Катрин, народ не без оснований любит отца. Я не припомню, чтобы в России после Петра Первого какой-нибудь царь ходил по деревенским домишкам, беседовал с крестьянами. А дед мой Монгкут обошел всю страну еще до коронации, будучи монахом.

Отец же иногда одевался попроще и путешествовал инкогнито с небольшой свитой. Ты скажешь, это несерьезно, но у него был «свой» крестьянин по имени Онг, которого король навещал время от времени…

Катя представила потемневшую от ветхости хижину, слабый огонек коптилки, сделанной из скорлупки кокосового ореха, и в ее дрожащем свете старого крестьянина, лущившего зерна лотоса. С легким треском лопаются скорлупки – пхи-пхе, пхи-пхе, сыплются с заскорузлых рук в незаживших шрамах от рисовых остей – недавно собрали скудный урожай. Входит неизвестный – откуда крестьянину знать, что перед ним король? Ни газет, ни фотографий… Маленькая свайная лачужка освещается множеством настоящих свечей, а на ужин вместо соленой рыбешки с соевой подливой настоящее мясо, поджаренное на решетке над угольями. И после беседы об урожае, погоде и деревенских новостях благодетель уходит, а старик в счастливом недоумении вертит в грубых руках дорогой подарок с царской монограммой и надписью «От твоего друга».

– …Ты не подумай, что это была лишь прихоть и праздное любопытство. Он принимал крестьянское гостеприимство и даже помогал готовить пищу, но главное – смотрел, как проводятся в жизнь его реформы. Еще при деде можно было купить ребенка на рынке рабов за десять пенсов, а отец полностью отменил рабство. Тебе нелепо слышать о рабах в наше время?

– Нелепо?.. Больно!

– И ты вряд ли можешь представить, сколько трудов стоило отцу проведение в новом уголовном кодексе статьи о штрафе в тысячу тикалей за содействие продаже в рабство. Самому прогрессивному правителю невозможно в несколько лет преодолеть многовековую отсталость, летаргию, привычную нищету народа, проходящего по жизни с опущенной головой. – Лек внимательнее посмотрел на побледневшее лицо жены. – Катенька, тебе плохо? Заговорил я тебя, бедняжка… Вызвать сюда Вильсона?