СТЕПА & Со

О том, насколько прекрасна и удивительна может быть жизнь, многие в постсоветское время стали забывать. Другие, наоборот, только после свержения коммунизма стали замечать, что в этой самой жизни бывают приятные моменты. Потому как после долгих и упорных трудов по строительству рыночной экономики и собственного домашнего хозяйства некоторым крупномасштабно мыслящим и действующим людям иногда хочется спокойно подышать зимним воздухом, ощутить внутреннее расслабление и умиротворение. Отдохнуть, так сказать, от всего интенсивного, импульсивного и агрессивного.

Конечно, для такого отдохновения человек этого круга мог бы избрать какие-нибудь Гавайи, Антилы, Багамы, Балеары или Канары. Ну, может, на худой конец, Анталью. А то экзотики ради мог бы, например, из русской зимы в антарктическое лето перебраться — денег хватило бы.

Но человек, которого в определенных кругах областной общественности именовали Степой, уже досыта похлебал и тропического, и субтропического, и, к сожалению, приполярного (правда, арктического, а не антарктического) солнца тоже. Само собой, что он не очень любил показываться широкой публике, давать телеинтервью и напоминать международной общественности о своем существовании. Громадное большинство населения вообще не ведало о том, что на территории данной области проживает такой Степа. Ничтожное меньшинство, принадлежавшее к весьма узкому и специфическому кругу лиц, когда-либо и где-либо слышавших о наличии этого конкретного Степы, хотя и знало о его существовании, но никогда его не видело. И надо добавить — совершенно не стремилось увидеть. Потому что такое знакомство могло очень дорого стоить. И в финансовом, и в чисто медицинском смысле слова.

Конечно, число людей, общавшихся со Степой, было намного больше. То есть в области и за ее пределами было достаточно много граждан, водивших дружбу с Эдуардом Сергеевичем Тихоновым. Кое-кто из них даже догадывался, что у г-на Тихонова есть неувязки с законом, но предпочитали этого не оглашать. В числе знакомых Тихонова имелись те, кто из других источников был наслышан о Степе как об очень крутом и серьезном человеке, но они и понятия не имели, что общаются именно со Степой, а не со скромным Эдуардом Сергеевичем. К таким господам, как это ни удивительно, относился даже сам Глава обладминистрации.

Впрочем, в области имелось человек пятнадцать еще живых людей, которым был, так сказать, оформлен «допуск». То есть этим товарищам дозволялось знать, что Степа и Тихонов есть одна личность, а не две. В их числе, например, были господа Иванцов и Рындин.

А вот для господина Соловьева Антона Борисовича, то есть для Ваниного папы, никакого Степы не существовало. Зато с милейшим гражданином Тихоновым он поддерживал прочные деловые контакты, носившие взаимовыгодный характер. Антон Борисович обладал очень полезными для жизни московскими знакомствами и выходами на зарубежных партнеров, а у Эдуарда Сергеевича были столь же необходимые связи на уровне областных структур. Финансовые интересы у обоих деловых людей тоже переплетались тесно, и уровень доверительности в их отношениях был достигнут достаточно высокий.

Впрочем, на сей раз причиной их встречи послужили не столько деловые, сколько семейные проблемы господина Соловьева.

Три дня назад он примчался в воинскую часть, откуда за сутки до этого убежали Валерка и Ваня. Докладывать сразу командир не решился — рассчитывал, что сумеет отловить беглецов. Известие о ЧП сообщил по телефону прапорщик Середенко, который, узнав о побеге своего подопечного, поначалу чуть не удавился, запаниковав до зубовного лязга. Может, именно это обстоятельство благоприятно отразилось на его физическом состоянии. Гриша отделался лишь небольшой синевой под левым глазом и ссадиной на правой скуле.

С командиром части Соловьев-старший говорил тет-а-тет, но очень энергично. Сгоряча, конечно, пообещал, что выкинет полковника по неполному служебному соответствию — мол, в Минобороне полно друзей, — но потом, когда полковник, в свою очередь, озверев, гаркнул, что ему терять нечего, Соловьев немного поостыл. Командир части, употребляя на одну фразу по 75 процентов матюков, очень доходчиво объяснил любвеобильному папаше, что он, полковник, «афганец» и «чеченец», дважды раненный и маленько контуженный. А потому, если он прямо тут, в родном кабинете, грохнет господина предпринимателя прямо в лобешник из табельного оружия, а охрану вместе с двумя джипами и подарочным «мерседесом» размажет по снегу танковыми гусеницами, то скорее всего попадет в дурдом, а не в тюрьму. Но даже если ему и дадут вышку, то останется моральное удовлетворение.

Хотя командир части вряд ли имел при себе что-то стреляющее и уж наверняка не сумел бы раньше, чем за час, выгнать из бокса танк, Антон Борисович сбавил тон до умеренного. В конце концов он понимал, что винить надо не задерганного всякими катавасиями офицера, а самого себя за то, что воспитал сына-придурка.

Выпив для примирения по двести граммов коньяку из НЗ батьки Соловьева, оба почувствовали, что классовые противоречия стираются и общее рабоче-крестьянское происхождение дает о себе знать.

Уже почти в спокойной обстановке бывшие советские люди смогли найти общий язык, прикинуть, куда и в каком направлении мог побежать Ваня. То есть направление-то было известно: на юг, но на чем и как мог уехать младший Соловьев, догадаться было трудно. Мог и пешком уйти.

Только на этом этапе полковник наконец поведал, что Ваня убежал не один, а одновременно с Русаковым, застрелившим двух сослуживцев и укравшим два автомата. Само собой, что Антона Борисовича это сообщение не обрадовало и оптимизма по поводу сына не добавило. Он с ходу предположил, что Валерка прихватил приличного мальчика в качестве заложника. Полковник засомневался, потому что, на его взгляд, у Русакова на это интеллекта не хватило бы. Это еще больше расстроило Соловьева, поскольку он хорошо знал: если не хватает интеллекта на взятие заложника, то на убийство может вполне хватить.

В части уже вовсю орудовала военная прокуратура, подключились милиция и военная контрразведка. Два дня поисков, в течение которых ни командир части, ни Антон Борисович глаз не смыкали, привели в тупик. То есть в тот самый, где беглецы залезли в вагон. Собачка смогла отработать следы до этого места, за что ей, родимой, честь и слава. Однако вагона там уже не было, в пакгаузе не обнаружили никаких следов, и собачка заявила: «Я — пас». Оставалось надеяться на силы человеческого интеллекта. Человеческий интеллект подсказал, что в тупике мог находиться некий элемент подвижного состава, на котором один или оба беглеца могли куда-то уехать. Подключились правоохранители транспорта. Согласно станционной документации, никаких вагонов, платформ, цистерн или хоппер-дозаторов на момент побега и в последующие сутки в помянутом тупике не находилось и не должно было находиться. К тому же тупик и пакгауз, как это ни удивительно, никто не хотел признавать своим. Начальник магистральной станции, тыча в нос следователям планом своего путевого хозяйства, убедительно доказывал, что все расположенное за пикетным столбиком номер такой-то к его епархии не относится, а начальник заводской железнодорожной станции, опять-таки с планом путевого хозяйства в руках, разъяснял, что его владения начинаются от пикетного столбика с другим номером и он тупик с пакгаузом ведать не ведает.

Конечно, нашлись добрые люди, которые после долгих бесед и напоминаний о прошлых грехах позволили уцепиться за кое-какие хвостики. Был и элемент везения. Один из сцепщиков, работавший в ночь побега, залетел в милицию, учинив дома дебош. Оформляться на пятнадцать суток ему очень не хотелось, и когда вовремя подключившийся следователь ненавязчиво поинтересовался, не было ли у него какой-либо особо тяжкой работы в ночь с такого-то на такое-то, работала с радостью сообщил, что ездил с маневровым за порожняком в тот самый бесхозный тупик, а потом прицепил его к товарному составу номер такой-то. Сцепщика на радостях штрафанули и оставили на воле. Зато начались мелкие неприятности у машиниста маневрового, коллег сцепщика по смене и продолжились у начальника магистральной станции. Последний достаточно прочно огородился от наиболее серьезных обвинений, заявив, что его на работе в ту ночь не было, а были дежурный и диспетчер, которые и отвечают за порядок движения по пристанционным путям, формирование составов и вообще за то, чтоб все было в ажуре. С другой стороны, не было никаких заявлений насчет пропажи грузов или порожнего вагона. Транспортники засели в долговременное изучение того, что происходило с упомянутым составом, к которому прицепили неизвестно чей порожняк и куда этот порожняк мог подеваться.

Все это было очень интересно и познавательно, но мало что давало для выяснения беспокоившего Соловьева-старшего вопроса. Само собой, его радовало, что хоть как-то обнаружилось примерное направление, по которому мог проследовать Ваня. Радовало еще и то, что это направление было прямо противоположно тому, по которому его сын мог доехать до Чечни. Однако не было никаких гарантий, что смышленый парнишка, обнаружив, что удаляется от милого его сердцу района боевых действий, не перескочил на соседней станции во встречный товарняк. Кроме того, слишком многое говорило за то, что злодей Русаков, вооруженный двумя автоматами, мог уехать в том же вагоне. Учитывая, что он собирался вовсе не в Чечню, а совсем наоборот и в особой дружбе с Ваней замечен не был, можно было предполагать возникновение серьезных разногласий, хотя бы по вопросу о маршруте движения. В представлении папы-Соловьева Валерке, застрелившему двух сверстников, прикончить третьего не составляло труда и душевных мук. Такому терять нечего. Утешало, что, по сводке транспортной милиции, среди трех трупов, обнаруженных в период после побега Соловьева-младшего у железнодорожного полотна по маршруту движения товарного состава, ничего похожего на девятнадцатилетнего солдата не обнаружилось. Имелись только пожилая бомжиха, замерзшая в нетрезвом состоянии под одним из мостов, среднего возраста шофер-дальнобойщик с профессионально проломленным ударом монтировки черепом, сброшенный на рельсы с автомобильного путепровода, а также раздетое догола «лицо неустановленной кавказской национальности с отрезанной головой» (так было зафиксировано в протоколе).

Пошли раскрутки и в другом направлении. В частности, от сцепщиков и машиниста маневрового узнали, что прицепить к товарному поезду бесхозный порожняк их уговорил какой-то незнакомый дядя крупных размеров, в кожаной куртке а-ля «американский бомбардировщик», представившийся коммерческим директором какой-то фирмы, названия которой они, конечно, спрашивать не стали. Заработать по сто «зеленых» в условиях хронического денежного дефицита никто не отказался. Сначала все клялись и божились, что вагон был пустой, но потом один раскололся и сказал, что ручаться за это не может, потому что вагон увозили закрытым и внутрь не заглядывали. Этот же сцепщик обмолвился, что на дебаркадере были какие-то четверо, одного из которых «коммерческий директор» назвал Женей. Потом, хотя и очень нехотя, вспомнил, как «директор» справлялся у Жени, сколько загрузили в вагон, и то, что прозвучало число «сорок восемь». Чего именно, то есть ящиков, бочек, коробок или каких-то иных тар, сцепщик не знал, но мог точно сказать, что речь явно шла не о тоннах, потому что маневровый легко стронул вагон с места. Очень важным оказалось еще одно обстоятельство. Сцепщик хотя и не рассмотрел тех, кто был у пакгауза, но запомнил, как «директор» приказал им по-быстрому уходить по домам. Из этого сделали вывод, что грузили вагон какие-то местные жители. В пятитысячном заводском поселке даже по самым хилым описаниям, полученным от железнодорожников, удалось очень быстро вычислить Женю — Евгениев на весь поселок было человек пятнадцать. Гражданин Брагин Евгений Алексеевич, к несчастью для себя, оказался фигурой заметной и ранее судимой, а кроме того — временно не работающей. Подвело его и то, что он второй день находился в запое, видимо, употребляя на пользу «гонорар», полученный от «директора». Будучи в веселом расположении духа и полагая, что никакого криминала в своей индивидуально-трудовой деятельности он не допустил, Брагин поведал следствию, что «коммерческий директор», которого он так же хорошо знал, как и сцепщики, пообещал им за погрузку сорока восьми коробок по двести тысяч на рыло, а также дал ключ от пакгауза, где «это» лежало. О том, как «это» попало в пакгауз и что «это» такое было, поддавший Брагин не знал и не интересовался.

Когда его спросили, не опасается ли он, что «это» могло принадлежать вовсе не «директору», а потому потянуть на статью 144 УК, Брагин только хмыкнул и предложил поискать того лоха, который загрузил «это» в пакгауз, никому не принадлежащий, никем не охраняемый, да еще и отдал ключ «директору».

На третьи сутки проведения всяческих следственных действий и прочих оперативно-разыскных мероприятий должны были быть получены данные о том, кому же все-таки принадлежит пустопорожний пакгауз и, возможно, кто именно тот «лох», который положил туда сорок восемь коробок, уехавших вместе с Ваней и Валеркой в неизвестном направлении. Кроме того, на конец-то обнаружилось, что в 500 километрах от исходного пункта, на товарной станции областного центра, некий порожний вагон отцепили и перегнали в заброшенный песчаный карьер. Но машинист, перегонявший вагон, ничего объяснить следствию не мог. То ли от большой тоски, то ли по роковой случайности он выпил в нерабочее время два стакана метилового спирта и отдал Богу душу ровно за сутки до того, как до него добралась транспортная прокуратура. Жена его по поводу обстоятельств пьянки ничего пояснить не могла, потому что еще до возвращения мужа с работы «раздавила бутылочку» на двоих с соседкой и крепко спала, а откуда взялась вторая бутылка, с метанолом, понятия не имела. Сын машиниста жил отдельно, родителей навещал редко и ничего толкового сообщить не мог.

Но вот тут-то и разыскал Антона Борисовича молодой человек приятной наружности, который передал ему привет от его старого знакомого Эдуарда Сергеевича, а затем, с глазу на глаз, попросил не пренебречь приглашением в гости, скромно сообщив, что у господина Тихонова есть кое-какая обнадеживающая информация относительно судьбы Соловьева-младшего.

Антон Борисович был человеком понятливым и не стал уведомлять следственные органы об этом сообщении. Уже к вечеру Соловьев в сопровождении нескольких особо доверенных лиц и в том числе опального прапорщика Середенко — полковник на радостях, что папа его беглого воина покидает территорию части, выписал Грише командировку аж на 14 суток, — прибыл на скромную дачу Эдуарда Сергеевича, располагавшуюся на территории того самого закрытого и хорошо охраняемого поселка, где проживало все самое крупное областное и городское начальство.

Хозяин принял своего дорогого гостя с надлежащим радушием, пригласил с дороги в баньку. Напарившись вдоволь, перешли в предбанник, где был накрыт стол, и отослали всех холуев. Именно так всегда начинались серьезные разговоры.

— Ну, Антоша, — сказал Тихонов, поднимая рюмочку, наполненную «кристалловской» водкой, — со свиданьицем.

Соловьев молча кивнул, чокаясь. По этикету здесь настырничать не полагалось, но нетерпение по поводу долгожданной информации Антону Борисовичу было ой как трудно скрыть.

— Не мучайся, не мучайся, Тоша, — подбодрил Эдуард Сергеевич, — хорошие у меня вести. Расслабься, покушай, выпей, не сиди как просватанный. Мы ж друзья, верно?

— Друзья, — согласился москвич, прожевывая ломтик семги, — но ты бы, Эдик, уж не томил долго. А то что-то у меня сомнения насчет твоих хороших вестей…

— Разве я не понимаю? Сын, наследник, родная кровь… Как же ты его в армию-то отдал, не понимаю? Поскупился, что ли?

— Долго объяснять. Воспитывал-то вроде нормально, а у него романтика взыграла. Когда сказал, что запру дома, он, дуралей, вены себе резанул… Не сильно, правда, но напугал. Ну я и подумал: хрен с ним, пусть поглядит, что такое армия. Кто ж его знал, что он оттуда в Чечню побежит?

— Интересно, ей-Богу! — усмехнулся Тихонов. — И за кого ж он там воевать собрался, за наших или за ихних?

— Вроде за наших… Хотел я его забрать, а он, сопляк, удрал. Гришка, сукин сын, проспал. Говори уж, Сергеич!

— Сразу, чтоб сердце не болело, скажу: живой он и здоровый. Сытый, спит в тепле, в хорошем месте живет, свежим воздухом дышит.

— Сколько? — спросил Соловьев.

— Третий день пойдет… — не понял Эдуард Сергеевич.

— Я спрашиваю, сколько с меня возьмешь, чтоб вернуть?

— Ну, Тоша, ты что, обидеть хочешь, что ли? Какие деньги в таких делах? Если б он у меня был, я б тебе его прямо в Москву привез, за свой счет. Копейки бы не попросил.

— Значит, он не у тебя? А где же, черт побери?

— Будем так говорить — у серьезных людей.

— Та-ак… — глубоко вздохнул Антон Борисович. — Порадовал, называется. Значит, цену не ты назначаешь. Назови хоть, сколько попросят примерно…

— Вот все-то ты торопишься, Антоша. Прямо как молодой. Я тебе говорю: не напрягайся, не трави душу. Давай по второй? Между первой и второй — перерывчик небольшой!

Выпили, но на душе у Соловьева не потеплело.

— Закусывай, закусывай, Тоша! — убеждал Эдуард Сергеевич. — Сразу видно, что заелся в Москве, нашим разносолом не удивишь… Ну уж откушай, откушай, уважь!

— Ты меня понять можешь? У тебя-то есть дети?

— Не рискнул. И жениться не собрался. Зачем родней обрастать? Но тебя понимаю. Не психуй, главное, не дергайся — и жизнь лучше покажется. А самое основное — меня слушайся. Я ведь тебе добра хочу.

— Поверил бы, — мрачно пробормотал Соловьев, — так, может, и послушался бы.

— Ну а куда тебе деваться? Надо верить, иначе по-хорошему не получится. У тебя, понятно, есть разные возможности, это я сознаю как человек грамотный, но на твоем месте я бы сейчас от самодеятельности в направлении сынка отказался. Не хотел пугать тебя, но риск есть. И большой.

— Я тебя третий раз спрашиваю: сколько? Миллиард? Пять? Десять?

— А что, у тебя и десять найдется? — прищурился Эдуард Сергеевич. — Не перегнул ли?

— Найду, если надо, — буркнул Соловьев.

— Это ты, и правда, не в себе немного… — усмехнулся хозяин. — Ладно, хлебнем по третьей и продолжим ближе к делу.

Третья рюмка и обещание приблизиться к конкретным проблемам немного подняли настроение Антона Борисовича.

— Подставил тебя сынок твой очень серьезно, — вздохнул Эдуард Сергеевич. — То, что он из армии сбежал, — это туфта. Это сейчас за проблему не считается. Но сбежал он не один, а с другим пацаном, который перед тем, как удрать, замочил из автомата двух своих же ребят.

— Знаю, в курсе…

— И это еще не совсем беда, хотя они вместе два автомата унесли. Хуже другое. Уехали они из того городка, где служили, забравшись в порожний вагон. А в этот порожний вагон один серьезный человек пристроил небольшой такой груз. Только цена большая очень.

— Понял…

— Хорошо, что понял. Откуда этот груз шел, зачем, почему — это я, думаю, тебе знать не интересно. Но вот получателей у него, как ни странно, по некоторым обстоятельствам оказалось несколько. Конечно, тому, кто отправлял, в общем, до глубокой фени, кто его тут примет, лишь бы бабки уплатили вовремя. Однако у нас в области было уже не все равно, кто этот груз получит. Ну, представляешь себе ситуацию? Заплатил за груз, допустим, господин А, а получил товар господин Б. Конечно, нюансы, я думаю, тебе без разницы, но для прояснения обстановки кое-что сказать надо.

— Если на Ванькину судьбу это не влияет — не рассказывай, — произнес Соловьев, — я лишних подробностей в голову не беру. У меня дела теперь почти чистые, загружаться здешними проблемами не с руки. Мне главное знать, как Ванюшку отсюда выдернуть.

— Вот я и пытаюсь тебе втолковать самые общие обстоятельства. Короче, слушай необходимый минимум, просвещайся. Итак, Тоша, жил да был один мудрый товарищ в соседней области, который закрутил большие и денежные дела по разным направлениям. Голова! У нас тут тоже такие были, но без фантазии, плоские какие-то. Этих самых, без фантазии, тот самый умный товарищ немного прижал, а те, у которых совсем ума не было или чувство понта превышало разумные размеры, как-то закончились. Но потом, как говорится, на мудрого человека злые менты насели, и все прошло-промчалось, словно с яблонь белый дым. Но дело его не пропало! Появилась, условно говоря, контора «А и Б сидели на трубе». А считал, будто он самый главный, потому что с тем мудрым товарищем одну и ту же пыль глотал в энском районе земного шара, а Б думал так же, но по другой причине, ибо имел честь с мудрым товарищем одну парашу насиживать. Неувязка получилась. Могли, конечно, эти несговорчивые господа друг друга замочить. Жизнь сурова и диктует грубости. Но вмешалась третья сторона, которая объявила, что ребята должны жить дружно и писать каждый в свой горшок, а не в штаны товарищу. А потому если кто кого попишет без спросу, то создаст себе непреодолимые трудности для дальнейшей жизни. За последние месяцы почти все спорные проблемы были улажены, окромя сущей ерунды. Кто будет перевалку держать? То есть оплачивать и получать тот приятно-дорогой товар и проталкивать его дальше, наваривая со следующего покупателя в районе десяти-пятнадцати процентов. В прежнее, можно сказать, мирное время перевалку держал, условно говоря, господин Б под контролем своего любимого и мудрого вождя-руководителя. А товарищ А до этого дела никаких прикосновений не имел. Но очень хотелось. И этот самый А добрался до тех, кто этот груз отправлял, и до тех, кто получал. Добрался и предложил им свой маршрут транзита, причем отправителю пообещал на пять процентов набросить, а получателю — на пять процентов скинуть.

— Бескорыстный какой, — подивился Соловьев, — там же весь навар был десять процентов…

— Положим, пятнадцать по максимуму, но в целом замечание верное. Секрет простой: этот мужик удешевил проводку ровно наполовину, так что за счет снижения себестоимости стал наваривать куда больше, чем раньше. Зато подрезал своего коллегу, господина Б, прямо-таки под корень. Нехорошо получилось, неэтично.

— Бизнес диктует: зарабатывай как можешь, — пожал плечами Антон Борисович.

— Справедливо, но паскудно. Короче, господин Б тоже решил немного умыть господина А. Доказать ему на практическом примере, что дешевка — она и есть дешевка. В том смысле, что надежностью та система проводки, которую он, видишь ли, сварганил, не отличается. Опять же опущу ненужные подробности, но только господину Б удалось закупить на корню кое-кого из сотрудников своего коллеги. После этого оставалось только встретить их груз и увезти его к себе.

— А в вагоне, значит, оказались пацаны… — пробормотал Соловьев.

— Если б дело было только в этом… — вздохнул Тихонов. — Пацаны-то ведь были с автоматами. И должно быть, уже догадывались, что там за товар. А поскольку молодое поколение быстро соображает, они догадались, насколько их появлению будут рады встречающие. И приняли, выражаясь дипломатическим языком, «превентивные меры». То есть начали шмалять без разговора и разбора. Шесть жмуров в натуре. Приятный сюрприз для господина Б? Просто обалдеть!

— И мой стрелял? — побледнел Антон Борисович.

— Как в тире. Правда, чуть похуже подельника, но минимум двоих завалил на месте.

— А сам? — в ужасе пробормотал Соловьев.

— Я ж тебе сказал: жив, здоров, цел. Таких бы бойцов в Чечню, так там война бы за месяц кончилась…

— Ты мне про Чечню не поминай! — буквально взвыл папаша. — Слышать не могу!

— Прости великодушно. В общем, постреляли они, нашли в теплушке связанного дурака, который им рассказал столько, что дальше некуда, а потом погрузили товар в чужую машину и поехали вместе с тем дураком к условному господину А, который их встретил как гостей дорогих, кормит-поит и развлекает, чем может.

— Да-а… — протянул Антон Борисович. — Вот это влип… В голове его, несмотря на хмелек, завертелись очень трезвые мысли. Конечно, могли и наболтать помаленьку, и вообще кинуть, но все пока сходилось… О самом страшном — о том, что, может, Ваньки и в живых-то нет, — тоже подумалось. Не верилось, чтоб два сопляка могли перестрелять шестерых волчар.

— Мне надо его увидеть. Живьем, — сказал Соловьев, стиснув себя в кулак. — Только после этого будем говорить.

— Это понятно. Насчет того, чтоб живьем встречу организовать, — проблема сложная, нужно будет подумать как следует и обсудить со всеми сторонами. Ты ведь учти, что он у тебя не только с крутыми в неопределенных отношениях. Он сейчас под статьями ходит, и здесь, в области, у тебя друзей немного. Пожалуй, никого надежней меня нету. Но чтоб ты поменьше сомневался, ребята этого господина А прислали тебе видеозапись, свеженькую, сегодняшнюю. Сразу можешь догадаться, как ему живется и чем он занимается.

Тихонов поднялся, открыл «дипломат», лежавший на стуле в углу предбанника, достал видеокассету и включил маленький моноблок, располагавшийся на холодильнике в другом углу. За те несколько секунд, что по экрану метались серые полосы, пульс у Соловьева-старшего увеличился до 120 ударов в минуту.

Но вот экран ожил, и Антон Борисович увидел Ваню. Светившиеся в углу цифирьки вроде бы подтверждали, что запись сделана еще сегодня. На часах в предбаннике светилось 22.23, а сменяющиеся цифры начали свой бег с 14.10 или что-то около того. То есть если им поверить, то видеосъемку вели в то время, когда Соловьев-старший уже находился в дороге.

Ваня появился на экране не один, а вместе с Валеркой Русаковым. Одеты они были по-военному, но не в серо-зеленое хебе, какое носили в части, а в пятнистые камуфляжки десантного образца, типа тех, что носят охранники. Оба беглеца сидели за столиком и обедали. Точнее, только приступили к обеду. При виде того, чем был накрыт стол, у родителя поначалу создалось впечатление, что все это выставлено специально для съемки. Да и вообще, еще до того, как на экране появилось изображение, Антон Борисович настраивал себя на просмотр некой инсценировки. Однако чем дальше крутился фильм, тем больше Соловьев-старший убеждался в отсутствии какой-либо режиссуры.

Ребята ни разу не повернули лица в сторону камеры. То есть они, конечно, изредка поворачивались, но ненадолго — явно не потому, что видели, как их снимают. Специального освещения в помещении не было, стол и лица солдат освещались только дневным светом из окна. То, что за окном светило солнце, лишний раз подтверждало: съемка сегодняшняя. Вчера и позавчера было в основном пасмурно. Правда, вчера и позавчера Антон Борисович находился в пятистах километрах отсюда, но сегодня, приехав на дачу, во время обмена приветствиями с хозяином услышал, что, мол, сегодня погодка установилась, «мороз и солнце, день чудесный», а то все облака были. Вряд ли Эдуард Сергеевич это специально сказал, имея в виду, что Соловьев видеопленку смотреть будет.