Нефритовый слоненок

Если бы он произнес это, улыбаясь и вожделенно поигрывая глазами, Катя нашла бы слова порезче для должного отпора. Но голос Вениамина был вялым, а взор потухшим.

– Будем считать, что вы неудачно пошутили. До свидания.

Дин Си, удивленно глянув на Вениамина, поднялся проводить гостью. Художник заторможенно смотрел на медленное колебание пустой качалки. Потом, спохватившись, вскочил.

– Извините меня, Екатерина. Не сердитесь.

– Успокойтесь. Я не сержусь. Вы проводите меня к трамваю?

– Да. Обязательно. До дома.

– До дома не надо. Спасибо. Я приеду к вам первого мая. Договорились? Не уходите на праздник без меня.

На улице она оглянулась, стараясь запомнить дом. Вот, пожалуй, и примета: над зажженным уже фонарем у входа установлена вертушка. Согретый лампой воздух поднимался вверх, раскручивая легкую карусель – причудливые дракончики ночи напролет гонялись друг за другом.

Через Фонд спасения деньги, вырученные от лотереи и торговли, распределили среди самых обнищавших. Но долго ли они продержатся? На зависть многим, Катя имела возможность каждый месяц подходить к Гонконг-Шанхайскому банку за переводами из Сиама. Двери банка стерегли бронзовые британские львы. Их тела были отполированы миллионами прикосновений: говорили, что лев приносит счастье дотронувшемуся. И Катя тоже проводила по ним ладонью.

А кое-кому приходилось снимать последнее колечко или золотую пряжку с пояса и идти к зданию ломбарда, мысленно торгуясь в дороге, а потом заискивающе глядеть в лицо оценщику и знать, что эту фамильную драгоценность уже никогда больше не увидеть в своих руках.

Из уст в уста переходил завезенный из Парижа афоризм: «Берегите складку на брюках русской эмиграции!» Берегли. Некоторые из последних сил, сознавая, что впереди нет ничего, кроме скитаний и больной памяти, когда, вспоминая утраченное, от бессилия бьются головой о стену и кричат: «Господа офицеры, еще не все потеряно!» – чтобы поддержать приятелей в минуты полного уныния.

Катю коробили перепады чванства и самоуничижения.

Однажды на ярмарке она, испытывая легкую брезгливость, наблюдала сценку. Изможденная, опустившаяся женщина в платье словно с чужого плеча пыталась продать маленькую малахитовую шкатулку – свою? ворованную? И вдруг случайно приостановившийся возле солидный мужчина признал в ней бывшую фрейлину Марии Федоровны. Что тут началось!.. Дама рыдала от радости, благодарная то ли за то, что он, не торгуясь, приобрел шкатулку, то ли за признание ее утерянного благородства. Всхлипы перемежались излияниями – наконец-то нашелся человек, неравнодушный к ее бедам: документы сгинули, и деньги, и жизнь… Мужчина попробовал успокоить: «Главное, нельзя ни вспоминать, ни надеяться. Живите лишь сегодняшним днем! Жаль, мне нечем больше помочь вам». – «Спасибо и на этом». Она потянулась даже облобызать его руку с массивным перстнем. «Ну, это уж ни к чему! Не забывайте о великорусской гордости!» – «Да, да». Она на глазах преобразилась, выпрямилась, вскинула голову, провела расческой по свалявшимся волосам… И волной высокомерия окатила презренного купчишку, подходившего к ней поторговаться несколькими минутами раньше, а теперь с интересом наблюдавшего встречу представителей высшего света. Пренебрежение… Надолго ли? Купчишка был уверен в себе, зная, что нынче вес в обществе определяется исключительно весом кошелька. Перед ним уже некоторые лебезили, называя «ваше высокопревосходительство». То ли еще будет! Он уже наслаждался своей удачливостью. Особенно когда бывшие губернаторы униженно просят занять сотню-другую!

Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.

Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.

От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.

Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.

За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.

Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.

– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.

Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:

– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…

– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!

– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.

– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.

Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.

– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.

Наконец-то вечер окончился.

Настало первое мая.

Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.

Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.

– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.

Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…

Последняя шеренга скрылась из виду.

– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?

Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.

– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.

– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.

Они пошли в сторону удаляющегося грохота.

Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.

На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.

– О чем он? – спросил Вениамин.

– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?

– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.

Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»

Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.

Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…

Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?

Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.

– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.

– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.

И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:

– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.

– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.

– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.

– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!

Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.

Катю передернуло.

– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.

Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?

– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.

– Нет, я тут, рядышком…

Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.

– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.

– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.

Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.

Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:

– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?

– Нет, конечно. Мудрено пока разобраться, но они молодцы, те, кто все это организовал. Правда?

Несколько дней погода была неустойчивой. По-летнему жаркое солнце разгоняло моросящие тучи, и опять небо становилось раскаленным и бездонным. Видно, из-за перепадов давления болела голова. А отсюда уже и тоска, кажущаяся беспричинной. По Ежику соскучилась – сил не было. Только и радости, что по ночам во сне иногда пригрезится. И то маленьким, почти грудным. Взятые у букиниста книги были перечитаны дважды. Надо бы сходить за новыми… Но там рядом дома княгини, Мими… обязательно кто-нибудь встретится. Послать в магазин Намарону? С запиской букинисту… Собралась уже было, но мальчуган принес муарово-серый конверт с вензелем княгини. А в нем приглашение на молебен по случаю дня рождения последнего императора всея Руси. Отказаться? Невозможно. Пришлось отправиться в собор.

Епископ в праздничном облачении и митре тянул сочным баритоном:

– Слава родившемуся и вечная память…

– Вечная память! – ангельскими голосами выводил наверху невидимый хор.

Пахло ладаном, темнели лики угодников в дрожащих отсветах свечей. На глаза навертывались слезы. Было жаль всех. И царя, просто как убиенного. И, немного, салон Храповицких с балами, с голубым сиянием девичьих надежд. И свою несложившуюся жизнь.

– Горячо помолимся, – продолжал епископ, – чтобы Россия распростерлась в благоговейном покаянии перед своим преданным ею последним царем. И услышит отче наши страстные молитвы, и даст он России нового царя…

– Аминь! – подхватили все, истово крестясь и кланяясь.

Из собора поехали домой к генералу Дитерихсу, возглавлявшему шанхайское отделение Русского общевойскового союза.

Столы ломились от изысканных блюд. Вместо хлеба подавали румяные пироги и расстегаи. Едва отзвучал торжественный тост генерала, в котором весна олицетворяла новые надежды на новый, сокрушительный, поход под предводительством великого князя, как бокалы были наполнены вновь. Дальше пили, не дожидаясь особого приглашения. Искусственное взбадривание упрощало жизнь.

Кудрявый офицерик помахал над столом газетным листком:

– Хотите послушать, что говорят нынче в Париже?

– Дайте, я прочитаю, Новиков. Вы шепелявите, – пробасил его сосед, но, вглядевшись в текст, отшвырнул газету, словно какую-то мерзость.

Оказывается, она была написана по новой орфографии. А это верный признак большевизма!

– Нет уж, для меня политическая благонадежность истинного белогвардейца превыше всего!

– Вы не правы, Смолин! Главное все-таки содержание. Ну, я читаю… А вы послушайте, послушайте… Это к вопросу о моей благонадежности: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»

Кате на миг представилась скептическая усмешка Савельева. Он-то нашел бы доводы опровергнуть успокоительный самообман собравшихся.

– А вы слышали, что в США открыто их представительство? Во главе с Людвигом Маршенсом?

– Еще один из пролетариата?

– Не совсем. Из Петербургского технологического.

– А, все одно… Ну так что ж?

– Говорят, к нему идут толпами наши, иммигранты. Просятся в Россию.

– А кто они такие? Те же беспорточники, босяки. Прослышали о наших покинутых имениях, вот и ринулись, боясь упустить кусок пирога. Наши имения!!! – В голосе послышались нотки надрыва.

Старик, сидящий напротив Кати – он подвизался где-то в сфере экономики, – уныло сказал:

– На днях подписано торговое соглашение: Китай пшеницу в Хабаровск отправляет и зеленый чай – в красную Сибирь.

– Господа, ну дайте же наконец пообедать спокойно! Не будем портить аппетит друг другу. Все обойдется! Вот только выберем императора, – зазвучал голос оптимиста.

Разгорелся спор – кого бы короновать монархом? Николая? Кирилла?

– «И поведет нас, как и встарь, одно лишь знамя – Русь и царь!»

Катя смотрела на потные физиономии, фанатично горящие глаза и думала: «А может, они – ненормальные? Император, у которого нет даже кусочка родной земли размером со склеп». Ей почудился сладковатый запах тлена.

– Давайте выпьем за удачу белого коня Георгия Победоносца, этим летом непременно растопчущего змия – большевика-антихриста! За нашу белую идею!

«Белая идея, белое дело, – продолжила мысленно Катя, – белая горячка. Господи, да круг же замыкается. Белая горячка – алкогольный психоз».

Кто-то оговорился, что генерал Слащов, герой Крыма и легендарно смелый воин, вернулся из Константинополя в советскую Москву. Катя только полмесяца назад слышала восторженные восхваления его подвигов, а теперь? Ядовитые уста превратили героя в наркомана с кокаиновой храбростью.

Генерал-антиквар кричал:

– Надо довериться Японии! Храбрые самураи могут стать нашими друзьями… Это они восстановят нас в законных правах и отомстят большевикам…

– Но для начала отберут Сибирь, – продолжила Катя, не утерпев.

– Ну и пусть им достанется кусочек Амура. Сунем его япошкам в зубы, – не успокаивался генерал, а Катя, понимая, что спорить бесполезно, думала: «Дурак он или притворяется?» – и, совсем затосковав, ушла, не дожидаясь обещанных русских блинов с икрой.

Показалась невыносимо натужной окружающая ее суета.

Катя написала Ивану письмо. Спрашивала разрешения погостить у него в Пекине. Собственно, он давно ее приглашал, можно было ехать без предупреждения, но мало ли как могли сложиться обстоятельства в его семье.

А Намарону Пекин не прельщал вовсе. К тому же содержание ее отнимало значительную долю и без того скромных средств. Понимая это, горничная сама предложила вернуться в Парускаван:

– Вы теперь поправились и без меня обойдетесь, а там я лишний раз за малышом нашим присмотрю. И писать буду в случае чего…

Взяли билет на пароход.

Осталось дождаться ответного письма из Пекина.

И письмо пришло, но не то, которого ждали. Катя держала конверт с траурной каймой и своей фамилией, надписанной чужим почерком. Ни штемпелей, ни обратного адреса… Что за несчастье таилось в нем? И Намароны нет рядом, чтобы раскрыть конверт первой, – ушла в магазин за подарками парускаванским подругам. Еще несколько минут Катя не могла решиться, но, оттягивай момент не оттягивай, все равно беда от этого не уменьшится.

Конверт был местный, но в нем лежала сложенная вчетверо телеграмма: «Сообщаем, что умер Ваш супруг – Чакрабон де Питсанулок. Приглашаем прибыть для проводов его высочества в последний путь. Комиссия по кремации».

Катя опустилась в кресло. Пусто и холодно было в ее душе. Ни боли, ни жалости. О Ежике подумалось: «Бедный, за что ему-то такое?» Потом поднялась, походила по комнате, машинально перекладывая вещи с места на место.

Если плыть с Намароной, следовало за билетом отправляться немедленно. И словно в полусне она побрела в пароходное агентство. Билетов не было. Никаких. Кате пришлось переходить от одного чиновника к другому и показывать телеграмму. Удивленные и любопытствующие взгляды отскакивали, натыкаясь на отрешенное лицо молодой женщины.

Наконец свободное местечко отыскалось. Правда, во втором классе. Ну и ладно… Какая уж теперь разница!

А затем будто провал наступил в ее сознании. Спросить, как доплыла, добралась до Парускавана, – не помнит.

Только Ежик воплем «Мамочка!» привел ее в чувство.

Катя гладила сына, прижимала его к себе. Становилось спокойнее. Ежик тоже льнул к ней, стараясь прикоснуться лишний раз, но времени побыть наедине было очень мало.

Король не освободил его от занятий в училище. На субботу и воскресенье забирал племянника во дворец.

– Что вы там делали? – спрашивала Катя.

– Играли в шахматы, обедали, пили чай, – пожимал плечами Ежик.

– Вдвоем?

– Да, – отвечал сын и прикусывал губу.

Катя вглядывалась в родное лицо. Новая привычка появилась: щурится и нижнюю губу прикусывает. Будто старается от слез удержаться. В плечах раздался, вытянулся – почти с мать ростом, но мордашка детская, измученная. А давно ли был, как сытый котенок, неизменно жизнерадостен и резв?

В общих чертах случившееся предстало перед Катей из обстоятельных или обрывочных рассказов друзей…

Махидол говорил:

– Лек очень много работал последнее время, затеял еще одну коренную реорганизацию сиамской армии, разрабатывал план смещения ряда высших офицерских чинов, не способных справляться со своими обязанностями, равнодушных к военной технике. Он постарел и казался таким истощенным, что на него невозможно было смотреть без жалости. Вачиравуд дал ему месячный отпуск…

Ежик рассказывал серьезно и скорбно: – Мы поехали с папой и Джавалит на катере к Сингапуру, и вдруг ему стало плохо. Недалеко оказался китайский купец в своей рисовой лодке. Он посмотрел и сказал: «Похоже на испанку». У папы начался бред, но потом было полчаса, когда ему стало лучше, и он написал завещание, все-все оставил Джавалит, но чтобы я ни в чем не нуждался, а если она умрет, то все – мне… Джавалит плакала, плакала, я тоже сначала плакал, а потом нет, только когда с дядей Прачатипоком везли поездом тело из Сингапура и остановились возле Хуа Хина, где нас встречал король, дядя Вачиравуд поцеловал меня, а там, вдалеке, виднелись скалы около нашего домика, на которые мы забирались с тобой и с папой, – я снова плакал. Дядя Махидол меня успокаивает, а у самого тоже слезы текут…

Вильсон дополнил картину:

– Лек, конечно, был сильно истощен, но не все так просто. Можно было бы поверить в инфлюэнцу, переходящую в сильную пневмонию, если бы одновременно с Леком не умерли с такими же симптомами еще трое офицеров, работавших с ним над проектом последнее время. К тому же обедали они все вместе, отмечая отъезд Чакрабона в отпуск. Я настаивал на проведении расследования, но король отклонил это требование. Не хотелось бы думать, что он причастен к смерти брата… Как бы там ни было, гибель Чакрабона является бедствием для Сиама. Все люди, которых, я искренне любил, служа им, покинули Бангкок – Чулалонгкорн, Саовабха, Лек, вы, Кейти, – и мне больше нечего здесь делать. Я уезжаю в Лондон. Буду поддерживать связь с Чула-Чакрабоном. Вачиравуд собрался отправить его в Англию. Думаю, мы там встретимся и я еще ему пригожусь… Хорошо бы не как врач, а как друг. Маленькому Ноу и так досталось немало горя за последние месяцы…

Значит, Ежика король отправит в свою разлюбезную Англию. И таким образом распорядится его судьбой. Хоть бы с матерью посоветовался! А с другой стороны, иначе он и поступить не мог. Когда Ежик был маленьким, строили планы в расчете на петербургский Пажеский корпус. По отцовским стопам. Катя заранее радовалась встрече с Россией. Но революция!.. До обучения ли тут чужеземных принцев!

Вачиравуд не приглашал ее в гости. Понятно, конечно. Тем более если он пусть отдаленно, но виновен. Королю при понятливых слугах достаточно пожелать чего-нибудь мысленно… Катя и не настаивала бы на встрече, если б не волнение за Ежика и неопределенность всего ее будущего. Пришлось самой попросить аудиенции.

Когда камердинер распахнул перед Катей дверь, Вачиравуд сидел в единственном кресле своего кабинета. Стульев и диванов для гостей тоже не предусматривалось. Спасибо, что он хоть встать соизволил. С видом царственно-неприступным. Разговор в таких условиях мог быть исключительно официальным и кратким.

– Приношу вам глубокие соболезнования, Катрин, в связи с потерей Чакрабона. Я переживаю потерю брата не легче вашего. Церемония кремации будет проведена через два дня…

Так скоро? По тайским обычаям это говорило о пренебрежении умершим, о недостаточной родовитости… Не иначе как хочет избавиться поскорее от всего связывающего с братом. Избавиться и забыть.

– …Я скорблю, но дела остаются делами. И хочу напомнить вам, Катрин, что Парускаван всегда был не чем иным, как резиденцией для высокопоставленных гостей страны. И никто его официально не дарил Чакрабону. Это собственность короны…

Ах, даже так! Катя по приезде поселилась во втором гостевом, доме Парускавана. Ее дом пустовал. Катя зашла туда лишь однажды. Все переставлено. В шкафу аккуратно развешаны чужие платья, воздух настоян на индийских духах, забытая пудреница… Катя показала Намароне, какие вещи она считала лично своими, и попросила перенести их в очередное временное пристанище. Набралось всего лишь два чемодана. Ну да бог с ними, с вещами… Нана прижилась у старшей кухарки. Любовно создаваемый годами рисунок парускаванского сада был после наводнения перечерчен равнодушной рукой. Катя и не смогла бы жить здесь.

– Поэтому дворец следует освободить сразу после окончания церемонии. Я думаю, вам лучше покинуть Сиам.

– Вместе с Ежиком? – У Кати перехватило дыхание.

Но король недоуменно глянул на невестку:

– При чем тут Чула-Чакрабон? Можете не беспокоиться за его судьбу. Он ни в чем не будет нуждаться. Наследство, завещанное Чакрабоном, Ноу получит по достижении совершеннолетия…

Значит, Ежика отнимают, а ее вышвыривают! Что за будущность сына волноваться не придется, она знала и так. Блестящее европейское образование. Карьера… Король всегда прекрасно относился к племяннику. И теперь, видно не надеясь на скорое обзаведение собственным потомством, собирается подготовить из него послушного преемника. Все разложено по полочкам, на которых только для нее нет места. Хоть кричи, хоть рыдай – наткнешься только на недоумение.

– …Я привязан к мальчику и постараюсь забыть его не вполне королевское происхождение. Что-то я не вижу радости на вашем лице. Вы должны быть счастливы таким отношением к сыну.

– Благодарю вас, ваше величество.

Вачиравуд сделал вид, что не заметил иронии.

– Я не разрешаю вам переезжать вслед за сыном в Англию и не советую навещать его слишком часто. В противном случае вы будете лишены пенсии. Да, я забыл сказать, что пенсия вам будет оставлена в том размере, который вы получали от Чакрабона.

– Благодарю вас, ваше величество.

Условия столь жесткие… На выделяемые гроши, если и захочешь, не доедешь до Англии.

– Ноу после кремации отца окончательно переселится в Пья Тай. И ко мне там будет ближе. Пока с ним останется Чом.

– Позвольте, ваше величество, Намароне помогать ей. Чом совсем старенькая…

– А кто это такая?

Словно не знает…

– Моя горничная.

– А… эта… акха. У нее слишком низкое происхождение, чтобы ухаживать за принцем.

Опять камешек в Катин огород.

– Тем более что сразу после вашего отъезда я собираюсь присвоить племяннику титул «ваше королевское высочество».

– Благодарю вас, ваше величество.

Больше говорить было не о чем.

Сухое прощание. Бесстрастное одутловатое лицо короля.

Катя вышла, едва сдерживая слезы. Только бы не заплакать при нем. Не унизиться.

Погребальную в линиях Шивы урну с телом человека, бывшего много лет мужем и самым близким другом, охватило высокое пламя церемониального костра.

«Ну что ж, прощай, – подумала Катя, – мне не в чем винить себя».

– А этой-то нету, – прошептала рядом Намарона.

– Кого? – не сразу откликнулась Катя.

– Этой… вертихвостки…

– Да? Не видно. Может, больна?

– Как бы не так! – тихо забормотала горничная. – Король-то… присмотрел ей жениха… из своих офицеров. Я специально ходила поглядеть на нее. Румяная и довольная. Змея!

– Не надо сейчас о ней, Намарона. Пожалуйста!..

– Ну и ладно. О вас же беспокоюсь. А почему вы не требуете ничего?

– Не хочу. Все свое ношу с собой, – сказала Катя и вспомнила Вениамина.

Ежик стоял между Вачиравудом и Махидолом, окруженными офицерами высших чинов, и, не отрывая взгляда, смотрел на огонь.

А Катя не могла наглядеться на сына, сознавая что расстается с ним надолго, отгоняя колющую мысль «Неужели навсегда?»

От имени короля Кате был прислан билет на ближайший пароход до Тяньцзиня. Вачиравуд, видно, посчитал, что ехать ей, кроме Пекина, некуда. Или Ежика спросил, куда она собирается отправиться. С сыном даже поговорить вволю не удалось. Король, уверенный в святой непогрешимости своих деяний, неуклонно отлучал от нее Ежика.

Ну что ж, действительно, лучше плыть к брату. В Шанхае будет длительная остановка – можно зайти в пансионат, забрать оставленные у миссис Мэррисс вещи.

Катя перебирала книги и бумаги. Рвала, бросала в старую коробку ненужные записи, черновики переводимых когда-то статей: Наткнулась на две тетради в глянцевых зеленых обложках. Мудрый Сунтон Пу… Неистовый Тамматибет…

– Намарона, здесь стихи, переложенные с тайского на русский. У меня уже не осталось времени. Отнесешь их сама в русскую миссию? Может, пригодятся кому-нибудь… Хорошо?

– Хорошо. Конечно, хорошо, хозяйка. Обязательно. Не волнуйтесь. – Она сразу спрятала тетради в сумку и махнула рукой в сторону корзины, полной фарфоровых статуэток из стеклянного шкафа: – А это куда? Жалко оставлять. Растащат ведь.

– Возьми их себе. На память.

Вдруг Катя увидела в разноцветной горке белый нефрит.

– Подожди… только слоненка оставь!

Намарона, верно, подумала, что хозяйке стало жаль безделушек.

– А вот еще собачка, смотрите, какая красивая. И обезьянка, на нашу Наночку похожая… Хоть их возьмите.

– Нет, милая, со слоненком просто очень многое связано. Негоже бросать его на произвол судьбы. Пусть и не много счастья он нам принес.

Себе она его не оставит. Кроме горечи, никаких отзвуков не вызывал он в душе. Ежик! Конечно же надо отдать ему. Чтоб хранил как память об отце. Катя выглянула в окно. Скоро уезжать, а Ежика все нет. Неужели Вачиравуд настолько бессердечен, что не позволит ей проститься с сыном?

– Намарона, передай малышу слоненка. Скажи, чтобы берег. Лек подарил его мне, когда я была не намного старше Ежика. И еще: пусть не дожидается моего письма – пишет сразу. На адрес Ивана. Хорошо?