1

      — Видимо, это и есть ключ ко всему, — предположил Улофссон, похлопывая по лежащей на столе папке.
      — Вполне возможно, только работы здесь — ого-го! Хотя все вроде и разложено по полочкам. Но может, все-таки выйдем на человека, который стрелял в Бенгта, — с надеждой сказал Хольмберг. В голосе его слышались стальные нотки.
      — Да… и в Фрома. И с Ингой Йонссон разделался, наверно, тоже он. Не забывай об этом…
      Подали голубцы, и некоторое время оба молча жевали.
      — Интересно, как она там, — сказал Хольмберг.
      — Эмиль знает, наверно. А вот как с Бенттом?..
      — Да…
      — Попадись нам этот гад!..
      Хольмберг кивнул и залпом осушил стакан молока. Кофе решено было выпить в управлении.

2

      Они чем-то напоминали упряжку лошадей, которые сбились с пути и изо всех сил стараются найти дорогу. Оставшись без руководителя и шефа, они потеряли направление, а шеф был далеко, где-то на грани между жизнью и смертью.
      Их обуревало одно-единственное стремление: выманить преступника из логова.
      Как в охоте на лис.
      Необходимо найти нору.
      А еще они жаждали сделать свое дело.
      Теперь же появился дополнительный стимул, личный.
      Охотник и дичь — полиция и преступник.

3

      Хольмберг надеялся обнаружить в папке ответ на все свои «почему».
      От нетерпения он даже вздохнул. Ведь надо перелистать ни много ни мало сорок два скоросшивателя с документами.
      Он раздраженно хлопнул ладонью по столу и встал.
      Подошел к окну, выглянул на улицу и достал из кармана сигарету.
      С чего начать?
      С конца?
      Или с начала?
      Как, черт побери, приступить?!
      Он отворил окно и высунулся наружу. Облокотившись о подоконник.
      Если Фром звонит Бенгту насчет кое-каких сведений… Он быстро вернулся к столу, взял карандаш и листок бумаги.
      Сейчас прикинем…
      Что там говорила Сольвейг Флорен?
      Двадцать первого они встречались.
      Интересно, что она за…
      Переспал разок… Фу ты, черт!
      Впрочем, как знать.
      Карандаш сломался.
      — А, черт!
      Он швырнул карандаш в угол и взял другой.
      Двадцать первого. Так и запишем: 21-го.
      Бенгт говорил «на днях»…
      Как это понимать?
      В пределах двух-трех дней?
      — А, ладно… Запишем так: «Объявление 15.3, ответы не позднее 1.4».
      И сразу же начали отсев, да?
      Возможно…
      Между первым и двадцать первым апреля… на днях…
      Скажем, числа пятнадцатого…
      Но…
      Он заглянул в календарь. Пятнадцатого была суббота.
      Тогда четырнадцатого? Или семнадцатого?
      «Разговор Фрома с Бенгтом 17.4(?)», — записал он.
      Но ведь и Соня сказала «на днях»…
      Должно быть, он говорит так по привычке…
      На днях.
      Черт, что же тем временем произошло?
      Итак, семнадцатое. Видимо, как раз тогда состоялся последний, решающий отсев, после которого осталось всего пять кандидатур. Так, что ли? Может, с них и начать?
      Хотя черт его знает… Лучше предположим, что первый отсев…
      Отсев!
      Он громко фыркнул.
      Ни дать ни взять скот сортируют…
      Первый отсев можно, пожалуй, послать к черту, ведь явно не стоило и…
      Он со вздохом раскрыл папку и приступил к работе: листал, прочитывал, вытаскивал скоросшиватели, просматривал бумаги, копии свидетельств, справки, письма, систематизировал — одно сюда, другое туда.
      Двадцать четыре в одну стопку — первый отсев.
      Тринадцать в другую — второй отсев.
      Пять. Пять последних храбрецов, избранники.
 

4

      Тем временем Севед Улофссон навел кое-какие справки на Стура-Гробрёдерсгатан. Когда он там появился, сотрудники НТО уже все закончили.
      — Ага, вы еще здесь.
      — Да, — отозвался Курт Линдваль, — но, как видишь, закругляемся.
      Они собирались уходить.
      — Нашли что-нибудь?
      — Да вроде ничего особенного, но все, что, с нашей точки зрения, представляло интерес, мы просмотрели. Похоже, бабенка здорово мещанистая.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Прорва рукоделия. Я в жизни не видал столько барахла. Даже у жены, а это уже кое-что значит. Кружавчики, вышивки, разные там штучки-дрючки — ужас сколько всего. Вязание.
      — Ну и ну…
      Севед пошел обзванивать квартиры и беседовать с жильцами.

5

      В половине шестого все собрались в кабинете Турена.
      — У нее определенно несколько приятелей, — подытожил Улофссон. — Во всяком случае, такое впечатление сложилось у соседей. Оно и понятно. Одинокая, и вообще… Кстати, отнюдь не уродина… Только вот постоянного кавалера никто не приметил. Кроме соседки по этажу. Она видела того типа, хромого. Он в последнее время туда зачастил.
      — И давно? — спросил Хольмберг.
      — Очевидно, началось это недели три назад, и заходил он к ней по нескольку раз в неделю.
      — Пожалуй, не слишком часто для влюбленных голубков?
      — Пожалуй что нет…
      — Ты уточнил, как он выглядит?
      — Ну, высокий… еще кое-кто из жильцов его видал… довольно высокий и как будто приятной наружности. Но внимательно его никто не разглядывал, и подробного портрета я не получил. Они либо мельком видели его на лестнице, либо сталкивались с ним вечером во дворе. Днем его никто не видал.
      — Понятно. Она ведь днем работала.
      — Это верно, но я хочу сказать: даже по субботам и воскресеньям.
      — Кстати, как ее дела, Эмиль?
      — Врач говорит, состояние довольно критическое, ему, мол, редко доводилось видеть людей, так зверски избитых, будь я проклят. Она без памяти, очень слаба, пульс едва прощупывается. Один глаз ни к черту, и не исключено, что она ослепнет полностью. Если выживет, конечно. Но этого врач пока не знает.
      — Та-ак…
      — Я и насчет Бенгта справлялся: там все по-старому. Лежит без сознания, или, как это называется на медицинской тарабарщине, в коме. Жена и сын неотлучно при нем. Врачи говорят, что вообще-то он давно должен был умереть. И насколько я понимаю, не питают особой надежды, что он выкарабкается.
      Больно уж ты резвый да циничный насчет этого, со злостью подумал Улофссон.
      — Я тут поразмыслил… — начал Удин и замолк.
      — О чем? — спросил Хольмбсрг.
      — Об Инге Йонссон. Нападение на нее не вписывается в картинку.
      — Первое, о чем мы подумали, когда ее нашли.
      — Да, и тем не менее все сходится, если вы понимаете, что я имею в виду.
      — Нет, не понимаем.
      — Фром открывает вакансию — он ведь, как говорится, у себя в конторе царь и бог. Затем у нас есть Бенгт, который дает ему кое-какую информацию, и эта информация в известном смысле послужила толчком ко всему. И наконец, Инга Йонссон, которая опять-таки занималась соискателями. Все вертится вокруг этой должности.
      — Ну и что?
      — А способ? — вставил Улофссон. — Два раза стреляли, а тут — зверское избиение.
      — Вот-вот, два раза стреляли, а тут — зверски избили, как ты совершенно справедливо заметил. Но неужели ты не догадываешься?
      — О чем? — спросил Улофссон.
      — Не мог он в нее стрелять на третьем этаже большого дома, где кругом полным-полно народу и каждый может услышать выстрел. Он бы и по лестнице спуститься не успел — мигом бы заметили, а может, даже и схватили.
      — Ну а избиение? Тоже ведь слышно. Она и закричать могла.
      — Почему он ее не задушил? — перебил Хольмберг. — Раз уж решил убить?
      — А я не сказал?
      — Чего не сказал?
      — Что у нее на шее следы удушения?
      — Нет.
      — То-то и оно, будь я проклят. Он думал, что она мертва, понятно? Наверняка думал. Вы ведь видели, сколько там кровищи.
      — Угу. Она просто плавала в крови, — вспомнил Хольмберг. — Похоже, текло и из носа, и изо рта, и из глаз.
      — И из уха, — добавил Удин.
      — Ага, значит, из уха тоже… и из раны на лбу.
      — Совершенно верно. А как твои дела? С документами разобрался? Их ведь там завались, будь я проклят!
      — Да уж. Пока что читаю, но скоро закончу. В общих чертах положение таково… — Он порылся в пачке белых и желтых бумаг и вытащил нужную. — В первый раз отсеялось двадцать четыре соискателя, во второй раз — тринадцать, итого осталось пять. Я, конечно, могу отбарабанить имена, только не вижу смысла, имена особого значения не имеют. Но среди первых двадцати четырех есть несколько человек не из Лунда. Один живет в Эслёве, трое — в Мальме, двое — в Хеслехольме, а два за явления поступили аж из Стокгольма. Остальные шестнадцать — местные, из Лунда. Во второй группе — десять из Лунда, один из Стокгольма, один из Мальме и один из Осбю. Наконец, последняя пятерка: трое из Лунда и двое из Мальме. Стефан Стрём, Эрик Сёдерстрём, Роланд Эрн — все выпускники Лундского университета. Улоф Карлстрём работает в рекламной фирме в Мальме, а Хуго Ольссон, судя по всему, не имеет законченного высшего образования. Фирма «Вессельс»— она находится в Мальме — предоставила ему отпуск для повышения квалификации, так значится в его документах.
      — Ага, — сказал Удин. — Вот что это за птицы. И как же мы за них возьмемся? Ты что будешь делать, Мартин?
      — Я? Что, я один над этим корплю, что ли?
      — Да ладно, ладно, не кипятись…
      — По-моему, начать надо с последней пятерки. Фром звонил Бенгту, скорее всего, числа пятнадцатого прошлого месяца. Значит, интересовался он, надо думать, этими пятью… Но тем не менее вторая группа, из тринадцати человек, тоже заслуживает определенного внимания. Не исключено ведь, что Фром наводил справки о ком-то из них.
      — Верно, — согласился Удин. — Только вот что это за справки?
      — Кто бы знал… — вздохнул Улофссон.
      — У вас в управлении есть какие-нибудь списки проходивших по тем или иным обвинениям?
      — Есть, — отозвался Улофссон.
      — Тогда, может быть, посмотрим, нет ли в них кого из соискателей?
      Улофссон задумался.
      — Поглядеть можно, — наконец сказал он. — Но не лучше ли обратиться к этим спискам уже после того, как мы конкретно установим, от кого пахнет жареным?
      Видишь ли, Бенгт как комиссар знал массу людей, которые не проходят вообще ни по каким протоколам. Главное, он встречался и беседовал с демонстрантами, а тут записывалось далеко не все. Бенгт держал в голове этих университетских любителей пошуметь, и, боюсь, мы только зря время потратим…
      — А у меня вот нет такой уверенности, — вставил Хольмберг. — Хотя, конечно, можно покопаться в протоколах и тогда, когда уже запахнет жареным.
      — Н-да, — сказал Удин. — Звучит разумно. Потому что вам, в сущности, виднее.
      Больше ничего дельного на этот раз сказано не было.
      По дороге домой Хольмберг продолжал размышлять.
      Никакой ясности, сплошной туман. Все-таки что же именно было известно Бенгту? То, что мы услышали от Сони и Сольвейг? Боюсь, Бенгт много чего знал…

6

      Вечером в полицию явился какой-то мужчина. С находкой. Подстригая свой газон, он наткнулся на пистолет.
      — Смотрю: лежит в траве. Я прямо остолбенел. Пистолет у меня в саду! Откуда — непонятно. Ну, я подумал и решил, что лучше всего отдать его вам… сел в машину и вот привез. — Мужчина был в старых, весьма замызганных джинсах, сине-желто-зеленой клетчатой рубахе и облепленных грязью сабо. Выглядел он лет на сорок пять. — В последнее время в городе стояла такая пальба, ну и…
      — А где вы живете? — спросил дежурный.
      — На Скульместаревеген.
      — В районе Мортенс-Фелад?
      — Да…
      — Ясно, — буркнул дежурный и машинально записал адрес.
 

7

      Наступил вечер. Стемнело.
      Эмиль Удин сидел в своем номере. Чувствовал он себя препаршиво.
      По радио Корнелис Фреесвейк распевал о том, что, дескать, уходя, нельзя ничего брать с собой.
      Удин обливался потом, живот болел.
      — Что же это со мной, черт побери… — простонал он.
      Внезапно нахлынула дурнота, и он едва успел добежать до туалета: его стошнило. Он стоял на коленях перед унитазом, в глазах было черно, дыхание со свистом вырывалось из груди. Самочувствие — хуже некуда.
      Только через несколько минут, хватаясь за стены, он добрел до телефона.
      Попросил администратора вызвать такси. Натянул пиджак и, сделав над собой усилие, дошел до лифта.
      В вестибюле он без сил рухнул на диван.
      Потом «скорая», больница, врачебный осмотр. И диагноз: аппендицит.
      — Господи, помилуй, — простонал он. Конец. Вышел из игры. Чертовски глупо.
      — Аппендицит, — сказал он вслух. — Ужасно кстати, дальше ехать некуда, будь я проклят.
      — С этим всегда так — не думаешь, не гадаешь, — утешил врач.
      — Я уже вчера почувствовал себя плохо.

8

      Не спится. Жарко. Простыни прямо липкие какие-то.
      Осторожно, чтобы не разбудить Черстин, он откинул одеяло и сел, спустив ноги на пол.
      Все равно жарко.
      Тогда он ощупью добрался до окна и, стараясь производить как можно меньше шума, отворил его.
      Ясная, звездная ночь.
      Он полной грудью вдохнул еще не остывший ночной воздух — никакого облегчения. Взглянул на небо. Звезды — яркие светящиеся точки, небесные огни.
      Мерцают, словно дальние костры. Голубоватые, бледно-желтые, красные, белые. Это что — Большая Медведица?
      Он не мог оторвать глаз от неба. Звезды странно манили к себе.
      На секунду у него даже голова закружилась, кажется, еще немного — и он улетит, улетит к звездам. Он стряхнул с себя наваждение.
      Глядя в небо, остро чувствуешь собственное ничтожество.
      Зачем все это? — думал он. Роркдаемся, растем, позволяем загнать себя в ловушки условностей, живем, умираем…
      Если не получим пулю в затылок…
      Кто следующий?
      И в ту же минуту он опомнился.
      Послышался плач Ингер. Черстин проснулась.
      — Ты не спишь? Где ты?.. А почему? Что ты там делаешь?
      — Не спится.
      — Ингер плачет.
      — Сейчас посмотрю. — Он взял девочку на руки и нежно прижал к себе. — Маленькая моя, что за жизнь будет у тебя?
      — Что ты сказал? — спросила Черстин.
      — Ничего… По-моему, она мокрая.
      Если бы не это, Мартин бы не забыл утром проследить, чтобы подготовили все материалы насчет соискателей, которыми располагает полиция.

9

      Полицейские в патрульном автомобиле инстинктивно держались настороже.
      Где тот, кто стрелял? Прячется, подкарауливает их?
      Конечно, у страха глаза велики, но они ничего не могли с собой поделать.
      — Не слыхал, как там с розыском стрелявшего? — спросил Франссон.
      — Нет, — отозвался Русен.
      — Поскорей бы уж схватили этого психа. Он теперь за баб принялся. По трупу в день — черт побери, ни в какие ворота не лезет.
      — Да, — согласился Русен. — Прямо мороз по коже дерет. Убийства у нас и раньше случались. Но теперь пахнет вроде как систематическим массовым истреблением. Раньше не так было.
      — Что значит «не так»?
      — Ну, тогда ведь как было: разные там психи-студенты колошматили друг друга и все такое. А тут — Убийство с размахом, на высоком профессиональном уровне. Черт, стрелять в комиссара полиции. Каково, а? Это тебе не шутки.
      Городской парк утопал в темноте, и соборные башни черными силуэтами рисовались на ночном небе. Пахло свежей листвой.
      — Что это? — вздрогнул Франссон.
      — Где?
      — Там… в кустах…
      Русен включил прожектор, и луч света скользнул вя заросли.
      — Кошка… — медленно выдохнул Русен. — А кусты — это магнолии.

10

      Ночь обнимала и баюкала город.
      Только прохлады она не принесла.
      Все вокруг трепетало жизнью, весной, зеленой свежестью.
      Но и что-то мрачное, тревожное витало в воздухе.
      Убийца.
      На площади Мортенсторг возле Художественной галереи стоял какой-то пьяный студент, его рвало.
      Патрульная машина ехала по Норра-Фелад.
      На Троллебергсвеген запоздалые гуляки срывали таблички с названиями улиц.
      А патрульная машина между тем курсировала вдоль монастыря.
      А вдруг тот пьяный или эти незадачливые гуляки — убийцы?..

1

      У себя в кабинете Хольмберг грузно опустился на стул возле письменного стола и закурил.
      В сердцах схватил список соискателей.
      Аппендицит!
      Ну и ладно, сами справимся.
      Утром они с Улофссоном решили взяться за перечень вдвоем. Севед займется теми двадцатью четырьмя, которые отсеялись сразу, а Мартин — пятью оставшимися.
      Но сначала они позвонили в больницу и спросили, в каком состоянии Турен и Инга Йонссон.
      Бенгт по-прежнему не приходил в сознание, ничего нового, никаких изменений, все тот же бесконечный сон…
      Инга Йонссон тоже без сознания. За ночь ей стало хуже, приближался кризис. Ждать, видимо, осталось считанные часы. Она слабела буквально на глазах, жизнь, каазалось, вот-вот угаснет.
      Удин также был в больнице, его недавно прооперировали.
      А накануне вечером им принесли пистолет.
      Его нашел один из обитателей улицы Скульместареве-ген. Подстригал газон у себя в саду и нашел. Пистолет был системы «М-40».
      — Та-ак, — сказал Хольмберг. — Может, тем и объясняется, что Ингу Ионссон преступник избил, а не застрелил… Очевидно, пистолет он выбросил еще во вторник вечером… Ведь не специально же приехал туда опять, чтоб бросить оружие. Скорей всего, он сделал это сразу. Взгляни-ка на карту.
      Чтобы попасть с Судденс-вег в центр Лунда, можно проехать и по Скульместаревеген.
      Оружие передали в НТО, и там сейчас выясняли, этот ли самый пистолет является орудием убийства.
      Хольмберг, просмотрев утренние газеты, торопливо записал, что скончалась еще одна жертва дорожной катастрофы: женщина лет тридцати умерла вечером в четверг. Остальные четверо по-прежнему находились между жизнью и смертью. Об этом сообщала маленькая заметка в разделе городской хроники.
      Как и договорились, оба начали работать над списком и в первую очередь решили разыскать тех, кто проживает в Лунде.
      Была пятница. Улофссон выглянул в окно: утро стояло солнечное, полное птичьего гомона.
      — Пропади все пропадом. Ведь титанический труд. Ну Да ладно, лишь бы не зря пахать!

2

      В кабинете у Хольмберга собрались трое: сам Хольм-берг, Улофссон и НП.
      — Так вот, — начал Хольмберг. — Мы с Севедом приступили к изучению списка соискателей. Как ты думаешь, Можно нам взять кого-нибудь в помощь, скажем, из отдела общих вопросов? Удин свалился с аппендицитом, Так что нам нужен еще один человек. Пусть потолкует с теми, кто живет не в Лунде, а мы с Севедом провентилируем здешних.
      — Может, Вестерберг? — предложил НП. — Я ему скажу.
      Ларс Вестерберг был первый ассистент уголовной полиции.
      — Отлично — сказал Хольмберг. — Пока дело обстоит так: я побеседовал с Хуго Ольссоном, который занимается рекламой и информацией у Вессельса в Мальме. По его словам, он не обольщается насчет того, что получит работу здесь, в Лунде. Ему тридцать семь, закончил он какой-то курс рекламы по переписке. Сейчас работает на полставки, потому что проходит переподготовку в университете. Документы он выслал, в сущности, наобум, прочитав объявление, и очень удивился, когда Инга Йонссон позвонила ему и спросила, в какой день он сможет зайти для личной беседы с Фромом. Он утверждает, что разговор с Фромом состоялся не то двадцатого, не то двадцать первого апреля. Короче говоря, у Вессельса он занимается рекламой и информацией, а также изучает сбыт в универмаге. Но у себя в отделе он не самая важная персона. В общем, он разговаривал с Фромом, тот обещал известить его о своем решении, да так и замолчал. Может, не успел, как знать? Как бы там ни было, Ольссон вовсе не надеялся получить работу. Просто отправил документы на собственный страх и риск, и у него сложилось впечатление, что Фром пришлет письменный отказ. Он почти, что думать забыл об этом, а после прочитал в газете о смерти Фрома, вот и все. Это сообщение его потрясло: ведь виделся со стариком, разговаривал… Парень, похоже, не больно энергичный. Немножко мямля, судя по голосу. Ну а в свете того, что нам известно о Фроме, можно сказать, что Ольссон едва ли стал бы для фирмы приобретением и едва ли удовлетворял тем требованиям, которые Фром предъявлял к людям. В общем, малый не подарок.
      — А как твое впечатление?
      — Я же говорю.
      — Да-да, — перебил Улофссон. — Но он способен на такое?
      — Трудно сказать… — Хольмберг склонил голову на бок и уставился прямо перед собой. — Судя по голосу, нет. Я спрашивал, где он был первого мая и вечером во вторник. Первого он с женой и ребенком ездил в Копенгаген, так он сказал. А вечером во вторник был дома. То же и позавчера, когда избили Ингу Йонссон: сидел дома и готовился к зачету. Попрошу полицию из Мальме провентилировать, но, по-моему, с этим парнем все ясно. Еще я встретился с Улофом Карлстрёмом. Этому сорок восемь лет. Думаю, им тоже незачем особо заниматься. Скажу, конечно, ребятам из Мальме, чтобы приглядели за ним на всякий случай. Он послал заявление, так как хотел попытать счастья. И тоже был приглашен на беседу с Фромом, но сам отказался и вышел из игры. Решил, что ему и на старом месте неплохо… Он сочиняет рекламные тексты, платят за это весьма недурно. Ему просто хотелось проверить себя, посмотреть, выдержит ли он конкуренцию, сумеет ли соперничать с молодыми. Все вышло, как он и ожидал. Выдержал. Солидный мужик. Первого мая он был с семейством на празднике в Лимхамне, а во вторник состоялось собрание фирмы, где он служит. Вечером в среду он ходил в театр. Тоже чистенький, ясное дело. Среди последней пятерки есть еще двое не из Лунда. Потом я связался с парнями из Осбю и из Мальме, они оба принадлежат ко второму отсеву. Тот, что живет в Осбю, двадцать пятого получил письменный отказ, и документы ему должны были вернуть почтой, так было сказано в письме. Он художник по рекламе и считает, что для той работы у него неподходящий послужной список. Первого мая он был в Хеслехольме на футболе, а во вторник вечером сам выступал в футбольном матче. Вечером в среду он смотрел футбол по телевизору… Видать, чуть ли не спит в обнимку с футбольным мячом… Насчет него я тоже запросил проверку в обычном порядке… Но, по-моему, и тут все ясно. Хотя любопытно, каким образом он уже успел получить ответ… Впрочем, может быть, это не имеет значения. Скорей всего, ответ получили самые неподходящие. Тот из тринадцати, который живет в Мальме, работает в книжном магазине. Зачем он-то послал заявление? Он был в Стокгольме на курсах усовершенствования. Начались они во вторник, а вечером первого мая он сел в ночной поезд. Я навел справки в гостинице, где он останавливался. По их словам, он приехал туда утром во вторник около девяти. Гостиница «Сентраль». На Васагатан. Еще у нас был один стокголь-мец. Этот уже десять дней торчит в Торремолиносе, как мне сказали. Таким образом, он в отпуске… а значит, тоже отпадает. Вот все, что я узнал. А как у тебя, Севед? — У меня трое из Мальме, один из Эслёва, двое из Стокгольма и двое из Хеслехольма. Пока я проверил тех, что в столице, и пару из Хеслехольма. Стокгольмцы охотились сразу за несколькими зайцами, и фирма в Лунде была одной из приблизительно пятнадцати, куда они разослали заявления. Один из них недавно получил работу в отделе сбыта Торгового банка, другой пока на мели. В Лунде оба, по их словам, не бывали. Из фромовской фирмы им сообщили, что окончательный ответ пришлют позже. Теперь двое из Хеслехольма… один работал журналистом где-то на севере Сконе, ему пятьдесят два года, второй — дипломированный художник по рекламе, работает в архитектурном бюро. Короче говоря, эти, видимо, тоже чистенькие. Журналист — его фамилия Ханссон — вообще ни разу в Лунде не бывал, а художник, тот два года назад был тут на карнавале, и все. Говорит, чертовски здорово повеселился. Я попросил Грате из хеслехольмской уголовки проверить их для порядка. Вот, у меня пока все.
      — Значит, у тебя остались парень из Мальме и этот, из Эслёва, да?
      — Да. Хорошо бы, Вестерберг ими занялся, — сказал Улофссон.
      НП кивнул.
      — Кроме того, мы с Севедом решили сперва закруглиться с иногородними, а потом взяться за лундцев. Начнем с тех троих, оставшихся от пятерки, и двинемся в обратном порядке. В первую очередь это Стрём, Сёдерстрём и Эрн. А Вестерберг закончит с теми двумя и присоединится к нам, только возьмется за список с другого конца. То есть за лундцев из первого отсева… их, по-моему, шестнадцать человек. Ну а потом встретимся на середине…
      — О'кей, — одобрил НП. — Я пришлю к тебе Вестерберга. Введи его в курс дела. И надо же было Удину так влипнуть… Может, послать ему цветы?..

1

      Прежде всего они навестили Эрика Сёдерстрёма. Он не хромал.

2

      Документы Эрика Сёдерстрёма гласили: родился 12 сентября 1944 года в Шёвде. Первого февраля 1971 года закончил университет по специальности «Общественные науки».
      Проживает один в двухкомнатной квартире на Адельга-тан.

3

      Нет, он не хромал.
      Только левая рука безжизненно висела вдоль тела: в пятнадцать лет он попал на мопеде в аварию.
      Жил Эрик Сёдерстрём в белом двухэтажном доме.
      У двери никакого звонка.
      Они дважды постучали, прежде чем он открыл.
      — Да? Вы ко мне?
      Это был высокий блондин с резкими чертами лица. Временами он слегка шепелявил.
      Рубашка в красно-зеленую клетку расстегнута, коричневые вельветовые джинсы вытерты на коленях.
      В руке он держал книгу.
      — Эрик Сёдерстрём? — спросил Хольмберг.
      — Да, это я. Что вам угодно?
      — Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов.
      — А что случилось?
      — Это касается убийства директора Фрома, покушения на убийство комиссара Турена и покушения на убийство или, вернее, избиения фру Инги Йонссон.
      — Вот как. Но я-то тут при чем? Что вам от меня нужно?
      — Мы должны опросить всех, кто откликнулся на объявление о вакансии в фирме директора Фрома. Вы ведь один из соискателей?
      — Да… И что дальше?
      — Как я уже сказал, мы опрашиваем всех. Всех, кто в ответ на объявление в газете послал документы. Таков порядок, — сухо добавил Хольмберг, немножко привирая.
      — Понятно, — задумчиво отозвался Сёдерстрём. — Что ж, заходите.
      Помещение было низкое, стены выкрашены в зеленый цвет. Зеленая краска так била в глаза, что Хольмберг с Улофссоном едва не зажмурились. Этакая зеленая волна — ни дать ни взять угодили на восторженную встречу с центристами.
      Комната просторная — метров двадцать, ковра на полу нет.
      У окна — письменный стол, по двум стенам — полки: книги, журналы, газеты, безделушки, небольшой стереопроигрыватель, транзистор, какие-то папки, три банки пива, непочатая бутылка водки, несколько стаканов из небьющегося стекла, немецкая каска, мельхиоровое ведерко для шампанского (похоже, где-то украденное), подставка для трубок и свернутая в рулон афиша.
      Книг не очень много.
      Кроме этого, в комнате был еще низкий журнальный стол и два плетеных кресла.
      Дверь на кухню была приоткрыта; в соседней комнате виднелась неубранная постель.
      — Садитесь, пожалуйста, — пригласил Сёдерстрём.
      Скрипнули плетеные кресла.
      — Итак, — начал Хольмберг, кладя ногу на ногу, — ты, стало быть, претендовал на эту должность в «Рекламе», да?..
      Сёдерстрём кивнул.
      — Полагаю, ты получил приглашение лично побеседовать с директором Фромом.
      — Да, получил.
      В голосе слышалось раздумье и осторожность.
      — Значит, вы виделись?
      — Да. — Он сидел на краешке письменного стола и пытался закурить. Прижал бедром спичечный коробок и чиркнул спичкой. — Я получил письмо, — сказал он, выпустив колечко дыма, — некоторое время назад… Оно у меня где-то здесь…
      Он выдвинул ящик, нашел письмо и протянул его Хольмбергу.

       А/О «Реклама», Фром/секретариат п/я 221 01 Лунд Лунд, 17 апреля 1972 г. Кандидату философии Эрику Сёдерстрёму Адельгатан, 70, 223 50 Лунд