Раб великого султана

Хоть я прекрасно сознавал, что подготовка к этой войне грозит неисчислимыми бедами всему христианскому миру и что поход этот гораздо важнее, чем дела, которые меня ждут, я все же пытался стоять на твердой почве реальной жизни, как господин Гритти, и потому спросил, какой прием великий визирь намерен оказать посольству Хайр-эд-Дина.

Ибрагим ответил:

– Султан по-прежнему считает Хайр-эд-Дина обычным пиратом и думает, что брат его, Баба Арус, обманул доверие султана Селима, отца Сулеймана. Второй и третий визири тоже недолюбливают Хайр-эд-Дина, так что я советую тебе готовить для них богатые дары. Но самые непримиримые противники Хайр-эд-Дина – султанские флотоводцы, боящиеся его громкой славы. Но есть у него и один верный сторонник; это главный лоцман, ученый мореход Пири-реис, дружбу с которым мне удалось завязать несколько лет тому назад, когда мы плыли в Египет, чтобы подавить там бунт, и попали в ужасный шторм. Пири-реис составил морскую навигационную карту с подробными лоциями[38], с помощью которой любой человек может безбоязненно плавать по Средиземному морю. Если в непогоду корабль собьется с курса, то капитан легко сориентируется и найдет верный путь. Так вот, когда ты встретишься с Пири-реисом, нелишним будет похвалить эту карту, ибо с тех пор, как две-три ее копии попали в руки христиан, она уже не составляет тайны для мира. Пири-реис – человек уже старый; он живет среди своих свитков и книг и не завидует подвигам Хайр-эд-Дина. Единственное, что Пири-реис охотно примет в дар, – это морские карты христиан; старик любит сравнивать эти карты со своими. Завтра я собираюсь потолковать с мудрецами Дивана о Хайр-эд-Дине. И если будет на то воля Аллаха, посольство ваше примет сам султан.

Ибрагим дал мне еще несколько советов и сказал пару дружеских слов Антти, восхитившись его силой и гигантским ростом. Потом великий визирь отпустил нас.

Господин Гритти вывел нас через боковую дверь, которую охраняли огромные негры. На прощание он сказал мне:

– Если ты и впрямь мудрый и ученый человек, господин Микаэль, то в свободную минутку милости прошу ко мне; и не бойся оторвать меня от дел: я обожаю сплетни из сераля!

Я поблагодарил венецианца и обещал вскорости воспользоваться его любезным приглашением – я ведь тоже давно не слышал новостей с Запада. Мы могли бы рассказать друг другу много интересного… Но в душе я решил держаться от подлеца Гритти подальше – этот ловкий интриган явно был слишком опасен для меня.

Его «писец» проводил нас обратно на берег, где знакомый нам оборванец-гребец спал полуголый в своей лодке, хотя было уже довольно холодно. Месяц тонким серпом, столь похожим на турецкий ятаган, сиял над мощным куполом Айя Софии, когда мы плыли через Золотой Рог к нашему кораблю, и никто не пытался задержать нас, хотя несколько янычаров по-прежнему стояло на посту; они внимательно смотрели с берега, как мы взбираемся на борт судна.

Назавтра я рассказал обо всем Драгуту и хитрому евнуху, посоветовав спокойно ждать новостей из сераля, ибо своими речами мне удалось расположить к Хайр-эд-Дину самого великого визиря.

Сначала евнух отказывался верить в то, что я встречался и вел доверительные беседы с Ибрагимом в венецианской части города; кастрат твердил, что либо мне все это приснилось, либо я просто напился до беспамятства. Но во время этого разговора прибыл гонец из сераля с известием, что мы должны быть готовы предстать пред очи султана.

Вскоре появились повар и поварята – они принесли нам на китайском фарфоре изысканные кушанья из дворцовой кухни.

На берегу росла толпа зевак. А после полуденной молитвы прискакал конный отряд одетых в пурпур спаги[39]; на саблях их горели драгоценные камни, а седла были отделаны бирюзой. Предводитель спаги, ага, передал Драгуту в дар от султана благородного испанского скакуна, уздечка и седло которого были изукрашены серебром, жемчугом и бесценными каменьями.

Восхищенный этим великолепным подарком, Драгут отсчитал мне на радостях тридцать дукатов; евнух тоже не поскупился…

Торжественной процессией двинулись мы к сералю. Нас приветствовали громадные толпы. Люди благословляли нас, а стоявшие в дверях своих лавок евреи в черных лапсердаках предлагали нам что-нибудь купить. Белые и черные невольники шли, сгибаясь под тяжестью даров Хайр-эд-Дина, самые ценные из которых были открыты всем взорам, так что толпа могла любоваться этими сказочными сокровищами. Я же нес на плече маленькую обезьянку с белой мордочкой; за время плавания зверек так привязался ко мне, что не давался в руки никому другому. Сейчас обезьянка обняла меня лапками за шею, пища и лопоча при виде зевак; неудивительно, что за мной тянулся хвост весело вопящих мальчишек. Они бежали, показывая на обезьянку пальцами, смеясь и нисколько не боясь угодить под копыта конного эскорта.

Мы миновали громадную мечеть Айя София, и нас ввели через Ворота Счастья во двор сераля; вокруг располагались казармы янычар, султанские конюшни, здание библиотеки и солдатские бани. На мощных ветвях старых-престарых деревьев висело великое множество железных котлов, а на обширных лужайках огромного двора отдыхали группки янычаров разного возраста.

Ага спаги препоручил нас дворцовой страже у подножья одной из островерхих башен, обрамлявших Врата Мира.

Дары, невольники и моряки остались за воротами, а Драгута, хитрого евнуха и меня препроводили в башню, где в сводчатом зале нам надлежало ожидать, пока за нами не придут дворцовые слуги.

Мы опустились на жесткие кожаные подушки, с ужасом взирая на палаческие топоры с широкими остриями, висевшие на крюках, вбитых в стены. На полу, возле кровавого колодца, куда сбрасывали трупы казненных, падавшие в жуткое подземелье, из которого прилив уносил их потом в Мраморное море, лежала куча отрубленных голов, доставленных в кожаных мешках из разных уголков Османской империи; этот ужасный груз привозили одетые в зеленое чауши – чтобы визири могли проверять, как в стране свершается правосудие.

При виде этой кошмарной кучи я затрясся от страха, но, подавив дрожь, заговорил со стражником, стоявшим у двери. Он объяснил нам, что даже посланцы самых важных особ вынуждены ожидать приема, сидя на этих жестких подушках; окружающая обстановка должна способствовать весьма полезным размышлениям о беспредельном могуществе султана. Поведал нам стражник и о том, что обычно чауши привозят не более пятидесяти голов в день – и это является лучшим доказательством безмерной доброты повелителя, а также свидетельствует о благословенном покое, который царит во всей стране.

– Однако, – продолжал наш милейший страж, – когда султан, господин наш и повелитель, решается избавиться от раба, который был раньше одним из его любимцев и занимал высокое положение, ныне же впал в немилость, – такому человеку не приходится опускаться на колени у кровавого колодца. Султан ограничивается тем, что посылает своему невольнику черный халат и крепкий шелковый шнурок. И никто пока не отверг этой милости. Напротив, все с радостью сами лишают себя жизни и удостаиваются пышных похорон. А потом султан по закону наследует дом, рабов и все имущество покойного, нажитое в ту пору, когда верный слуга султана грелся в лучах своего счастья. Особенно быстро и внезапно менялись людские судьбы во времена нашего возлюбленного султана Селима. Он не жалел черных халатов… В тех покоях, где работали дворцовые портные, всегда царили оживление и суета. В те дни у нас вошло в привычку, проклиная своих врагов, говорить: «Чтоб тебе стать визирем султана Селима!»

Едва он замолчал, как я увидел вдруг двоих огромных мужчин. Они крепко схватили меня за плечи и потащили во Двор Мира. Так же поступили с Драгутом и хитрым евнухом.

Я упирался и громко объяснял, что не сделал ничего плохого и что хочу подождать капитана Драгута за воротами. Тогда ко мне подбежал один из дворцовых слуг с палкой в руке и шепотом велел мне ради Аллаха немедленно заткнуться.

Обнаружив, что во Дворе Мира, сверкающем золотом и белизной, царит абсолютная тишина, я закрыл рот и послушно зашагал за своими провожатыми.

Они привели нас в большой зал Дивана. Под потолком, украшенным звездами, собралось множество высших сановников сераля. Облачившись в парадные одеяния, они ожидали нашего прихода.

Но мне не удалось толком рассмотреть этих людей, ибо нас протащили через весь зал и подволокли к низенькому трону. Я тут же пал ниц, прижавшись лбом к полу. Как и Драгут-реис с евнухом, я оставался в этом положении до тех пор, пока стражник, слегка толкнув меня плечом, не дал мне знать, что я могу поднять глаза и взглянуть в лицо повелителю обеих частей света, султану султанов и тени Аллаха на земле.

Книга четвертая

ПИРИ-РЕИС И ПРИНЦ ДЖЕХАНГИР

1

Султану Османов, посланцу Аллаха, властелину властелинов, повелителю всех народов, господину правоверных и гяуров, властителю Востока и Запада, шаху из шахов, хану великих ханов, наследнику счастливых созвездий, тени Извечного на земле и так далее, и так далее, короче говоря, султану Сулейману, сыну рабыни, было в то время тридцать четыре года. В зале царила гробовая тишина. Султан, похожий на божество, с ног до головы осыпанное драгоценностями, сидел по-турецки на широких подушках низкого трона. Над головой султана с балдахина, украшенного рубинами и сапфирами, свисал фестон[40], расшитый огромными жемчужинами. Дамасский клинок с золотой рукоятью, горевшей драгоценными каменьями, лежал у него под рукой. Султанский тюрбан окаймляла бриллиантовая тиара. Отогнутые назад роскошные перья крепились к тюрбану алмазным полумесяцем, а все одежды владыки искрились от драгоценностей и наверняка были тяжелее железных оков – и так же удобны при ходьбе. При малейшем движении алмазы, рубины и сапфиры отливали всеми цветами радуги. Однако великолепные одежды султана заинтересовали меня меньше, чем человек, скрывавшийся под этими удивительными покровами.

Худощавое лицо над тонкой шеей казалось в сиянии драгоценностей очень бледным. Кожа была сероватой, словно дым, что обычно отличает людей, страдающих меланхолией. Тонкий длинный нос походил на клюв коршуна – символ султанского рода Османов. Узкие губы, под темной полоской усиков, и холодный взгляд внушали уважение и трепет тем подданным султана, которым было милостиво дозволено бить челом владыке. Пытаясь рассмотреть это лицо и разгадать его тайну, я внезапно понял, что султан давно лучше кого бы то ни было постиг всю тщету и бренность власти и славы и знал, что он, как всякий человек, смертен.

Справа от султана стоял великий визирь Ибрагим в столь же великолепном наряде, хоть и без бриллиантовой тиары на тюрбане. Слева от престола замерли второй и третий визири, Мустафа-паша и Аяс-паша, и рядом с ними Ибрагим казался еще благороднее и величественнее. От имени султана великий визирь обратился к Драгуту-реису и принял из его рук шелковый мешочек с письмом Хайр-эд-Дина. В следующий миг слуги сераля положили у подножия султанского трона великолепные дары Хайр-эд-Дина владыке обеих частей света, и султан благосклонно взглянул на эти подношения. В знак величайшей милости Сулейман разрешил Драгуту поцеловать ему ладонь, и аудиенция закончилась. Сопровождающие вывели нас во двор и, как только нас отпустили, тут же протянули руки, требуя платы за свои услуги.

Онемевшие от множества впечатлений, потрясенные той честью, которой удостоились, мы опять оказались у Ворот Мира во внешнем дворе – и увидели там скучающего помощника второго визиря; позевывая, он велел своим писцам составить перечень даров Хайр-эд-Дина. Наши имена – мое и Антти – тоже занесли в списки рабов султана и непременно отвели бы нас в жилище султанских невольников, не замолви за нас слово капитан Драгут и евнух. Им удалось уговорить чиновника включить нас в списки тех рабов, которых использовали для специальных поручений, а помощник визиря к тому же неожиданно заявил, что готов и вовсе отпустить нас на все четыре стороны, чтобы не заботиться больше о жилье для каждого осла, стада которых бродят по всему сералю, увеличиваясь день ото дня.

Вознаградив его за любезное к нам отношение, мы вернулись на корабль, а Абу эль-Касим отправился на главный базар, чтобы подыскать там помещение для своей скромной лавки. Неподалеку от набережной он нашел покосившийся дом, раскрашенный в желтый и красный цвета, и именно в нем решил остановиться. Торговец предложил мне перебраться с Джулией к нему и взять на себя частичную оплату расходов по хозяйству. Я согласился и, доверяя Абу, попросил его завершить все формальности, а пока решил пожить в доме, предоставленном Драгуту на время пребывания алжирского посольства в Стамбуле.

Вскоре мне стало ясно, что мое будущее полностью зависит от случая. Мои первые наблюдения подтверждали, что в серале царят хаос и беспорядок. Высшие чиновники спихивали важные дела друг другу или же передавали на рассмотрение другим службам, любыми путями стараясь уйти от решений, дабы не отвечать за ошибки. Одновременно все эти люди были невероятно скрупулезными, можно сказать даже, мелочными и ни на шаг не отступали от буквы закона; всякие нововведения доставляли многочисленным канцелярским крысам массу хлопот, ибо нарушали сложившийся порядок. Каждый раб в серале, от дровосека до пекаря и от конюха до писца, четко знал свои обязанности и должен был исполнять их точно и аккуратно, что все всегда и делали, получая за свой труд одежду и денежное вознаграждение из казны султана. Независимо от рода службы, круг обязанностей и плата за труд определялись раз и навсегда. Поэтому нам с Антти оставалось лишь терпеливо ждать, когда наконец освободятся места, на которые нам стоило претендовать, что могло произойти только в случае смерти или отстранения лиц, занимающих эти должности.

Вскоре я убедился, что беспокойство за нашу дальнейшую судьбу, которое я стал испытывать, разобравшись в здешних порядках, оказалось беспочвенным. Ибо независимо от того, насколько трудной и хлопотной казалась стороннему наблюдателю возможность получить постоянное место в серале, настолько все было просто, если приказ о предоставлении должности исходил сверху.

Когда мы принесли дары Хайр-эд-Дина в великолепный дворец великого визиря Ибрагима, расположенный позади казарм янычар, визирь ни словом, ни жестом не показал, что узнает меня. Однако уже на следующее утро главный лоцман султана Пири-реис послал за мной своего слугу, в то время как к Антти прибыл посланник паши султанской артиллерии – воин, одетый лишь в кожаные штаны до колен.

Без лишних вопросов я отправился следом за босоногим слугой, который привел меня на берег Мраморного моря, где на склоне холма, за высоким деревянным забором, среди желтеющих уже акаций, стоял дом Пири-реиса.

Во дворе, вокруг наполненного водой бассейна, скрестив ноги, сидели янычары-калеки, пострадавшие в морских сражениях, и с великим искусством вырезали из дерева модели кораблей, оснащая их парусами и крошечными веслами. Я приветствовал их именем Аллаха, и они ответили мне низкими поклонами.

Сам дом был невысоким и казался заброшенным, но неожиданно обширным. Меня проводили в скромно обставленную залу для приемов, где под потолком висели модели кораблей. Главный лоцман Великой Порты сидел на грязной подушке и дрожащей рукой листал страницы большого атласа, располагавшегося перед ним на специальной подставке. Я был крайне удивлен, когда заметил, что Пири-реис надел праздничный халат и тюрбан, стараясь таким образом подчеркнуть свое уважение ко мне. Несмотря на это, я бросился перед хозяином дома на колени и поцеловал носок его туфли, приветствовал старика именем Аллаха милосердного и назвал светочем морей, тем, кто мореходам, скитающимся во мраке по неизведанным водам, озаряет ночную тьму сиянием дня.

Моя скромность и кротость настолько понравились Пири-реису, что старый лоцман приветливо улыбнулся, жестом предложив занять место подле себе. Ему было лет шестьдесят, его борода уже приобрела серебристо-сероватый оттенок, а близорукие глаза окаймляла сеть морщин. В сущности, он был приятным стариком.

– Мне говорили, что ты – человек ученый, – по-итальянски обратился он ко мне. – Говорят, что ты владеешь многими христианскими языками, лично знаком с европейскими монархами, разбираешься в вопросах политики и дипломатии и желаешь углубить свои познания в области мореплавания и чтения морских карт. Не хочу произносить здесь имени твоего покровителя, ибо ты лучше меня знаешь, кто он такой. Но во благо ему я готов служить тебе и делиться с тобой всем, что сам я знаю и умею. Приказывай, Микаэль эль-Хаким, и не забудь повторить ему мои слова, если он когда-нибудь соизволит выслушать тебя.

Из сказанного я понял, что этот высокочтимый старик боится меня, простого раба, полагая, что я любимец великого визиря Ибрагима. Я немедленно заверил Пири-реиса, что желаю лишь верно служить ему, усердно и тщательно выполняя любую работу, которую он соизволит доверить мне. Однако самое заветное мое желание – трудиться в палате султанской картографии, ибо я надеюсь в скором времени настолько хорошо изучить турецкий язык, что смогу стать драгоманом.

Пири-реис, широким жестом обводя комнату, сказал:

– Вот здесь – кабинет султанских карт.

Немного помолчав, старик добавил:

– Не сердись на меня, но я должен сказать тебе, что немало знаменитых христианских мореходов побывало в моем доме; все они хвастались своими познаниями, а некоторые из них, стремясь снискать расположение владыки Блистательной Порты, даже приняли ислам, так и оставшись неверными в душе. Их образ жизни и поведение вызывали всеобщее возмущение. Они воровали и пачкали мои карты, в пьяном виде ломали модели кораблей, приставали к молодым рабыням и преследовали даже замужних женщин. Из-за них у меня была масса неприятностей, пользы же – почти никакой. Поэтому надеюсь, что ты не захочешь поселиться в моем доме, по крайней мере до тех пор, пока я не узнаю тебя получше.

Я страшно испугался, подумав, что таким образом он пытается избавиться от меня, и поспешно ответил ему:

– Я женатый человек и вместе с женой живу в городе. Не отказывай мне в своем покровительстве, ибо мне необходимо прокормить и одеть себя и жену, и я нуждаюсь в постоянном заработке.

Старик поднял руку ладонью вверх, воззвал к Аллаху и проговорил:

– Не пойми меня превратно, Микаэль эль-Хаким. По воле твоего благодетеля ты, разумеется, получишь вознаграждение за свои труды. Ты нравишься мне, но прошу, не повышай голоса и не ссорься со мной, как обычно делают христиане, ибо больше двенадцати серебряных монет в день, не считая новой одежды ежегодно, я не могу тебе заплатить.

Он не спускал с меня пытливых глаз, я же быстро подсчитал, что это около шести золотых дукатов в месяц – сумма, которой не следует пренебрегать человеку, с трудом отличающему весло от паруса. Поэтому я с благодарностью поцеловал жилистую руку старика. Моя искренняя признательность, видимо, порадовала его, ибо он сказал:

– Поверь мне, если ты действительно собираешься углубить свои знания, то эта скромная плата обеспечит твое будущее куда надежнее, чем самый тугой кошелек. Никто не станет завидовать тебе, и у тебя не будет врагов. Ты можешь приходить и уходить, когда захочешь, и спрашивать обо всем. Об одном лишь прошу тебя: никогда не появляйся здесь пьяным, лучше извести меня о своем недомогании.

Видимо, он был самого плохого мнения об отступниках и каждого христианина подозревал в пристрастии к вину. Не желая показывать, сколь глубоко его слова задевают меня, сколь болезненно ранят мое самолюбие, я решил своим примерным поведением доказать старому лоцману, как сильно он заблуждается – по крайней мере в отношении меня.

Следуя совету великого визиря, я попросил Пири-реиса показать мне его знаменитое сочинение по мореплаванию, «Bahrije», сказав, что о книге уже знают во всех христианских странах и очень ею интересуются. Большего удовольствия доставить старику я не мог. Его морщинистое смуглое лицо просияло, он пододвинул ко мне подставку с атласом и проговорил:

– Вот мой экземпляр этой простой и скромной книги, которую писал я с великим тщанием. Однако мне до сих пор приходится вносить в нее исправления. Только что я опять внимательно изучал карты Алжира, ибо недавно меня оповестили о том, что Хайр-эд-Дин, Свет Ислама, велел разрушить испанскую крепость на острове Пеньон в Алжирской бухте и возвести для защиты порта волнорез. Я не сомневаюсь, что намерения Хайр-эд-Дина благородны и достойны всяческого уважения, поэтому прощаю ему этот самовольный поступок, который изрядно прибавляет мне работы. Теперь придется вносить в мой атлас множество изменений.

Он раскрыл книгу в том месте, где речь шла об Алжире, и нараспев прочел описание города и порта – столь верное, что я в восторге захлопал в ладоши. Не медля больше ни минуты, я вручил Пири-реису свои наброски новых сооружений в алжирском порту и планы арсенала, составленные строителями и картографами Хайр-эд-Дина, а также мой личный дар главному лоцману султана – несколько прекрасных секстантов[41], изготовленных в Нюрнберге и найденных Хайр-эд-Дином в каюте испанского адмирала после блистательной победы под Алжиром. И еще я преподнес старику шелковый кошель с сотней золотых монет в качестве вознаграждения за труды и хлопоты, которые доставило Пири-реису изменение карт, связанное со строительством портовых сооружений в Алжире.

Секстантам Пири-реис обрадовался, как ребенок – игрушке. Он любовно гладил их и говорил, что ему хорошо известны эти новые навигационные инструменты, которыми испанские и португальские мореплаватели пользуются в неизведанных водах далеких океанов. Старик сразу же дал мне десять золотых дукатов из кошеля, подаренного ему Хайр-эд-Дином, чтобы я смог снять в Стамбуле подобающее жилье. И вскоре мы углубились в изучение его великой книги.

Несмотря на амбиции флотоводца, я с первого взгляда понял, что Пири-реис – человек не военный. Но я сразу отметил и его глубокие познания в области астрономии и географии. Был он также большим знатоком морей. Я снискал его расположение, внимательно слушая, как он читает про Средиземное море по своему морскому атласу, который сам называл делом всей жизни и возлюбленным детищем своим. Не зная, какую работу можно мне доверить, он предпочитал читать мне свои труды. Тем не менее я покинул его с приятным чувством, что первый шаг на пути к вершинам уже сделан.

В голубых сумерках я шагал мимо развалин огромного дворца византийских василевсов, где мусульманские бедняки все еще рылись в надежде найти сокровища. Оставив позади высокие стены сераля, я вернулся в портовый квартал, в дом, который мы снимали вместе с Абу эль-Касимом.

2

Джулия выбрала для нас и обставила вещами, привезенными из Алжира, две внутренние комнаты в этом доме. Из-за занавески на зарешеченном окне она могла незаметно наблюдать за улицей. Вскоре Джулия познакомилась с соседками, которые тут же надавали ей массу полезных советов насчет покупок и всяких хозяйственных дел, а также объяснили, как должна вести себя женщина в большом городе.

Когда я вернулся домой, во всех комнатах горели светильники, а Джулия, выбежав мне навстречу, горячо обняла меня и немедленно стала рассказывать о своих многочисленных приобретениях.

Абу эль-Касим тоже вышел из своей комнаты, запахивая полы слишком широкого халата и дергая себя за реденькую бороденку. Указав на Джулию, наш бывший господин и повелитель многозначительно постучал пальцем себя по лбу.

В свете ламп наше новое жилище показалось мне сказочным дворцом, но все же я немного огорчился, узнав, что из всего нашего состояния у Джулии осталась лишь горстка мелких монет. Когда же я стал упрекать ее и бранить за расточительность и решительно отказался купить евнуха, который по здешней моде сопровождал бы свою госпожу на базар, Джулия разрыдалась и стала жаловаться на свою горькую судьбу; жена моя называла себя самой несчастной женщиной на свете, ибо никто не понимает и не ценит того, что она делает исключительно из лучших побуждений. Увидев, что она искренне оплакивает свои несбывшиеся мечты, я попытался успокоить ее, сел рядом, обнял и рассказал, как удачно прошел мой первый визит к Пири-реису. Джулия выслушала меня и, не веря собственным ушам, отерла слезы и уставилась на меня с таким изумленным видом, что я даже не смог рассердиться. Она быстро пришла в себя и принялась ругать меня за то, что я удовлетворился столь мизерным вознаграждением, несмотря на покровительство самого великого визиря. Вот тогда-то я наконец разозлился всерьез. Сухо заметив, что я, мол, не заставлял ее выходить за меня замуж, я предложил Джулии немедленно развестись, уплатив кади положенную в таких случаях небольшую сумму. Потом она сможет более пристально осмотреться вокруг своими разноцветными глазами – и, несомненно, устроится в Стамбуле лучше, чем я.

Конечно же, я поступил жестоко, напомнив ей о ее недостатке, и Джулия сразу же погрустнела и опечалилась. Горько рыдая, она заявила, что любит меня, хотя и не понимает, как могла привязаться к такому растяпе, лишенному вдобавок даже намека на честолюбие.

В конце концов мы оба расплакались, поцеловались, и тогда Абу эль-Касим решил, что ему пора оставить нас одних. Вскоре мы и в самом деле в полном согласии обдумывали с Джулией, как бы нам получше обустроить нашу жизнь, имея двенадцать монет в день. Пожалев Джулию, я решил хоть чем-то порадовать ее и обещал купить ей парочку породистых кошек, которыми любили в ту пору хвастаться модницы Стамбула.

Таким вот образом в нашем новом доме вновь воцарились мир и согласие.

Вечером к нам пришел Антти. Лицо его раскраснелось от пива. Он рассказал, что командир султанской артиллерии благосклонно принял его, разрешил поцеловать руку и расспросил обо всем, что касается императорских полевых и осадных орудий. Потом паша предложил Антти стать главой литейщиков пушек и назначил ему плату в размере двенадцати серебряных монет в день. И вот на следующий день моему брату предстояло перебраться со всеми пожитками в арсенал, который из-за военных тайн без разрешения покидать было нельзя.

Я очень обрадовался, когда узнал, что Антти назначили такое же жалованье, как и мне, ибо понял, что был совершенно прав: сумма определялась заранее, и не стоило ни возмущаться, ни возражать, как этого требовала Джулия. Правда, мне стало немного обидно, что неженатый и необразованный Антти будет получать столько же денег, сколько и я; однако я не завидовал успеху брата, прекрасно понимая, что и у меня нет повода сетовать на собственную судьбу.

Вот так мы обосновались в Стамбуле и жили в этом городе до самой весны.

За время совместной жизни с Джулией я приобрел больше опыта, чем за все годы моих скитаний. Иногда, вспоминая свою первую жену Барбару, я сознавал, что по сравнению с Джулией она была женщиной простой, всем довольной, всегда счастливой и мечтавшей лишь о том, чтобы мы жили тихо и мирно, как мышки в норке. Джулия же не боялась превратностей судьбы и трудностей повседневной жизни и не стремилась к тишине и покою. От бездействия она страдала, словно от болезни, и, чтобы удовлетворить свою вечную жажду перемен, придумывала всякие безумства. Взвесив все за и против, она была уверена, что, действуя из лучших побуждений, никому не наносит вреда. А когда я упрекал ее в расточительности – ибо тем кончались все ее затеи, – она хитро изворачивалась или язвительно и сердито возражала мне, пытаясь убедить меня, что действует нам во благо и исключительно в наших интересах.

Обычно наши ссоры кончались тем, что я просил у нее прощения, заверяя, что она самая лучшая, самая заботливая жена на свете и, разумеется, гораздо умнее меня. Однако мои слова все чаще звучали равнодушно, и сердце мое оставалось холодным. Да, я унижался перед Джулией, ибо тело мое жаждало близости с ней, не в силах больше отказываться от велений плоти. Однако между мной и Джулией ширилась незримая пропасть, и иногда, устав от ссор, я выходил во двор и садился отдохнуть под прохладным турецким небом. И лишь верный Раэль, свернувшись калачиком у меня на коленях, согревал меня и утешал в моем одиночестве и печали. В такие минуты я чувствовал себя чужаком в этом огромном мире и размышлял о том, для каких еще удивительных дел могу понадобиться Всевышнему.

3

Как гадалка Джулия не добилась ожидаемого успеха, и этим частично объяснялись ее плохое настроение и приступы раздражительности. Соседки вежливо хлопали в ладоши, восхищаясь ее талантом и с удовольствием лакомясь сладостями, которыми Джулия угощала их в мое отсутствие, но ворожба не приносила ей никакого дохода.

Все дело в том, что в городе султана давно обосновалось неисчислимое множество самых разных прорицателей всех рас и верований, в том числе и настоящих ведьм и колдунов, и новоявленной гадалке соперничать с ними было очень трудно. Несмотря на громкие дифирамбы, которые пел Джулии на базаре Абу эль-Касим, сам он не внушал людям доверия. Потому-то нам и показалось, что все двери опять захлопнулись перед нами в этом загадочном городе, где успех нельзя было объяснить никакой логикой, а человеческие судьбы решались лишь по воле случая или чьего-то каприза.

Однако, сам того не сознавая, я довольно быстро приспособился к жизни в городе Османов, перенял нравы и обычаи горожан, так что вскоре стал для всех своим человеком. Всегда обучаясь языкам без особого труда, я с такой же легкостью менял свое обличье и приноравливался к новым обстоятельствам. Мои отношения с Пири-реисом и его ветеранами, а также с писарями и картографами складывались как нельзя лучше, и время от времени мне уже поручали выполнять несложную работу в библиотеке сераля, где разные ученые ежедневно переводили и переписывали старые манускрипты. Однако среди этих ученых мужей я не встретил никого, кто стал бы моим другом.

Как-то в пятницу я издали увидел султана: в окружении роскошной свиты и отрядов лучников он направлялся в великую мечеть, воздвигнутую его отцом. Любой из его подданных, даже самый бедный, мог тогда на конце длинного шеста подать владыке жалобу, и многие из этих прошений Сулейман читал лично, а Диван поручал соответствующему учреждению срочно исполнить решение султана.