Нефритовый слоненок

– Ну тогда ты возьми на память о театре. – Савельев положил Кате на колени кусочек батиста, и она, поднеся его к лицу, вдохнула запах свежескошенной травы.

Ударил гонг, запела флейта, тоненько загнусавила двухструнная скрипочка, и на сцену вышли актеры. Ни занавеса, ни сложных декораций. Катя старалась вникнуть в происходящее на сцене. Вот вышел кто-то, верно изображающий старика, с голубой бумажной бородой, а у его партнера нос почему-то был заклеен белым квадратом. Первый затянул что-то высоким фальцетом, простирая ладони к безносому, и вдруг, разбежавшись в несколько шагов, подпрыгнул нелепо, взмахнув в воздухе руками. Китайцы за столиками одобрительно захлопали. Катя вопросительно посмотрела на Савельева, и он стал давать пояснения, не стараясь говорить шепотом: голоса актеров были так громки, что перекричать их мог разве только мощный голос.

– Чтобы здесь что-нибудь разобрать, надо иметь хорошее воображение. Видела, вон тот, синебородый, прыгнул на ровном месте? Так, значит, там был не просто пол, а широкая канава или, может, забор. Это, только зная текст, можно установить. Преграда. А сейчас, смотри, актер в веселой маске с красными волосами, комик наверное, пел, отвернувшись от других, а теперь, через что-то перешагнув, обращается к рыжебородому. Это он порог дома перешагнул. И наконец увидел хозяев.

Катя вдруг поняла, почему безносый странно прыгает, расставив колесом ноги:

– Сергей Матвеевич, это же он на коне скачет!

– Ну да, умница!

– Я устала, у меня от их мяуканья голова разболелась, – громко сказала Зоя, поднимаясь с кресла.

– Ну подожди еще чуть-чуть, – попробовали ее задержать, но Зоя быстро пошла к выходу, и Кате с Сергеем ничего не оставалось делать, как направиться вслед за ней.

На морозном воздухе Зоя достала белый карандашик мигренина и, со скрипом отвинтив крышечку, стала натирать виски. Катя вдохнула свежий запах камфары.

– Зоенька, ты и вправду бледная. Сейчас приедем домой, и сразу ляжешь спать, – заботливо наклонился к ней Савельев.

Экипажей не было видно, пришлось остановить фудутунку, и девушки, пригнувшись, а Сергей, сложившись в три погибели, втиснулись в нее и под громыхание колес по мерзлой грязи и частые Зоины оханья покатили обратной дорогой.

Дома, едва скинув шубку и мурлыча веселый мотивчик, Катя стала развязывать невесомые пакеты с китайскими халатами. Шурша, упала на пол бумага. Вдруг Катя услышала с Зонной кровати всхлипывания, грозящие перерасти в истерику.

– Ты что, Зоенька? Тебе плохо? Валерьянку накапать? Укол?.. Сейчас я Сережу позову…

– Не смей! Не надо мне ничего.

Катя остановилась возле нее в нерешительности.

– Что-нибудь случилось?

Сквозь Зоины еле сдерживаемые рыдания она едва разобрала:

– Я ехала за тридевять земель… как дура… к нему… Думала, сегодня поедем – он мне подвенечный наряд подарит… А он… краснобородые комики… сам он – синяя борода!

– Зоенька, не плачь! Он мне сказал, что вообще жениться не собирается. Характер у него для семьи не подходящий.

– Очень даже подходящий, уж я-то знаю. – Зоя подняла от подушки лицо, вмиг опухшее от слез, в покрасневших глазах вспыхнула подозрительность. – А почему это он тебе говорил? Кто ты ему? Почему он вообще с тобой больше разговаривает? Почему ему с тобой интереснее? Почему?

– Не знаю, – задумалась Катя. А действительно, если он что-то говорит, то чаще обращается к ней. В гимназии так же было. Соберутся, бывало, несколько девочек, начнут рассказывать истории, придуманные или взаправдашние, обсуждать животрепещущую проблему, и говорящая обязательно к Кате повернется, словно она значила больше других. А почему? Вроде особым остроумием не блистала. И показать, что умна и знает что-то особенное, никогда не стремилась. Может, потому, что ей все было интересно и люди это чувствовали? – Не знаю, – повторила она, – я не специально. Так получается. Ну хочешь, я с ним совсем разговаривать не буду? – И подумала, как это было бы сейчас трудно.

– Я красивее тебя, – вдруг сказала Зоя, видно продолжая какую-то свою мысль, и Катя с удивлением посмотрела на нее:

– Да… – И добавила: – Конечно.

Точеный носик, пухлые губки, светлые пушистые «одуванчиковые» кудряшки – ко всем чертам Зонного лица очень подходили уменьшительно-ласкательные суффиксы.

– И легко со мной, – словно пытаясь доказать Кате очевидность своих преимуществ, продолжала она, – дурацких вопросов не задаю и люблю – на все готова ради него.

– Ну, может, обойдется. – Катя попробовала погладить её по плечу, но Зоя скинула руку. – А хочешь, я чай вскипячу? У нас еще варенье осталось…

Зоя с головой завернулась в одеяло, и молчание стало враждебным. Катя сунула в шкаф, не разглядывая цветистые китайские халаты, задула лампу и легла в постель, подумав: «Занесло же меня именно в этот госпиталь… Но Зоя сама хотела… А если бы не сюда, и я никогда бы не увидела Савельева? Нет, нет. Не хочу так!»

Жизнь в госпитале текла своим чередом. Больших наступлений на фронте не было. Привозили понемногу раненых, а чаще – с воспалением легких и ревматизмом. Инфекционное отделение, где лежали тифозные и дизентерийные больные, было полно, но Кате редко приходилось там бывать. Иногда случались маленькие приятные события. Если у шеф-повара было особенно хорошее настроение, все больные получали по пирожку с вареньем. Или пожилому солдату с осколочной раной живота вдруг передавали из дома письмо. Катя читала о многочисленных деревенских поклонах и приветах, присланных неграмотной крестьянкой через церковного служку, и вся палата радовалась, будто каждый получил долгожданную весточку.

Бывали и неприятные инциденты.

За два дня до рождества проверку состояния госпиталя должен был проводить главный военно-медицинский инспектор. Как водится, все подчистили, отмыли, и главврач ходил по палатам, присматриваясь, на какой непорядок мог бы упасть придирчивый взгляд его превосходительства.

Катя не видела, когда вступил в госпиталь инспектор. В это время она помогала старшему фельдшеру вскрывать фурункулы у одного измученного болезнью и наверное, поэтому слишком вспыльчивого офицера. Уже в конце процедуры он, дернувшись, опрокинул на фартук сестры милосердия пузырек йода. Катя закончила перевязку и направилась сменить фартук. Навстречу ей шел сухощавый рыжебородый генерал, окруженный подобострастно глядящими врачами.

– Что это такое?! – визгливо закричал он. – Что за неряха? Безобразие, позор! Развели грязь, противно войти!

Чувствуя, что оправдываться бесполезно, Катя смотрела на красные отвороты генеральского пальто. Из-за навернувшихся слез они расплывались кровавыми пятнами.

«Сгинь!» – махнул ей рукой главврач. Катя побежала к дверям, а инспектор, оглянувшись по сторонам, спросил злорадным дискантом:

– Где икона?

– Батюшка приносит алтарь во время служб, ваше превосходительство.

– Чтобы сейчас же, немедленно в каждой палате была икона с лампадой!

Последнее, что Катя услышала, был раболепствующий хор:

– Хорошо, ваше превосходительство… извините… не учли… все сделаем…

Странно, но неприятностей не последовало, а вручение наград медперсоналу было…

На рождество погода стояла чудесная – холодная, но ясная. Госпиталь, украшенный елями, принял праздничный вид. Но радости особенной на лицах не было. Все говорили, будто сдан Порт-Артур и Стесселем, вроде бы свихнувшимся, подписана капитуляция. Но точно никто ничего не знал. Катя спрашивала вновь поступивших раненых, как там на фронте. И они рассказывали, что японцы так отгородили себя волчьими ямами, окопами и проволочными заграждениями, что вышибать их с занятых позиций почти невозможно, если не делать дальних обходных маневров, а народу мало, пополнения нет, солдаты на последние гроши ватные китайские халаты покупают, чтобы не померзнуть совсем, или так отбирают их в деревушках.

Размолвка с подругой тоже не улучшала настроение. Зоя старалась не оставаться с Катей наедине и, если та была дома, уходила в город, к какой-нибудь из других сестер, к Савельеву. Возвращаясь поздно вечером или ночью, она, не зажигая лампы, укладывалась спать.

Когда главврач после обедни, прослушанной в нарядном соборе, собрал врачей и сестер в столовой для поздравления, Катя как раз обдумывала, как бы ей помириться с Зоей, хотя, собственно, ссоры не было. Сказать ей: «Да не нужен мне твой Савельев»? Ехидный голосок внутри тут же прошептал: «Ой ли?»

Шпага, притороченная к мундиру главврача, подчеркивала торжественность минуты.

– Мне выпала высокая честь поздравить вас с праздником рождества Христова и вручить заслуженные награды персоналу госпиталя. Ваш исключительный труд по спасению людей от гибели и возвращению их в строй нашей победоносной армии по достоинству оценен командованием от лица государя императора. Сердечное спасибо, и да поможет вам бог служить так же далее отчизне, обожаемому монарху и споспешествовать скорейшей победе наших войск. А сейчас поздравляю с наградами…

По очереди подходили к нему почти все врачи, покрасневшие от гордости, удовлетворения, и громко произносили:

– Рад служить государю императору и отечеству!

Вдруг прозвучало:

– Екатерина Лесницкая. Награждается орденом святого Станислава третьей степени.

Катя с недоумением посмотрела на главврача и перевела взгляд на Савельева. Он, понимающе усмехнувшись, кивнул ей, чтобы шла. За ней вызвали Зою. На этом торжество было закончено.

– Сергей Матвеевич, а мне-то за что? А вам почему не дали? – улучив минутку, закидала его вопросами Катя.

– Политик из тебя, девочка, никудышный. А все ведь так просто! Главврач подает прошение о награждении всех работников, расписывая трудности и тяготы службы медицинской. Но что отсюда следует? А то, что он сам заслуживает самой-самой высокой награды, как руководитель. Он каждую ночь во сне видит орден святого Владимира с мечами. И получит…

– А вы?

– Куда мне до наград! Я как бревно в глазу главврача. Старший ординатор сегодня только предупредил, чтобы я собирался понемногу. Обменивают меня на одного врача полевого госпиталя, чьего-то протеже, ссылаясь, что у того обострение подагры и ему трудно все время передвигаться с госпиталем. Так что радуйся своей награде. – Но, приглядевшись к ней, добавил: – Ты чего побледнела, Катюша? Что-то как врачу мне твой вид не нравится. Ты не больна? Докатишься Катенька. Пойдем в кабинет, я тебя посмотрю.

Тут же Катя почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

– Слушай, малышка, ты не влюбилась, случайно? – Он повернул ее к свету и заглянул в глаза. Его внимательный серо-зеленый взгляд встретился с синим Катиным. – Неужели в меня?

Катя, резко повернувшись, пошла по коридору. Савельев постоял несколько секунд, потом кинулся за ней, остановил за руку, встряхнул за плечи;

– Ну нельзя же так! – И, чуть задумавшись, словно прикидывая что-то, добавил: – Если хочешь, приходи сегодня вечером ко мне. Попозже.

Катя ненавидяще сузила глаза:

– Ты смеешься, Сереженька. – Первый раз у нее выговорилось ласковое его имя, но с негодованием в интонации. – Ты смеешься! Как у тебя все просто!

У Кати на языке вертелся пошлейший вопрос: «А когда прийти? До Зои или после?» – но хорошо, что вовремя сдержалась: сама себе никогда бы его не простила.

Катя, чтобы не видеть Зою, до глубокой ночи пробыла в госпитале, бесцельно слоняясь из палаты в ординаторскую и обратно. Очень тяжелых больных не было. Те, кто чувствовал себя похуже, спали. Выздоравливающие раздобыли через палатных служителей китайской водки и были взвинчены – то пели, то матерились на чем свет стоит. Пахло хвоей и дешевой просяной водкой «ханой». Врачи тоже пили, хвастаясь военными, да и любовными подвигами. В углу, свалив кучей на пол папки с анкетами и отчетами, аптекарь, каптенармус и два ординатора с совершенно отрешенными лицами играли в преферанс.

– Что это у тебя вид такой неприкаянный, Катюша? Праздник, а ты ходишь привидением, – остановила ее в коридоре сестра-хозяйка и увела к себе пить чай с пирогами.

На крошечной елочке, стоявшей рядом с самоваром, висели конфеты, заграничные пилюли в нарядных облатках и стеклянные ампулы с лекарствами на разноцветных шелковых шнурках, какими перевязывают пакеты с товаром в китайских магазинчиках.

– Сейчас мы с тобой по рюмочке кагора пропустим. И не отказывайся. Все не пьют. Глоточек в честь праздника?.. Зойку сейчас тоже чаем отпаивала. Савельев уезжает, так она его словно на смерть лютую провожает. Можно подумать, врачи-полевики в наступление ходят. И чего реветь? Мужчина перед суровым, делом должен видеть ласку да заботу, а не истерику со слезами без просыху. С каким чувством ему уезжать?

«А тут еще я со своими претензиями… – сокрушенно подумала Катя. – Сергей-то при чем?»

Они еще с час поговорили о далекой России, о китайских обычаях, и Катя пошла спать.

Первое, что она увидела в своей комнате, был белый с золотом конверт, светлым бликом сияющий на скатерти. Чакрабон! Катя аккуратно отрезала полоску с краешка и вынула хрустящий с перламутровым отливом лист. «С праздником, Катрин… Вы редко пишете. Катенька, я беспокоюсь… Вы так много для меня значите…» Дальше стихи. Лек пишет стихи? Очень мило. Как это все далеко… Яркие люстры Петербурга, мазурка Венявского… Она достала слоненка и положила его под подушку. Пусть хоть сон приснится веселый или спокойный. Но едва легла, мысли опять побежали по проторенной дорожке.

«С Зоей не разговариваю. Теперь еще Сергей будет смотреть как на врага. Мало ему Зойкиных слез? Кто-то в ординаторской говорил про китайского знахаря, который лечит магнитом и молитвами, избавляет от нервных расстройств и дурных мыслей. Может, к нему сходить. И выкинуть Савельева из головы, тем более, что он уедет завтра и не за кем будет ходить тенью и ловит: каждое слово. И не будет унизительного ощущения неуправляемости своими же чувствами, взглядами, словами в Сережином присутствии».

Катя представила, что Савельева не стало вообще. Исчез совсем. И нахлынула такая пустота!.. Стало неуютно, ветрено, как на октябрьских полях, когда по колючей холодной земле прыгают вороны, доклевывают какие-то остатки, и тяжелые тучи низко висят над головой. Нет, нет! Пусть будет как есть, пусть будет безнадежность и тоска, но только чтобы знать, что он ходит хоть далеко, хоть рядом, ругается с начальством, читает классику рязанским мужикам, отчитывает неловких служителей и неумелых сестер милосердия. Достается всем, конечно, но ведь по делу. Она вспомнила, как сама три дня назад напросилась помогать ему при операции. Он согласился. А потом, когда она стала подавать невпопад инструменты, наорал на нее, обозвал балдой и крикнул фельдшера. Катя ушла расстроенная, ругая себя за самонадеянность. Вечером Сергей пришел с книгами.

«Катенька, извини, если обидел…»

«Да что вы, Сергей Матвеевич! Балда и есть балда. Неумеха бездарная».

«Ну не огорчайся. Какие наши годы! Вот тебе учебники. Посиди почитай. Потом я с тобой позанимаюсь. Покажу и объясню кое-что по хирургии».

Теперь уж не объяснит. Катя вздохнула и незаметно задремала.

Утро было такое же ясное, морозное и бесснежное, как накануне. «А в Киеве сейчас сугробы, санки, катки», – думала она, в едва накинутой на плечи шубке перебегая двор к зданию госпиталя. В дверях ее встретил главврач.

– Лесницкая, не раздевайтесь. Сходите за Савельевым. Он еще не все вещи на склад сдал. Укатит – потом ищи-свищи его.

Катя побежала обратно. Вот и хорошо. И повода искать не надо, чтобы подойти и хоть попрощаться по-человечески. Она на минуту задержалась у двери в савельевскую комнату, чтобы успокоить дыхание, и прислушалась. Тихо. Кажется, один.

– Сергей Матвеевич, вас главврач спрашивает. Ой, я не поздоровалась.

– С добрым утром. Заходи, Катюша, гостьей будешь. Правда, я сам уже не хозяин. – Он показал на маленький чемоданчик и свернутую постель.

Катя посмотрела на него, не сердится ли за вчерашнее? Нет. В серо-зеленой глубине только спокойная доброжелательность.

– Может, ненадолго вы туда?.. Дядя Захар говорил вчера, в Кромском полку солдат-провидец объявился и предрек окончание войны двадцать седьмого января. Так это скоро. Месяц всего – и будет мир!

– Ты веришь? Глупенькая. И «Вестнику маньчжурских армий» веришь о каждодневном победоносном наступлении? Если бы мы так успешно наступали, как пишут последние полгода, мы бы уже где-то в районе Австралии топали…

– Нет, «Вестнику» не верю.

Помолчали. Катя думала, что бы еще сказать, и вдруг увидела часы, стрелки которых были развернуты не в полагающуюся утру сторону.

– Сергей Матвеевич, у вас часы стоят.

Он глянул на циферблат.

– Нет, все нормально. – И, поймав Катин вопрошающий взгляд, пояснил: – Я как из Москвы выехал, так и не переводил стрелки. Вот и живу по довоенному времени. У мамы дома два пополудни, и у меня столько же.

– И не мешает? Не путаетесь?

– Ни капельки! И так привык, что просто не вижу разницы. Только давай считать это прихотью, а не пижонством. – Катя согласно кивнула, и он, помолчав, добавил: – А ты, однако, невнимательна. За два месяца знакомства не заметила моих часов. И еще кое-что не замечаешь…

– Да, я знаю, что у меня уйма недостатков. Сейчас все буду вспоминать и начну краснеть.

– Разрешаю не краснеть. Ты хорошая девочка. – Он погладил ее по русым волосам и слегка обнял.

– Дождалась все-таки, – прошептала Катя, но Савельев не расслышал или сделал вид, что не расслышал.

– Мне пора, через два часа поезд на Мукден, а еще дела…

– До свидания, Сергей Матвеевич, всего вам доброго. – Катя с неохотой закрыла дверь и пошла в госпиталь.

Ждали мира, а началась лихорадочная подготовка к зимней кампании. Спешно была создана «вышибальная комиссия». Госпиталь очищали для приема большой партии раненых. Калек – в тыл, подлечившихся – на фронт.

Кате пришлось писать заключения комиссии об отправке в полки солдат, и, зная многих из них, она тихонько возмущалась. Какие же это бойцы? Как дядя Захар сможет стрелять из винтовки, если он едва научился ложку негнущимися пальцами ко рту подносить? Как будет бежать в наступление хромой Максимка с отрезанными пальцами на одной ноге и едва загнувшейся раной? Какой толк от еле ползающих от слабости послетифозных больных? С офицерами были более либеральны: отправляли больше в тыл, даже тех, про которых Савельев говорил, что они больны «тыломанией». Играли определенную роль и взятки. Тут возможности солдат и офицеров слишком разнились. Но были офицеры, рвавшиеся на оставленные позиции, переживавшие за подчиненных. Катя пыталась смотреть на происходящее глазами Сергея, и не просто смотреть, а видеть за поступками людей мотивы, побуждающие их поступать так или иначе.

Едва успели перестелить белье на освободившихся койках, как поступила первая партия раненых. Русские люди погибали, отражая отчаянные атаки у деревень Хейгоутей, Сандепу и Дзинь-у-дзинь («Какое легкомысленно-звонкое название, несовместимое с тысячами смертей», – подумала тогда Катя). И начались дни, которые вспоминались позже как лихорадочный бред.

Стон, неумолкающий стон, тягучий и всхлипывающий, стоял в палатах. Не успевали кипятить воду, чтобы напоить чаем всех раненых.

– Сестричка, пить, – просил солдат ржаво-запекшимися губами.

Катя неслась на кухню, чтобы через минуту вернуться обратно и успокоить хотя бы словом:

– Сейчас, сейчас. Кипятят. Нельзя сырую – дизентерия. Потерпи, миленький.

Приемный покой, вестибюль – все было забито стонущими людьми. Невозможно было помочь всем. Ощущение беспомощности впервые в жизни стало всепоглощающим. Катя металась от одного страдания к другому, едва успевая перебинтовывать, смазывать, поить. И, уже валясь с ног от усталости, чувствуя, что от нее сейчас не будет никакого толка, присела на мгновение в ординаторской, единственном месте, где не было раненых, закрыла глаза и вдруг совершенно отчетливо – вот, оказывается, какими бывают галлюцинации! – услышала голос Савельева: «Стоп, девочка, так дальше не пойдет! Забудь про жалость и эмоции, стань машиной. Быстрой и бесстрастной. Все пройдет. И это тоже. Иначе тебя хватит не надолго. Здесь надо быть или автоматом, или философом. Первое легче. Сейчас отключись – три минуты отдыха… Пора! Тебя ждут люди».

Размылась граница между обязанностями сестер милосердия и палатных служителей. Вместе с санитарами Катя переносила в морг умерших, меняла грязное белье раненым, превратившимся в безвольный ком стонущей плоти. Только однажды она усмехнулась: вспомнила, как отказывалась за обеденным столом Храповицкой полоскать рот мятной водой, считая эту процедуру не особенно приятной для взгляда. Господи, какие условности! Сейчас бы очутиться в спокойной той беззаботности.

Старший ординатор, подагрик, прибывший взамен Савельева вместе с женой, тоже сестрой милосердия, устало подмигнул Кате:

– Упасть бы в постель, да, сестричка? – И даже попытался скаламбурить: – Попасть бы в поспать! Она слабо улыбнулась в ответ, испытывая двойственное чувство. С одной стороны, неприязнь: из-за него ведь отослали Савельева; с другой – сочувствие: ему и правда труднее других, болен, а работает как все, без всяких поблажек.

– Лесницкая! – окликнул главврач. – На улице линейка с ранеными. Поедете с ними на вокзал. Вот списки с диагнозами. Их осмотрели, оказали помощь. Если встретите инспектора, скажете, что у нас больше нет мест. И всех, кто сюда едет, разворачивайте назад.

Катя с радостью вышла на свежий воздух, но, едва глянув на раненых, побежала обратно.

– Как же так, Василий Петрович? Там трое раненых в живот. Их трогать нельзя, им покой – самое главное… Они же умрут, пока я их до вокзала довезу… Хоть этих давайте оставим, Василий Петрович!

– Выполняйте распоряжение без разговоров! Не хотите ехать – других пошлю…

Катя, глотая слезы, залезла в линейку.

– Воды бы, сестричка, – измученно прошептал солдат с бородой, казавшейся иссиня-черной на обескровленном лице.

– Нельзя пить. У вас рана в живот, – страдальчески морщась, физически ощущая чужую боль, проговорила Катя.

– А!.. Все равно помирать!

Тут колесо угодило в рытвину, и солдат потерял сознание. «Хоть на несколько минут ему освобождение от муки», – подумала Катя.

На вокзале она подождала, пока ее подопечных погрузили в грязный, набитый ранеными санитарный поезд, погладила по щеке еще живого чернобородого: «Не умирайте…» – и, передавая списки врачу, спросила, сколько раненых в составе. «Тысяча», – последовал ответ. Она вспомнила свой белоликий поезд, рассчитанный на сто семьдесят человек. Кому повезет возвращаться в роскошных вагонах?..

То, что Катя увидела несколькими минутами позже, ужаснуло ее.

Подошел товарняк. Но вместо грузчиков к нему двинулись санитары. И в раскрытые двери она на голых досках неотапливаемых вагонов увидела множество раненых. Их стали выволакивать наружу и укладывать кого на носилки, кого на замызганные серые одеяла, расстеленные по перрону. У Кати была с собой сумка с медикаментами, и она бросилась помогать фельдшеру. Умерших за время дороги складывали отдельно. Их было больше десятка в каждом вагоне.

Фельдшер, матерясь во всю глотку, кидал распоряжения санитарам. Увидев в стороне двух бесцельно стоящих офицеров, он не терпящим возражений голосом велел им помочь перетащить раненых в здание вокзала:

– Люди вы или не люди?!

– Ишь раскомандовался, – неохотно огрызнулся молоденький поручик, но все-таки направился к носилкам.

– Изверги, что делают! Да почти все умершие от холода околели.

– Но как же так?

– Очень просто, – ответил фельдшер на Катин вопрос, одновременно пытаясь остановить открывшееся при переноске кровотечение у старого солдата-татарина. – Халатность и бездушие.

Перед Катей словно мелькнуло лицо Савельева: «Бездушие, безобразие, беспорядки…»

– Три санитара и один врач на поезд… Без еды и свечей… В январские морозы… Лишь бы телеграфировать: «Все раненые вывезены», – а там все на войну спишется. Отслужат панихиду по убиенным, избавятся от раненых, издадут приказ: «Исключить из всех видов ротного довольствия». – И повторил: – Очень просто все.

– Эй, барышня, назад ехать надо, – позвал Катю госпитальный возчик, и она, передав фельдшеру оставшиеся перевязочные пакеты, поспешила к линейке. Только на минутку задержалась у киоска, чтобы купить номер хабаровского «Вестника».

На обратной дороге, вглядываясь в скачущие буквы, пыталась понять, каково же положение на фронтах. Но там было сказано что-то очень уж чудное, а именно, что наши войска, выполнив возложенную на них задачу, отошли на прежние позиции.

В госпитале Катю ждал выговор главврача:

– Где вы прохлаждаетесь, Лесницкая?

Но, глянув на ее осунувшееся, бледное лицо и чуть смягчившись, он добавил:

– Трудиться надо, Катерина. Идите в палату. Представлю к Георгию за самоотверженный уход за ранеными.

– Можно подумать, если бы мне не посулили награду, я бы спать ушла, – негодующе пробормотала Катя и сразу же откликнулась на первый беспомощный зов: – Сейчас напою…

К десятому дню такой выматывающей работы она почувствовала, что стала гораздо собраннее и сосредоточеннее. Делала все спокойнее, а успевала больше…

Чакрабон в составе свиты вошел за Николаем в торжественную белую залу Царскосельского дворца. Императору подготовили встречу с депутацией петербургских рабочих.

Лек ожидал увидеть людей пусть в чистой, но дешевой и даже заплатанной одежде. Три десятка человек, очутившихся перед ликом императора, никак не подходили под представление о мастеровых. Конторщики, секретари? Очередной спектакль…

С июля он совершенно перестал уважать царя. Никак не в силах было его радушие заменить отсутствие государственного мышления. Не видит и не хочет видеть происходящего вокруг. Летом повелел инспектировать проведение третьей и четвертой частных мобилизаций по Петербургскому военному округу. Лек с воодушевлением взялся за дело, но окунулся в такое взяточничество и неурядицы, что понял – только волею императора можно навести хоть приблизительный порядок.

Он скакал из Красного Села. Недавно прошел дождь. И вдруг в дорожную грязь, на колени, под ноги коню кинулся бородатый мужик. Лек еле успел натянуть поводья: «Чего тебе?» А тот одной рукой на испуганных детей у обочины показывает – мал мала меньше, другой веревку протягивает: «Повесьте или застрелите…» И в глазах не страх – безнадежность, отчаяние. Оказалось, вдовец, пятеро детей, а его – на войну. Чакрабон своим личным распоряжением приказал освободить мужика. Если бы это был единственный случай!.. А лавочники да заводчики откупаются. Праздник для любителей набивать кошельки за чужой счет. Писарь берет трешку за незаконное снятие с учета, врач – по пятерке за признание негодности к воинской службе…

Лек составил докладную на имя императора. Все описал: и мобилизованных, не кормленных по нескольку дней, и грязные помещения, болезни, ропот… Неделю ожидал применения решительных мер. И что ж? Когда царь соизволил его принять, он просто-напросто отмахнулся от деловых разговоров: «Обойдется! Мне подарили байдарку. Пойдем обновим. Ты что-то неважно выглядишь, Лек. Надо больше гулять на воздухе. Отец с меня спросит за твое здоровье…» И Чакрабон, почувствовав себя все тем же пажом, ответил словами столь же малозначительными, но внимание его обострилось, он стал пристальнее смотреть вокруг, подмечал просчеты царя и министров, чтобы потом не допускать ошибок в служении Сиаму.

Две недели назад Николай распорядился, чтобы Лек на время перебрался в Царское Село, и с тех пор держит его здесь, давая незначительные поручения. Не хотел, чтобы принц был очевидцем расстрела безоружных толп? Скорее всего… Но имеющий уши да слышит! Похвальба офицеров, чьи солдаты «с замечательной выдержкой и подъемом духа» убили несколько сот рабочих с женами и детьми, рассказы о лужах крови, следах разрушений, ослепшем Невском, магазинах, разграбленных бандитами «под шумок»…

Теперь вот депутация «рабочих».

Они стояли навытяжку, боясь шелохнуться. В глазах жгучий интерес к обстановке дворца; одни были обескуражены, другие пожирали царя обожающими взорами – сейчас растекутся от счастья его лицезреть… Николай зачитал речь:

– Изменники и враги родины искушают вас… Я знаю, что жизнь рабочих нелегка, и позабочусь ее улучшить… Я выделяю пятьдесят тысяч на семьи жертв беспорядков…

Потом он подошел к одному из депутатов:

– Ты откуда? – Голос царя был благожелателен.

– С патронно-трубочного казенного завода, ваше величество. Унтер-офицер запаса Варламов.

– Ну-ну… – все, что нашел сказать государь этому «рабочему».

На том и кончилась встреча депутатов с императором. Их накормили завтраком и отправили в Петербург. Три десятка людей будут пересказывать детям и внукам, как стояли рядом с самим царем, а кто-то даже беседовал.

Не оттого ли все наперекосяк, что доверяется царь недобросовестным лицам? Он считает, что всегда поступает хорошо. Но ему нельзя верить, ибо одобренное сегодня отвергается завтра. Отсюда непорядки и беспокойство в империи?..

Неуютно, хотя многолюдно, светло и тепло было в Царском Селе. Леку хотелось скорее вернуться в свое отделение Зимнего, где можно было остаться наедине с мыслями. Нет электричества? Жили же раньше при свечах и петролевых лампах. Вот приедет, а там письмо от Катеньки…

Вот размечтался!.. Не пишет. Некогда? Конечно, но… отговорки. Просто не очень хочет. Это он строчит одно за другим. Никак не желает сердце забыть милую синеглазую девочку, искреннюю и серьезную.

А в госпитале к концу января, к китайскому Новому году, жизнь постепенно вошла в прежнее русло. Избыток раненых удалось вывезти. Медперсонал стал отсыпаться за две лихорадочные недели. Зоя, тоже похудевшая, совсем перестала смеяться. Если и говорила что-то, то только тогда, когда молчать было невозможно. Катя спросит – она ответит, глядя равнодушно или неприязненно.