Раб великого султана

Мика Валтари

Раб великого султана

Книга первая

ПИЛИГРИМ

1

Приняв окончательное решение, человек обретает душевный покой «перестает терзаться сомнениями. Когда мы с моим братом Антти покинули Рим и весь христианский мир, отправившись в паломничество в Святую землю, и я ощутил под ногами дощатую палубу корабля, а свежий ветер заставил забыть о трупном запахе зачумленного Вечного Города, я сразу почувствовал себя лучше.

Венецианский посол господин Вернье, вместе с которым мы выехали из Рима и отправились в Венецию, опекал нас – впрочем, за весьма высокую плату, а также охранял и помогал, чем мог. За дополнительное вознаграждение он вручил мне в знак своего доверия охранную грамоту с печатью нотариуса. Нотариус этот записал в документе мое финское имя, Микаэль Карваялка, в искаженном виде – Мигуэль Карваял, что дало позже повод утверждать, будто я происхожу из Испании, хотя господин Вернье по моей настоятельной просьбе особо отметил, что я принадлежу ко двору законного датского государя Христиана II и оказал синьории важные услуги во время разграбления Рима в году 1527-м.

С такой бумагой в руках мы могли не бояться властей республики святого Марка и имели право, как свободные люди, селиться, где нам нравится, и ехать, куда пожелаем, – за исключением, естественно, императорских земель, путь в которые закрыла война. Но от этих краев мы и сами предпочитали держаться подальше, ибо, спасая свои души, бежали недавно из-под знамен императора.

Когда вольный, как птица небесная, стоял я на огромной площади дивного города Венеции, казалось мне, что вышел я из смрадной могилы и воскрес к новой жизни. Окончательно оправившись от тяжкого недуга, полной грудью вдыхал я веющий с моря свежий летний ветер. Душа моя ликовала, радуясь жизни, а глаза жадно впитывали все то, что творилось вокруг. С любопытством взирал я на толпы людей в пестрых одеждах и головных уборах. По площади сновали турки, евреи, негры, мавры и представители других народов, не говоря уже о бесчисленных беженцах со всех концов Италии, пытавшихся укрыться от войны в благословенной республике венецианской. Мне чудилось, что замер я у врат сказочного Востока, и меня охватило непреодолимое желание увидеть чужеземные расы и народы, страны и порты, из которых во множестве возвращались в город корабли под стягами святого Марка, гордо развевающимися на высоких мачтах.

Скоро я понял, что жизни человеческой не хватит на то, чтобы обозреть все чудеса и сокровища Венеции. Я с удовольствием задержался бы в этом городе – хотя бы для того, чтобы помолиться в его бесчисленных храмах. Но Венеция была также полна самых богомерзких соблазнов, и потому я с поспешностью принялся искать корабль, отправляющийся в Святую землю. И вскоре я встретил в порту кривоносого человека, который, узнав о наших достойных всяческих похвал намерениях, возрадовался и сообщил, что мы прибыли в Венецию как раз вовремя. Ибо скоро целый караван судов под охраной венецианских галер должен отправиться на Кипр, и к этому каравану, несомненно, присоединится также корабль паломников.

– Сейчас для такого плавания – самое благоприятное время года, – заверил меня кривоносый. – Попутный ветер – и никаких штормов. Тяжелые галеры со множеством пушек на борту будут охранять торговые суда от пиратов, которые постоянно нападают на одинокие парусники. В наше безбожное и смутное время лишь немногие отправляются в Святую землю, так что на корабле паломников не будет ни тесноты, ни давки. За вполне умеренную плату вас будут кормить сытно и разнообразно; никто не мешает паломникам взять с собой и собственные запасы еды и вина. Посредники в Святой земле помогут вам добраться с побережья до Иерусалима, а охранная грамота, которую можно купить у турецкого посланника в Венеции, обеспечит пилигримам полную неприкосновенность.

Я спросил у него, сколько, по его мнению, может стоить такое путешествие. Тогда он пристально посмотрел на меня, его синие губы задрожали, на глазах выступили слезы – и внезапно он протянул мне руку со словами:

– Господин Микаэль де Карваял, вы мне доверяете?

И когда я, взволнованный его умоляющим тоном, ответил, что считаю его честнейшим и достойнейшим человеком, он горячо поблагодарил меня и сказал:

– Лишь по милости Божьей встретили вы меня, господин Микаэль! Ибо, откровенно говоря, в нашем прекрасном городе полно бандитов и мошенников, которые не остановятся ни перед чем – только бы обмануть легковерного чужеземца! Я же – человек благочестивый, и величайшее мое желание – самому совершить когда-нибудь паломничество к Гробу Господню. Но поскольку из-за бедности моей это невозможно, я решил посвятить жизнь свою тому, чтобы помочь другим, более счастливым, чем я, добраться до святых мест, где Господь наш Иисус Христос проповедовал, принял муки, умер и воскрес.

Тут кривоносый залился горючими слезами, и душу мою охватило сострадание к нему. Он же быстро отер лицо, честно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я возьму за свои труды лишь один дукат. И с этой минуты вам не надо больше ни о чем беспокоиться.

Нисколько не сомневаясь в этом человеке, я дал ему монету и после многочисленных заверений в том, что все будет сделано к полному нашему удовольствию, распростился с моим кривоносым другом.

Мы с Антти мечтали о путешествии, строили планы и в нетерпеливом ожидании отъезда бродили по Венеции, словно в волшебном сне; но вот однажды после полудня к нам примчался, запыхавшись, наш кривоносый знакомый и закричал, чтобы мы со всех ног бежали на корабль, поскольку караван уже завтра выйдет в море. И мы, второпях собрав свои пожитки, поспешили на судно, которое стояло на якоре в порту. Правда, рядом с большими торговыми кораблями оно казалось весьма жалким, но наш друг очень доходчиво объяснил нам, что зато это суденышко предназначено исключительно для паломников и не берет никакого другого груза. Рябой капитан чрезвычайно учтиво принял нас в каюте, пол которой устилал восточный ковер, протертый множеством ног почти до дыр. Капитан запросил с каждого из нас по восемнадцать золотых дукатов, заверяя, что лишь из уважения к нашему кривоносому другу готов удовольствоваться столь скромной платой за проезд.

Боцман показал нам логово в трюме – пол здесь был выстлан чистой соломой – и предложил напиться вволю скверного вина, целый бочонок которого бесплатно поставили пассажирам в честь скорого отплытия. Пара старых фонарей едва освещала помещение, и потому, хоть нас и встретил тут дикий гвалт, мы не смогли толком разглядеть своих будущих спутников.

Наш друг с кривым носом вышел из капитанской каюты, чтобы проститься с нами. Он сердечно нас обнял, проливая потоки слез, и пожелал нам счастливого пути.

– Господин де Карваял! – проговорил этот человек. – Самым прекрасным днем в моей жизни станет тот, когда я увижу вас, вернувшихся из дальних странствий целыми и невредимыми, и когда придет весна, я буду с волнением встречать каждый корабль – в надежде узреть ваши радостные лица. Сейчас же, зная, сколько опасностей вас подстерегает в этом путешествии, снова заклинаю вас: не связывайтесь с неизвестными людьми, как бы они вас ни обхаживали. Все портовые города мира кишмя кишат авантюристами без чести и совести, и Святая земля отнюдь не является в этом смысле исключением. Если же вы столкнетесь с какими-нибудь мерзкими кознями неверных, помните, что главное – сказать: «Бисмиллах! Иррахман! Иррахим!» С помощью этих священных арабских слов вы наверняка заручитесь их благосклонностью.

Горько плача, кривоносый еще раз расцеловал меня в обе щеки, после чего, звеня кошелем, перелез через прогнивший борт корабля и спрыгнул в свою лодку. Но я не хочу больше говорить об этом бессердечном негодяе, мне тошно даже вспоминать о нем! Ибо едва свежий утренний ветер наполнил залатанные паруса нашего суденышка и оно, треща по всем швам, вышло в море, вспенивая воду за кормой, как нам стало ясно, что нас обманули самым подлым образом. И еще не исчезли из вида зеленые от патины купола венецианских храмов, как мне пришлось взглянуть горькой правде в глаза.

Наше маленькое суденышко, будто тонущий гроб, тяжело покачивалось на волнах в хвосте длинной цепочки торговых кораблей и все больше отставало от каравана – а сопровождающая парусники военная галера посылала нам разные сигналы, требуя, чтобы мы поспешили. Команда нашей посудины состояла из грязных оборванцев, которые были ко всему прочему еще и воришками: в первый же вечер я заметил, что часть моих вещей пропала, ибо, не ожидая ничего дурного, я оставил свои пожитки без присмотра. А из разговоров с паломниками выяснилось, что я заплатил за место на этом суденышке бешеные деньги, половину которых, несомненно, положил себе в карман посредник – наш кривоносый знакомый. Ведь среди нас было и несколько бедняков, которые устроились на палубе и ночевали под открытым небом; каждому из них путешествие обошлось меньше, чем в дукат.

На носу корабля лежал мужчина, тело которого сотрясалось от постоянных судорог. Вокруг пояса у этого человека была обмотана железная цепь, а на ногах звенели тяжелые кандалы. Какой-то старик с горящими глазами и жидкой бороденкой ползал по палубе на коленях, клянясь, что таким же образом доберется от берегов Святой земли до Иерусалима. Сей же старец разбудил нас как-то ночью жуткими криками – и твердил потом, что видел, как белые ангелы летали, трепеща крыльями, над нашим кораблем, а затем уселись на реях, чтобы отдохнуть.

Рябой капитан оказался неплохим мореходом. Мы ни разу не оторвались от каравана, и каждый вечер, когда на небосклоне вспыхивали звезды, перед нашими глазами постепенно появлялись огоньки фонарей, мерцавших на мачтах других судов, которые уже спустили на ночь паруса или встали на якорь в какой-нибудь тихой бухте. А когда мы начинали волноваться из-за того, что караван ушел слишком далеко вперед, капитан с готовностью предлагал нам сесть за весла, утверждая, что нам очень полезно размять кости. Несколько раз нам и правда пришлось помочь команде грести, хотя из почти пятидесяти паломников лишь дюжина была способна удержать весла в руках. Ибо мужчины были в основном больными и калеками, а женщин ведь трудно заставить грести. Они жили своей собственной жизнью, проводя дни в молитвах, пении и пересудах – и занимаясь при этом разным рукоделием.

Но была среди них одна молодая девица, которая сразу же возбудила мое любопытство. И своим одеянием, и гордой осанкой она резко отличалась от всех остальных. Шелковое платье этой девушки было украшено вставками из серебряной парчи и жемчугами; были у оной особы и драгоценности, так что я премного удивлялся, как она попала в столь жалкое общество. Ее охраняла чрезмерно тучная служанка. Но самым поразительным было то, что на лицо незнакомки всегда была опущена вуаль, скрывавшая даже ее глаза. Сперва я решил, что она носит вуаль, лишь заботясь о своей внешности и защищая кожу от палящего солнца, но вскоре выяснил, что девушка не снимает вуали даже по вечерам, после заката. Но вуаль эта была так прозрачна, что было видно: лицо у девушки – правильное и вовсе не уродливое, как я подумал сначала. Подобно солнцу, лучи которого просвечивали сквозь легкое облачко, пленительно сияла ее юная красота за невесомым тюлем вуали. И я никак не мог взять в толк, какой же тяжкий грех вынудил эту девушку совершать паломничество и закрывать вот так свое лицо.

И вот однажды вечером, сразу же после захода солнца, я увидел незнакомку, в одиночестве стоящую у борта корабля. Она вглядывалась в пламенеющее пурпуром море – и я, не сумев побороть искушение, подошел к ней. При моем приближении она быстро отвернулась и опустила на лицо вуаль, так что я успел заметить лишь нежную округлость ее щек. Ее волосы светлыми локонами ниспадали на плечи из-под изящного чепчика, и когда я смотрел на нее, то ощущал дрожь в коленях и чувствовал, что меня тянет к ней, как магнитом.

Я остановился на приличном расстоянии и тоже залюбовался багрянцем заката, бледнеющим над морем. Но я все время ощущал ее близость, и когда через минуту она чуть повернулась ко мне, словно ожидая, что я заговорю, я собрался с духом и, призвав на помощь все свое мужество, сказал:

– Судьба свела нас на этом корабле – и стремимся мы к одной цели. Все мы равны перед Богом, все одинаково жаждем искупить грехи наши, и потому, госпожа, не гневайтесь на меня за то, что я заговорил с вами. Мне хочется побеседовать с кем-нибудь, кто был бы одних лет со мной и не походил бы на этих недужных старцев.

– Вы помешали мне молиться, господин де Карваял, – с упреком промолвила она.

Однако четки, которые она перебирала своими тонкими пальцами, исчезли в складках платья, и она повернулась ко мне, словно готова была вступить со мной в беседу. Я возликовал, поняв, что этой женщине известно мое имя. Стало быть, она мной интересуется! Но в смирении своем я ничего не хотел скрывать от нее.

– Не называйте меня так, госпожа, ибо я не принадлежу к дворянскому роду. На моем собственном языке мое имя звучит как Карваялка – и унаследовал я его от своей приемной матери, которая уже давно скончалась. Она дала мне его из жалости, ведь я не знал даже имени своего отца. Но не презирайте меня за это, ибо грубый плащ паломника, который я ношу, является доказательством самых благородных моих намерений. Да и сам я не последний бедняк и не Полный неуч, поскольку учился во многих славных университетах. Но не хочу бахвалиться своими заслугами и буду счастлив, если ты согласишься называть меня просто Микаэлем Пилигримом.

– Что ж, пусть так и будет, – ласково ответила она. – Но и ты тоже, господин мой, зови меня только Джулией и никогда не спрашивай ни о моей семье, ни об имени моего отца, ни даже о тех краях, откуда я родом, ибо такие разговоры лишь пробуждают во мне горькие и печальные воспоминания.

– Джулия, – тут же с любопытством осведомился я, – почему ты прячешь свое лицо под вуалью, хотя твой нежный голос и золотые волосы явно говорят о твоей красоте? Ты хочешь лишь помешать нам, мужчинам, любоваться тобой, ибо человек слаб и соблазн может быстро сбить его с пути истинного?

Услышав столь нескромный вопрос, Джулия тяжело вздохнула, словно я жестоко ранил ее, и, повернувшись ко мне спиной, в отчаянии разрыдалась.

Глубоко потрясенный, я бормотал тысячи извинений и заверял ее, что готов умереть – только бы она не расстраивалась и не огорчалась.

Наконец она отерла под вуалью пальчиками слезы с глаз, снова посмотрела на меня и проговорила:

– Микаэль Пилигрим, по той же самой причине, по которой одни нашивают себе на плащи кресты, другие носят вериги, я тоже дала обет, поклявшись, что во время паломничества к святым местам не покажу лица ни одному чужому человеку. Так что никогда не проси меня предстать перед тобой без вуали, ибо это желание лишь сделает еще более ужасным то проклятие, которое по воле Господа Бога лежит на мне с самого рождения.

Джулия произнесла эти слова столь серьезно, что, взволнованный до глубины души, я схватил ее руку, горячо поцеловал нежные пальчики и свято пообещал никогда не склонять девушку к нарушению обета. Потом я спросил, не согласится ли она с соблюдением всех приличий выпить со мной чашу сладкого вина, бочонок которого я взял с собой в дорогу. Стыдливо поколебавшись, Джулия приняла мое предложение, но пожелала, чтобы ее служанка составила нам компанию – во избежание злословия на корабле. И вот мы пили из моего серебряного стаканчика, а когда передавали его друг другу, я чувствовал легкое прикосновение ее руки, и каждый раз по телу моему пробегала сладостная дрожь. Джулия со своей стороны угостила меня лакомствами, по турецкому обычаю завернутыми в шелк. Она хотела дать их попробовать и Раэлю, но тот вел в трюме весьма успешную войну с бесчисленными полчищами корабельных крыс и ему некогда было рассиживаться с нами. Вместо него к нам присоединился Антти, завязавший к моей радости оживленный разговор со служанкой Джулии.

Вскоре беседа стала совсем непринужденной, и дуэнья Джулии, Джованна, поддавшись на уговоры Антти, рассказала несколько фривольных историй о священниках и монахах, но Джулия вовсе не рассердилась на нее; она лишь заливалась серебристым смехом и не однажды клала во мраке свою теплую ладонь то мне на руку, то на колено. Так мы долго сидели в ночи, а вокруг вздыхало темное море, и над нашими головами возносился во всем своем великолепии осыпанный серебряной звездной пылью небосклон.

Антти вовсю использовал новое знакомство, засадив дуэнью Джованну латать нашу одежду и убедив женщин объединить наши съестные припасы. Болтливая дуэнья немедленно получила в свое распоряжение судовой камбуз и стала готовить нам собственные обеды и ужины, иначе все мы быстро захворали бы от скверной корабельной пищи. Но через какое-то время Антти начал серьезно присматриваться ко мне и наконец решил меня предостеречь.

– Микаэль, – сказал он, – оба мы ищем спасения души, каждый – на свой лад, и я вовсе не считаю, что с меня надо брать пример: ведь я человек простой – и куда глупее тебя, о чем ты, впрочем, напоминаешь мне даже слишком часто. Но что мы знаем об этой Джулии и ее спутнице? Те речи, которые ведет дуэнья, услышишь скорее от содержательницы притона, чем от порядочной женщины, а Джулия скрывает свое лицо с таким подозрительным упорством, что об этом уже начинают болтать даже матросы. Если бы эти женщины были богаты и занимали хоть какое-то положение в обществе, они, разумеется, не путешествовали бы вместе с нами на этой убогой посудине. Так будь же начеку, Микаэль: как бы тебе не обнаружить однажды под вуалью кривого носа!

Резкие слова брата сильно задели меня, ибо я не желал больше слышать о кривых носах, полагая, что венецианская история давно забыта и похоронена. И я сурово отчитал Антти за его подозрительность, заметив, что, хоть он, несомненно, прекрасно знаком с речами содержательниц притонов, но ему, видимо, все же не хватает воспитания и образования для того, чтобы понять, кого следует называть утонченной благородной дамой.

Назавтра мы добрались до завоеванной теперь турками южной оконечности Морей, и коварные морские течения, а также стоящая в этих краях погода вынудили наш караван зайти в спасительный порт острова Цериго, который защищала венецианская крепость. В ожидании попутного ветра мы встали там на якорь. Но сопровождавшая нас военная галера тут же снова вышла в море и пустилась в погоню за парой подозрительных судов, паруса которых внезапно показались на горизонте. Ведь в этих водах, где всегда было полно богатой добычи, вечно рыскали далматинские и африканские пираты. Множество лодок, в которых сидели продавцы свежего мяса, хлеба и фруктов, шныряло вокруг нашего корабля, а капитан послал на остров своих людей, чтобы они привезли в шлюпке бочку пресной воды, поскольку наша посудина не могла причалить к берегу, пока ее хозяин не уплатит портовой пошлины.

Брат Жан, фанатичный монах, который оказался нашим спутником в паломничестве ко Гробу Господню, заявил, что над островом Цериго тяготеет проклятие. Именно здесь, по словам Жана, родилась когда-то одна из почитаемых древними греками богинь. Рябой капитан подтвердил это и добавил, что на острове еще можно увидеть руины дворца несчастного спартанского царя Менелая, жена которого Елена унаследовала свою гибельную красоту от богини, родившейся из морской пены возле этого острова. Забыв о супружеской верности, Елена убежала потом с прекрасным юношей, что стало причиной ужасной троянской войны. Из рассказа капитана мы поняли, что богиней, которая вышла из моря на берег, была Афродита, а остров этот греки когда-то называли Киферой[1]. Но я никак не мог взять в толк, почему прекраснейшая из богинь выбрала для того, чтобы впервые ступить на землю, именно этот бесплодный, скалистый и неприветливый остров.

И меня охватило жгучее желание отправиться на берег и осмотреть это древнее, овеянное старинными легендами место, чтобы проверить, существует ли какая-нибудь реальная основа у греческих мифов. А когда я рассказал Джулии все, что сумел вспомнить о рождении Афродиты, о золотом яблоке раздора и о роковой любви Елены и Париса, не составило ни малейшего труда уговорить девушку побродить со мной по острову. Любопытство, охватившее ее, было, пожалуй, даже сильнее, чем моя жажда познания.

Я велел матросам доставить нас в шлюпке на берег, купил корзину снеди – теплого хлеба, вяленого мяса, фиг и козьего сыра, а потом какой-то пастух жестами показал нам дорогу на вершину холма, где находились развалины древнего города. Мы зашагали вдоль быстрого ручья, пока не дошли до места, где он разливался в спокойное озерцо и где в стародавние времена было построено множество купален. Я насчитал их около десятка, и хотя их стены уже были изъедены временем и в трещинах каменной кладки зеленела трава, купальни эти все еще вполне можно было использовать по назначению. После десятидневного плавания на корабле и прогулки под палящим солнцем они являли собой для нас весьма отрадную и пленительную картину. Так что мы с Антти тут же погрузились в воду и оттерли свои тела от грязи мягким песком, а обе дамы тоже разделись за кустами и вымылись в другом бассейне. Я слышал, как Джулия плескалась в воде, весело смеясь от удовольствия.

Когда мы позавтракали после купания, Антти заявил, что хочет спать, а Джованна, уныло взглянув на крутой склон, густо поросший пиниями, принялась жаловаться на усталость и опухшие ноги.

Так что мы оставили моего брата и дуэнью отдыхать, а сами вновь двинулись в путь, к вершине холма.

После изнурительного подъема мы оказались на самом верху и увидели там две круглые мраморные колонны, капители которых лежали на земле, полускрытые травой и песком. Сзади, за ними, находилось множество других полуразрушенных четырехгранных колонн и руины портала какого-то святилища. В центре, на мраморном пьедестале, стояла мраморная же статуя богини в человеческий рост. Величественно-прекрасная, взирала она на нас слепыми очами, а тело ее прикрывал лишь тонкий греческий хитон.

При виде этой скульптуры меня вдруг охватило страшное волнение. Мне показалось, что мы перенеслись в далекое прошлое, в языческий золотой век, когда люди не ведали еще ни мучительных сомнений, ни иссушающих душу грехов. Я знаю, что должен был бежать от этого безбожного очарования, что просто обязан был бежать. И тем не менее не сделал этого. Не убежал… Быстрее, чем я могу это описать, оба мы упали на нагретую солнцем траву, и я сжал Джулию в объятиях, пылко умоляя показать мне лицо, чтобы отныне ничто больше не стояло между нами. Я отважился на это, ибо чувствовал: Джулия никогда не пошла бы со мной без всяких колебаний в это безлюдное место, если бы в глубине души не хотела того же, что и я. И сейчас она не уклонялась ни от рук моих, ни от губ, но когда я попытался силой сорвать с нее вуаль, девушка в отчаянии вцепилась мне в запястья, страстно заклиная не совершать этого нечестивого поступка.

– Микаэль, друг мой, мой любимый, послушайся меня! – просила она. – Я молода, и живем мы только раз. Но я не могу открыть лица, ибо это разлучит нас. Почему ты не хочешь любить меня, не видя моих черт, если я готова с радостью излить на тебя всю свою нежность?

Но мне было этого мало. Ее сопротивление лишь подстегнуло меня – и я силой сорвал вуаль, открыв лицо Джулии. Она обмякла в моих объятиях, и ее золотые локоны струились по моим плечам, а веки крепко зажмуренных глаз окаймляли темные ресницы. В лице ее не было ни малейшего изъяна: губы – как вишни, а кожа – как атлас, и ласки мои заставили вспыхнуть нежные щеки Джулии горячим румянцем. Я не мог понять, почему она так упорно прятала от меня свои черты. Но она все еще не поднимала век и закрывала глаза руками, не отвечая на мои поцелуи.

Ах, если бы только я остановился на этом! Но я страстно умолял ее открыть глаза. Она отрицательно замотала головой – и вся радость и веселье, которыми еще недавно лучилась Джулия, исчезли без следа. Как мертвая лежала девушка в моих объятиях, и даже самые смелые ласки не могли оживить ее. И вот, охваченный тревогой, я опустил ее на траву, убеждая и заклиная посмотреть мне в глаза и увидеть, как безумно я ее желаю.

Наконец она проговорила глухим голосом:

– Что ж… Пусть между нами все будет кончено, Микаэль Пилигрим, и пусть это будет последней моей попыткой найти любовь. Я ничуть не удивляюсь, что понравилась тебе: я ведь – единственная молодая женщина на корабле, отважившаяся пуститься в это мучительное плавание, ты же – единственный приятный мужчина среди всех этих ужасных людей. Но когда путешествие наше кончится, ты быстро забудешь меня. Хочу надеяться, что и мне это удастся сделать столь же легко… Ради Бога, Микаэль, не смотри мне в глаза – у меня дурные глаза, любимый…

Разумеется, я знал, что бывают люди, которые, не желая никому зла, могут тем не менее сглазить и человека, и животное. Так меня учили, и много рассказов, особенно в Италии, подтверждают справедливость этих воззрений. Мой наставник, доктор Парацельс [2], тоже верил, что дурной глаз может погубить даже плодовое дерево. Но именно на основании таких вот наговоров жену мою Барбару сожгли на костре в немецком епископском городе, хотя она была почти невинна, и в отчаянии я отмел тогда как предрассудки и проявления людской злобы все те доказательства, которые во множестве собрали гонители несчастной женщины. Таким образом я стал в глубине души склоняться к ереси…

И еще я не в силах был поверить, что прекрасное лицо Джулии может быть обезображено дурными глазами, и потому, услышав ее слова, рассмеялся. Возможно, смех этот был немного принужденным, но я поклялся, что не боюсь ее взгляда, и в конце концов она, сильно закусив губу, отвела руки от лица. Светлые и прозрачные, как вода в ручье, посмотрели ее испуганные очи в мои глаза. И тут кровь застыла у меня в жилах, а сердце замерло в груди, ибо когда мне открылась правда, я воззрился на Джулию, столь же онемевший и потрясенный, как и она сама.

Глаза ее были сияющими и прекрасными, но тем не менее делали лицо зловещим, стоило человеку приглядеться к ним поближе. Ведь они были совершенно разными! Левый глаз – голубой, как море, а правый – карий, как орех. Никогда еще не видел я ничего подобного, хотя и учился в знаменитых университетах. Никогда ни о чем таком не слышал – и напрасно пытался найти естественное объяснение этому удивительному явлению.

Долго смотрели мы так друг на друга; я невольно отпрянул от Джулии и сел чуть дальше, не отрывая взгляда от этих глаз. Наконец и она села и прикрыла обнаженную грудь. Я весь похолодел, и по спине у меня забегали мурашки, когда я подумал о том, под какой же несчастливой звездой я родился и какие злые силы определили мою судьбу, если единственная женщина, которую я любил, была сожжена на костре, когда же сердце мое во второй раз потянулось к прелестной девушке, то оказалось, что и она проклята Богом и должна прятать свое лицо, чтобы не пугать других людей. Какое-то проклятие тяготело над моей жизнью, а может, во мне самом была заключена какая-то неведомая сила, привлекавшая ко мне то, что люди считают колдовством. Я вспомнил, что Джулия с первой же минуты притягивала меня, как магнитом, и уже не мог поверить, будто лишь наша молодость бросила нас друг другу в объятия; нет, в глубине моей души зародились подозрения, что в нашей встрече было что-то пугающее и таинственное.

Джулия теперь сидела, опустив голову и теребя тонкими пальцами травинку. Но вот девушка поднялась на ноги и холодно проговорила:

– Что ж, Микаэль, ты настоял на своем – и, похоже, теперь нам самое время возвращаться.

И она пошла прочь, гордо выпрямившись и высоко неся свою прекрасную голову. Я вскочил и быстро побежал за Джулией. Не глядя на меня, она сказала еще более суровым тоном:

– Господин Карваял, я полагаюсь на вашу честь и надеюсь, что вы не выдадите моей тайны этим темным людям на корабле. Я ничуть не дорожу жизнью, и возможно, для моих близких было бы гораздо лучше, если бы я умерла или вовсе не появилась на свет. Но я мечтаю добраться до Святой земли, если уж отправилась в этот дальний путь. И потому мне совсем не хочется, чтобы суеверные моряки швырнули меня за борт и утопили в море.

Тяжело дыша, я схватил девушку за руку и, развернув лицом к себе, воскликнул:

– Джулия! Не думай, что моя любовь к тебе угасла в тот миг, когда я увидел твои глаза. Это неправда! Наоборот, едва заглянув тебе в очи, я почувствовал, что мы самой судьбой предназначены друг для друга, ибо я тоже не такой, как все остальные, хоть внешне и не отмечен знаками, которые бы отличали меня от ближних.

Но она насмешливо расхохоталась и произнесла:

– Ты – благородный и любезный человек, Микаэль, раз решил меня утешить. Но мне не нужно лживых слов, ибо глаза твои весьма красноречиво поведали мне, какой ужас я тебе, внушаю. Давай же вернемся на корабль – и забудь обо мне, словно мы с тобой никогда не встречались. Это – самый лучший выход, а также – лучший способ, каким ты можешь проявить свое доброе расположение ко мне.

Горькие слова Джулии согрели мое сердце, и я устыдился собственных мыслей. Чтобы доказать и самому себе, и ей, что между нами ничего не изменилось, я прижал ее к груди, крепко обнял и страстно поцеловал. Но она была права, ибо я не ощущал уже такого сладостного трепета, как раньше. Но, возможно, нежность моя была сейчас наполнена куда более глубоким смыслом, чем несколько минут назад: ведь теперь я обнимал Джулию, видя в ней лишь беззащитное создание, такое же, каким был я сам; и желал я только одного: утешить ее, бесконечно одинокую среди людей. Наверное, Джулия все это поняла – и вдруг потеряла самообладание. Уткнувшись лицом мне в грудь, она тихо заплакала.

Чтобы привыкнуть к ее странной красоте, я, когда мы немного успокоились, попросил Джулию снова поднять вуаль и без страха спуститься со мной с холма, и чем дольше вглядывался я в ее лицо и удивительные глаза, тем яснее осознавал, что, несмотря на мое отвращение, меня влечет к Джулии какая-то таинственная сила, словно рядом со мной идут две разные женщины и, касаясь одной из них, я дотрагиваюсь до обеих. Тогда я еще не понимал, что ее дурные глаза уже погубили мою душу.