1

      Когда розыскное письмо было готово к рассылке, время подошло к семи.
      Они собрались в кабинете Турена.
      — Я в конце концов разыскал этих Мубергов, — доложил Улофссон. — И Биргитту Стрём. Только она понятия не имеет, где обретается Стефан. Во всяком случае, она очень встревожилась и сегодня вечером выезжает в Лунд. Еще она сказала, что он взял на время ее машину.
      — Легковушку? — спросил Хольмберг.
      — Да. «Вольво-седан сто сорок четыре», выпуска шестидесятого года, цвет темно-синий.
      — Ты и номер узнал?
      — А как же.
      Хольмберг внес дополнения в свою бумагу.
      — Он позвонил ей двадцать шестого апреля и спросил, нельзя ли ему взять на время машину, — продолжал Улофссон. — По ее словам, это был их первый разговор за много месяцев. Поначалу она заколебалась, но он объяснил, что ему позарез нужна машина и что она — единственный человек, который может ему помочь. Тогда она согласилась, и он зашел за ключами. Биргитта говорит, что оставила их у двери. В квартиру он не входил. Она решила сделать для него то немногое, что в ее силах… Стефан обещал вернуть и ключи и машину, когда она приедет из Вестервика. На этом наш разговор практически закончился. Разумеется, она спросила, в чем дело, и я постарался ответить как можно неопределеннее. Напирал на то, что мы его ищем для проверки и что это, мол, очень важно. Завтра утром она приедет в город и зайдет сюда.
      — Так. Ну и как твое впечатление о ней?
      — Комок нервов. Судя по голосу, она страшно расстроилась, что мы интересуемся Стрёмом. Сказала что-то вроде: мол, кажется, ничего никогда не уладится. Никогда не изменится к лучшему… в таком вот духе.
      Бекман доложил о результатах обыска в комнате Стрёма.
      — Помещение на вид прямо-таки нежилое. Но мы нашли одну штучку, которая имеет огромное значение… Решающее…
      — Что именно? Пластмассовые пули?
      — Совершенно верно, — сказал Бекман. — Я не успел сравнить их с той, которую извлекли из тела Фрома. Но сегодня вечером все будет известно абсолютно точно. Тут у меня небольшой списочек важнейших находок. — Он развернул лист бумаги. — Так вот, — медленно начал он, — я не буду все зачитывать, но… сберкнижка на шестьдесят пять семнадцать, два банкнота по десять крон в ящике письменного стола, зачетка, альбом с чертовой уймой объявлений о приеме на работу и масса писем, где ему сообщали об отказе… своего рода личная летопись, — задумчиво проговорил Бекман и продолжал, обдумав сказанное: — Комната довольно-таки пустая. Фотография женщины, видимо жены, и снимок новорожденного младенца. Одежды немного, зато весьма много книг на полках плюс материалы какого-то исследования, разбросанные по всей комнате. Анкеты, таблицы, блокноты с записями, какие-то бумаги и прочий хлам в том же роде. Наверно, это как раз те исследования, о которых вы говорили.
      — Где ты нашел пули? — спросил Хольмберг.
      — На письменном столе. Прямо посередине. Пять штук в обойме.
      — Когда случилась та кража со взломом в оружейном складе? — поинтересовался Улофссон. — Ну, насчет которой справлялся Удин?
      — Сейчас посмотрю, — сказал Хольмберг. — Кажется, справка у меня где-то здесь, куда-то я ее сунул несколько дней назад. — Он начал ворошить бумажки и наконец воскликнул: — Вот! Двадцать шестого апреля.

2

      Вечером Хольмберг никак не мог заснуть.
      На улице было тепло, дело шло к полнолунию.
      Он чувствовал какое-то напряженное беспокойство.
      Точно накануне важной операции.
      Тут сомнений быть не могло.
      Но где же он?
      Предстоит долгая и изнурительная погоня за тенью?
      Он перевернулся на живот и взбил подушку.
      — Не спится? — тихо, сонным голосом спросила Черстин.
      — Я тебя разбудил?
      — Мммм… немножко…
      — Ты спала?
      — Кажется…
      — Чертовски жарко, — сказал он.
      — Скорее, это ты чересчур уж горяч.
      — Может быть. Но теперь все так близко. — Расплата?
      — Что?
      — Расплата за Бенгта… это она близка?
      — А! — фыркнул он. — Брось ты! Тоже мне… моралистка нашлась!
      — Тс-с! Не так громко. Ингер разбудишь.
      — Дело не в расплате, не в мщении, — задумчиво проговорил он. — Дело в том, чтобы схватить безумца, который убил одного человека и едва не убил второго. Но это не месть. Мы просто обязаны выполнить свой долг, несмотря на все частные эмоции. Впрочем, когда все останется позади, будет, конечно, здорово…
      Несколько минут оба молчали.
      — А если уж говорить о мести, — сказал он, — то это была бы месть всем преступникам… месть общества… а мы только ее орудия. Нет, как будет хорошо, когда все останется позади.
      — Бенгт до тех пор вряд ли доживет.
      — Как знать… только при чем тут это?
 

3

      Понедельник уступил место вторнику. Часы пробили двенадцать, и началась гонка нового дня.

1

      С Биргиттой Стрём беседовал Хольмберг.
      Когда он утром пришел в управление, она уже сидела там и ждала. Они поднялись в его кабинет.
      В комнате пахло затхлостью. Хольмберг подошел к окну, откинул штору и распахнул рамы.
      На улице было уже тепло, на небе ни облачка.
      Два воробья сновали в сквере возле управления.
      Хольмберг устал.
      Поспать ему удалось всего несколько часов.
      Что же такое случилось с ночами?
      Либо он мучился бессонницей, либо что-нибудь поднимало его с постели. И тогда он опять-таки не спал.
      Обернувшись, он увидел, что Биргитта Стрём остановилась в дверях.
      — Садитесь, садитесь, — пригласил Хольмберг.
      — Спасибо.
      Она опустилась на краешек стула.
      Хольмберг посмотрел на нее. Первая мысль была: внешность самая заурядная, ничегошеньки не говорящая. Маленькая и худая, почти хрупкая. Лицо бледное, каштановые волосы до плеч чуть взлохмачены. Взгляд усталый, упорно смотрит в пол.
      Одета она была в короткую юбку и белую блузку с черным жакетом. На руке часы. Никаких украшений: ни колец, ни браслетов, ни серег, ни броши.
      Только губы бросались в глаза — ярко-красные, они резко выделялись на бледном лице.
      Не такими ли красными губами наше воображение наделяет проституток? — подумал Хольмберг и тотчас устыдился, поймав себя на этой мысли.
      — Как самочувствие? — спросил он.
      — Я… устала…
      — Гм…
      — Чго он, собственно, натворил, Стефан?..
      — Почему ты спрашиваешь… Можно на «ты»?
      — Конечно.
      — Так почему ты спрашиваешь?
      — Ну… — Она подняла глаза и слегка пожала плечами. — Иначе зачем полиции его искать, если он ничего не сделал? Ведь наверняка что-то сделал. С ним самим-то ничего не случилось? — Она вдруг застыла и посмотрела ему прямо в глаза.
      — Случилось? Нет, не думаю. Мы подозреваем, что он замешан кое в чем, случившемся на прошлой неделе.
      — В чем же? Расскажи, в чем дело, не надо держать меня на взводе.
      — У нас есть основания полагать, — Хольмберг точно прыгнул очертя голову в омут, — что Стефан Стрём причастен к убийству директора Фрома и к покушению на убийство комиссара Турена, имевшим место на прошлой неделе.
      — О-о… нет… — Она закрыла лицо руками. Но не плакала. — О нет… только не это… только не это… ведь и так…
      — Ведь и так?
      — Я имею в виду… его вечно преследовали неудачи… заботы…
      — Гм…
      — Значит, это он… стрелял? Я читала об этом в газетах и видела по телевизору. Он? Стефан? Он стрелял?
      Черт, подумал Хольмберг, слегка вздохнул и сел за стол. Сложил руки на столе и посмотрел ей в глаза.
      — Не знаю, но кое-что говорит за это, — медленно сказал он. — Но я не знаю. Хотя думаю, что так оно и есть. Нам необходимо поговорить с ним. Вдруг это не он. Но пока нам неизвестно, где он, пока мы его не найдем, пока мы будем подозревать, что у него есть основания скрываться, — до тех пор мы будем думать, что совесть у него нечиста.
      — Боже мой…
      — Мне очень жаль, — тихо сказал Хольмберг. — Но так уж вышло.
      — Да… — Она едва заметно кивнула и перевела дух. — Да, я понимаю.
      — Так, может, расскажешь немного о нем? Я имею в виду, вдруг это натолкнет нас на мысль, где он прячется. Во всяком случае, мы получим более четкое представление о том, что произошло и почему.
      — Где он, я не знаю… Но могу рассказать о нем.
      — Э-э-э… сигарету? — Хольмберг протянул ей пачку.
      — Нет, благодарю… а впрочем… Он поднес ей спичку.
      — Я встретила Стефана в шестьдесят шестом. Через два года мы поженились, и в это же время он закончил университет. Не бог весть как: он никогда полностью не сосредоточивался на учебе, всегда у него была масса других дел — землячество, политработа и все такое. Материальное положение у нас было не блестящее. Я, конечно, зарабатывала, четыре года трубила ассистенткой у врача, а других источников дохода у нас под конец не осталось. Сбережения мои ушли на жилье, мы поселились в двухкомнатной квартире, которая стоила нам четыреста крон в месяц… ну и кое-что пришлось купить. Мебель, циновки, кровати, стол, стулья, кресла, диван и прочее… тоже немалые деньги. До того как мы поженились, я снимала меблирашку с полным пансионом. Поэтому вещей у меня почти не было. Стефан жил в общежитии. Сбережений у меня гроши, откладывать было особенно не из чего, да я и не стремилась к этому… относилась к будущему несколько беззаботно. На квартиру в общежитии мы претендовать не могли, где уж нам. Да… после окончания курса он начал искать работу. Отвечал на объявления и как только не пробовал — а в ответ вежливые отказы. Он надеялся на хвалебные отзывы о работе в землячестве, дескать, лишний козырь, во всяком случае, так говорили другие… но, видимо, на деле все обстояло иначе. Странно как-то, ведь он раз даже был председателем землячества. Иногда он куда-нибудь устраивался, но все это продолжалось недолго, работа-то непостоянная. Был санитаром, школьным сторожем, надзирателем тюрьмы в Мальме, продавцом в книжном магазине. Но платили там негусто, а главное — работа была временная. Три месяца он торговал электропроводами в кооперативном магазине ЭПА, две недели вкалывал грузчиком на складе. Только и делал, что таскал болты и складывал их в ящики. Сортировал документы в архиве, полтора месяца, два года назад. И все время искал постоянное место. В Лунде и в других городах… даже на севере, в Будене. Потом родился Мате. Осенью шестьдесят девятого.
      — Мате — это ваш сын?
      — Да. Сейчас ему три года. После его рождения мы стали получать пособие на ребенка, но как раз в это время повысили квартплату, а Матсу нужны и пеленки, и еда, и одежда… и цены на еду тоже выросли. И самим надо одеться. А жалованье у меня не больно-то увеличилось. Два года назад, в семидесятом, все кончилось. Он больше не мог найти работы. Не знаю, может, тут сыграли свою роль и политические симпатии Стефана, но ведь в его документах это не указано… Думаю, работы попросту не было.
      — А каковы его политические взгляды?
      — Как вам сказать… В общем, он не социалист, скорее либерал, но весьма радикально настроенный… да, очень радикальный либерал… Хотя, может, это почти то же самое, что социалист? Я не знаю… Наверно, когда ищешь работу, радикализм только вредит. Он обычно говорил, что если у тебя есть убеждения и если ты их отстаиваешь, то ни черта не получишь. Видно, так оно и есть. Он любит спорить, дискутировать… Конечно, он никакой не террорист, но вечно рассуждает о всяких там недостатках в обществе и в мире и о том, что это надо изменить.
      — В демонстрациях он участвовал?
      — Разумеется. И несколько раз попадал в полицию… Он очень не любит полицию… Он сопротивлялся, и тогда…
      — Сам напрашивался?
      — Как это?
      — Ну… он враждебен по отношению к полиции?
      — Враждебен? Он борется за то, во что верит и что считает справедливым.
      — Гм…
      — Так уж получается. С семидесятого года он ни разу не сумел найти работу, хотя я не знаю, как было в последнее время. Но целый год мы жили на мое жалованье и остатки сбережений. У него накопилось тридцать восемь тысяч долга, пора было начать выплачивать. Ночами мы лежали без сна и обсуждали, как свести концы с концами… Питание, Мате, тряпки, квартплата… И вот однажды, когда я пришла с работы, он лежал на диване, и я подумала, что он спит. Стала будить его, а он… не просыпался. Я вызвала «скорую»… Стефан наглотался снотворного. Врачи сказали, еще немного — и было бы поздно. Вернувшись из больницы, я поняла, что совсем никуда не гожусь, что мое крохотное «я» куда-то исчезло, развеялось как дым… видимо, у меня началось нервное расстройство, потому что очнулась я в больнице. Соседка потом рассказывала, что услыхала за стеной грохот и стук. Это я расшвыривала вещи. Бросала стулья в стену, перевернула стол, шваркнула об пол настольную лампу и сама свалилась в истерике… Соседка утихомирила меня и отправила в больницу. А Мате, по ее словам, апатично сидел в углу… Можно еще сигарету?
      — Конечно, бери. Я положу пачку здесь, так что бери, когда захочешь.
      Она рассказывала монотонно, ломким, по-детски звонким голосом. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять?
      — Сколько тебе лет?
      — Двадцать шесть. А что?
      — Да так, спросил, и все. Что же случилось потом? Когда вы оба выписались из больницы?
      —  Явыписалась первая, но на работу вернулась не сразу. Однажды я пришла к нему в палату, навестить. Мы решили, что так продолжаться не может, что нам больше этого не вынести, и друг друга тоже. Последний год дня не проходило, чтоб мы не поссорились, часто из-за пустяков, а иной раз и вовсе без причины. Материальная безысходность оборачивалась ссорами. А Мате… он все это видел. В последние месяцы мы даже не спали вместе, так нам все опостылело. «Я уйду », — сказал Стефан. Я запротестовала, но он меня уговорил… «Так лучше. И для нас, и для Матса. Твоего жалованья и пособия на ребенка на двоих хватит». «А ты как же?» — спросила я.«Как-нибудь выкручусь», — ответил он. Это было в прошлом году. Мы расстались друзьями и без слез. Он говорил, что если найдет работу, то мы опять начнем сначала. Когда он заслужит право на существование и перестанет паразитировать на тех, кого любит… так он сказал… потому что мы… до сих пор любим друг друга… Во всяком случае, я его люблю, но ведь одной любовью жив не будешь, верно? Не прокормишься…
      Она попыталась улыбнуться, но улыбки не вышло, только рот жалко скривился.
      — Да, не прокормишься, — сказал Хольмберг. — Чтоб жить, необходимо кое-что еще.
      — Да… Однажды вечером он зашел за своими вещами. Я дала ему две сотни. Сперва он не хотел брать, но я настояла. А потом он исчез. Сказал, что даст знать, когда все уладится. Но так и не появился.
      Хольмберг подпер ладонью подбородок и смотрел на нее.
      — А ты сама его не разыскивала?
      — Нет. Я не знала, где он. И просто опешила, когда он попросил на время машину. Слышу, звонок у двери, открываю… а на пороге стоит он. Не знаю, что со мной случилось, но, когда я его увидела, мне почудилось, будто вокруг стало светло-светло… ах, все это смахивает на пошленький роман…
      — Нет-нет, что ты.
      — Он только спросил, не дам ли я ему машину на несколько дней.
      — Каким он тебе показался?
      — Как никогда твердым. Решительным, точно ему предстояло какое-то важное дело.
      — И что же? Он взял ключи от машины и ушел?
      — Да. Мы только быстро поцеловались в дверях. — Она поднесла руку к губам, словно оживляя в памяти поцелуй. — Я, видимо, была… я испугалась, когда он пришел в тот вечер.
      — Испугалась?
      — Да…
      — Чего?
      — Стефана?
      — Да, он выглядел как-то странно.
      — Ты полагаешь, он задумал что-то дурное?
      — Стефан? Нет, — помолчав, сказала она. — Нет, об этом я даже подумать не могу. Если только…
      Молчание.
      — Что «если только»?
      — Не знаю, как объяснить. Если человек дошел до определенного предела, разве можно предугадать его поступки? Как по-твоему? Он, кажется, совсем впал в отчаяние.
      Хольмберг смотрел в стену.
      Он уже не испытывал жгучей ненависти к человеку, который стрелял в Бенгта Турена.
      Потому что был теперь уверен: стрелял Стефан Стрём.

2

      Через сорок пять минут он сходил в буфет за кофе.
      Спускаясь вниз с подносом в руках, он встретил Гудмундссона из дорожно-транспортного отдела.
      Гудмундссону было пятьдесят пять лет, занимался он дорожными катастрофами.
      — Привет, — сказал Хольмберг.
      — Здорово, Мартин. Вот ты где. Хорошо, что я тебя встретил.
      — А в чем дело?
      Он смотрел на Гудмундссона: крупный здоровяк с бородкой и почти совершенно лысый. Набожный холостяк с красивым мягким голосом.
      — Понимаешь, я зашел в отдел розыска и случайно увидел твое объявление насчет этого малого… Стрёма…
      — Да?
      — Так вот, это же тот самый Стрём, который лежит в больнице.
      — Что?!
      Хольмберг едва не выронил поднос.
      — Помнишь, в тот вечер, когда стреляли в Бенгта, на шоссе произошла ужасная катастрофа. В прошлый вторник.
      — Помню.
      — Один из пострадавших — Стефан Стрём.
      — Да ты что?!
      — Парню здорово досталось. Если не ошибаюсь, перелом бедра и сильные ожоги. Машина полыхала, сгорела почти целиком. Кроме того, у него пробит череп.
      — Значит, он в больнице…
      От волнения Хольмберг расплескал кофе.
      — Да, как я слышал, он без сознания, хотя это было несколько дней назад… Почему я об этом вспомнил… понимаешь, с ним там возник целый ряд проблем.
      — Вот как?
      — Видишь ли, мы не сумели найти его родственников. Единственный адрес, который был при нем, — это адрес некоего пансиона. Мы проверили и выяснили, что он действительно два месяца жил там, но хозяева понятия не имеют, есть у него родные или нет. В прошлый четверг я договорился с врачом, что они известят родных, когда он очнется и расскажет, где их искать.
      — Господи боже! — простонал Хольмберг. — Стефан Стрём в больнице. Похоже, все крутится вокруг этой чертовой больницы… все…
      Он поспешил к себе.
      Биргитта Стрём стояла у окна, курила одну из его сигарет и глядела на улицу.
      Услышав шаги, она обернулась.
      — Знаешь, Мартин, если б не это… деньги, неурядицы, безработица… как бы мы с ним хорошо жили… — Она отвела взгляд в сторону. — Только будут ли у него хоть когда-нибудь шансы… — И в первый раз за все время она расплакалась.

1

      Они поехали в больницу.
      Услышав, что Стефан попал в автомобильную катастрофу, она испугалась. И еще горше заплакала.
      Потом пошла, умыться, а Хольмберг тем временем вызвал Улофссона и Вестерберга и рассказал им, как обстоит дело.
      — Только поспокойнее с ней, ладно? — попросил он. — И с ним тоже…
      Улофссон бросил на него удивленный взгляд.

2

      Вел машину Хольмберг. Биргитта Стрём сидела впереди, рядом с ним.
      — Ты вот недавно сказала, — тихо проговорил он, — как бы вам было хорошо вместе…
      — Да? — Она взглянула на него, лицо ее покраснело от слез.
      — Это ведь вроде из книги? Я, кажется, читал…
      — Да, — улыбнулась она. — Это Хемингуэй… «Фиеста»…
      — Точно. Я знал, что… — Слова замерли у него на губах.

3

      В вестибюле Улофссон справился у дежурной, в каком отделении лежит Стефан Стрём.
      — Из-за чего он попал к нам?
      — Пострадал на прошлой неделе в автомобильной катастрофе.
      — Так. Одну минуту. — Она набрала какой-то номер. — Алло? Это из приемного. Стефан Стрём у вас лежит? В вашем отделении жертвы дорожной катастрофы?.. Да… Да… Подождшс секундочку. — Она прикрыла трубку рукой. — А кто им интересуется?
      — Полиция.
      — А-а… Алло. Тут трое из полиции и с ними дама… Да.
      Она опять надолго умолкла, слушая собеседника. Взглянула на Биргитту Стрём, потом сказала:
      — Подождите… — и опять прикрыла ладонью трубку. — Вы родственница?
      — Я его жена.
      — О-о… Вы слушаете? Здесь его жена… Да, понимаю… — Она повесила трубку. — Дежурная сестра проситвас поднягься в отделение.
      — Куда именно?
      Она объяснила. И в голосе, и в интонации ее было что-то странное.
      Хольмберг заметил это и нахмурился.
      Лифт доставил их наверх; у дверей ждала медсестра.
      — Вы из полиции?
      — Совершенно верно.
      — А это фру Стрём?
      — Да, это я.
      — Меня зовут сестра Улла.
      — Здравствуйте…
      — Прошу вас, идемте.
      Они двинулись за ней. Сначала по коридору, потом она подвела их к какой-то двери и открыла ее.
      — Проходите, пожалуйста.
      — Он здесь? — спросила Биргитта Стрём.
      — Нет…
      Они вошли. Это был кафетерий.
      — Как же так? Где он? — повторила Биргитта Стрём. Глаза ее расширились, и в голосе зазвучали решительные нотки: — Что это значит? Что-нибудь не так?
      — Садитесь, фру Стрём. Она опустилась на стул.
      — Мне очень жаль, фру Стрём. Но он умер… Биргитта медленно встала, не отрывая глаз от медсестры.
      — Умер… — прошептала она. — Умер…
      — Да.
      Сестра взяла ее за плечи, усадила на стул и вызвала свою коллегу.
      — Ждите здесь… Я схожу за доктором Гольдбергом. Она ушла.
      Хольмберг быстро обменялся взглядом с Улофссоном и кивнул на Биргитту.
      Улофссон молча поднял указательный палец. Хольмберг вышел в коридор и окликнул сестру:
      — Что случилось? От чего он умер? И когда?
      — Поговорите с доктором Гольдбергом. Сейчас я его приведу. Потерпите немного.

4

      Появился доктор Гольдберг: маленький полный пыхтящий мужчина в белом халате. Дыхание не то, как у курильщика, не то, как у астматика.
      — Я — ассистент уголовной полиции Хольмберг. Скажите, от чего он умер?
      Доктор Гольдберг пожал Хольмбергу руку.
      — Ни от чего. Он покончил самоубийством. Врач говорил с датским акцентом.
      — Самоубийством?.. И когда это случилось?
      — Сегодня ночью. Утром его нашли мертвым. Вены на руках были перерезаны ножом, который он получил, чтобы чистить апельсины.
      У Хольмберга задрожали колени. Это уже чересчур.
      Сначала ненависть — ненависть к человеку, стрелявшему в Бенгта.
      Потом все переменилось: яснее и яснее вырисовывался образ стрелявшего — и ненависть угасала, обращаясь в ничто.
      А теперь новый удар — самоубийство.
      Погоня за человеком, медленно выступающим из тьмы. Погоня из ненависти, из одной только ненависти, не дающей сомкнуть глаз.
      И вот они, наконец, разыскали его…
      — Может быть, поговорим попозже, — предложил Гольдберг. — Мне надо к фру Стрём.
      Улофссон и Вестерберг тоже вышли в коридор, и все трое стали ждать.

5

      Биргитте Стрём сделали инъекцию успокоительного и уложили на кушетку.
      — Стрёма привезли к нам в тяжелом состоянии, — сказал Гольдберг. — Он был без сознания; скверный перелом бедра, повреждение черепной кости, смещение позвоночника и тяжелые ожоги, потому что его машина загорелась. Мало-помалу он пришел в себя, но был слишком слаб, чтобы сознавать что-либо. Только в воскресенье он начал говорить, и выяснилось, что он не помнит ни того, что с ним стряслось, ни того, где он находится. Вчера он чувствовал себя сравнительно неплохо и поболтал с сестрами. А вечером ему принесли два апельсина и нож, чтоб их очистить. Его мучила сильная жажда, он много пил, а фруктовый сок в таких случаях очень полезен. И вот утром его нашли мертвым. Постель была залита кровью.
      — Ночная сестра ничего не заметила? — спросил Хольмберг.
      — Очевидно, нет. Он натянул простыню и одеяло до подбородка, а руки спрятал под ними. Только когда пришли его будить, то… н-да…
      Он развел руками.
      Некоторое время все молчали.
      — Еще нашли письмо.
      — Письмо?
      — Да вот, — кивнул врач, — лежало в ящике ночного столика. На конверте надписано: «Биргитте». Думаю, там письмо. Во время обхода вчера вечером он попросил ручку и бумагу. Конверт я не вскрывал.
      — Можно нам взглянуть?
      — Не знаю… его жена…
      — Она его получит, — сказал Хольмберг и посмотрел на конверт. — Гм, адреса-то нет.
      — Адреса нет.
      — Он что-нибудь говорил о родных?
      — Только, что хочет написать жене.

1

      Хольмберг прочитал письмо.
      Там были ответы на все «как» и «почему».
      «Однажды вечером я встретил Фрома. Неожиданно столкнулся с ним в городе. Я спросил, как обстоят дела, принял ли он уже решение и есть ли у меня шансы получить работу. Он ответил, что об этом и речи быть не может. Молол насчет ответственности перед фирмой и перед клиентурой и что я отнюдь не подходящая персона для такого солидного поста. Потом завел про мои политические взгляды. Такое впечатление, что он с каждой минутой распалялся и в конце концов почти прокричал, что фирме, право же, не нужны всякие там уголовные леваки. Он-де звонил своему знакомому в полицию и навел справки. Думаю, он не собирался называть имя того человека, но в запале оно нечаянно сорвалось с языка. Кончилось тем, что Фром повернулся и ушел. Сказал только, что, мол, благодарит покорно за таких работников. „Левацкий подонок“ — вот как он меня обозвал».
      Хольмберг покачал головой и передал письмо Улофс-сону.
      Вестсрберг заглянул Улофссону через плечо.
      — «…быть безработным не привилегия. Это кошмар, — тихо прочитал Улофссон. — Это равнозначно полному лишению права на существование…»
      Он умолк.
      — Бедняга, — медленно проговорил Вестерберг.

2

      — Как ты себя чувствуешь? — спросил Хольмберг, усаживаясь на стул возле койки.
      — Ничего… Будь я проклят, здесь велят вставать и ходить уже на другой день после операции. Но сейчас все о'кей, — сказал Удин. Облаченный в толстый белый халат, он лежал на постели.
      — Отлично. Я пришел сказать тебе, что все кончилось.
      — Поймали?
      — Да как тебе сказать. Он умер…
      И Хольмберг сообщил, что произошло.
      — Вот это да, будь я проклят! И все это ты узнал из письма?
      — Не совсем. Поговорили с его женой, с соседями — ну и постепенно сложилась более или менее полная картина.
      — Он действительно собирался после покушения на Бенгта покончить с собой?
      — Так написано в письме. Вот, смотри сам. — Хольмберг вытащил из кармана письмо и прочитал: — «…Выстрелив в Турена, я решил умереть. Погнал на машине в Мальме. Думал там пустить машину в море и исчезнуть, утонуть. Застрелиться духу не хватило. Но, выехав на шоссе, я увидел скопление горящих автомобилей и понял, что произошел несчастный случай. Тогда я до отказа выжал газ и врезался прямо в этот костер. Но неудачно, потому что снова очнулся, в больнице…»
      Хольмберг опустил руку с письмом.
      — И тогда он попросил нож, чтобы очистить апельсины.
      — Гм, — буркнул Удин, разглаживая усы. — И за всем этим стояла ненависть… будь я проклят, странныймир… честное слово…
      — Студенческий мир.
      — Не только.
      — Знаю, что не только.

3

      Четверть часа спустя Хольмберг собрался уходить.
      — Послушай, — начал Удин.
      — Да?
      — По-моему, вы с Севедом меня невзлюбили. Хольмберг застыл как вкопанный, но промолчал, ожидая, что еще скажет Удин.
      — Уж больно вы ершились, — продолжал тот.
      — Брось ты. Мы были измотанные и…
      — Щепетильные? Из-за Бенгта? Хольмберг пожал плечами.
      — Видишь ли, ты был слишком уж посторонний во всем этом, если тебе понятно, что я имею в виду.
      — И чересчур много работал языком, да?
      — Брось, — сказал Хольмберг. — Увидимся до твоего отъезда.
      Он закрыл за собой дверь, спустился на лифте вниз и вышел на залитую солнцем улицу.

1

      Мартин Хольмберг чувствовал какую-то пустоту внутри.
      Севед Улофссон был уже не в силах ненавидеть Стефана Стрёма.
      Ларе Вестерберг вернулся к себе в отдел.
      Начальник полиции был доволен: слава богу, все кончилось.

2

      Улофссон поехал к Соне Турен.
      Она открыла сама. Вид у нее был очень усталый.
      — А-а… это ты, Севед.
      — Да. Хотел сказать тебе, что все кончилось.
      Она поднесла ладонь к губам и расплакалась. Потом тихо сказала:
      — Бенгт…
      — Нет-нет. Прости, я неудачно выразился. Мы поймали того, кто стрелял в Бенгта.
      — А-а… Входи.
      Держась за стену, она прошла в гостиную. Села на диван, уронила голову на руки и молча плакала.
      — Ох… до чего же я испугалась.
      — Прости. Так неловко вышло. Я сейчас все объясню. И он рассказал о Стефане Стрёме.
      — Я, наверное, смогу понять его, — сказала Соня. — Но простить — никогда.
      — Я говорил с врачом. Бенгт жив. Состояние вполне стабилизировалось. Может быть, он…
      — Поправится? Ты это хотел сказать?
      — Да.
      — Ты веришь?
      — Я надеюсь.
      — Да, пожалуй, это единственное, что нам остается… надеяться. Но мне все время кажется, что он уже… там…
      — Я понимаю.
      В комнату вошла Сарделька и большими глазами уставилась на Улофссона. Подковыляла к нему. Улофссон нагнулся и погладил собаку по голове.

       Юности вешний рассвет…

1

      Как-то вечером в конце мая Мартин Хольмберг ехал домой.
      Покончив с делами, он теперь возвращался по Эстра-Вальгатан.
      Во дворе школы имени Стрёмберга собралось множество людей. С цветами и плакатами в руках.
      Хольмберг остановил машину у тротуара и вышел.
      Соборные часы пробили пять.