Альберта Фабианурожденная Люндён, владелица виллы, оставившая после смерти большое состояние
       Рудольф Люндёнбедный настоятель прихода
       Лиселотт Люндёнего корыстная жена
       Еспер Экерюджурналист без постоянной работы
       Мирьям Экерюдиздательница журнала «Мы — женщины», самоуверенная и властная
       Эдуард Амбрассанитар, веселый и беззаботный
       Полли Томссонсекретарша, всегда грустная и подавленная
       Сванте Страндначинающий адвокат
       Даниель Северинопытный врач
       Эрк Берггренвездесущий помощник шефа местной полиции
       Елена Вийкхозяйка соседней виллы
       Камилла Мартинпевица, впервые дающая уроки пения
       Кристер Вийкшеф государственной комиссии по уголовным делам

      Нескончаемая езда в лифтах.
      Огромных лифтах из толстого прозрачного стекла. Пол, стены, потолок — все было прозрачное. Охваченная смятением, стояла она в одном из стеклянных кубов и следила, как мимо с головокружительной скоростью проносятся черные стены шахты.
      Она не хотела смотреть вниз, сквозь пол, под которым зияла бездна, она вообще старалась никуда не смотреть, ей хотелось закрыть глаза, задремать.
      Но оказалось, это очень трудно, сквозь сон она вдруг поняла, как трудно закрыть глаза, если ты уже лежишь с закрытыми глазами. Лежишь, и тебе снится, что ты спишь и видишь сон.
      Лифт рывком остановился и выбросил ее в каком-то вестибюле, где толпилось множество людей. Они мешали ей идти быстро. Она изо всех сил пробивала себе дорогу и беспрестанно извинялась:
      — Извините. Ради бога, простите. Я очень тороплюсь. Впереди мелькнула белокурая, гордо посаженная голова.
      — Эй, Мирьям! Подожди меня, слышишь? Помоги мне отсюда выбраться!
      Потом она почувствовала запахи озера и вот уже побежала к берегу. Над ней только небо, кругом ни души, все страхи и тревоги исчезли, она улыбалась от радости, приближаясь к розовой вилле, стоявшей у самой воды.
      И снова у нее на пути выросла безмолвная толпа.
      — Пропустите меня, — умоляла она. — Ведь это мой дом!
      Однако теперь дорогу ей преграждали не только люди. Низкое крыльцо виллы было затянуто колючей проволокой, парадная дверь заколочена досками, окна без гардин зияли пустотой. Но в одном из них висело кашпо с поникшим цветком.
      — Да поймите же, — упрашивала она, — Мне надо домой, чтобы полить цветок.
      Никто в этой безликой толпе не ответил ей, никто не посторонился.
      Что говорить, серый каменный дом на узкой стокгольмской улице был построен основательно, и огромная старомодная квартира на пятом этаже, которую занимала Мирьям, имела неплохую звукоизоляцию, но тем не менее, еще с порога услыхав, как грохочет вода в ванной, — Мирьям пришла в ярость.
      Она без стука рванула дверь и заорала:
      — Ты в своем уме? Кто это моется в три часа ночи на второй день пасхи? Хочешь перебудить весь дом?
      Ее брат, на котором не было ничего, кроме желтых махровых тапочек, хмуро заметил:
      — Тебя разве не учили, что невежливо врываться без стука в ванную, если там кто-то моется?
      — Да ты бы за этим шумом никакого стука не услышал. Выключи воду, болван. Говорят тебе, заверни краны!
      Но брат не шевельнулся; тогда Мирьям протиснулась между обнаженной фигурой и унитазом и сама выключила воду.
      На первый взгляд брат и сестра были удивительно похожи. Оба статные, белокурые, голубоглазые. Он — высок даже для мужчины, она — для женщины.
      Есперу Экерюду было тридцать пять лет. Мирьям только что исполнилось тридцать. Но стоило приглядеться повнимательнее — и обнаруживалось, что различий у них все-таки больше, чем сходства. Судя по складкам вокруг глаз и рта Еспера, из них двоих он был более слабым и чувствительным. К тому же недавние неприятности в личной жизни изрядно поубавили в нем спеси и самоуверенности, тогда как его преуспевающая сестра комплексами не страдала.
      Порой она выглядит слишком уж безукоризненно, подумал он со вздохом. Светлые волосы, как бы чуть задетые ветром, умелая косметика, на голубом брючном костюме ни единой складочки даже после долгой езды в машине, скромные голубые лодочки из самого дорогого магазина — все это детали, из которых складывался облик деловой женщины, посвятившей себя изданию дамского еженедельника. Не исключено, что холодная расчетливость и командирский голос также способствовали ее карьере.
      Но Еспер еще помнил время, когда иметь дело с Мирьям было легко и приятно. Она и держалась тогда, совсем по-другому — проще, естественней.
      Он снова вздохнул и включил воду. Видавшие виды трубы взревели в ночной тишине.
      — Договор о найме квартиры запрещает жильцам шуметь по ночам. А квартира все-таки моя, — раздраженно сказала Мирьям.
      — Правильно, и уж ты не упустишь случая напомнить об этом, — сказал Еспер. — Но по дороге мне пришлось менять колесо, грязь жуткая, я извозился с ног до головы и поэтому все-таки залезу в твою ванну, и буду сидеть в ней, пока не согреюсь и не отмоюсь добела. И плевать я хотел на тебя вместе с твоим домовладельцем.
      Как бы ненароком он направил в ее сторону шланг душа, и она предусмотрительно покинула ванную.
      — Ты и так белый! — крикнула она из-за двери. — Как сметана. Где ты был на праздники? Небось, безвылазно торчал в помещении или за рулем?
      — Не каждому по карману загорать в горных отелях Норвегии, — ответил он сквозь шум льющейся воды.
      И громко хлопнул дверью. Удар отозвался в другом конце огромной старинной квартиры, в комнате для прислуги. Девушка в постели беспокойно заворочалась, но не проснулась, и сновидения ее продолжались.
      Вот она на узкой улице, по которой мчится нескончаемый поток автомобилей. Выхлопные газы заволокли тротуары-, машины и дома зловещей желто-зеленой дымкой. Она не размыкает губ, зажимает ноздри, чтобы ядовитая копоть не проникла в легкие. Она вот-вот задохнется.
      — Нет, не так, — говорит кто-то. — Нужно открыть рот. Подними выше нёбо. Пой позиционно выше. Ты можешь и выше.
      И она сама очутилась где-то высоко. Может быть, в театре? Наверно, в опере.
      — Это двенадцатый ряд, — звучит в темноте голос капельдинера. — У вас место в двенадцатом ряду?
      — Нет, в шестом, — бормочет она виновато. — Куда мне идти?
      — Ш-ш! — шипят вокруг зрители. — Тише, уже началось!
      Оказалось, идти нужно куда-то вниз, в темноту, и она понимает, что между рядами кресел — ступени. Высокие ступени, которые почти невозможно разглядеть в темноте и по которым невозможно пройти бесшумно.
      Откуда у нее да ногах вдруг взялись сабо? Господи, как они стучат. Сверху, с полукруглого балкона, на нее опять зашикали.
      В яме перед сценой оркестр играл совсем не то, что следовало. «Смерть Изольды»? Но почему тогда они исполняют оперу с конца?
      Она заторопилась, и сабо с грохотом упало с ноги. Обливаясь холодным потом, она рухнула на первое свободное место с краю. С робкой улыбкой повернулась к соседу.
      Она увидела рядом с собой женщину, однако лица не успела разглядеть, потому что соседка торопливо отвернулась.
      Оркестр продолжал играть Вагнера. Но со сцены уже звучало меццо-сопрано, исполнявшее арию Сюзанны из моцартовской «Свадьбы Фигаро». Вскоре Сюзанна сбилась на какой-то танцевальный бразильский мотив. И Вагнера мало-помалу заглушили ритмичные звуки самбы…
      В шелковом синем пеньюаре и такой же ночной сорочке Мирьям впорхнула в прокуренную, загроможденную книгами комнату, где из колонок стереосистемы грохотала самба.
      — Эдуардо, милый, скоро половина четвертого, — укоризненно сказала она. — Генеральша под нами наверняка кипит от злости. А с нею лучше не связываться, особенно когда она не в духе.
      По правде говоря, Мирьям не собиралась упрекать его всерьез, уж слишком нежно звучало в ее устах его испанское имя.
      Молодой человек, обладатель этого экзотического имени — к тому же фамилия у него была Амбрас, — ответил ей по-шведски почти без акцента:
      — Пускай обращается прямо ко мне. У нас в больнице этой зимой, лежала одна занудная генеральша. Так я с ней отлично ладил.
      — Да, это ты умеешь, — признала Мирьям.
      Эдуард выглядел на несколько лет моложе Мирьям. Она не могла бы сказать, красив он или уродлив. Скорее серединка наполовинку. Волосы, только что взъерошенные ее рукой, были черные, синеватый, тщательно выбритый подбородок, темные жгучие глаза. Обычно сдержанная, Мирьям влюбилась в него без памяти.
      — Ладно, — сказал Эдуард, убавив все-таки звук. — Это же праздничная музыка. Ты умеешь танцевать настоящую южноамериканскую самбу? Давай-ка попробуем.
      Он отложил свою неизменную сигарету и поднялся. Без ботинок, в носках, он был ниже своей партнерши, но это их нисколько не смущало.
      — Мне пора спать, — сопротивлялась Мирьям. — Завтра у меня безумный день.
      Немного погодя к ним в комнату явился Еспер в желтых тапочках и с желтым полотенцем вокруг бедер.
      — Договор о найме квартиры запрещает шуметь по ночам, — передразнил он сестру.
      — Тебя разве не учили, что невежливо врываться в чужую спальню без стука? — отвечала запыхавшаяся Мирьям.
      — Так это спальня? А я думал, дискотека.
      Он сощурился, глядя на них сквозь завесу табачного дыма, в голосе его внезапно послышалась усталость:
      — И охота вам? Что за дикая страсть к танцам? Вы что, в Норвегии не перебесились?
      Темные глаза взглянули на Еспера, Эдуард ответил:
      — Не знаю, как другие, а я на пасху в Норвегии не был.
      — Мне наплевать, где вы проводите праздники. Но могли бы подумать о бедной девочке, которая спит в комнате для прислуги. Вы же ей спать не даете.
      — Да разве в двадцать лет сон так уж важен? Тем более могу поспорить, она сейчас спит как сурок, — успокоила его Мирьям.
      Она действительно спала, Мирьям не ошиблась. Носон ее не был спокойным и безмятежным.
      Звуки извне вплетались в ее сновидения, все более тревожные и бессвязные.
      В гостиной, задрапированной красным бархатом, тусклый свет хрустальной люстры освещал наполненную водой ванну. Кто-то подталкивал ее к этой ванне, а она упиралась. С какой стати она должна раздеваться и садиться в воду посреди этой изысканной гостиной, где на нее смотрит столько незнакомых людей? Если бы еще она хоть кого-нибудь из них знала, хоть кому-нибудь могла доверять… И она вновь бежит. Куда?
      Домой. Только где он, ее дом? Куда ей бежать?
      Она спотыкалась в темных коридорах, ощупью пробираясь через бесчисленные двери.
      И вот в конце длинного туннеля она видит того, кто ее ждет.
      Слава богу! Наконец она у цели, вот он, выход из темноты. И там, на грани мрака и света, она увидела, что тот, к кому она стремилась, вновь отвернулся от нее. Ей и на этот раз не удалось даже мельком заглянуть в его лицо.

      Обычно Полли старалась встать первой, чтобы без помех принять душ и привести себя в порядок. И этот вторник ничем не отличался от прочих.
      Уже одетая, она направлялась в кухню, когда брат и сестра Экерюд столкнулись в прихожей, спеша наперегонки в ванную. Победа досталась Мирьям, Еспер только чертыхнулся ей вслед.
      Зевая, он поплелся за Полли на кухню, где все было выкрашено в оранжевый цвет.
      — Будь другом, поджарь и мне пару гренков. Господи, какая же ты тощая и бледная! Ты не заболела? Весенний грипп сейчас в самом разгаре.
      — Ты с утра тоже не больно-то красив.
      Еспер был пятнадцатью годами старше двадцатилетней Полли, но, даже небритый, непричесанный, в немыслимом розовато-лиловом халате, он выглядел гораздо здоровее и свежее, чем она.
      Полли Томссон всегда была тоненькая и хрупкая, а после восьми месяцев жизни в Стокгольме и вовсе спала с лица. Главным ее украшением были глаза — то серые, то серо-голубые, то просто синие, в зависимости от ее настроения. Прямые брови были темнее русых, коротко подстриженных волос.
      Еспер всегда относился к ней по-родственному, как к младшей сестре, хотя родственниками они, в сущности, не были. Вот и сейчас он сказал ей по-братски бесцеремонно:
      — Додумалась тоже надеть песочную юбку и кофту. Вот и кажешься от этого желтой и скучной. Подрумянься, подведи глаза и купи себе шарф или косынку какого-нибудь этакого цвета.
      — Вроде твоего халата?
      — А почему бы и нет?.. Спасибо, налей покрепче и три куска сахару. Ну как, Полли, прижилась наконец в городе?
      Отвечать ей не пришлось, потому что он, развернув «Дагенс нюхетер», с головой ушел в какой-то репортаж, который занимал его больше, чем Полли. Они молча пили чай с поджаренным хлебом, и на кухне царил мир, пока его не нарушила Мирьям.
      — Чай остался? Полли, поджарь мне тоже кусочек хлеба. Признавайтесь, кто выпил весь лимонный сок? — зачастила она.
      И когда только она успела придать своим белокурым волосам эту нарочитую небрежность, лицу — свежесть, голосу — деловой тон? Одета она была изысканно и в то же время строго: белая английская блузка, красная расклешенная юбка, свободная кофта в красную полоску, даже ногти на руке, протянувшейся за газетой, были того же красного оттенка.
      Еспер сложил «Дагенс нюхетер».
      — Возле ванной ты вела себя по-свински, — невозмутимо сказал он.
      — Это я-то? Разве я не имею права первая занять свою собственную ванную? У кого же из нас двоих постоянная работа и кто больше занят? Да и квартира, между прочим…
      — Ну, завела, — раздраженно оборвал ее брат. — Да, да, да, мы знаем — квартира твоя! Зачем же ты со своим потребительским отношением к жизни обзавелась такой оравой жильцов?
      — Три жильца — это еще не орава, — возразила сестра. Наливая чай и просматривая газетные шапки, она добавила рассеянно: — Хотя от обычных жильцов толку было бы больше.
      — Что ты имеешь в виду под «обычными жильцами»? Полли, во всяком случае, платит тебе, и довольно много.
      — Ты хочешь сказать, платит тетя Альберта, — поправила Мирьям.
      Полли не знала, как отнестись к этой перепалке, но почувствовала себя задетой.
      Когда на кухне появился Эдуард, с всклокоченными волосами и в расстегнутой на волосатой груди пижаме, Полли сочла за благо улизнуть. Уже в передней она услыхала его бодрый голос:
      — Приветствую вас, дорогие друзья. Какое чудесное утро! А сигарета и большая кружка кофе сделают его еще чудесней.
      Полли сбежала по лестнице, завернула за угол и увидела хвост уходящего автобуса.
      Нет, думала она, торопливо идя вверх по крутой Стюрмансгатан, такое начало рабочей недели успешным не назовешь.
      Полли жалела, что надела плащ песочного цвета, По словам Еспера, этот цвет ей не к лицу, вдобавок легкая ткань не спасала от пронизывающего северного ветра, который даже не пах весной, хотя был уже апрель.
      «Ну как, прижилась наконец в городе?» — спросил ее Ёспер.
      Нет, Стокгольм был ей не по душе, хоть плачь. Все не по душе — спешка, уличная толчея, одиночество, работа.
      К тому же сегодня она опаздывала. Хорошо, конечно, иметь так называемое «свободное расписание», но как раз сегодня она хотела уйти еще до четырех и потому надо было появиться в редакции пораньше.
      Единственное утешение — в любом случае она будет сидеть за своим рабочим столом задолго до появления шефа.
      Однако у входа в редакцию уже стоял красный «пассат» Мирьям. Полли даже застонала, поняв, что день складывается хуже, чем она опасалась.
      Бойкий еженедельник «Мы — женщины» был никак не связан с массовыми популярными журналами «Саксонс», «Аллерс» или «Хемметс» и не входил в империю Бонни-еров. Журнал Мирьям Экерюд издавался на деньги и представлял интересы людей, которых следовало искать далеко на Западе, среди состоятельных феминисток швед-ско-американского происхождения.
      А это означало, что маленькая редакция существовала изолированно и была относительно самостоятельной. Они гордились тем, что предлагали читателю не только сплетни про знаменитостей или репортажи с показов мод, но также, по краткому и точному определению Мирьям, кулинарию и мораль.
      За эту мешанину на нее не раз обрушивался град насмешек, и ей неоднократно приходилось объяснять, и устно, и письменно, какой именно смысл она вкладывает в вызывающее понятие «мораль».
      — Мы имеем в виду женскую мораль, а это — женский взгляд на общество, это требования, которые женщина должна предъявлять к самой себе и к мужчине,-неутомимо повторяла она.
      — Но почему вы ставите такие серьезные вопросы на одну доску с омлетами и плиссированными юбками?
      — Чтобы заинтересовать читателей исподволь. Кстати, еда и одежда тоже достаточно серьезные вещи. Чем плохо, что в еженедельнике они присутствуют ненавязчиво, в виде оригинальных цветных фотографий?
      Журнал существовал всего второй год, но уже достиг тиража в сто двадцать тысяч экземпляров. Мирьям, главный редактор и издательница, расценивала увеличение тиража как личную победу. Ради этого она надрывалась больше всех своих сотрудников, и все — в том числе и она сама — прекрасно это знали; в редакции ее ценили за хватку и целеустремленность, хотя особой любовью она не пользовалась.
      — Пора кончать с засильем Экерюдов в нашей конторе, — сказал однажды старший техред в отсутствие Мирьям. — Хватит с нас, ее братца и кузины. От этой мафии скоро житья не будет.
      Между тем и сам этот малый с буйной растительностью на лице и столь же буйным темпераментом пристроил любовницу вести в журнале раздел мод.
      Его любовница, поглощенная в то утро белыми расшитыми блузками с кружевной отделкой и вечерними платьями из органди в крапинку, рассеянно возразила:
      — Еспер Экерюд подвизается здесь, только пока Ильва Черсти рожает ребенка. А про Полли точно известно — она им не кузина. Скажешь тоже — мафия! К девочке это уж никак не относится. Она мечтает о чем угодно, только не о том, чтобы захватить власть в редакции.
      И верно, за своим письменным столом Полли Томссон предавалась мечтам, тогда как время шло и вокруг нее сгущались тучи.
      Редакция работала в лихорадочном темпе. Понедельник на этот раз был праздничным днем, а к трем часам во вторник уже следовало отправить в типографию восемь полос, которые всегда оставляли для самых последних новостей. А тут, как назло, не вышел на работу сраженный гриппом редактор.
      Мирьям некогда было придумывать творческие задания для своей секретарши. Вот почему Полли механически сортировала, но отделам читательскую почту. Прояви она хоть чуточку интереса к этому занятию, оно бы даже увлекло ее. Горы писем — откликов на очередную злободневную статью или какой-нибудь другой удачный материал — служили своеобразным индикатором общественного мнения.
      Многие присылали рецепты для кулинарного отдела. Вдохновляясь биографическими очерками о выдающихся женщинах Швеции и всего мира, читатели присылали свои воспоминания или предлагали своих кандидатов в эту серию. Но больше всего откликов вызывали, как правило, серьезные и обстоятельные интервью, которые печатались под рубрикой «Женщина недели».
      Мирьям взяла за правило помещать в каждом номере портрет известной или неизвестной шведки, которой, по ее мнению, было чем поделиться со своими современницами всех возрастов и профессий. Одна неделя была посвящена Барбру Альвинг, другая — сиделке из Вестер-боттена, третья — матери пятерых детей из Вернаму, четвертая — Элисабет Сёдерстрём.
      Стыдно сказать, но юную секретаршу журнала меньше всего занимали женские вопросы, жизнеописания и деятельность ее выдающихся современниц. Она приехала в Стокгольм с единственной целью — овладеть той же профессией, какой посвятила себя фру Сёдерстрём. Полли не собиралась всю жизнь сидеть в редакции, она мечтала о сцене, о карьере оперной певицы.
      Поэтому, поглощенная письмами, адресованными остроумной и очаровательной примадонне, она даже не заметила посетителя, который прошел мимо нее прямо в кабинет издательницы, да еще оставил дверь открытой.
      Очнувшись от музыкальных грез, девушка не могла понять, что так огорчило и взволновало неизменно корректную и выдержанную Мирьям.
      — Быть не может! — кричала она. — Как же теперь печатать интервью с этой особой из риксдага? Ведь у нас уже готова обложка с ее цветной фотографией! За сегодняшний день мы ничего не успеем сделать. Чем нам заткнуть эту брешь?
      — Спроси у кого-нибудь другого, — проворчал Еспер. — Мне-то чего ради расшибаться для твоего паршивого листка.
      Он нервно шагал взад и вперед по ковру цвета слоновой кости, закрывавшему пол от стены до стены. То профиль Еспера, то его спина мелькали перед глазами у Полли, весь его облик выражал досаду.
      — Статья была превосходная, я так радовался, что ее напечатают. И вот, пожалуйста, только что по радио сообщили об этой автомобильной катастрофе. Трое пострадавших, среди них женщина, депутат риксдага. Я позвонил узнать, кто именно, оказалось, наша.
      — И тем не менее… — металлическим голосом начала Мирьям.
      Однако пришлось главному редактору стерпеть, что ее перебили.
      — Она в тяжелом состоянии, — продолжал Еспер. — А ребенок из другой машины совсем плох. К тому времени, когда выйдет номер, кого-то из них уже, может, не будет в живых. И вот ведь насмешка: в моей статье говорится, что она больше других ратует в риксдаге за усиление безопасности уличного движения.
      — А по чьей вине произошла авария?
      — Какая разница, — устало сказал Еспер. — Все равно бестактно после такого случая представлять ее «Женщиной недели». Но выход есть: я могу за день накатать новую статью и сам отвезу ее в типографию, только придумай про кого.
      — Закрой дверь и сядь, — велела Мирьям. Бесплатный спектакль окончился, и Полли вздохнула.
      Ей не хотелось возвращаться к работе. Из огромной кучи пожеланий предстояло отобрать те, что были адресованы в единственный в журнале раздел, посвященный непосредственно подросткам. Один из редакторов, коренной сток-гольмец, окрестил его «Привет, девочки!».
      Обычно материал для этого раздела поставляли студенты факультета журналистики. Но, случалось, выступали и любимцы молодежи, владевшие пером.
      Полли начисто забыла, что в майском номере автором на этой полосе выступит один из ее кумиров. Она растерялась и покраснела, когда на пороге приемной появился знаменитый певец Хокан Хагегорд и весела, произнес на своем вермландском диалекте:
      — Привет, девочка! А ведь я тебя уже где-то видел, только не помню где.
      — Дома у Камиллы Мартин, — смущенно ответила Полли.
      — Точно, теперь вспомнил. Как успехи?
      — Спасибо, вроде неплохо.
      — Уже не рвешься обратно в Скугу? Наверное, чувствуешь себя в Стокгольме как дома?
      Девушка в немом восторге не сводила с него глаз. Человек выступает по телевидению, поет на крупнейших оперных сценах мира, дружит со знаменитостями, а вот ведь помнит и ее, помнит даже, о чем они говорили полгода назад. Она машинально выпрямилась на стуле.
      — Стокгольм до сих пор мне чужой, я бы охотно вернулась в Скугу.
      — Жить и умереть в родимом Вермланде, — пошутил Хокан Хагегорд.
      — Наверное, всегда лучше там, где нас нет, — задумчиво произнесла Полли. — Может, все дело в этом.
      Какие серьезные серые глаза, подумал он, но тут в приемную влетела Мирьям Экерюд, чмокнула Хокана Хагегорда в щеку и, не давая ему опомниться, затараторила:
      — Хокан, золотко, ты один можешь нас выручить. У тебя куча друзей. Посоветуй какую-нибудь дамочку для рубрики «Женщина недели». Номер должен выйти в первых числах мая.
      — Возьмите Камиллу Мартин, не пожалеете, — предложил он не задумываясь. — А в мае она окажется в центре внимания, поскольку будет исполнять партию Сенты в «Летучем голландце».
      — Блеск! — обрадовалась Мирьям. — Раз уж мы начали рекламировать оперных певиц, воспользуемся еще разок этой темой.
      Еспер не разделял оптимизма сестры.
      — После той скандальной истории в Дании она газетчиков не жалует.
      — А уж это уладит Полли, — распорядилась Мирьям.
      — Я?
      — Через час ты едешь к ней на урок? Так? Вот и действуй.
      В белом кабинете зазвонил междугородный телефон.
      — Подойди, Еспер.
      Еспер взял трубку. И они сразу поняли: случилось что-то из ряда вон выходящее.
      — Это из Скуги, — сказал он в открытую дверь. — Тетя Альберта. — Она умерла.
      Его рука, все еще сжимавшая телефонную трубку, дрожала. Полли побелела.
      Мирьям никак не обнаружила своих чувств, только сказала с досадой:
      — Ну и денек. Тетя, конечно, не могла выбрать для смерти более удачное время.

      — Нет, — сказала Камилла Мартин-Вийк. — Я не хочу быть «Женщиной недели», никому это не нужно. Мне решительно нечем порадовать читательниц майского номера.
      — Так я и знала, — удрученно проговорила Полли. — Еспер предупреждал, что ты не согласишься на интервью. Он ни минуты не сомневался, что ты откажешься. Уговорить кого-то — это для меня безнадежное дело.
      Она обвела взглядом великолепную студию с балконными дверями и окнами во всю стену. Там внизу пересекались Карлавеген и Шеппаргатан. Заглянув в прекрасные золотисто-карие глаза певицы, Полли прибавила с горечью:
      — Для меня любое дело — безнадежное. Из меня никогда ничего не получится, верно?
      Камилла в свою очередь разглядывала бледную, скромно одетую девушку. Полли была ее первой ученицей, она взяла ее, уступив просьбам свекрови. Ей бы очень хотелось искренне сказать Полли, что у нее превосходные вокальные данные и ее ждет блестящее будущее. Но у Камиллы не было такой уверенности.
      — Тебе не хватает веры в себя, — уклончиво ответила певица. — А в театральном мире это серьезный недостаток. Ты слишком легко сдаешься. Например, это интервью. Для тебя самой важно получить мое согласие?
      — Да. Конечно. Это прибавило бы мне веры в себя.
      — Тогда действуй, — потребовала Камилла. — Убеждай меня, доказывай, что мне до смерти необходимо через три недели красоваться в вашем журнале.
      — Ты будешь исполнять партию Сенты на премьере «Летучего Голландца»?
      — Или я, или Маргарета Халлин — точно пока неизвестно. Но я и раньше исполняла эту партию, так что сенсации тут нет.
      — Наши читатели, — продолжала Полли, в виде исключения отождествляя себя с журналом Мирьям Экерюд, — в частности, хотели бы знать, как тебе удается сочетать дело, принесшее тебе мировую славу, с семейной жизнью. Пожалуй, именно это интересует их больше всего.
      Мимика Камиллы была весьма выразительной, на ее лице промелькнули самые противоречивые чувства — и досада, и боль, и смирение, и комическое отчаяние.
      — Наверно, на эту тему стоило бы потолковать, — сказала она. — Но все, что я могу сказать по этому поводу, укладывается и в одну фразу: мне это не удается.
      — Но ведь ты… — Полли от смущения запнулась. — Ты все-таки замужем?
      — Вот именно, замужем за самым занятым во всей Швеции следователем по уголовным делам. И по этой причине мне пришлось, как говорится, соскочить с между народной оперной карусели. Последний сезон я никуда не выезжала. Оставалась дома с Кристером. И еще с тобой и с друзьями. И я ни о чем не жалею. Да, Эллен, что случилось?
      Эллен Пьерру была настоящей волшебницей не только по части приготовления изысканных блюд, но и в роли телефонного стража. Она взяла за правило охранять Камиллу от лишних неприятных разговоров.
      — Звонит фру Вийк. Судя по ее голосу, там что-то стряслось.
      — Прости меня, — сказала примадонна своей ученице. — Я сейчас вернусь.
      Однако вернулась она нескоро. А вернувшись, прошла мимо рояля и села на один из мягких диванов.
      — Садись-ка сюда, поближе ко мне, — пригласила она. — Сейчас нам с тобой, по-моему, лучше поговорить по душам, чем заниматься пением. Полли, почему же ты сразу не сказала, что сегодня ночью умерла Альберта Фабиан?
      Худенькое лицо девушки внезапно исказилось от неудержимых рыданий. На песочную юбку закапали слезы.
      Камилла дала ей выплакаться, только протянула носовой платок, в то же время она отметила, что слезы не портили Полли, скорее наоборот. Бледные щеки порозовели, глаза сделались огромными и совсем синими, а брови казались более прямыми и темными, чем всегда.
      — Звонила моя свекровь, из Скуги, — сказала, наконец, Камилла. — У нее сильное нервное потрясение. Это она несколько часов назад нашла Альберту мертвой.
      Полли грустно кивнула.
      — У Елены Вийк всегда хранился запасной ключ от нашего дома. Ведь она наша ближайшая соседка. Оки с Альбертой каждый день перезванивались, когда оставались одни. На всякий случай, узнать, не приключилось ли чего за ночь. И вот… приключилось. — Сколько лет было фру Фабиан?