Эйнар Рённ любил природу, он и в полицейские пошел потому, что работа живая, много времени проводишь на воздухе. Но с годами, поднимаясь по служебной лестнице, он все больше превращался в кабинетного работника и на свежем воздухе — если это выражение применимо к Стокгольму — бывал все реже. Для него стало жизненной потребностью проводить отпуск в родных горах у Полярного круга. Стокгольм он, по чести говоря, крепко невзлюбил и уже в сорок пять начал мечтать о том, как уйдет на пенсию и навсегда вернется в Арьеплуг.
      Близился очередной отпуск, но Эйнар Рённ опасался, как бы его не попросили повременить с отдыхом, пока не будет раскрыто это дело с ограблением банка.
      И, стремясь хоть както ускорить расследование, он в понедельник вечером, вместо того чтобы ехать в Веллингбю, где его дома ждала жена, решил отправиться в Соллентуну и побеседовать с одним свидетелем.
      Мало того, что Эйнар Рённ добровольно взялся посетить свидетеля, которого вполне можно было вызвать обычным порядком, — он проявил при этом такое рвение, что Гюнвальд Ларссон, не подозревая об эгоистических мотивах товарища, спросил его, уж не поссорился ли он с Ундой.
      — Ага, не поссорился, — ответил Рённ с обычным для него презрением к логике фразы.
      Свидетель, которого собрался проведать Эйнар Рённ, был тот самый тридцатидвухлетний рабочийметаллист, который давал показания Гюнвальду Ларссону о виденном возле банка на Хурнсгатан.
      Звали его Стен Шёгрен, он жил один в типовом домике на Сонгарвеген. Когда Рённ вышел из машины, Шёгрен стоял в садике перед домом и поливал розовый куст, но при виде гостя поставил лейку и отворил калитку. Вытер ладони о брюки, поздоровался, потом поднялся на крыльцо и предложил Рённу войти.
      Домик был маленький, на первом этаже, кроме прихожей и кухни, — всего одна комната. Дверь в комнату была приоткрыта. Пусто… Хозяин перехватил взгляд Рённа.
      — Только что развелся с женой, — объяснил он. — Она забрала часть мебели, так что здесь сейчас не оченьто уютно. Пошли лучше наверх.
      На втором этаже находилась довольно просторная комната с камином, перед которым стояли низкий белый столик и несколько разномастных кресел. Рённ сел, но хозяин остался стоять.
      — Хотите пить? — спросил он. — Могу сварить кофе, а еще в холодильнике должно быть пиво.
      — Спасибо, мне то же, что и вам, — ответил Рённ.
      — Значит, пиво.
      Он сбежал вниз по лестнице и загремел посудой на кухне. Эйнар Рённ осмотрелся кругом. Мебели не густо, зато стереофоническая радиола и довольно много книг. В газетнице у камина — газеты и журналы: «Дагенс нюхетер», «Ви», «Ню даг», «Металларбетарен».
      Стен Шёгрен вернулся со стаканами и двумя банками пива и поставил их на белый столик. Он был жилистый и худощавый. Косматые рыжие волосы нормальной, на взгляд Рённа, длины. Спортивная рубашка защитного цвета. Лицо в веснушках, веселая искренняя улыбка. Открыв банки и наполнив стаканы, он сел напротив гостя, приветственно поднял свой стакан и выпил. Рённ глотнул пива и сказал:
      — Мне хотелось бы услышать, что вы видели в пятницу на Хурнсгатан. Лучше не откладывать, пока воспоминание не слишком потускнело.
      «Кажется, складно получилось», — удовлетворенно подумал он.
      Стен Шёгрен кивнул и отставил бокал.
      — Да знать бы, что там было ограбление и убийство, я бы получше пригляделся и к девчонке, и к тем мужикам, и к машине.
      — Во всяком случае, вы пока наш лучший свидетель, — поощрительно сказал Рённ. — Итак, вы шли по Хурнсгатан. В какую сторону?
      — Я шел от Слюссена в сторону Рингвеген. А эта дева выскочила у меня изза спины и побежала дальше, да еще толкнула меня.
      — Вы можете описать ее?
      — Боюсь, не очень хорошо. Ведь я ее видел со спины, да сбоку мельком, когда она садилась в машину. Ростом поменьше меня, сантиметров на десять. Во мне метр семьдесят восемь. Возраст точно не скажу, но, помоему не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти, чтонибудь около тридцати. Одета в джинсы, синие такие, обыкновенные, и голубая блузка или рубашка, навыпуск. На обувь я не обратил внимания, а на голове — шляпа, тоже из джинсовой материи, с широкими полями. Волосы светлые, прямые и не такие длинные, какие сейчас носят многие девчонки. В общем, средней длины. На плече сумка висела, зеленая, американская, военного фасона.
      Он достал из грудного кармашка пачку сигарет и предложил Рённу, но тот отрицательно мотнул головой и спросил:
      — Вы не заметили, у нее было чтонибудь в руках?
      Хозяин встал, взял с камина спички и закурил.
      — Не знаю, не уверен. Может, и было.
      — А сложение? Худая, полная?..
      — В меру, я бы сказал. Не худая и не толстая. В общем, нормальная.
      — А лица, значит, совсем не видели?
      — Только одну секунду, когда она в машину садилась. Но ведь на ней эта шляпа была, да и очки большие…
      — Узнаете, если она вам гденибудь попадется?
      — По лицу не узнаю. И в другой одежде, в платье скажем, тоже вряд ли.
      Рённ задумчиво пососал пиво. Потом спросил:
      — Вы абсолютно уверены, что это была женщина?
      Хозяин удивленно посмотрел на него, насупил брови и нерешительно произнес:
      — Не знаю, мне показалось, что женщина… Но теперь… теперь я начинаю сомневаться. Просто я ее так воспринял, ведь обычно сразу чувствуешь, кто перед тобой — парень или девчонка, хотя по виду и не всегда разберешь. Но побожиться я не могу, спросите, какая грудь у нее, — не приметил.
      Он поглядел на Рённа сквозь сигаретный дым, потом медленно продолжал:
      — Да, это вы верно говорите. Почему непременно девчонка, мог быть и парень. Так больше на правду похоже, мне чтото не приходилось слышать, чтобы девчонки грабили банки и убивали людей.
      — Значит, вы допускаете, что это мог быть мужчина, — сказал Рённ.
      — Да, после того, что вы сказали… Ясное дело, парень, а как же.
      — А остальные двое? Вы можете их описать? И машину?
      Шёгрен затянулся в последний раз и бросил окурок в камин, где уже лежала куча окурков и обгорелых спичек.
      — Машина — «реношестнадцать», это точно. Светлосерая или бежевая — не знаю, как цвет называется, в общем, почти белая. Номер весь не скажу, но мне запомнилась буква «А» и две тройки. Или три… во всяком случае, не меньше двух, и, помоему, они стояли рядом, гдето посередине.
      — Вы уверены, что «А»? Может, «АА» или «АБ»?
      — Нет, только «А», точно помню. У меня зрительная память на редкость.
      — Это очень кстати, — заметил Рённ. — Нам бы всегда таких очевидцев.
      — Вот именно. I am a camera. Читали?
      Ишервуд написал.
      — Не читал, — ответил Рённ.
      Он не стал говорить, что смотрел одноименный фильм. Пошел на него только ради своей любимой актрисы Джулии Харрис, а фамилия Ишервуд ему ничего не говорила, он и не подозревал, что фильм снят по книге.
      — Но фильмто вы, конечно, видели, — сказал Шёгрен. — Так всегда с хорошими книгами, которые экранизируют, люди фильм посмотрят и за книгу уже не возьмутся. А вообщето картина отличная, только название дурацкое — «Буйные ночи в Берлине», надо же!
      — Нда. — Рённ мог поклясться, что, когда он смотрел эту картину, она называлась «Я — фотоаппарат». — Нда, название неудачное.
      Смеркалось. Стен Шёгрен встал и включил торшер, который стоял за креслом Рённа.
      — Ну что ж, продолжим, — сказал Рённ, когда он снова сел. — Вы собирались описать людей в машине.
      — Ага, впрочем, сидел в машине только один.
      — А второй?
      — Второй стоял на тротуаре и ждал, придерживал заднюю дверцу. Рослый, повыше меня верзила. Не то чтобы полный, а крепкий такой, сильный на вид. Моего возраста, примерно лет тридцатитридцати пяти, кучерявый, как артист этот, Харпо Маркс, только потемнее, серые волосы. Брюки черные, в обтяжку, расклешенные, и рубашка тоже черная, блестящая такая, на груди расстегнутая, и, помоему, цепочка на шее, с какойто серебряной штучкой. Рожа довольно загорелая или просто красная. Когда эта дева подбежала — если это была дева, конечно, — он распахнул дверцу, чтобы она могла вскочить, захлопнул дверцу, сам сел впереди, и машина рванула со страшной скоростью.
      — В какую сторону? — спросил Рённ.
      — Они развернулись посреди улицы и понеслись к Мариинской площади.
      — Так. Ясно… А второй? Второй мужчина?
      — Он же сидел за рулем, так что его я не рассмотрел как следует. Но он показался мне моложе, лет двадцати с небольшим. И худой такой, бледный. Белая тенниска, руки тощиетощие. Волосы черные, довольно длинные и грязные, я бы сказал. Сальные космы. И тоже в темных очках. Еще я припоминаю на левой руке у него широкий черный ремешок — часы, значит.
      Шёгрен откинулся назад, держа в руке стакан.
      — Как будто все рассказал, все, что помню, — закончил он. — А может, забыл чтонибудь?
      — Чего не знаю, того не знаю, — сказал Рённ. — Если еще чтонибудь вспомните, свяжитесь с нами. Вы никуда не уезжаете?
      — К сожалению. Вообщето у меня сейчас отпуск, да денег — ни гроша, куда тут поедешь. Буду дома болтаться.
      Рённ допил пиво и встал.
      — Вот и хорошо. Возможно, нам опять понадобится ваша помощь.
      Шёгрен тоже встал, и они спустились на первый этаж.
      — Это что же, снова рассказывать? — спросил он. — Записали бы лучше на магнитофон, и делу конец.
      Он отворил наружную дверь, и Рённ вышел на крыльцо.
      — Да нет, скорее вы можете нам понадобиться, чтобы опознать этих молодчиков, когда мы их схватим. Или же мы пригласим вас посмотреть коекакие фотографии.
      Они обменялись рукопожатием, и Рённ добавил:
      — В общем, там будет видно. Может, и не придется вас больше беспокоить. Спасибо за пиво.
      — Ну что вы. Если надо еще помочь — я пожалуйста.
      Пока Рённ шел к машине, Стен Шёгрен стоял на крыльце и приветливо махал ему рукой.

      Если не считать четвероногих ищеек, то профессиональные борцы с преступностью, за редким исключением, такие же люди, как все. И даже при выполнении серьезных и ответственных заданий они подчас способны на обычные человеческие чувства. Скажем, волнуются и переживают, когда предстоит ознакомиться с доказательствами первостепенной важности.
      Члены спецгруппы по борьбе с банковскими грабителями и высокопоставленные самозваные гости сидели затаив дыхание. Свет в зале был притушен, и все смотрели на экран. Вотвот на нем оживет картина ограбления на Хурнсгатан. Собравшиеся собственными глазами увидят вооруженный налет на банк, убийство и персону, которую недремлющая вечерняя пресса с присущей ей находчивостью уже успела окрестить «смертоносной сексбомбой» и «белокурой красавицей в темных очках, с пистолетом в руках». По этим и другим, столь же свежим эпитетам было видно, что репортеры, за неимением собственной фантазии, черпали вдохновение у других авторов — попросту говоря, сдирали.
      Предыдущая «сексбомба», арестованная за ограбление банка, была угреватая плоскостопая особа сорока пяти лет, с роскошным тройным подбородком; вес, по достоверным сведениям, восемьдесят семь килограммов. Но даже после того, как она на суде уронила вставную челюсть, пресса продолжала расписывать ее внешность в самых лирических тонах, и легковерный читатель навсегда остался в убеждении, что на скамье подсудимых сидела писаная красавица с лучистыми очами — то ли стюардесса американской авиалинии, то ли претендентка на титул «Мисс Вселенная».
      Так уж повелось: на страницах вечерней прессы женщины, замешанные в крупных преступлениях, неизменно выглядели как кинозвезды.
      Просмотр заветных кадров мог бы состояться и раньше, но техника, как всегда, подвела: в кассете чтото заело, и сотрудникам лаборатории пришлось основательно повозиться, чтобы не повредить пленку. В конце концов удалось извлечь ее и проявить, не повредив перфорацию.
      Судя по плотности позитива, на этот раз обошлось без недодержки, и вообще пленка, по мнению техников, удалась на славу.
      — Ну-ну, что нам сегодня покажут, — предвкушал Гюнвальд Ларссон. — Вот бы Диснея, чтонибудь про Утенка.
      — Тигренок лучше, — отозвался Колльберг.
      — Конечно, коекто предпочел бы «Партайтаг в Нюрнберге»,  — заметил Гюнвальд Ларссон.
      Они сидели впереди и разговаривали достаточно громко, но в задних рядах царила тишина. Присутствующие тузы во главе с начальником полицейского управления и членом коллегии Мальмом молчали.
      «Интересно, о чем они задумались?» — спросил себя Колльберг. Должно быть, прикидывают, как укоротить хвост строптивым подчиненным. Мысленно переносятся в прошлое, когда кругом царил полный порядок и делегаты шведской полиции, не моргнув глазом, голосовали за избрание Гейдриха президентом Интерпола. Вспоминают, насколько лучше обстояли дела всего год назад, когда еще никто не смел оспаривать разумность решения, по которому подготовка полицейских снова была доверена реакционерам из вооруженных сил.
      Один только Бульдозер Ульссон хихикнул, слушая острословов. Прежде Колльберг и Гюнвальд Ларссон не оченьто симпатизировали друг другу. Но за последние годы им довелось многое пережить вместе, и отношения изменились. Друзьями они не стали и вне службы вовсе не общались, однако все чаще ощущали некое родство душ. А в спецгруппе и подавно чувствовали себя союзниками.
      Механик закончил приготовления.
      Напряжение в зале достигло предела.
      — Что ж, поглядим, — произнес Бульдозер Ульссон, потирая руки. — Если кадры и впрямь так удались, как нам тут говорят, сегодня же вечером покажем их в «Новостях» по телевидению и в два счета накроем всю компанию.
      — Стройные ножки тоже неплохо, — не унимался Гюнвальд Ларссон.
      — А шведский стриптиз? — подхватил Колльберг. — Представляешь, я еще ни разу не смотрел порнографического фильма. Девочка Луиза, семнадцать лет, раздевается и все такое прочее.
      — Эй вы, помолчите, — прорычал начальник ЦПУ.
      Пошли кадры, резкость была отменная, никто из присутствующих и припомнить не мог ничего подобного. Обычно на таких просмотрах вместо людей на экране мелькали какието расплывчатые пятна, то ли клецки, то ли тефтели. Но на сей раз изображение было на диво четким.
      Камера была хитро установлена вверху за кассой, и благодаря специальной высокочувствительной пленке можно было хорошо рассмотреть человека, находящегося перед стойкой.
      Правда, сперва там было пусто. Но уже через полминуты в кадр вошел человек. Остановился, посмотрел направо, потом налево. И наконец уставился прямо в объектив, словно для того, чтобы его получше запечатлели анфас.
      Отчетливо было видно одежду: замшевая куртка и стильная рубашка с отложным воротником.
      Энергичное суровое лицо, зачесанные назад светлые волосы, недовольный взгляд изпод густых бровей… Вот он поднял большую волосатую руку, выдернул из ноздри волосок и стал внимательно рассматривать его.
      Лицо на экране было хорошо знакомо присутствующим.
      Гюнвальд Ларссон.
      Вспыхнул свет. Спецгруппа безмолвствовала.
      Наконец заговорил начальник ЦПУ:
      — Об этом никому ни слова.
      Разумеется, как же иначе.
      Пронзительный голос Мальма повторил:
      — Никому ни слова. Вы отвечаете за это.
      Колльберг расхохотался.
      — Как это могло получиться? — спросил Бульдозер Ульссон.
      Похоже было, что даже он слегка озадачен.
      — Кхм, — прокашлялся киноэксперт. — С точки зрения техники это нетрудно объяснить. Скажем, заело спуск, и камера начала работать с опозданием. Что поделаешь, деликатное устройство.
      — Если хоть одно слово просочится в печать, — рокотал начальник ЦПУ, — то…
      — …министру придется новый графин заказывать, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Это же надо, как она замаскировалась, — ликовал Колльберг.
      Начальник ЦПУ рванулся к двери, Мальм затрусил следом.
      Колльберг задыхался от смеха.
      — Ну что тут скажешь, — сокрушался Бульдозер Ульссон.
      — Лично я сказал бы, что фильм совсем неплохой, — скромно подвел итог Гюнвальд Ларссон.

      Отдышавшись, Колльберг обратил испытующий взгляд на человека, которому он был временно подчинен.
      Бульдозер Ульссон был главной движущей силой спецгруппы. Он прямотаки обожал ограбления банков и за последний год, когда число их неимоверно возросло, расцвел пуще прежнего. Генератор идей и концентрат энергии, он мог неделями трудиться по восемнадцать часов в сутки — и хоть бы что, никаких жалоб, никакого намека на уныние и усталость. Порой его вконец измотанные сотрудники спрашивали себя, уж не он ли директор пресловутого акционерного общества «Шведские преступления».
      Бульдозер Ульссон явно считал полицейскую работу самым интересным и увлекательным делом на свете.
      Скорее всего потому, что сам он был не полицейский.
      Ульссон работал в прокуратуре и отвечал за расследование вооруженных налетов на банки. Таких налетов совершалось несметное количество. Некоторые из этих дел раскрывали, правда, не до конца, когото задерживали, когото сажали в тюрьму, но налеты только учащались, что ни неделя — три или четыре случая, и всем было ясно, что многие из них какимто образом связаны между собой. Но каким?
      Конечно, грабили не только банки. Нападений на частных лиц было неизмеримо больше, не проходило часа, чтобы когонибудь не ограбили. На улице, на площади, в магазине, в метро, в собственной квартире — нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности. Но банкам придавалось особое значение. Покушаться на банки было все равно что посягать на основы общества.
      Система государственного устройства на каждом шагу демонстрировала свою несостоятельность, лишь с величайшей натяжкой можно было назвать ее скольконибудь дееспособной. Что же до полиции, то она и на такую оценку не тянула. В одном Стокгольме за последние два года 220 тысяч правонарушений остались нерасследованными изза бессилия блюстителей порядка. Из более серьезных преступлений удавалось раскрыть только каждое четвертое, а сколько их вообще не доходило до полиции?
      Высшие чины лишь озабоченно качали головой, изображая недоумение. Издавна повелось кивать друг на друга, но теперь больше не на кого было кивать. И никто не мог придумать ничего дельного. Правда, ктото предложил запретить людям пить пиво, но если учесть, что Швеция занимает далеко не первое место по его потреблению, нетрудно было уразуметь, сколь далеки от действительности умозаключения иных деятелей руководящих государственных органов, если тут вообще можно говорить об умозаключениях.
      Одно было совершенно ясно: полиция во многом сама виновата. После реорганизации 1965 года, когда управление всеми полицейскими силами было централизовано и передано в одни руки, сразу же стало очевидно, что руки, мягко выражаясь, не те.
      Многие исследователи и социологи давно уже задавались вопросом, какими соображениями руководствуется в своих действиях Центральное полицейское управление. Вопрос этот, понятное дело, оставался без ответа. Ревностно оберегая свою кухню от чужого взгляда, начальник ЦПУ принципиально не давал никаких разъяснений. Зато он обожал произносить речи, которые чаще всего не представляли даже риторического интереса.
      Не так давно ктото из полицейских чинов придумал нехитрый, но вполне надежный способ подавать статистику преступности так, что она, формально оставаясь верной, сбивала людей с толку. Все началось с того, что в верхах решили сделать полицию более монолитной и боеспособной, щедрее оснастить ее техникой вообще и оружием в частности. Чтобы получить на это средства, требовалось преувеличить опасности, которым подвергались сотрудники. Словеса помочь не могли, и началась подтасовка статистики.
      Очень кстати пришлись тут политические манифестации второй половины шестидесятых годов. Демонстранты выступали за мир — их разгоняли силой. Они были вооружены лозунгами и верой в свою правоту — против них применяли слезоточивый газ, водометы и резиновые дубинки. Чуть не каждая антивоенная манифестация заканчивалась потасовкой. Тех, кто пробовал обороняться, избивали и арестовывали. Потом их привлекали к ответственности за «нападение на представителей власти» или «буйное сопротивление», и независимо от того, кончалось дело судом или нет, все такие случаи включали в статистику. Этот прием срабатывал безошибочно. Каждый раз, когда на демонстрантов натравливали сотнюдругую полицейских, число «нападений на блюстителей порядка» резко возрастало.
      Полицейских призывали «не снимать ежовых рукавиц», и многие, надо не надо, с охотой внимали этому призыву. Ударь, например, пьянчужку дубинкой — он, скорее всего, даст сдачи. Простая истина, любой усвоит.
      Хитроумные тактики добились своего. Полицию вооружили до зубов. На дела, с которыми раньше справлялся один человек, вооруженный простым карандашом и толикой здравого смысла, теперь посылали полный автобус полицейских с автоматами и в пуленепробиваемых жилетах.
      Правда, в конечном счете вышло не так, как было задумано. Насилие рождает не только антипатию и ненависть, оно сеет тревогу и страх.
      Дошло до того, что люди и впрямь стали бояться друг друга. Стокгольм превратился в город, где десятки тысяч граждан познали страх, а испуганный человек опасен.
      Из шестисот полицейских, которые ни с того ни с сего оставили службу, многие на самом деле уволились со страху. Хотя, как уже говорилось, их вооружили до зубов и они чаще всего сидели в патрульных машинах.
      Конечно, были и другие причины: ктото вообще скверно чувствовал себя в Стокгольме, комуто противно было нести службу так, как его заставляли.
      Словом, налицо был явный провал нового курса. Истоки же его терялись во мраке. И коекто улавливал в этом мраке коричневые оттенки.
      Можно было найти и другие примеры манипуляции со статистикой, отдающие подчас подлинным цинизмом. Год назад было решено положить конец махинациям с чеками. Коекто выписывал чеки, забывая о том, сколько на самом деле числится на его счету, другие присваивали чужие бланки, и количество нераскрытых мелких мошенничеств бросало тень на органы власти. Они не желали с этим мириться, и Центральное полицейское управление потребовало, чтобы магазины не принимали чеки в уплату за товар. Всем было ясно, к чему это приведет: как только людям придется носить при себе крупные суммы, участятся грабежи на улицах. Так и вышло. Конечно, мошенничества с чеками прекратились и полицейские власти могли похвастать успехом в кавычках. А то, что в городе ежедневно подвергались нападению десятки граждан, было не так уж важно.
      И даже кстати: еще один повод требовать пополнения полиции хорошо вооруженными кадрами.
      Правда, возникал вопрос: откуда их взять?
      Официальная статистика за первое полугодие прозвучала как ликующие фанфары. Преступность сократилась на два процента! Хотя всем было известно, что она намного выросла, все объяснялось просто. Меньше полицейских — меньше выявленных преступлений. К тому же каждый случаи махинаций с чековой книжкой учитывался отдельно, а теперь их не стало.
      Когда политической полиции запретили подслушивать частные телефонные разговоры, опять же поспешили на помощь теоретики ЦПУ. Они наговорили столько ужасов, что убедили риксдаг принять закон, разрешающий тайное подслушивание телефонных разговоров — для борьбы против торговли наркотиками. После чего упомянутая торговля расцвела пуще прежнего, зато антикоммунисты спокойно могли продолжать подслушивание.
      «Да, не оченьто приятно быть полицейским», — говорил себе Леннарт Коллльберг.
      Что делать, когда у тебя на глазах твоя организация заживо разлагается? Когда слышишь, как за стеной копошатся крысы фашизма? А ведь все твои сознательные годы отданы этой организации…
      Как поступить?
      Сказать все, что думаешь, — уволят.
      Ничего хорошего.
      Должны быть какието более конструктивные средства.
      И ведь не один он так рассуждает, многие сослуживцы разделяют его взгляды. Кто именно и сколько их?
      Совесть Бульдозера Ульссона не была обременена такими проблемами.
      Ему превосходно жилось на свете и все было ясно, как апельсин.
      — Одного только не пойму, — сказал он.
      — В самом деле? — удивился Гюнвальд Ларссон. — Чего же?
      — Куда машина подевалась? Ведь сигнальные установки были в порядке?
      — Вроде бы да.
      — Значит, мосты были сразу взяты под контроль.
      Сёдермальм — остров, к нему подходят шесть мостов, и спецгруппа давно разработала подробные инструкции, как возможно быстрее блокировать центральные районы Стокгольма.
      — Точно, — подтвердил Гюнвальд Ларссон. — Я запрашивал службу охраны порядка. Похоже, на этот раз механизм не подвел.
      — А что за телега? — спросил Колльберг.
      Он еще не успел ознакомиться с деталями.
      — «Реношестнадцать», светлосерый или бежевый. С буквой «А» и двумя тройками в номере.
      — Номер, конечно, фальшивый, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Конечно, но я еще ни разу не слышал, чтобы можно было перекраситься по пути от Мариинской площади до Слюссена. А если они поменяли машину…
      — Ну?
      — Куда же делась первая?
      Бульдозер Ульссон быстро ходил по комнате и хлопал себя ладонями по лбу. Ему было лет сорок, рост ниже среднего, ладный, румяный, все время в движении, ни ногам, ни мозгам не дает покоя.
      Сейчас он рассуждал:
      — Они загоняют машину в какойнибудь гараж поблизости от метро или автобусной остановки. Один сразу же увозит монету, другой меняет номер на машине и тоже сматывается. В субботу приходит механик и перекрашивает кузов. И уже вчера утром можно было перегонять телегу в другое место. Но…
      — Что — но? — спросил Колльберг.
      — Мои люди до часа ночи вчера проверяли каждый «рено», который шел из Сёдермальма.
      — Стало быть, либо машина проскользнула в первый же день, либо она еще на острове, — заключил Колльберг.
      Гюнвальд Ларссон молчал. Он брезгливо созерцал одеяние Бульдозера Ульссона. Мятый голубой костюм, розовая рубашка, широкий цветастый галстук. Черные носки, остроносые коричневые полуботинки с узором, давно не чищенные.
      — А про какого механика ты толкуешь?
      — Они сами не возятся с машинами, нанимают человека, часто из совсем другого города, из Мальмё или там из Гётеборга. Он пригоняет машину в условленное место, и он же забирает ее. С транспортом у них все точно рассчитано.