— Чей это дом? — от нечего делать спросил я.

— Дэрика, — сказала Талита. Я пожалел, что спросил. Посмотрев направо, я увидел реку, широкую и спокойную. Я направился туда, ведя за собою пони. По крайней мере, мне было за что держаться, когда я пересекал пустое поле, — за повод… Мы достигли берега реки, и я остановил животину под деревом.

— Эй, Кот…

Я испуганно оглянулся.

В треске искусственных крыльев на нас летел, стремительно снижаясь, Джиро. Пони отпрянул, дернув повод. Талита в ужасе завопила. Я поймал мозг пони в жесткую ледяную петлю принудительного спокойствия и быстро утихомирил лошадку.

Джиро приземлился возле нас, и, когда он опустил руки, крылья аккуратно сложились сами у него за спиной.

— Видели? Прямо как птица… — Он опять поднял одну руку, и крыло затрепетало.

— Джиро! — укоризненно сказала Талита. — Ты испугал моего пони.

— Да? Ну прости, Талли. Ну разве это не чудо? Тетушкин подарок. Харон сказал, что я не могу иметь крылья, потому что это слишком опасно.

Интересно. Неужто Элнер надеялась, что Джиро сломает себе шею и на Земле станет одним Та Мингом меньше? Едва так подумав, я понял, что не это было причиной подарка. Элнер не ненавидела этих детей; она даже не ненавидела всех Та Мингов. Что она чувствовала к тому Та Мингу, за которого вышла замуж?.. На Джиро были надеты потрясающий костюм и защитный шлем — тоже подарок Элнер.

— А почему ты так одет? — спросил Джиро.

— Как — так? — Я оглядел себя.

— Ну как будто ты на мели. Бедный.

— И почему ты всегда брякаешь первое, что приходит в голову, какой бы глупостью это ни было? — нахмурившись, спросил я.

Джиро выпятил губы:

— Ты должен сказать мне. Я слышал о вашем разговоре с Испланески.

Я отвел взгляд. Талита, сидя на пони, напевала: «Я люблю моего пони, я люблю моего пони…», а пони в это время тупыми зубами щипал шелковую зеленую траву, пофыркивая и мотая головой. Внезапный страх уже испарился из их голов. Я перевел взгляд на Джиро.

— Почему вы всегда в курсе чужих дел, хотя при разговорах взрослых вы никогда не присутствуете?

Джиро продолжал тупо смотреть на меня. Тогда я пожал плечами, стараясь отделаться от разочарования и досады.

— Иногда я злюсь, потому что окружающие меня здесь люди ничего не понимают. Это самый худший вид твердолобых, потому что они думают, что знают все, на самом деле не зная ничего. Мало того, они и не хотят знать. Иногда я просто не могу сдержаться, чтобы не сказать что-либо.

— Я тоже. — Джиро взглянул на меня, и в глазах его я увидел еще кого-то, спрятанного, запертого внутри, в самом сердце Джиро. Я коснулся мыслью этого другого, спрятавшегося ребенка. «Иногда я просто не могу сдержаться…» — услышал я молчаливый ответ.

Я вспомнил, что рассказывала Ласуль… Вспомнил, что отчим Джиро — Харон. И легонько тронул мальчика за плечо.

— Понимаю, — сказал я.

Он улыбнулся, немного неуверенно.

— Мама говорит, что ты хороший человек, потому что Харон здорово ненавидит тебя.

Я заставил себя засмеяться. Затем, помолчав с минуту, пока с полдюжины разномастных мыслей не уравновесили друг друга в моей голове, я спросил:

— А где твоя мама?

— В Хрустальном дворце, с Хароном. — У Джиро дернулось веко. — Тетушка сказала, что «Харон» — это имя какого-то лодочника из древней легенды. Он перевозил мертвецов в ад. — Я засмеялся снова. — Когда-нибудь я подарю ему пса с тремя головами.

— Я хочу посмотреть собачку с тремя головами! — крикнула Талита, с трудом сползая с седла.

— Сейчас-то у меня нет ее, ты, амазонка, — сказал Джиро. — А где твоя мама?

Я удивленно воззрился на Джиро.

— Умерла.

Лицо Джиро болезненно сморщилось.

— А где твой отец?

— Не знаю.

— Где мой папа, я тоже не знаю… — Джиро схватил Талиту за руку и потянул к себе, насильно удерживая ее. Талита извивалась, пытаясь высвободиться. — Как ты думаешь, если чего-то очень сильно захотеть, это исполнится? — Я неопределенно покачал головой, глядя на медленно текущий водный поток. — Не давай ничему случиться с тетушкой.

Я кивнул.

— Я хочу летать, — Талита ухватилась за крылья.

— Ты слишком маленькая. — Джиро отпустил Талиту и оттолкнул ее, чтобы освободиться от своей сбруи — крыльев и ремней. — Вот, возьми, попробуй. — Он протянул крылья мне. — Там есть специальные подъемники, и тебе не надо даже махать руками.

Я посмотрел в небо. Желудок и голова у меня поменялись местами лишь от одной мысли о полете.

— Нет, спасибо.

Джиро пожал плечами и небрежно бросил ремни и крылья на землю.

— Ну ладно, тогда давай займемся чем-нибудь другим.

Я вздрогнул:

— Господи, да ты сломаешь их.

— Тетушка подарит другие, — беззаботно ответил Джиро, стаскивая костюм и шлем.

Талита бродила по краю луга, срывая пурпурные и белые цветы и напевая что-то. Я сел под деревом, оперся о толстый шершавый ствол, вдыхая сладкие запахи цветов и нагретой солнцем земли. Пони, похрапывая, пасся рядом.

— Хочешь, устроим скачки? У нас есть еще лошади… — передо мной стоял Джиро, уже переодетый в ярко-красную тунику и брюки.

— Я не умею ездить верхом.

— Мы можем покататься на глиссере…

— Тоже не умею.

Я почувствовал, как зуд досады и разочарования распространялся в его мозгу.

— Тогда мы можем поплавать. — Джиро махнул в сторону реки. — Это легко.

— Я не умею плавать.

— Ты не знаешь, как можно повеселиться?..

Мальчик стоял передо мной, руки в боки, и хмурился.

— Полагаю, что нет. — Я опустил глаза.

— Ну а я знаю.

Сбросив одежду, Джиро побежал к реке, нырнул и поплыл, разгребая воду сильными легкими движениями, точно вода для него, как для рыбы, была родной стихией. Я сидел под деревом и слышал похожее на отдаленный притворный смех эхо его мыслей, ощущения воды и движения.

— Вот! — Букет покрытых комками земли цветов появился перед моим носом, сквозь стебли и листья виднелась радостная физиономия Талиты. — Это тебе. Почему ты не плаваешь, как Джиро?

— Не могу. — Я неловко взял цветы, выронив несколько штук.

Она подняла их и сунула мне в руку.

— Тебе. А эти — для мамы, тетушки и моего пони… — Показав на другой букет, она бережно положила его на землю. — Пусть полежит здесь, — строго сказала Талита, точно она была взрослая, а я — четырехлетний малыш, — а мы можем спуститься к воде, как Джиро. Я помогу тебе. — Она разжала мою ладонь, положила цветы рядом с остальными и стала тянуть меня за руку.

— Думаю, что ты тоже можешь искупаться, — вставая, предложил я.

— Ой нет, — затрясла головой Талита. — Мне всего четыре. Когда я вырасту и мне будет целых пять, я смогу плавать. Может быть, когда тебе исполнится пять, ты сможешь плавать тоже.

— Да, может быть.

Мы спустились к реке. Примерно на метр от топкого илистого берега вода была прозрачная. Под водой были видны гладкие камни и маленькие, стрелками мечущиеся рыбки. Дальше, на глубине, вода темнела, превращаясь в коричневато-серую; а еще дальше водная гладь теряла свой цвет, отражая зелено-голубое небо. Талита зашла по колени в воду, брызгаясь и пронзительно визжа, распугивая рыбок, которые крошечными молниями метнулись у нее из-под ног. Я медленно стащил ботинки, закатал штанины и вошел в воду. Освежающий холодок пробрался под кожу. Но холод, похоже, не беспокоил ни Талиту, ни Джиро. Сжав зубы, я позволил Талите тащить меня за собой, чувствуя, как, хлюпая, подается под ногами мягкое дно. Водный поток, обтекая меня, ласково лизал мне ноги. Я не был уверен, что это мне нравится. Я остановился, когда вода зашлепала по коленкам.

Джиро заорал и замахал руками, Талита радостно завизжала и плюхнулась в воду. Фонтаном разлетелись брызги. Солнце приятно грело спину, воздух был сладок, мое отражение в водяном мерцающем зеркале говорило о том, что я улыбаюсь… и что день и вправду принадлежит мне. Внезапно меня захлестнула волна паники; у меня перехватило дыхание. Вор.

Тяжело дыша, я выбрался из реки и сел на берегу, пытаясь отделить себя пространством от какого-то неясного чувства, больше имевшего отношение ко мне, наблюдающему за играющими в речке детьми с берега, чем ко мне, ощущающему нежные прикосновения водной прохлады или хлюпающий под ногами ил… Чувство, которое я испытал, впервые попав в высящийся на скале замок Та Мингов, — чувство, что я не имею права быть здесь и даже не имею права знать, что подобные места существуют на белом свете.

Зной просочился в мою плоть, и я вспотел. Спустя какое-то время я разжал пальцы, размял мышцы и снял рубашку. Ветер овевал мою потную спину, выдувая из меня жар. Я выбрал несколько гладких теплых камешков, темной мозаикой лежавших вокруг меня, и стал кидать их в воду, один за другим, наблюдая за образуемыми ими кругами, за тем, как эти круги сталкивались, заходили один на другой, сливались — такие узоры обычно получались, когда сходилось вместе несколько человеческих сознаний.

Талита выкарабкалась на берег и, усевшись рядом, стала делать из песка и ила куличики. Через несколько минут из воды, снова нагнав на Талиту страху, как морское чудовище, выскочил Джиро и, разбрызгивая грязь, понесся на берег за одеждой. Там он поднял камешек и пустил блинчики. Я кинул другой, но он утонул.

Джиро присел рядом на корточки.

— А какая самая смешная штука была у тебя в жизни?

Целых три камешка успели шлепнуться в воду и утонуть, пока я обшаривал свой ум в поисках ответа, который хоть что-то значил бы для Джиро. Игры, в которые играли в Старом городе, отнимали жизнь…

— Ты видел когда-нибудь комету-шар?

— Конечно. У меня их четыре, разных цветов.

У меня дернулся рот.

— Однажды у меня была одна. Когда я был чуть постарше тебя. Это было потрясающе. Старый город похож, в каком-то смысле, на Н'уик — закрытый, без неба; его загородил, похоронил в себе, разрастаясь, Куарро. В Старом городе царит тьма — даже днем. Весь твой мир — это улицы и десять метров высоты над головой…

Я выхватил ящик с кометой из военного склада во время пожара. Но этого я Джиро не сказал. Я не знал, что находится в ящике. Когда я включил ток, огромный, испепеляющий все вокруг себя огненный шар, шипя, выскочил из тонкого узкого цилиндра и ракетой понесся вверх, к крыше нашего мира.

— Она словно хотела прорваться к солнцу, — продолжал я, взглянув на небо, — нанизать его на свой светящийся хвост-нитку…

Комета рвалась из запутанного лабиринта подземного Куарро, прыгала, металась от стены к стене, как плененная звезда, стреляла снопами искр, освещая непроглядный уличный мрак. Минуту или две спустя я начал понимать, что она управляется этим самым цилиндром-жезлом. Я мог заставить ее делать все, что мне хочется: скакать и закручиваться в спираль, рисовать огненные картины, отражавшиеся в моих глазах пурпурно-оранжевыми световыми бликами.

— Все вышли на улицу, — рассказывал я Джиро, — чтобы наблюдать за мной и кометой. Они протягивали мне еду и пиво, кричали: «Так держать!». Лучшего шоу я — да возможно и остальные — не видели в своей жизни. Я чувствовал себя кем-то вроде героя, показывающего людям пляску освобожденного солнца.

Я вспомнил, как я хотел, чтобы это длилось вечно.

Комета отплясывала свой огненный танец около часа, прежде чем кто-то, заинтересовавшийся, почему у такого существа, как я, есть комета, донес легионерам. Они отмолотили меня за краденый товар. И следующие четыре месяца я провел под арестом: в каменном гробу высотой в один метр — ночью и чистя унитазы или ползая на карачках, оттирая щеткой светлые плиты раскаленных тротуаров Старого города — днем. На шею мне надели тяжелый, царапавший кожу ошейник, который играл роль сторожа. Вот уж, действительно казалось, что эта мука будет длиться вечно.

Комета не стоила таких мучений. Я даже был не в состоянии думать об этом, не в силах вспоминать. Несколько лет я об этом и не думал. И был удивлен, что вспомнил сейчас. Удивлен почти так же, как если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что однажды я буду сидеть здесь, за пять сотен световых лет от Куарро, солнечным днем на берегу реки, выгуливая парочку богатых малышей.

— Если это самое веселое приключение в твоей жизни, то, похоже, что ты не очень-то рад ему, — заметил Джиро. Сомнение, замешательство, разочарование одно за другим, как цепная реакция, вспыхнули и погасли в его мыслях.

— Это случилось давно, — пожал я плечами и встал. — Почему здесь так жарко? Я думал, что вот-вот наступит зима.

На дальнем склоне горы уже полыхал пожар осенних красок, но вокруг нас, в долине, все еще было тепло и зелено.

— Это часть системы, — Джиро вскочил на ноги, пока я надевал ботинки. — Ты знаешь: охрана и все такое. Здесь никогда не бывает слишком жарко или холодно — так всех устраивает. В долине никогда не идет снег.

Я усмехнулся. Если ты хочешь, чтобы твоя жизнь представляла собой сплошной солнечный день, все, что тебе надо, — это только сказать об этом.

— А что, если тебе захочется снега?

— Можно пойти в горную хижину.

Я не стал спрашивать, что это такое.

— Пойдем к Дэрику. Аргентайн там…

— Нет, спасибо. — Я подумал, что во всей галактике вряд ли найдется хоть один человек, который заставил бы меня захотеть нанести визит Дэрику.

— Но она — знаменитая! Не хочешь встретиться с ней?

Только ее мне и не хватало! Прямо голубая мечта… Я покачал головой, завязывая на шее рукава рубашки.

— Пойдем, Талита. Я отведу тебя домой.

Талита, покорившись своей участи, поднялась и с моей помощью взгромоздилась на пони. Джиро с угрюмым видом нацепил крылья.

— Тебе попадет, Талли: посмотри, что ты наделала, — Он указал на ее запачканную грязью одежду и посмотрел на меня, точно я был в этом виноват. Талита надула губы. Ее брат разбежался и, подпрыгнув, взлетел, как бумажный змей. Пока мы тащились через поле, он кружил над нами. Затем взял курс к дому Дэрика. Я почувствовал, что слегка беспокоюсь за парня, правда, не настолько, чтобы передумать насчет Дэрика.

Я довел Талиту до дома. Нэнни, как тень, поднялась с садовой скамьи и подошла к нам, чтобы увести пони в конюшню.

— Леди! — позвала няня, увидев грязные ноги Талиты. Ласуль вышла с веранды во двор, заслоняя ладонью глаза от солнца.

— Мама! Мама! — кричала Талита, подпрыгивая в седле и улыбаясь такой широкой и невинной улыбкой, что я перестал раскаиваться в чем бы то ни было.

Ласуль посмотрела на нее, на меня, и я почувствовал, как она пытается разозлиться, но ничего у нее не получилось: мысленно она смеялась.

— Полагаю все же, что вы — анархист, — сказала она. Я вздрогнул. Так вчера назвал меня Испланески. — Да ничего страшного, Нэнни, — успокаивала она няню. — Девочка слегка запачкалась.

Няня тяжело вздохнула и повела подпрыгивающую и машущую руками Талиту в дом.

— Джиро с джентльменом Дэриком, мадам, — объяснил я, чтобы она не подумала, что я его утопил.

Ласуль повернулась ко мне. Она заметила в моей руке букет полузавядших цветов, когда пони, которого я до сих пор держал за повод, начал есть их. Я вырвал цветы у него изо рта.

— Это для меня? — спросила Ласуль, наполовину с иронией, наполовину с удивлением.

— Э… да. — От Талиты.

Она взяла цветы и, глядя на меня, поднесла их к лицу, вдыхая сладкий аромат луга и солнца. Мимолетное разочарование, которое привело Ласуль в легкое раздражение, мелькнуло в ее мозгу.

Внезапно почувствовав себя ослом, я добавил:

— Думаю, и от меня тоже.

— Спасибо, — Ласуль улыбнулась, засовывая букет за пояс туники. Ее обнаженные ноги были само совершенство. Она взяла у меня повод, коснувшись пальцами моей руки.

— Дайте мне пони. У вас такой вид, словно вам не терпится избавиться от него… Вы хорошо ладите с детьми, и было очень любезно с вашей стороны провести время с моими чадами.

Она повела Бутси, оглядываясь на меня, словно желая, чтобы я последовал за ней.

Я и последовал.

— Очаровательные дети, — сказал я, потому что должен был что-то сказать и потому что понял, что это правда. Печальные дети. Но этого я не сказал. Я подумал о том, что они вырастут в следующее поколение командиров Транспорта Центавра.

Некоторое время Ласуль молча шла рядом.

— Я так их люблю, — сказала она наконец. Слова как будто преодолевали какую-то преграду в ее горле. — Иногда я теряю перспективу некоторых вещей… особенно, когда они близки мне. Я не хочу в один прекрасный день обернуться и обнаружить, что потеряла детей. Когда я думаю об этом и даже просто пытаюсь представить себя без них… мне не выдержать такую тяжесть… — Ласуль думала о своем первом муже. — Иногда вы так странно смотрите на меня, Кот.

— Это потому, что иногда вы слишком напоминаете мне Джули… мадам.

— О, Джули… — Она отвела взгляд и остановилась. Кто-то шел к нам от низкого каменного здания, стоящего неподалеку от дома. Этот кто-то взял пони и увел его. — Она замужем сейчас, не так ли? — Ласуль снова смотрела на меня — так пронзительно, словно хотела прочитать мои мысли. — За другим телепатом?

— Да, мадам, — ответил я, вспомнив, что она не знала, кто я. Лицо обычного человека — вот все, что видела Ласуль, глядя на меня.

— Не называйте меня «мадам», — мягко попросила она, — а то я чувствую себя старухой. Зовите меня Ласуль.

Я кивнул, внезапно потеряв всякую способность говорить.

Она улыбнулась, как будто понимая меня.

— Пожалуйста, давайте прогуляемся немного. Такой прекрасный день, а все сидят, как мыши в норах.

— Кроме леди Элнер, — вставил я.

Она рассмеялась:

— Мне нравится ход ваших мыслей.

Что бы Ласуль подумала о ходе моих мыслей, если бы она и вправду знала их, как Джули?..

— А вы хорошо знали Джули?

— Нет, почти совсем не знала. Только слышала о ней. Рассказы… Плохие. Бедняжка. — Ласуль думала, что ее двоюродная сестра, должно быть, счастливее сейчас.

— Джули не нуждается ни в чьей жалости, — заметил я.

— Простите. Вы и вправду заботитесь о Джули, не так ли?

Я кивнул, не в состоянии назвать Ласуль по имени.

— Вы любили Джули… да?

Раздражение и болезненные воспоминания разлились, перекрывая друг друга, в моем мозгу.

— Она — мой лучший друг, — ответил я. И говорил правду. Часть правды. Однажды я посмотрел на Джули и захотел ее тело, считая, что это и есть любовь. Но потом я разделил ее мысли. Зибелинг научил меня многому, вернул мне пси-энергию; но Джули открыла мой Дар. Она собрала меня, как мозаику, по кусочкам. Джули изменила мои представления о женщинах и мужчинах и обо мне самом. И наконец я понял, что не любил ее так, как Зибелинг… и что быть ее другом — вот все, чего я хотел и в чем нуждался.

Я чувствовал, как любопытство Ласуль рассеивается, но ее рука все еще держала мою. И она все еще слишком напоминала мне Джули… хотя не настолько, чтобы я чувствовал себя в безопасности… Мы шли в тени высокой каменной стены, оба сдержанные, учтивые и каждый сам по себе.

— Это требует много… мужества — близко общаться с тем, кого большинство людей боится и избегает, — сказала Ласуль.

Я выдавил из себя какое-то наподобие смеха. Но это не был смех.

— Она боялась всех вас сильнее, чем вы ее. И имела на то права и причины, поосновательнее ваших.

Ласуль помолчала, размышляя о том, поняла ли она меня, или я нарочно оставляю многое недосказанным. Моя голая рука под ее ладонью стала скользкой от пота. День дышал на нас зноем. Я почувствовал, как в Ласуль поднимается напряжение, не имеющее никакого отношения к нашему разговору. И, когда я понял, что это за напряжение, я почувствовал точно такое же.

— Что-нибудь не в порядке? — наконец спросила она.

— Я… Просто болит голова. Поболит и перестанет. Все нормально…

Но Ласуль повела меня вдоль окружающей сад ярко-зеленой живой изгороди к деревянной скамейке и заставила сесть. Воздух был наполнен жужжанием насекомых.

— Иногда, если потереть виски, вот здесь… — бормотала она. Ее пальцы дотронулись до моего лба, делая медленные мягкие круговые движения… лицо ее, волосы — такие знакомые, губы почти касались моих, я мог чувствовать аромат цветов и детский запах теплой, нагретой солнцем, кожи… Внезапно я понял, что не могу отвести взгляда от ее глаз, потому что видел сквозь них то, что скрывалось внутри.

— Так лучше? — прошептала Ласуль и отняла руки от моего лица. И мне стало еще хуже.

— Да, — пробормотал я.

Рука Ласуль замерла в воздухе, касаясь белесой линии шрама над моим левым глазом. Затем нежные, легкие пальцы заскользили вниз, вдоль ребер, следуя другой матово-белой линии.

— У вас прекрасное тело, — сказала она, — но вы о нем не заботились. Вам следует обращаться с телом поаккуратнее, оно должно сохраняться долго.

— Знаю, — сумел выговорить я. Теперь уже у меня болела не только голова.

— Когда вы так молоды, вы думаете, что это продлится вечно.

— Нет. Я знаю, что не вечно, Ласуль…

— Кот!

Я дернулся, словно ударенный током, и огляделся. На балконе своего кабинета стояла Элнер и смотрела, прямо на нас.

— Пожалуйста, зайдите ко мне.

Я вскочил; чары, остановившие время и мысли, сгинули. Оставив Ласуль сидеть на скамейке, я пошел к дому, оборачиваясь до тех пор, пока не смог заставить себя отвернуться и смотреть вперед.

Одолев ступени, я вошел в холодный сумрачный холл, который мигал охранными экранами, пока я плелся до кабинета Элнер. Мысли мои блуждали где-то позади, в переплетении садовых тропинок. Я не представлял, что Элнер собирается сказать мне. И, что еще хуже, не знал, как отвечать.

— Мадам? — охрипшим голосом сказал я, остановившись на пороге комнаты.

Элнер, отойдя от окна, направилась ко мне. Льющийся снаружи свет очертил ее темный силуэт. В первое мгновение я не мог разглядеть выражение ее лица, но зато смог почувствовать его.

— Не знаю, что вы думаете о целях и задачах вашего пребывания здесь, — начала Элнер без обычных претензий на вежливость, — но вы здесь не для того, чтобы вторгаться в личную жизнь членов семьи. Я держу вас не за тем, чтобы вы использовали свою… телепатию, — последнее слово Элнер выговорила как какую-то непристойность, — чтобы иметь власть над детьми или над несчастной женщиной, которая сама не знает, чего хочет.

Я вспыхнул:

— Я не использовал… — Я оборвал фразу, поняв, что объяснять не имело смысла. Правда это или нет, Элнер все равно, что бы я ни говорил. И это было самое худшее.

— Не понимаю, — сказал я наконец.

— Чего вы не понимаете? — Меня и Элнер разделяли длинный, инкрустированный звездами стол и стена гнева, презрения, страха…

— Почему Джули думала, что вы ее любите. Она просила меня помочь вам, потому что, по ее словам, вы — единственная, кто любил ее. Вот настоящая причина, почему я здесь: Джули попросила. Вы, должно быть, ненавидите ее не меньше, чем все остальные.

Элнер беззвучно зашевелила губами. Она хотела обвинить меня во внезапно пронзившей ее боли, но не могла этого сделать. Она отвернулась, глядя на что-то в противоположном конце комнаты. Портрет ее мужа.

Чуть слышно Элнер произнесла:

— Джули была такая беспомощная… потерянная… Она так нуждалась в том, кто любил бы ее такой, какая она есть, без всяких условий… — Элнер посмотрела на меня, и вдруг в уме ее непроизвольно возник мой образ: какой у меня был вид в первый день, когда Элнер оставила меня стоять здесь, в залитой солнцем комнате. — Джули была другая.

Я резко развернулся, потому что хотел скорее уйти отсюда. Рукав рубашки зацепился за вытянутую руку висящей возле дверей скульптуры. Я дернулся и услышал звук разрывающейся ткани. Слабо завязанные рукава соскользнули с шеи, и рубаха упала на ковер. Я нагнулся, подхватил ее и выругался про себя: весь перед был распорот.

— Кот. — Голос Элнер как будто схватил меня за плечо, как гипсовая рука этой дурацкой скульптуры.

Я распрямился, комкая рубаху и отворачивая от Элнер лицо.

— А… кто сделал это с вашей спиной?

— Никто. — Я шагнул к выходу.

— Кот.

— Спросите у Испланески. Я прошел через Агентство Труда, не потеряв своего скальпа, верно? Итак, с моей спиной все в порядке. — Чтобы прикрыть шрамы, я набросил рваную рубаху на плечи, опять завязав рукава узлом.

— Это случилось, когда вы работали на Агентство?.. Я слышала, что некоторые командиры скверно обращаются со своими рабочими, — смущенно сказала Элнер. — ФТУ пытается установить…

— Как раз ФТУ здесь и постаралось. — Я вспомнил, каково это — чувствовать, как раскаленный прут чертит огненной струей линию на спине… еще одну, и еще… — На Федеральных рудниках, в Колониях Рака… Если бы деньги от моего контракта не предназначались Джули, я не стал бы, расплачиваясь своей шкурой, работать на вас и не стоял бы сейчас перед вами. Сорок пять процентов каторжников, или, как вы их называете, рабочих, не доживают до окончания срока контракта. Но, вероятно, вы никогда не получали информацию такого рода.

Элнер долго, очень долго смотрела на меня, держась за спинку стула… смотрела и думала о моих словах, смотрела и думала… В такой столбняк мог бы впасть человек, обнаруживший у квадрата пятую, невидимую до сих пор сторону. Наконец она сказала:

— Теперь я понимаю вчерашнее. Но я не понимаю, как такое могло случиться. Натан никогда бы не разрешил…

— Вы сами говорили. ФТУ управляют не люди. Оно управляется само собой. Испланески не контролирует добычу телхассиума, и даже агентством он управляет не больше, чем я.

— Но ведь ФТУ и существует только для того, чтобы отстаивать благополучие… обездоленных, выселенных и лишенных прав собственности… — сказала Элнер, сама не вполне понимая, что говорит. — А не для того, чтобы творить беззакония и множить человеческие страдания. Почему оно одной рукой угнетает людей, а другой останавливает эксплуатацию? — В мозгу Элнер я не нашел даже эха понимания; она настолько зациклилась на своем видении своей работы, что не была способна осознать что-либо еще.

— Вы едите мясо? — спросил я.

— Да, ем. — Элнер смотрела на меня, не понимая.

— Но вы считаете себя нравственной личностью? Вы любите животных, держите их за домашних любимчиков, вы никогда не пнете бродячую собаку. Как же вы рассуждаете, когда едите мясо?

— Я… — Элнер покраснела. — Я должна есть, чтобы жить.

— Джули никогда не ест мясо.

Элнер пришла в полное замешательство. Интересно, кто из нас больше удивлен разговором?

— Ну хорошо, — сказал я, — может быть, ФТУ даже считает себя нравственным. Вы называете это гуманным обществом для людей. Но оно должно есть. И есть мясо — самый легкий путь.

Элнер взъерошила волосы.

— Очко в вашу пользу, Кот, — наконец пробормотала она. — Блестяще выигранное очко. Я поговорю с Натаном, когда представится возможность.

— И вы на самом деле думаете, что это что-нибудь изменит?

Элнер на секунду нахмурилась, но потом успокоилась.

— Человеческие индивидуумы имеют такую способность — менять точку зрения. Даже в таком масштабе. Но они нуждаются в информации. Как вы только что заметили.

— Поэтому вы и устраиваете эти дебаты? — Мне стало интересно, почему Элнер так беспокоилась о голосовании, если она не верила в то, что отдельные человеческие личности, их желания и убеждения играют хоть какую-нибудь роль в современном мире. Может быть, это объясняло, почему Элнер хотела занять вакансию в Совете. Может быть, причины этого лежали гораздо глубже, чем простая жажда власти или желание освободиться от пресса Та Мингов. — Вы вправду думаете, что есть выход?

— Полагаю да, — Элнер кивнула, но сейчас она не была уверена ни в чем, даже в том, почему она хочет занять кресло в Совете. Элнер повернулась к окнам, жар гнева рассеялся в ее мозгу, движения стали медленными и бесцельными. Она хотела, чтобы я ушел. Я хотел того же, но почему-то не мог уйти. Не мог переступить через разделяющую нас невидимую черту, которую никто из нас не знал, как разорвать.

Элнер смотрела вниз, на темное пятно очерченного светом парка. Ласуль ушла — из парка, но не из мыслей Элнер.

— Как Джули сейчас? — помолчав, спросила она. — С доктором Зибелингом? Она счастлива наконец?

— Так счастлива, как никто никогда не был, я думаю. — Пройдя через комнату, я остановился на балконе рядом с Элнер, но не слишком близко. — Джули и Зибелинг владеют небольшим участком в верхней части Куарро. Джули заполнила его бездомными животными… Она не может оставить в беде никого. Док, натыкаясь повсюду на животин, только переступает через них и улыбается.

Я был ее первым бездомным животным. Научившись сосуществовать со мной, док уже не страшился ничего другого.

— Зибелинг подходит Джули, она — ему. В Старом городе у них есть центр, где они помогают другим псионам собрать жизнь по кусочкам — так, как они когда-то помогли себе… и мне.

— Я так рада. — Элнер на самом деле была рада. Мысли Элнер нащупывали в образе улыбающейся, помогающей обездоленным Джули какое-то здоровое зерно, якорь спасения. Может, оставалась еще надежда — даже для Элнер. Она вопросительно взглянула на меня.

— Вы были когда-нибудь в Куарро, мадам? — спросил я Элнер, прежде чем она успела задать вопрос, на который никто из нас не хотел услышать ответа.

— Да, много раз. У меня там дом.

— А вы когда-нибудь были там в Висячих Садах? — вопрос давал мне возможность перевести взгляд на парк.

Впервые увидев Висячие Сады шестнадцатилетним подростком, я не поверил, что они настоящие, и едва поверил в то, что они — не плод моего воображения. Бьющие в глаза краски, невероятные формы, густой аромат цветов…

Сады хоронили в себе колодец — единственный вход в Куарро. Сады всю мою жизнь были у меня над головой, но я не мог попасть туда.

— Прекрасное место, — сказала Элнер, — один из самых совершенных садов, которые я когда-либо видела.

— Здесь тоже красиво. Иногда это напоминает мне… Куарро, — Я не мог заставить себя выговорить слово «дом».

— Да? — удивленно спросила Элнер. — Мне казалось, что нужно быть чужим, пришельцем, чтобы увидеть красоту места.