Нефритовый слоненок

На изваяния смотреть не могу. Не знаю, как ты, но вот смотрю на китайского Шакья-Муни со свастикой на полуголой жирной груди без тени сострадания на луноликой физиономии и ловлю себя на самых крамольных мыслях: обжора он или это просто неправильный обмен веществ? Божественно одинаковые пальцы рук. Но в одинаковой длине их хиромантия увидела бы пороки… А ступни? У него же явное плоскостопие. И вся фигура не приспособлена к движению. Такие в состоянии только открывать рот и пережевывать пищу. Прости! Я, наверное, просто устал и хочу домой. А тебе никогда не хотелось в Россию?

– Не трави душу, Сергей Матвеевич.

– «…Но я другому отдана, я буду век ему верна»?..

– Пусть так…

– Ты меня вспоминала?

Катя кивнула.

– Не вижу радости в твоих глазах.

– От твоего приезда не может быть ничего хорошего. Мне… нам было бы лучше, если бы ты прислал письмо и я просто знала, что ты жив-здоров.

– Может быть. Мне уйти?..

– Нет, нет… Нет! Побудь еще. Только больше не приходи. У Чакрабона никогда не было повода меня ревновать, и я постараюсь, чтобы его не появилось.

– Я знаю…

– Все ты знаешь и ничего не знаешь. Но когда же ты расскажешь о своих приключениях? Что с тобой случилось под Мукденом?

– Да что ж рассказывать? Наши стали отступать, а я чуть-чуть задержался: лейтенантика одного знакомого перевязывал. Ну и грохнуло рядом. Ему осколком полголовы снесло, меня здорово контузило. Очнулся – вокруг японцы. – Он вдруг тихонечко пропел: – «…Был бедняжка ранен тяжко и к японцам в плен попал. Там влюбился он в смуглянку кита-кита-кита-кита-китаянку…» Правда, я не влюблялся, а думал только о еде, пока не пристроился помогать в госпитале. По их понятиям, мы не должны были голодать. Они сами маленькие: чашечка бульончика с одним грибком или крошечный кусочек рыбы, ложка риса – и сыты. А я? Смешно сказать, я целый год мечтал наесться хлеба. В госпитале стало легче. Потом из японского перешел в китайский, получил свободу передвижения. Так и застрял в Пекине. Катюша, я же писал знакомым, узнавал про тебя, думал, где-нибудь встречу.

– Не верится. Чем я была для тебя? Зоечка и то была ничем. А про нее ты узнавал?

– Да, но не писал ей. Просто известили, что она вышла замуж, счастлива. Каждый год прибавление в семействе, благо обеспечена хорошо мужем-помещиком.

– Счастлива… Трудно сказать.

– Может быть, но у меня с плеч упал груз. Вина была на мне, хоть и не обещал ничего. И перед тобой тоже. Ты же помнишь, я ни на ком не хотел жениться. А потом уже, когда узнал, что ты умерла, подумал, что потерял единственную женщину, с которой мог бы быть счастлив. – Он встретил Катин недоумевающий взгляд и поспешил пояснить свои слова: – Я же говорю, что спрашивал о тебе в письмах к знакомым. И однажды получил из Киева ответ: «…Да, жила тут до войны Катенька Лесницкая, но ее увидел однажды сиамский принц и сразу влюбился. А она согласилась быть его женой, уехала в Сиам. Говорят, принц стал королем, а значит, наша Катюша королевой. Когда слух расползся по городу, завистники говорили: „Подумаешь, королева!“ А мне было уже тогда ее жалко, а потом Катюшу стало жаль всем, даже самым злым, потому что она была добра. Ее ненавидели при дворе и за заботы о народе отравили. Тогда безутешный король поставил на ее могиле памятник – черного мраморного слона с золотой короной, печально опустившего хобот…» Грустная версия, не правда ли?

– Какая чушь! Ко мне прекрасно относятся все родственники, а королева обожает внука, говоря, что он вылитый Чулалонгкорн.

– Пусть… Я ведь просто рассказываю, как было. И я, правда, очень переживал, зная, что ты действительно дружила с Чакрабоном, и он мог тебя увезти, и ты могла погибнуть. Ругал себя… Но ты же помнишь те обстоятельства – раны, кровь, хаос, Зоя – до того ли? А потом все вообще пошло кувырком. – Он помолчал. – Но я не договорил. Я же в Пекине часто заходил к друзьям в русское консульство и в их госпиталь. И за семь лет, ходя по одним дорожкам с Иваном Лесницким, ни разу его не встретил и не услыхал фамилии. Но вдруг в каком-то магазинчике, куда зашел за табаком, повернулся, рассчитавшись с продавцом, и встретил взгляд твоих глаз. Меня словно током ударило: не может быть! Я спросил… Он? Он! Разговорились…

– Иван мне ничего не писал.

– Ему виднее… Мне стало легче, спокойнее. А тут еще доктор Вильсон. – Он посмотрел на Малькольма, секретничавшего в сторонке с Ежиком. – Когда оказалось, что он ваш друг и у вас прекрасная семья, я решил, что смогу безболезненно напроситься к нему в гости. А теперь… Не хочу, чтобы ты переживала, не хочу нарушать твое спокойствие. Но, может… Плюнь на все… Заберем Ежика и уедем… – Он улыбнулся, давая Кате возможность перевести предложенное в шутку, но Катя была серьезна:

– Это невозможно. Он – тайский принц. Здесь его многочисленная родня и родина. Я далеко от своей и не лишу ребенка его родины. – Она тряхнула головой так, что шпильки вылетели из русых прядей, золотом отсвечивающих на солнце. – Ох! Об этом даже думать нельзя, не то что произносить вслух. Лек ко мне прекрасно относится. Правда, он слишком занят военными делами, в которых я ничего не понимаю, а его не очень интересует пастеровский институт, где я помогаю организовывать работу, но в общем все хорошо.

– Ладно, молчу. Но последнее… еще два слова… Если ты когда-нибудь захочешь – будем вместе…

К скамейке подкатился мяч, за ним подбежал Ежик.

– Садись рядышком, – постучал ладонью по скамейке Савельев, – давай поговорим. Как ты живешь? – Он спросил по-английски, а Ежик, поняв, ответил по-тайски:

– Хорошо!

– Жаль, я тайского не знаю. Может, тебе китайский понятнее?

Мальчик кивнул.

– Ну тогда и мне просто. – Сергей перешел на китайский. – Небось драться любишь, тезка?

– Люблю. Папа говорит, не драться, а сражаться. А почему – тезка?

– Меня в детстве тоже Ежиком звали… Ну сражаться… Приемы чуан-шу тебе знакомы?

Мальчик отрицательно покачал головой. Услышав, о чем идет речь, подошел Вильсон, присел рядом.

– Рассказывайте, Серж. Я в юности немного интересовался «искусством кулака», когда стал изучать историю китайской медицины начала эры и наткнулся на фамилию хирурга Хуа То. Он же первый составил упражнения для снятия нервных напряжений? И оттуда потянулись нити приемов чуан-шу.

– Да. Так вот, тезка, это способ, чтобы безоружный мог победить прекрасно вооруженных людей.

– Всех? Целое войско? – Глаза Ежика загорелись. – Как? – вскочил он, готовый немедленно приступить и занятиям.

– Нет, милый мальчик, я больше не смогу прийти в Парускаван. Попросишь, и тебе найдут хорошего учителя из южных китайцев. А что до целого войска, то против лома нет приема. Но уметь защитить себя и свое дело нужно. Если хочешь, расскажу… – Он приобнял мальчика. – Решили китайцы избавиться от господства маньчжуров, а те у них все оружие отобрали. Как же быть? Вот и стали они думать, как с пустыми руками на врага можно выйти…

Ежик слушал, затаив дыхание. Катя без помехи смотрела на Савельева, разглядывая удлиненные зеленоватые глаза, привычно виденные недавно во сне, четкие черты лица, легкую седину на висках. Под чисто выбритым подбородком расползлось копеечное пятнышко мокнущей болячки. Катя смотрела на нее, и ей не было противно. Нет, не то. Ей никогда не было противно обрабатывать раны и кожные поражения… Нет. Было ощущение, что это ее собственная болячка…

Савельев поймал Катин пристальный взгляд и коснулся шеи.

– Сапожник без сапог. Не могу избавиться от какой-то пендинки. Вильсон помазал утром своей уникальной мазью и обещал, что вылечит за три дня. Да, Малькольм?

– А дальше, дядя Серж?..– Ежик умоляюще коснулся его руки.

– Ну и стали в южном монастыре Шао-линь обучать искусству чуан-шу. И учили не как тебя мама и няня, а очень строго и, может, даже жестоко, но Китаю нужны были воины. Когда выпускали бойцов из монастыря, они должны были пройти сложные испытания. Сначала рассказать об истории. Это просто, да? Потом труднее – выдержать схватку с коллегами. Через следующее перешагивали не все. Представь себе храм, Ежик, с деревянными половицами. К каждой доске прикреплены через сложную механическую систему деревянные люди.

– Пугала! – обрадованный догадкой, воскликнул Ежик.

– Если бы просто пугала! Это были деревянные дьяволы, вооруженные палками, копьями, пудовыми кулаками. И сделали их так, что даже сам мастер не знал, как они будут действовать в каждый момент. И проходил человек по коридору между «куклами», а они поодиночке, если повезет, а то и по три сразу набрасывались на него с ударами. Боец должен был не растеряться, собраться, увернуться от них, а каждый его шаг вызывал новые нападения. И это еще не все. Чтобы выйти на свободу, через последнюю дверь, человеку надо было только движением предплечий, – Савельев сжался и резко выпрямился, – отодвинуть очень тяжелую, докрасна раскаленную урну. В двух местах прижигалась кожа. Два клейма – дракона и тигра, символы мастера чуан-шу… Люди подсмотрели, как движутся и сражаются животные, переняли быстроту оленя, свирепость тигра, стойкость медведя, гибкость обезьяны и грацию птиц. Вот смотри… – Он показал Мальчику несколько непонятных, резких, но красивых движений, за которыми угадывался и смысл и точный расчет.

Ежик смотрел широко раскрытыми влюбленными глазенками, Вильсон захлопал в ладоши:

– Не ожидал. Где это ты наловчился?

– Был у меня один пациент с перитонитом. Не думал, что вытяну старика. Такой он был слабый. А когда все-таки поправился, ходить начал, говорит; «Давай, доктор, поборемся?» Я решил – шутит. При моем росте сражаться с маленьким китайцем, которому только что швы сняли! А он настаивает. Свихнулся, что ли, в больнице? Решил его пару раз толкнуть потихонечку, чтоб отвязался, и вдруг оказался на полу со скрученными руками. Что да как? Попросил научить. А он уж расстарался, не в службу, а в дружбу.

– Но потом вы его победили? – спросил Ежик с нетерпением.

– Как тебе сказать, дружок? Сейчас вроде бы на равных, но он старше меня в два раза и ниже на голову, так что победа ли это?

В саду быстро темнело. Катя спохватилась:

– Ежик, тебе же к бабушке надо собираться! Быстро беги умываться и кушать!

Мальчик с неохотой пошел к дому.

– Пора и нам, – сказал Вильсон. Катя не стала их задерживать.

– Я рада, что вы приехали, – повернулась она к Малькольму. – Лек завтра приедет обязательно, а может, еще сегодня появится. Приходите. – Потом протянула руку Савельеву, чуть дольше, чем следовало, посмотрела в глаза, темно-зеленые, почти черные от сумерек: – Прощай, Савельев!

Он поднес к губам прохладные пальцы, на миг задумался, как ответить. Прощай? Не хочется. До свидания, до встречи? Вряд ли…

– Всего хорошего, Катенька. Будь счастлива.

Пока она собирала Ежика, кормила его, усаживала с Чом в машину, напоминала, чтобы сразу спросил у бабушки о здоровье, была относительно спокойна, но стоило остаться одной в опустевшем доме, накатила тоска. Под стать ей были заунывные звуки малайской дудочки и посвист ночных птиц. Катя почувствовала, что не в силах сдержать рыдания, уткнулась в подушку просторной двуспальной кровати, и слезы хлынули неудержимо. В дверь постучала Намарона:

– Что с вами? Чем помочь? Послать за врачом? Льда? Лекарства? – Она никогда не видела хозяйку плачущей, и ей так жалко стало молодую женщину, что она готова была зарыдать вместе с ней, даже не зная, в чем же горе…

– Нет, ничего, Намарона, все в порядке, иди, у меня просто голова разболелась. Видишь, тучи какие. Сейчас дождь хлынет…

Намарона, покачав головой, ушла, а Катя подумала: «Господи, пусть Лек сегодня не приедет. Я не смогу сейчас быть нежна с ним. Это выше моих сил…» Постояла у окна, от которого не веяло прохладой, пошла в кабинет и, увидев маленький свой алтарь с еле живой лампадкой, упала перед иконой на колени:

– Матерь Владимирская, пресвятая владычица, спаси меня, смиренную и грешную рабу твою. На тебя возлагаю всю надежду мою, и нет мне иного прибежища спасительного… О матерь Владимирская, помоги мне выбраться из пучины жития сего, люто бедствующей от потопления греховного. Дай мне руку помощи и избавь затмения. Да не погрязну я в бездне отчаяния и страстей… Аминь!

Горячо перекрестившись, Катя поднялась с ковра. Надо немедленно чем-то заняться. О чтении и думать нечего. У Намароны застучала машинка… Посмотреть платье, которое давно хотела переделать, да отдать ей, пока шьет? Нет. Выходить к ней зареванной? Катя взялась переставлять безделушки в стеклянных шкафах, тщательно протирая фланелью крошечных зверей, но руки то и дело замирали… Опять охватило ощущение предназначенности своей высокому зеленоглазому мужчине…

Лек приехал на следующий день. Зря она боялась – было совсем не трудно улыбаться ему, отвечать на поцелуи… Поцелуи давно привыкших друг к другу людей. Катя заглянула в зеркало и ужаснулась – бледная, осунувшаяся. Приготовилась было сказать что-нибудь о самочувствии, но Лек ничего не спросил, погруженный в свои заботы, мыслями находящийся еще там, на учениях.

Вильсон был более внимателен. Катина обычная улыбка показалась ему вымученной, и он придумал ей развлечение. По странному стечению обстоятельств, такое же, какое предложил Иван, когда Катя вернулась с войны. Никому ничего не говоря, посоветовал королю, при очередном его осмотре, пригласить Катрин для участия в пьесе. Вачиравуд только что написал ее, собираясь поднять патриотический дух народа, – речь там шла об одной из войн с Бирмой. Король подумал-подумал и согласился, призвал Катю на репетицию, сразу отметил, что она похудела и погрустнела, но отнес это на счет затянувшейся войны ее дорогой России. Отчасти был прав…

Катя прочитала пьесу, показавшуюся ей слишком искусственной. Из самых лучших побуждений она стала советовать Вачиравуду, как лучше ее изменить, но, встретив удивленно-недовольный взгляд короля, осеклась, сразу уяснив, что автор и король-автор совсем не одно и то же. Желание что-либо делать пропало. Катя высидела репетицию до конца, но потом попросила освободить ее от спектакля, сославшись на занятость свою в пастеровском институте, где как раз собирались организовывать лабораторию для производства отечественных сывороток. Король милостиво позволил ей удалиться. Артистическая карьера прервалась второй раз…

Катя не раз думала, отчего люди недолюбливают короля. Даже те новшества, которые от Чулалонгкорна приняли бы на «ура», вызывали недоверие и пересуды. Он ратовал за смену женских панунгов и шарфов на юбки с кофтами. Сначала на такие, как в северных провинциях, потом постепенно приближаясь к европейскому стилю. Он всячески поощрял тенденцию к смене женских причесок – вместо короткой стрижки длинные волосы. А когда Вачиравуд постановил сменить исконный сиамский флаг с белым слоном на красном фоне, возмущение охватило многих. Очередное посягательство на традиции! Хотя король опять поступил из лучших побуждений: флаг не всегда искусно вышивали или красили и часто слон был похож на поросенка, который к тому же упирался носом в землю, если полотнище было опущено. Теперь на нем видели две красные полосы – символ крови, которую сиамцы готовы отдать за страну и религию, две белые, олицетворяющие чистоту помыслов и буддийского учения, и посередине одну широкую ярко-голубую – цвет Сиамского залива и королевской крови. Можно было переворачивать полотно как угодно…

А фамилии?.. То, что Катю вначале удивило: как же можно в наше время жить без фамилий? Но жили же. Так нет! Повелел король всем семьям обзавестись фамилиями. Вроде бы просто: что понравилось, то и выбирай. Но высшие чиновники стали просить короля назвать их. А чиновников просили об этом слуги Пришлось создать целое ведомство по придумыванию фамилий. Некоторых не устраивали короткие, производные от тайских слов, и они стали именовать себя санскритскими, очень длинными и сложнопроизносимыми. В Парускаване Лек и Катя неделю занимались сочинением фамилий, пока все не оказались осчастливленными.

Потом, а может одновременно, Вачиравуд принялся за развитие спорта. Но и здесь сказалось пристрастие: его к ненаглядной Англии – очень хотелось привить сиамцам любовь к футболу: во-первых, из-за подходящего климата – играй на траве хоть круглый год, во-вторых, по причинам чисто психологическим. Буддизм никогда не приветствовал коллективизма: «Каждый сам свой светильник». Но чтобы сознательно бороться за родину, за ее равноправие, надо было сплотиться, почувствовать плечо соратника, «возбудить и развить до крайних пределов национальный дух, приблизить народ к королю и короля к народу…». Но народ никак не хотел понимать короля. И часто случалось, что команда, проигравшая на футбольном поле, после матча спешила отлупить соперников, чтобы вновь обрести самоуважение, а случалось, и просто уходила среди игры, не согласившись с решением английского судьи. И тогда Вачиравуд, едва скрывая досаду, приходил во дворец и снова среди заметок иностранцев находил слова, что сиамцы фаталисты, что они пассивны, эгоцентричны, антиобщественны, консервативны, ленивы, хладнокровны, невозмутимы, что они позволят врагам красть у соседей и не поднимут тревоги, лишь бы избежать конфликта…

В одной из новых школ для знати, Теветрангсарит, просторной, красивой, с широкими лестницами, на самом видном месте повесили по распоряжению короля картину «Битва при Ватерлоо» и подписали внизу: «Одержать победу при Ватерлоо Веллингтону помог опыт игры на футбольном поле школы Итон». Да! Пусть как можно больше играют в футбол, где главное – интересы команды и спортивная выдержка.

В Парускаване опять стало собираться больше народа. Проходили жаркие обсуждения политики, проводимой королем. Он повелел закрыть последние китайские игорные дома в Бангкоке. Казалось бы, прекрасно… Отчего ж возмущаться министрам? Но налоги на игорные дома, опиум и производство алкоголя давали половину доходов казны. Катя не вникала в экономику, просто видела, что очень плохо живется народу. По секрету ей сказали в департаменте здравоохранения, что тратится один доллар в год на медицинское обслуживание одного сиамца. А опиум? Когда произносилось это слово, перед глазами вставала жуткая картина – китаец, повесившийся на дереве по дороге к Парускавану, с бумажкой, прицепленной к рубахе: «Я не могу жить, потому что мне больше не на что купить опиум». Фары выхватили его фигуру, покачивающуюся на ветру. Ежик потом не мог уснуть всю ночь, и Кате пришлось попеременно с Чом рассказывать ему сказки. Замкнутый круг: король закроет курильни – уменьшится доход в казну – еще хуже станет народу. Но опиум – зло, от которого надо избавляться немедленно. А получалось, что все недовольны и все обвиняют короля. Но он сам виноват. Разве можно быть таким высокомерным в двадцатом веке? Кате иногда даже жалко становилось Вачиравуда в его одиночестве. Ну что же это? Ест один в пустой парадной комнате. Показывается народу только на неизбежных церемониях. Министров и советников вызывает с отчетами по одному. И второй фонарь не нужен стал Саовабхе: все заранее знали, когда в Пья Тай пожалует ее царственный сын – три раза в год после смены одежд Изумрудного Будды в Ват Пра Кэо. О чем король думает? Никто не знал. С родным своим братом после коронации ни разу не посидел за традиционной чашкой чая, не поговорил по душам. Лек видел, что обстановка снова накаляется, и написал ему письмо-предупреждение с предложением возродить законодательный совет Чулалонгкорна, чтобы меньше было ответственности на короле, чтобы не сваливали на него всю вину за просчеты правительства, а Вачиравуд, начав со слов: «Мой дорогой Лек…» – ответил строками, смысл которых сводился к следующему: я сам знаю, что делаю, и всему свое время…

Ходили слухи о новом заговоре.

Неспокойно было в Сиаме, тревожно в Парускаване, смутно – на душе у Кати. Если бы только Сиам! Но Россия, до которой никому нет дела… Милая Россия! Окружающие перекинутся десятком фраз, равнодушно констатируя очередной провал наступления русских войск или голод в далекой холодной стране. А Катю каждое сообщение обжигало. «Февральская революция». Кате было больно за всех. «Провал наступления на Юго-Западном фронте с потерей в шестьдесят тысяч человек». Лек говорил за обедом:

– Вот, опять поражение.

– Ну как ты можешь так спокойно говорить, – закипала Катя, – это ведь шестьдесят тысяч отдельных людей, таких, как я и ты!

– Ну и что? Война есть война!

– Если она не касается твоего сына! Зачем все это? Ты можешь объяснить, зачем нужны войны?

– А ты стала слишком нервной… Я понимаю, что тебе жаль кузенов, отправленных на войну. А скорее всего, тебе жаль Хижняки. Потому, что при таком повороте революции в вашей усадьбе сделают школу или больницу. Но у тебя же есть Парускаван!

– Ну и Хижняки жаль немного. Я всегда знала, что где-то у меня есть самый родной кусочек земли. Совсем-совсем мой.

Она на миг запнулась.

– Знаешь… Наверное, я бы сама отдала Хижняки, если бы народ от этого стал счастливее.

– Во-первых, народ и спрашивать не будет – заберет, а во-вторых, что такое полумифические Хижняки за пять тысяч миль, когда у тебя есть прекрасный Парускаван. И тебе здесь неплохо живется, не так ли?

– Да. Даже слишком. Поэтому, как начинаю думать о том, что творится в России, сразу чувствую, что не вправе жить так беззаботно и спокойно.

– Накличешь беду на свою голову!.. Катрин, а все-таки ты скажи Вильсону, пусть назначит тебе что-нибудь успокаивающее. Нельзя же так…

Накликала.

Только беда налетела совсем не с той стороны, откуда ее ждали.

За все время, пока Катя жила в Сиаме, не случалось здесь такого ужасного наводнения, как в ноябре семнадцатого.

Вода стала прибывать под вечер, когда Ежика уже привезли из юношеского военного училища, где он только что начал заниматься. Ежик был переполнен впечатлениями о прошедшем дне, а его никто не хотел слушать, все суетились. Катя сказала:

– Не мешай никому, лучше посмотри, не остались ли где в саду или нижних комнатах твои игрушки. Смоет водой – не сыщешь.

Ежик занялся делом. Побежал с друзьями проверять лодки, помогать шоферу перегонять машины на взгорок рядом со зверинцем. Когда к ночи вода залила пол в вестибюле, Ежик начал хныкать, но ему сказали, что до него вода не доберется, а в крайнем случае – вон, под окном, лодка. Она будет подниматься вместе с водой, и Ежик сможет в любой момент перебраться в нее. А теперь надо спать. Но в детской он уснуть так и не смог, пришлось взять его в спальню на третий этаж. Кое-как провели ночь.

Утром, вместо того чтобы ехать в училище, Ежик с Катей поплыли на лодке по Парускавану к зверинцу. Катя была уверена, что вода до него не дойдет, но с каждой минутой надежда пропадала. Смотритель зверинца, малаец Лио, встретил ее бледный, с трясущимися губами, но сказал, твердо глядя в глаза:

– Что хотите делайте со мной, хозяйка, но тигра я убил. Он осатанел от ужаса, смог вырваться из клетки и представлял опасность для людей. Медведей пока отвел на горку. Вся мелкая живность разбежалась. Домой я успел забрать только павлинов и обезьян.

Было до слез жалко погибшего красавца Амура. Вода плескалась в клетках. Слон тоскливо переминался в загоне с ноги на ногу. Но ему пока угроза била меньшей. Лодка поплыла назад. Катя больше до конца наводнения не спускалась из спальни. А Ежик вдруг расхрабрился. При дневном свете было совсем не страшно. Рядом взрослые, которые всегда придут на помощь, если что случится, но зато сколько необычного. Можно заплывать в огромные окна столовой и выплывать через гостиную прямо в море, которым стала спортивная площадка. Можно выбраться на любимую мамину скалу над гротом и воображать себя Робинзоном. Да мало ли что еще! Намарона с шофером приплыли на моторной лодке из города и рассказали, что у многих смыло хижины, сколько утонуло, а кому развлечение: какие-то молодчики, горланя песни, катаются на лодках вокруг статуи короля Чулалонгкорна.

«Придется заменять дубовые панели в столовой, – озабоченно думала Катя, когда вода начала спадать, – и что там осталось от паркета?» Но если бы только это!.. Она, отправив Ежика в училище, вышла в сад посмотреть, что придется делать в первую очередь. Но когда увидела всю степень разрушения, заплакала еще раз.

Катя переходила от места, где неделю назад был прекрасный цветник, к месту, где раньше стояла резная беседочка у пруда с розовеющими лотосами, касалась рукой несуществующих голубых перил мостика над взбесившимся ручьем, и слезы не переставая струились по ее лицу. Хаос. Бурелом. Никакого следа от десяти лет кропотливого труда. Ее охватила такая слабость и опустошение, что она, ничего не видя перед собой, едва смогла добраться до постели и не поднималась несколько дней. Лек смотрел сочувственно. Ежик вечерами, ласкаясь, спрашивал, что ему для нее сделать. Вильсон приносил какие-то микстуры – бром, валерьянка, камфара – и, наконец, отчаявшись, заставил Катю выпить зелье, приготовленное по старинному местному рецепту, – бычья кровь, камфара, мед и опийное масло. Густая красная жидкость горько-сладким пламенем обожгла рот, но неприятный привкус быстро исчез. Катю охватило дремотное тепло; сон вместо кошмара принес отдых, и утром она спокойно, но с чуть гудящей головой ходила по дому.

А Лек, понимая, что жене непременно нужно сменить обстановку, просил короля отпустить его на месяц за границу вместе с Катрин. Но сам понимал, что это невозможно: Сиам уже находился в состоянии войны с Германией, и, хотя все фронты проходили за тысячи миль, он не мог покинуть свой пост. «Куда бы ты сама хотела поехать?» – спросил Лек жену, и Катя выбрала Шанхай – не очень далеко от Сиама, но в то же время ближе к России. По слухам, именно в этот огромный портовый город устремилась масса русских эмигрантов…

Ежик был при деле – целый день уроки и спортивные игры в училище. Лек сказал, что будет его контролировать и заниматься с сыном каждый вечер. Все обещали писать Кате часто-часто. Чом уговорили пожить в Парускаване еще – каждый год она порывалась переехать к королеве.

Катя пошла с прощальным визитом к Саовабхе, настраиваясь на долгое ожидание аудиенции, и захватила с собой журналы – полистать в холле, пока не проснется королева. Последнее время она редко поднималась с постели. Вильсон осматривал ее и не находил никаких болезней, а она слабела и спала почти круглы сутки. Лек приходил навестить мать и часами ожидал, когда она откроет глаза, чтобы поздороваться, сказать, что все у него хорошо, и удалиться. Вильсон сочувствовал: «С вашей занятостью… Но почему бы вам, хоть в шутку, не пожаловаться ей на бесцельную трату времени? Пусть или разрешит будить себя, или довольствуется визитной карточкой. Она же ваша мать!» «Она не только моя мать, но и королева-мать», – терпеливо отвечал Лек, и все оставалось по-прежнему.

Но на этот раз Кате повезло: Саовабха не спала. Она была приветлива, спросила, кто едет с Катей, и, услыхав, что Намарона, согласно кивнула. Чом хорошо отзывалась о старшей горничной. Поговорили о слишком строгих учителях любимого маленького Ноу, о том, что он теперь, к сожалению, не может ночевать в Пья Тае. «Да», – ответила Катя, но подумала другое: «К сожалению… У ребенка за все детство не было ни одной спокойной ночи в Пья Тае с его перевернутым режимом…»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Шанхай оглушил Катю скрежетом лебедок, рычанием моторов, гудками пароходов и машин. Сквозь портовый шум заунывно пробивались стоны кули, согнутых пополам, с огромными мешками на маленьких спинах: «Хей-о-хо! Хей-о-хо!» Рикши катили свои повозки, покрикивая вместо клаксонов: «Вей-вей!» Монотонной тягучей нотой вплетались в голоса города подвывания нищих. Дрались у входа в кабачок «Фриско» пьяные матросы. Пестрые рекламы приглашали, указывали, взывали со всех углов.

Извозчик сначала ехал вдоль берега грязной Вампы с шумными баржами, сампанами, ловкими джонками, снующими между судами с разными флагами, мимо мрачных кирпичных зданий, похожих на казармы. Катя подняла голову, разглядывая круглый циферблат на высокой башне. «Английская таможня», – уронил извозчик и остановился возле меняльной лавки. Катя отдала часть тикалей, предназначенных для карманных расходов, и получила взамен мексиканские доллары, находившиеся здесь в обращении наравне с китайским серебряным долларом – юанем. На прилавке толстого китайца-менялы стояла грифельная доска с курсом мексиканского доллара в американском, в лире, франке и йене. Шанхай покупал, торговался, продавал.

Кате стало так неуютно среди безлиственных пыльных улиц, что на секунду появилась мысль, не уехать ли обратно с тем же пароходом. Но Намарона рядом была спокойна и оживленна, а коляска въехала в западную часть города, зеленую, тихую, с виллами в садах, внушительными отелями, банками, живописными харчевнями, и на душе у Кати стало спокойнее.

Они остановились в двухкомнатном номере отеля «Бостон». Катя записалась под фамилией Лесницкая и почувствовала давно забытое ощущение самостоятельности, отсутствия каких бы то ни было обязанностей. Вильсон надавал ей множество рекомендаций по поводу режима дня, лечебной диеты и успокоительных средств. Катя намеревалась встретиться с приехавшими из России, но только попозже, собравшись с силами. А еще можно было съездить к Ивану в Пекин. Но там неизбежна встреча с Савельевым. Нет, второго раза в том состоянии слабости и нервного расстройства, которое не оставляло ее уже несколько месяцев, не вынести. И Катя при всем желании видеть брата убедила себя, что Иван сейчас и так в неопределенном положении: пришлось оставить службу в русском посольстве и он, раздумывая, чем бы заняться, жил с семьей на сбережения. Конечно, со знанием четырнадцати языков он без работы не останется. Но до гостей ли теперь? В общем, решила пока, насколько хватит терпения, оставаться в Шанхае.

И все было бы хорошо: Ежик писал часто, Вильсон – тоже. Лек – редко, так ему же некогда… Но стали в письмах встречаться какие-то недомолвки. Катя не знала, что и думать. Лек заболел? У Ежика с учебой не ладится? Но отчего ж скрывать? Пишут, что все здоровы. Намарона тоже получала письма от своих приятельниц из Парускавана и однажды, помявшись, как обычно, перед важным разговором, решила все-таки его начать: