– Ну и отчего?

– Оттого, что мое появление обычно шокирует…

Вениамин скинул туфли, сюртук, расстегнул рубашку и двинулся вперед в одних носках.

– Не надо… Еще прохладно – простынете.

– Согласен. – Он, вздохнув, облачился снова. – Тем более что зрителей мало.

– Я понимаю. Вы назло?

– Ага… И чтобы отличаться от них. Кричат о помощи России. Но какая же это, к чертям, помощь?

– Вы сочувствуете большевикам?

– Я никому не сочувствую. – Голос Вениамина сорвался на крик: – Никому! Я сам по себе. Знаете сказочку: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел?.. Так и я. Еще бы от себя уйти…

– Может, вам лучше вернуться в Россию?

– Может. Но что там делать сейчас художнику? Вернуться? Мне-то дорога открыта. Я не сбежал после революции. Как некоторые. Я уехал в Париж учиться. Еще до того… Но увлекся восточной живописью и только поэтому очутился здесь. Нет, не вернуться… Голод, холод… Зачем там лишний рот? А я ничего больше делать не могу и не хочу. Вот ведь как закручено, Екатерина: без живописи я не человек, не личность, а рисовать на пустой желудок не способен. О черт! Наверное, не так гениален, как Ван Гог. Или недостаточно безумен. Понятно?

– Конечно.

– Ничего вам пока не понятно! И все-таки заметьте одну тонкость. Они говорят: «Мы – эмигранты». Но загляните в любой словарь. Эмигранты – это люди, временно пребывающие в чужой стране, а люди, навсегда оставившие родину, называются иммигрантами. Я и говорю: «Я – иммигрант». Что есть, то есть. А они собираются вернуться. В прошлое. Чушь! Реку вспять не поворотить. Надо принимать все как есть и искать свое новое место в жизни. Утрясаться, устраиваться. Может быть, даже растолкав соседей локтями. «Диссидент», «декадент»… – передразнил он княгиню.

– Мы пришли.

– Куда?

– Я здесь живу. В этом маленьком симпатичном пансионате.

– Английском, – догадался Вениамин с первого взгляда на строгий, но не лишенный изящества особнячок. – Значит, тоже сами по себе… В сторонке… Ну что ж, до свидания. По одним дорожкам ходим. Еще встретимся.

– Всего хорошего, Вениамин.

Может, потому, что голос художника был взвинченным, а речь немного сумбурной? Или потому, что фоном звенела радость от первой встречи с соотечественниками? Но слова Вениамина едва скользнули по Катиному сознанию. Вникать не хотелось.

Сон приснился хороший. Березки, церквушки, она в крестьянском сарафане. И рядом кто-то добрый, сильный, надежный… Ударил гонг. Откуда в деревне гонг? Катя проснулась. Ах эта Намарона! Надумала стирать пыль и звякнула флаконом о зеркало. Но кто же снился? Неужели Савельев? Жаль, не досмотрела. Она крепко-крепко зажмурила глаза. А вдруг доснится? Нет, не получается. Все равно сон – прекрасный. Не иначе как Россия будет добра к ней…

Сегодня предстояло обсуждение программы благотворительного бала. Катя вышла из пансионата в приподнятом настроении, но таким оно оставалось недолго.

В переулочке Катя услышала за собой умоляющий голосок, тянувший:

– Мадам, мадам, мадам…

Она оглянулась. Маленькая китаянка-рикша семенила рядом. За ее спиной болталась крошечная младенческая головка.

Вереницы рикш на всех улицах города были привычным зрелищем. Они не давали прохода, упрашивая сесть в коляску, а заполучив пассажира, покрепче ухватывали оглобли маленькой велоколяски и, набрав побольше воздуха в легкие, бросались вперед. Какой-нибудь жирный седок из любителей поиздеваться подгонял беднягу ударами сапога или тыча в спину элегантной тростью. Поездка «на рикше» была дешевле, чем трамваем или с извозчиком, но русские – помнилось еще по Харбину – старались избегать экзотического средства передвижения.

Мужчины-рикши – везде. Но женщина?..

– Мадам, мадам… – не отставала китаянка. Катя остановилась.

– Зачем же вы? – спросила она сначала по-русски, потом по-китайски, не вполне уверенная, что будет понята. В Парускаване ее окружало немало китайцев, и Катя общалась с ними свободно, но диалект их значительно отличался от шанхайского. – Ребенку вредно… и вам.

Женщина залопотала в надежде вымолить хоть несколько центов. Совсем безнадежной получалась нарисованная ею картина. Муж был рикшей, был… но пришлось ему неделю назад полдня возить по городу какого-то европейца, кинувшего за работу пять центов. Пять мексиканских центов, которые вдвое дешевле американских. Он отказался от такой мизерной платы: жена не работает, за угол платить нечем, риса ни горсточки. И что? Добавили центов? Как бы не так! Рикшу ударили палкой по голове, кликнули полицию… А потом суд и «три месяца тюрьмы за грубое обращение с иностранцами». Но жить-то надо. И пришлось ей самой на время стать «лошадью»…

– Сколько же центов получается за день?

– Пятнадцать – двадцать, из них половину – хозяину коляски…

Катя сунула доллар в протянутую ладонь и, не дожидаясь, пока до донышка изольется поток благодарностей, быстро пошла по улице, стараясь настроиться на прежний добродушно-приподнятый лад. Не удавалось…

Дом княгини был устроен прекрасно. Он прежде всего был домом, просторным, богатым, но и уютным.

У Кати заныло сердце – чужая женщина хозяйничает в ее Парускаване…

Говорили о костюмах. Конечно, следует нарядиться в русские народные.

– Катюша, а вы будете боярышней.

– Тогда уж боярыней.

– Ну что вы, зачем же так! Вы выглядите совсем девочкой. Не то что я. – Княгиня вздохнула, но тем не менее удовлетворенно огладила пышные бедра. – Ох, что я упустила… Надо было Венечке предложить подновить-разрисовать ларьки.

– А он согласился бы? По-моему, нет.

– Не знаю. Но по крайней мере ощутил бы нашу заботу. Не бесплатно же. А почему, Катенька, вы думаете, что не согласился бы?

– Он вчера провожал меня до пансионата. Оказалось, что мы оба из Киева и даже встречались там в детстве.

– Умилительно! Такое совпадение! Но, Катенька, послушайтесь моего совета. Держитесь от Вени подальше. Я не против богемы. Но зачем же изображать из себя юродивого? И, мне кажется, у него что-то с психикой.

– Не заметила.

– Имейте в виду, на всякий случай. Ладно, искать его я не намерена. Объявится за неделю – получит заказ. Нет – пускай на себя пеняет. А нам и старые сойдут, те, что с рождества остались…

Еще во время разговора Катя обратила внимание на чередование щелчков и глухих ударов, словно в стенку соседней комнаты кто-то швырял резиновым мячиком.

Вдруг дверь распахнулась, и, размахивая пистолетом, в комнату ворвался взъерошенный Ники.

– Мамочка, я всех убил! С восьми шагов!

– Ах ты молодец!

– Мамочка, вы обязательно должны посмотреть, пока стрелы не отвалились!

– Ну пойдем, сынок, похвастайся. И вы, Катюша, глянете.

В комнате Ники на обоях одной из стен в три ряда, квадратом были наклеены открытки-портреты. В лица, изображенные на них, впились резиновые присоски стрел. Две, хлюпнув, отпали. Ники, не поднимая их с пола, схватил со стола другие, зарядил пистолет и стал целиться снова. И таким непримиримым было его лицо, такое наслаждение разлилось по нему, когда цель была поражена, что Кате стало не по себе.

– Эх, мне бы настоящий пистолет! Мамочка, вы ведь обещали!

– Погоди немного, Ники! Исполнится пятнадцать – получишь! – Княгиня пояснила Кате: – Вот как мы воспитываем истинных борцов за Россию. Пусть учится отстаивать свои убеждения. Придется нам самим защищать нашу Россию. Надеялись на японское да на пекинское правительства – и пронадеялись. Никому дела нет! Вы читали «Шанхайскую жизнь»?

– Нет. Сегодняшняя?

– Ну полюбуйтесь тогда. Видите? Отчеркнуто… Обращение Советов к Китаю. Читайте, читайте.

– «Советское правительство уничтожает все особые привилегии, все фактории русских купцов на китайской земле. Ни один русский чиновник, поп и миссионер не смеет вмешиваться в китайские дела…» – Катя подняла глаза:– А разве это плохо?

– Ужасно! Во-первых, они, – княгиня кивнула в сторону открыток, – просто дурачье. Самим есть нечего, а от денег, которые в руках лежат, отказываются. Но это бы и ничего. Чем им хуже, тем нам лучше! Так китайцы же расчувствовались… А это вы читали?

Катя покачала головой.

– Ну, сударыня, где же вы витаете? Читайте тоже. Нет, не там, ниже… Нашли?

– «Строгий нейтралитет»?

– Вот, вот! – Она отобрала газету у Кати. – «Строгий нейтралитет в гражданской войне между белыми и красными». Пекин не понимает, что послабление сейчас большевикам потом китайскими же слезками отольется.

– А можно мне посмотреть портреты?

– Конечно, Катюша! Врагов надо знать в лицо!

Ники отодрал стрелки от открыток. Перед Катей предстали лица, испещренные черными следами – кругами от резины. Некоторые открытки были обведены красным контуром. Княгиня пояснила, не дожидаясь вопроса:

– Это главные враги: Коллонтай, Бонч-Бруевич, Чичерин… Изменники, предатели!.. Остальных, разночинцев да нищих, можно понять. Я и не возмущаюсь. Они за свой кусок хлеба с маслом дерутся. Хотят, как мы, на серебре обедать. А тем чего не хватает? Чичерин – дворянин. Эти – из семей генералов, императору присягавших… Они безумцы. И их надо уничтожать, как сбесившихся псов. – Глаза княгини вспыхнули фанатическим огнем. – Господи, как мало у нас оружия и патриотов! Пушки бы! Самолеты!

Катя пристально смотрела на ряды открыток. Странно, но никакой ненависти к этим людям она не испытывала. Внимательные взгляды, умные лица. А хорошо бы поговорить с кем-нибудь из них. Например, с теми, в красных рамках. Бонч-Бруевич… Похож на английского дипломата. Сын и брат генералов. А выбрал советскую власть… Отчего же? Не так-то все просто. И нет рядом человека, который объяснил бы происходящее. Савельев, наверное, мог бы. Уж он-то с такой властью, которая справедливее. К кому? Если к народу – значит, советская. Узнать бы, где он и с кем… Катя непременно выбрала бы то же… Или вот Коллонтай Александра. В скобках – «нарком гос. призрения». Чем же она занимается? Помогает беднякам? Детям? Похожа на актрису. Драматическую. Или на поэтессу Смотрит всепонимающе. Только чернеют круги от присосок на снимке.

Катя подняла руку с носовым платочком – оттереть их – и тут же опустила: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Вдоль стен бального зала вереницами пестрели лубочно разрисованные фасады картонных избушек. Катя заняла свое место за окошком с резными наличниками Голубые шелковые занавески покачивались от сквознячка. Но с обратной стороны «избушка» имела весьма неприглядный вид: жирные пятна на стенках, мазки краски, коряво загнутые гвозди, крепящие картон к деревянному каркасу «Изнанка красивой жизни», – грустно подумала Катя. На подоконнике были изображены сине-белые сугробики снега. Значит, декорации так и не перекрашивали: Вениамин не зашел вовремя.

Катя вынула из коробок, сваленных у ног, часы с кукушкой, матрешек, бутылку шампанского. «Абрау-Дюрсо»? Из чьих-то дореволюционных запасов… Усадила кукол на подставку, развесила гравюры. Закуток стал более уютным.

– Дамы и господа! Посмотрите, какие чудесные призы вас ждут! Покупайте билетики лотереи-аллегри! Этим вы поможете нашим разорившимся соотечественникам, пострадавшим от красного террора! – зазвенел рядом девичий голосок. Барышня-крестьянка с зеленым попугайчиком на плече протянула лукошко с билетиками первому приглашенному – вальяжному господину в вышитой болгарским крестом косоворотке.

И тут же рассыпали сухой перестук бойкие ложечники, споро затеребили струны балалаечники. И закружилась веселая кутерьма.

С лотереей закончили быстро. Но количество призов почти не убавилось. Может быть, номеров с шампанским и красавицей куклой вовсе не было в лукошке, а может, выигравшие решили оставить их обществу «на бедность».

Катя пошла спросить княгиню, как быть с призами: укладывать ли их опять в коробки или повременить до окончания бала?

Княгиня торговала брагой и медом – в память о патриархальной Руси. К ней подошла, с подносом пряников, дама в купеческом одеянии.

– Ну как, княгинюшка? Кажется, все хорошо?

– Да, Мими, весело и шумно.

– Весело-то весело, а все-таки оттенок не тот. Тревожный какой-то, нездоровый. Сравните с петербургскими балами!

– Ох, что вспоминать!..

– Да. И не последних лет, а в самом начале века. Позже японская война заразила страну лихорадкой, от которой мы так и не излечились.

– Катюша, – сказала княгиня, – вы близко знали Риночку Храповицкую?..

– Да. У нас были почти родственные отношения. Но я давно не имела о ней вестей.

– А я не зря вспомнила про нее именно сейчас – увидела Мими и вас рядом. Познакомьтесь… – Княгиня представила женщин друг другу. – Мими, вы упоминали Риночку недавно, а я была занята деловым разговором и не уловила суть рассказа. Что там с ней?

– Хотите знать, где она нынче и чем занимается? По последним сведениям, она перебралась из Парижа в Довилль, потом в Монте-Карло и сейчас весьма лихо проигрывает там вместе с Малечкой свое состояние.

– Странно… При чем здесь Малечка? Они же терпеть не могли друг друга!

Что-то Катя не припоминала, чтобы Ирина Петровна не могла кого-нибудь терпеть. И, желая поддержать разговор, она спросила, скорее из вежливости:

– А Малечка – кто?

– Как? Вы не слышали о Кшесинской?

– Сейчас… Это не балерина ли?

– Ну разумеется! Божественная Кшесинская, – с заметным сарказмом произнесла княгиня. – Кто же не преклонял перед ней колен? Сам царь благоволил. И великие князья были ее… хм-хм, ладно, не будем…

– Именно так, – поддакнула Мими, – наши князья… А иностранцы? Коллекция, как вы помните, была презабавная. С нею был даже какой-то сиамский князек. Как его звали? Мудреное имя… Ну, неважно… Он потерял голову от Малечки. В прямом смысле. Когда наша «прынцесса» дала ему отставку, он исчез из поля зрения. Был и нету… Может, повесился?

Неужели речь о Чакрабоне? Да-да… Что-то ведь было. Слушки-пересуды в гостиной Храповицкой. Им не придавалось значения в то время. А сейчас рядом с ним юная Джавалит…

– Матильде удалось-таки заарканить князя Андрея.

– А, к этому давно шло. Впрочем, он своей рассудительностью вполне уравновешивает ее буйный нрав. Хотя плохо то, что он не борец. Нет. Единственный из Романовых, не претендующий на престол. Всегда был философом.

– Подождем – увидим, будет ли он спокоен, когда и его состояние пустят на ветер?

– Да-да, – закивала княгиня, – нужно думать о завтрашнем дне. Прокутить остатки, конечно, можно. Но что потом? Я собираюсь жить долго и счастливо. Поэтому, милочка, нам следует быть экономными и рассудительными…

Катя опять потеряла нить разговора.

Четыре женщины, ближе других знавшие Лека: две из них русские – Матильда и она, Катя; две тайки – Валиндра и Джавалит. Но все разные, как четыре стороны света. Женщины, которых объединяли воспоминания о Чакрабоне, мимолетные или болезненные. Грустно – одна прогнала его. Двух он оставил сам. Тяжело, когда тебя бросают. Верно, это всегда воспринимается как предательство. Горько. Валиндре пришлось испытать то же. Четвертая пока с ним. Пока. Время покажет. Долго ли его будет радовать беззаботный смех Джавалит? Ох, нет! Скорее всего – недолго. Леку нужны глубина и серьезность. Он быстро пресытится и пожалеет об измене. Иначе и быть не может. Верно, уже жалеет. Недаром же столько месяцев колебался, прежде чем согласился на развод. Предчувствовал и жалел заранее. Пусть. Надо было думать раньше.

Вдруг представилось – темное море, щепки на волнах. Обломки кораблекрушения? И ветер, который швыряет, сталкивает их, потом отбрасывает на бесконечные расстояния друг от друга. Что это за сила, распоряжающаяся судьбами миллионов?

– И вот, – все о том же толковала Мими, – Кирилл переименовал ее в Красинскую, чтобы не порочить семью мезальянсом – Романов и балерина. Укрыли огонь рогожкой!

– Товарищ продавец! – прервал пересуды незаметно подошедший Вениамин. – Плесните-ка мне бражки!

– Что-о-о? – Княгиня медленно повернулась к нечестивцу, посмевшему в ее присутствии произнести крамольные слова. Она превратилась из добродушной кумушки в Медузу Горгону. – Босяк! Что ты себе позволяешь?

– Да я ничего… я пошутил… – стал оправдываться художник, чувствуя, что и вправду переборщил. – Я просто изображал босяка. Они же так нынче там разговаривают.

– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!

Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:

– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.

Катя постаралась сгладить обстановку:

– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.

Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.

– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.

– Отчего ж?

Он многозначительно развел руками.

Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?

– Сложно быть совсем независимым?

– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!

Катя не ожидала такой эскапады.

– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.

– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.

Кате стало жаль его.

– Случилось что-нибудь плохое?

– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.

– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?

– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!

– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.

Они остановились перед входом в парк.

– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.

– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.

– И даже богачей не пускают?

– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?

– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…

– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?

Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…

Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:

– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.

– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.

– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…

– А вы далеко живете?

– На трамвае поедем.

Линия соединяла европейскую и китайскую части города.

Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».

– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?

– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.

Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.

– А теперь?

Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.

– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?

– Да.

Картины были развешаны и расставлены у трех стен.

На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.

Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.

И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…

– Ну как, Екатерина? Что вам больше приглянулось?

– Пожалуй, те, непонятные. Интересно. Задерживает внимание. Думаю, что это даже талантливо. Но незавершенность раздражает. Ни одну из них я бы не согласилась повесить в своей комнате.

– И не только вы. Покупателей не предвидится.

Катя приблизилась к одному из холстов. Губы без лица саркастически ухмылялись. Едва-едва были намечены нос и подбородок.

– Пожалуй, по технике похоже на Эжена Каррьера? Или я ошибаюсь?

– Сравнили! У него одни сантименты. Дочки-матери…

– Я всего лишь о технике. – Катя улыбнулась возмущению художника. Каррьер ей очень нравился, и обидеть Вениамина она не собиралась. – А остальное красиво.

– Красиво, но не больше. Что ж, спасибо и на том. За искренность.

– Давайте пить чай.

Вениамин придвинул к журнальному столику кресло-качалку, а сам устроился прямо на полу, облокотившись на стремянку.

– Угощайтесь. Конфеты русские, а пирожки хозяйка сама пекла.

– Кто она?

– Просто жена хозяина, а вот он художник. И неплохой, на мой взгляд.

Катя оглянулась. Может, то, что она сочла за восточные стилизации, и есть его работы?

– Нет, – понимающе тряхнул головой Вениамин. – Когда я занимал мастерскую, он снял все свои картины и раздарил – университету, библиотеке, друзьям. Теперь занимается политикой. Зря!

– А цель?

– Не знаю. Не вникал. Пускай его… Не мешает, и ладно.

Они помолчали.

– Послушайте, Екатерина, а вам не кажется, то, что произошло с Россией, ненормальность, уродство, случайность, наконец?.. Чуть-чуть бы побольше пулеметов, сразу, с самого начала?..

– Я не готова к ответу. Многого не знаю и не понимаю.

– А иногда жалко их. Вот сегодняшняя газета… Стопятидесятитысячная армия белополяков уже заняла Правобережную Украину. Княгиня и компания воспрянули духом. Но что получается? Русская земля отдана на разграбление польским панам. Я думаю: «Там в наших хлопцев стреляют» – и ловлю себя на этом «наших», значит, на сочувствии красным. И желаю полянкам гореть в адовом огне, но тут же спохватываюсь и ругаю себя за квасной патриотизм. Свою Россию я ношу в себе. И иной, униженной происшедшим, мне не надо.

– Я слышала, Бальмонт недавно тоже уехал в Париж.

– Вот видите, подтверждение. Плохо там сейчас творческому люду.

– Сейчас в России всем трудно. С пустого места начинать приходится…

– Не выношу никакого насилия! – вскрикнул Вениамин так резко, что Катя, вздрогнув, плеснула чай на столик. – Не славил царя – тоже душегуб немалый, – но большевики со своей диктатурой! Но белогвардейцы, уничтожающие всех подчистую! Вот и оправдываюсь мысленно перед теми и другими, в то же время осуждая всех. Так и до психбольницы недалеко. Напиться, что ли?

– Поможет ли, Вениамин? Не стоит. И уж, во всяком случае, не сейчас. Знаете, Вениамин, я, кажется, поняла, что нас роднит. Думаете, Киев и полудетские воспоминания? Нет. То, что и вы и я находимся перед выбором. И ничего для себя еще не решили. Остальным живется проще – раз шагнули на свою дорожку и не сворачивают. Неважно, плохая она или добрая.

Вениамин расслабленно сидел, прикрыв глаза. Катя покачивалась в кресле. Наплывали и отстранялись миленькие украинские пейзажики.

«Ну, попаду в Россию… и что увижу? – думала Катя. – Это словно давно проданное имение, в котором прошло детство. Идешь туда потому, что ностальгически тянет вернуться в замок няниных сказок, но оказываешься у развалин, хотя дом и блестящ, и ухожен.

Просто он уже не твой. А другими именно он будет вспоминаться с тоской. Каждому свое. Хотя даже отстраненность Вениамина от всех тоже позиция. Как мне мешает неуверенность в себе! Как хочется переложить окончательное решение на чужие плечи! Все бы плыть по течению… Сколько раз в жизни я поступала наперекор всем? Наверное, два. Когда отправлялась на войну и добиваясь развода с Чакрабоном. И в том и в другом случае потому, что иначе не могла. Вот и сейчас будто жду, что кто-нибудь возьмет за руку и отвезет в Киев. Вместе с Ежиком. И ничего больше не нужно для счастья.

Нет, лукавлю. Если уж о счастье, то чтобы и Савельев был где-нибудь недалеко. Хорошо бы знать, помнит он обо мне или забыл? И где теперь? Может, уже в России. Написать Ивану, спросить? Он сердит на меня за настойчивость с разводом и о Сергее, наверное, не ответит, даже если и знает. Поехать в Пекин? Рано. Туда отправлюсь, только решив все для себя. Тем более что Иван в Россию не поедет. Слишком категоричным был его отказ сотрудничать с большевиками. А вот еще… Если бы я могла предвидеть все заранее, сказала бы Савельеву в Парускаване: „Подожди, Сереженька, немного…“? Если бы знала про Джавалит, уехала бы с ним тогда, забрав Ежика? Нет. Опять нет. Оставила бы все как есть и предпочла бы, чтобы изменили мне, чем всю жизнь чувствовать себя гадкой, неблагодарной, предавшей Лека. Хотя хуже от этого только мне.

А как было бы чудесно подвести Ежика к Софийскому собору, погулять по Крещатику! Ох, а может, нет худа без добра? Боюсь и помечтать… А вдруг у Джавалит скоро родится сын? Он будет исключительно тайской и дважды царственной крови. Он будет самым законным наследником престола. Зачем им тогда Ежик? Господи, пошли сына Джавалит, а мне верни Ежика! Как он там без меня? У семи нянек?.. Уехали бы мы в Россию. Вот только – с пустыми руками… Жаль, нет у меня богатств. Скромные переводы. Но и тех, верно, лишусь, если надумаю уехать. Прийти в советское посольство и рассказать о суммах, отправленных из Бангкока в пользу голодающих? Унизительно. Ждать благодарности за то немногое, что удалось сделать. Да и не сохранилось документов, подтверждающих отправку. И неизвестно, дошли ли деньги до больниц и приютов, не осели ли на долгом пути в бездонных спекулянтских карманах. И получается – словно в искупление вины. Хотя нет у меня никакой вины. Но поймут ли?..»

Тишину прервал осторожный стук в дверь.

– Входите, открыто. Это вы, Дин Си?

Зеленая бамбуковая занавеска всколыхнулась и пропустила старика китайца. Старик-то старик, и голова совсем седая, но глаза были такими живыми, а улыбка открытой, что рядом с Вениамином китаец казался младше своего квартиранта.

– Знакомьтесь…

– Очень приятно…

Говорили по-английски.

– Ну, как мой портрет? – подходя к мольберту, завешенному марлей, спросил Дин Си.

– Почти готов, – ответил Вениамин и подмигнул Кате: отрабатываю, мол, жилье, ничего не поделаешь.

– По-моему, хорошо. – Катя переводила взгляд с китайца на его изображение.

– А вам не нравится? – озадаченно спросил Вениамин у хозяина.

Тот хмурился, рассматривая холст очень сосредоточенно, и вдруг расхохотался.

– Думаете, я не мог бы сам себя нарисовать? Мог бы. И не хуже. Но я ждал еще одного подтверждения своей теории. Сейчас, минутку… – Он скрылся в своей комнате и тут же показался вновь, держа в руках лист картона. – Что вы видите здесь, миссис Екатерина?

– Вениамина, – сразу ответила она. Взлохмаченные волосы, лихорадочный блеск глаз, диссонирующий с безвольно опущенными краями губ, – все было передано точно.

– Похоже?

– Конечно, но… – Катя задумалась, какими словами передать что-то едва уловимое, но чужеродное.

– Вот именно. Но… но что же?

– Словно акцент, заметный даже в стерильно правильном разговоре иностранца. То ли глаза чуть более раскосы, то ли скулы чуть четче прорисованы.

– Верно, – удовлетворенно кивнул Дин Си. – А я здесь, – он ткнул в картон карандашом, – этого не замечаю, зато там, – махнул в сторону холста, – вижу без очков. И любой китаец скажет: «Похож ты, Дин Си, на себя, но кажется, словно дед у тебя вдруг иностранцем стал и капельку европейской крови тебе добавил». Вот какие фокусы получаются. Сложно, значит, вам нас понять и прочувствовать до конца, а нам вас…

«Своих, русских, понять бы. Что ж о другой культуре говорить», – подумала Катя.

– …Но надо, – продолжал хозяин. – Люди всех рас должны к этому стремиться. Я как вошел, засомневался: приглашать – не приглашать? А теперь думаю – надо пригласить. Скоро праздник. Первое мая. Приходите, миссис Екатерина. Вениамина можно было и не предупреждать. Будет дома – сам не удержится: демонстранты соберутся недалеко и пройдут мимо нас в глубь района. Приходите, ладно? В России вы, наверное, участвовали в маевках?

«Неужели я похожа на простую работницу?» – обиделась на его предположение Катя, но тут же улыбнулась, поняв, что Дин Си хотел увидеть в ней лучшее – для себя.

– Я постараюсь…

– …Если не будете очень заняты?

– К сожалению, нет у меня никаких занятий. Приду, конечно.

Огромное окно мастерской стало серо-синим. Катя спохватилась:

– Мне давно пора домой.

– Екатерина, а может, останетесь у меня? – перешел на русский Вениамин. – Очень уж тоскливо одному. А вы говорите – души родственные…