1

      Обещанный сотрудник прибыл утром.
      Прилетел из Стокгольма, первым же рейсом. На аэродроме Бультофта его встретили и отвезли в управление.
      Звали его Эмиль Удин, и уже через час все пришли к выводу, что работать с ним — сущее наказание.

2

      Никто его за язык не тянул, он сам начал: — Честно говоря, лучше бы я стал адвокатом. Но ты ведь знаешь, как оно бывает… Будь япроклят! В школе учился с прохладцей, лень заела, и результат не замедлил сказаться. Отстал и провалился на экзамене. С треском. Потом отцу приспичило сделать из меня военного, раз уж я и в реалке сел в лужу. Но тут я встал на дыбы. Подался в полицейское училище — все лучше. Так я думал в ту пору и, будь я проклят, думаю до сих пор. Эх! Если б я тогда соображал, не сновал бы теперь по всей стране, выручая провинциальную полицию, а имел бы собственную контору, с хорошей мебелью, с секретаршей… Может, даже коллег, совладельцев адвокатской фирмы… и богатых клиентов… дамочек в мехах и прочая. И сидел бы себе в «Оперном погребке» вместе с Хеннингом Шёстрёмом… Да… мужа моей сестры надо видеть. Он-то адвокат и зарабатывает, скажу я тебе, ого-го!
      — Послушай, — заикнулся, было Хольмберг.
      — А? Сигарету? Подымить охота? Держи! — Удин протянул бело-голубую пачку.
      Хольмберг машинально взял сигарету, прикурил, затянулся и жутко раскашлялся. Так раскашлялся, что даже побагровел.
      — Что… это… кх!.. за черто… кх-кх!.. вы сига…
      — А что? Не нравятся? Будь я проклят. Испанские. «Дукадос».
      — Ну… кх-кх!
      — Гм… по-моему, вполне на уровне. Только привыкнуть надо.
      Он легонько ткнул Хольмберга в живот и захохотал.
      — Ах… вот как, — протянул Хольмберг.
      — Во-во! Понимаешь, брат у меня летчик. Он-то и покупает мне сигареты, tax-free. Сам-то не курит. А я на них напал случайно, несколько лет назад, когда отдыхал в Испании.
      — Извини. Одну минуту, — сказал Хольмберг, вышел из комнаты и заглянул к Улофссону, который сидел, массируя затылок.
      — Ну и диван у тебя… Я, конечно, может, и спал, но шея прямо вся онемела. Что это с тобой?
      — Он дурак. Черт меня побери, он дурак.
      — Что-что? Кто дурак? Начальник полиции?
      — Нет, Удин. И мелет, и мелет, не закрывая рта. А сигареты какие курит — господи, спаси и помилуй! И через слово «будь я проклят». Через слово.
      — Да. Веселенькое дельце.
      — Куда уж веселей. Пошли ко мне, а? Один я с ним не выдержу.
      — Ладно. Все равно скоро совещание. — Улофссон вышел из-за стола, и оба направились к двери.
      — Это Севед Улофссон, — сказал Хольмберг. — Хотя вы ведь уже встречались.
      — А как же. Ты, между прочим, здорово похож на моего брата, — заметил Удин.
      Хольмберг посмотрел на него.
      — На летчика?
      — Нет, на другого. Он в Стокгольме живет и тоже, как я, работает в полиции.
 

3

 
      Эмилю Удину уже сравнялось сорок семь. Роста он был среднего — метр семьдесят. Рыжие волосы, крупный нос, пышные усы.
      Одет он был в клетчатый пиджак и узенькие брюки-дудочки, на ногах — сандалии.
      По слухам, он в своем деле корифей. Во всяком случае, так говорили стокгольмцы.
      В Лунде же решили, что он не слишком умен.
 

4

 
      В среду к вечеру об этом знало почти все управление. И сотрудники искали повод, чтобы хоть одним глазком посмотреть на сие чудо природы.
      Совещание началось после обеда.
      НП, Улофссон и Хольмберг ознакомили Удина с ситуацией.
      — Ясно, — сказал он, — вот, значит, как обстоит дело. Да-а, я и говорю. История запутанная, ничего не скажешь. Что ж, раз на то пошло, принимаю, как говорится, командование…
      — Ну и отлично, — сказал НП.
      — Да-а, — продолжал Удин. — Посмотрим, что тут можно сделать. Придется здорово покорпеть, дотошно изучить все возможности, без предубеждения, как говорится. У этого вашего Турена не было любовницы?
      Вопрос хлестнул их, как пощечина.
      НП залился краской и, помолчав, ответил:
      — Я лично понятия не имею.
      — Вот как? Что ж, охотно верю. Он ведь, небось, не трубил об этом на каждом углу.
      — Простите, но мне сдается, что мы ни с того ни с сего бросаемся по весьма и весьма сомнительному следу, — заметил Улофссон.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Ничего особенного. Просто мы располагаем несколькими очевидными фактами и рядом странных точек соприкосновения. Зачем же копаться в личной жизни Бенгта?
      — Да, — вставил Хольмберг. — Именно.
      — Но я не это хотел сказать.
      — А что же, черт возьми?
      — Я имел в виду, что насчет Бенгта… позволю себе называть его Бенгтом, для простоты, как говорится. Потолковать надо насчет Бенгта, вот что. Я подумал, если у него есть любовница, то можно бы выспросить ее, поговорить с ней. Ведь вы не представляете, женатые мужчины болтают с любовницами о таких вещах, о каких при жене и не заикаются. Вдруг он сказал ей что-то очень важное с точки зрения поимки преступника.
      Все молчали.
      Черт возьми, думал Хольмберг, малый-то прав.
      — Разве я не прав?
      — Да, прав, — согласился Хольмберг.
      — Ну? Так как, была у него приятельница? Будем называть ее так, потому что слово «любовница» в нынешних обстоятельствах звучит, пожалуй, грубовато.
      — Нет, — сказал Улофссон. — Ясудить не берусь.
      — Я тоже, — сказал Хольмберг. — Не знаю. Но думаю, вряд ли. Староват он для этого.
      — Нет, парень. Нет. Возраст, если хочешь знать, только добавляет пикантности.
 

5

 
      Час спустя решительно все заподозрили в Эмиле Удине ясновидца.
      Трубку снял Хольмберг.
      — Добрый день, — услышал он женский голос. — Кто у телефона?
      — Ассистент уголовной полиции Хольмберг.
      — Добрый день. Мне ужасно неловко, но… Мое имя Сольвейг Флорён, и…
      Голос смолк.
      — Да? — сказал Хольмберг.
      В трубке откашлялись и продолжали:
      — Мне очень неловко вас беспокоить. Я знаю, у вас и без того забот хватает, но… Я знала Бенгта… Турена… комиссара. Вот и подумала, вдруг вы мне поможете.
      Хольмберг вздохнул.
      — А в чем дело?
      — Я только что звонила в больницу, выясняла, как он там. Ведь в газете было написано, что состояние критическое и неопределенное… а мне хотелось знать точнее… Я спросила, нельзя ли его навестить, и они сказали, что он до сих пор без сознания и что к нему пускают только жену и сотрудников полиции. А я… мне бы так хотелось… повидать его… если можно.
      — Гм… И по какой же причине, если не секрет?
      — Почему секрет. Мы были знакомы… если можно так выразиться…
      — Знакомы… И близко?
      — Да. Пожалуй, что так.
      — Очень близко?
      — Да…
      — Кажется, начинаю понимать…
      Сольвейг Флорен молчала, а в памяти Хольмберга сверкнул вопрос Удина насчет того, была ли у Бенгта любовница.
      — Но его жена наверняка в больнице, и вам, видимо, не очень удобно появляться там, — начал Хольмберг.
      — Однако…
      — …если вы понимаете, что я имею в виду.
      — Разве нельзя устроить так, чтобы я зашла в ее отсутствие?
      — Он для вас много значил… то есть, значит?
      — Да.
      — Оставьте мне свой телефон, я выясню, можно ли это устроить, и позвоню.
      — Правда? Позвоните? Спасибо. Это ужасно любезно с вашей стороны.
      Он записал номер.
      — Вы себе не представляете, как это для меня важно… ваша помощь, — докончила она.
      Он рассказал Удину о разговоре.
      — Будь я проклят! Ну, что я говорил?!
      — Гм… да. Что будем делать?
      — Пусть она его навестит. Звякни в больницу и узнай, там ли его жена. Если нет, действуй. Кроме того, можно воспользоваться случаем и побеседовать с этой дамой. Как говорится, убьем сразу двух зайцев.
 

6

 
      Хольмберг чувствовал себя едва ли не сводником, когда звонил в больницу и выяснял, там ли Соня Турен.
      Ее не было.
      В половине третьего он встретился с Сольвейг Флорен в центральном вестибюле большого больничного блока.
      Он никогда прежде не видел ее, но узнал сразу, как только она появилась на пороге, — она очень хорошо себя описала.
      Высокая блондинка, с виду усталая.
      Все устали, подумал Хольмберг.
      Держалась она очень прямо; пышный бюст, судя по всему, не сковывали никакие бюстгальтеры. Одета по молодежной моде: красные расклешенные брюки и черный жакет.
      Лет тридцать пять, предположил Хольмберг и подумал: похоже, она из тех женщин, которых с годами все больше и больше охватывает страх, что молодость уходит.
      — Сольвейг Флорен?
      — Да. Это я.
      — В таком случае поднимемся наверх?
      — Да. И… спасибо, что все устроили… Он вежливо улыбнулся:
      — Пойдемте.
      Комиссар лежал в темной одноместной палате: покуда он в таком состоянии, необходимо постоянное наблюдение и тщательный уход. Как долго это будет тянуться, никто не знал.
      Увидев Турена, она прямо задохнулась. В лице комиссара не было ни кровинки, грудь судорожно поднималась и опускалась. Из носу торчала резиновая трубка, присоединенная к пластиковому мешку, внутри которого что-то неприятно желтело. Голова скрыта под белой повязкой, а сбоку на койке висел еще один пластиковый мешок с резиновым шлангом, уходящим под одеяло. Турен лежал на боку.
      — Боже мой… — простонала женщина.
      У Хольмберга от этого зрелища тоже защемило сердце.
      Мешок сбоку койки был наполнен желто-бурой жидкостью.
      Сольвейг подошла к постели и посмотрела на раненого.
      — Как же… с ним… будет?
      — Не знаю, — сказал Хольмберг.
      — Он выкарабкается?
      — Он должен был умереть на месте, — холодно проговорил Хольмберг и сам удивился своей наигранной бесчув ственности. — Во всяком случае, так считают врачи.
 

7

 
      Через десять минут они собрались уходить, но тут сбылись худшие опасения Хольмберга: та встреча, то столкновение, которого он всеми силами стремился избежать, стало неизбежным.
      Дверь медленно отворилась, и вошла Соня.
      Она смотрела на койку и поначалу не заметила их.
      Следом за ней появилась Буэль Улофссон. Она кивнула Хольмбергу и удивленно покосилась на Сольвейг. Та смотрела в сторону. На серую стену. Соня Турен повернулась к Мартину.
      — Привет, — тусклым голосом поздоровалась она.
      — Здравствуй, Соня. Ну, как ты? Она пожала плечами.
      — Думаешь, он выкарабкается?
      — Я искренне надеюсь. Он… выносливый. А это…
      — Чудо, что он еще жив. Ты же знаешь.
      Он не нашелся что ответить. Его слегка удивило, с каким самообладанием и трезвой критичностью держится Соня, не то что вчера вечером и ночью.
      И тут Соня заметила Сольвейг Флорен.
      — А вы кто?
      — Меня зовут Сольвейг Флорен. — Она вскинула голову. — Я… друг комиссара.
      Лишь голос выдавал волнение.
      — Друг?
      — Да.
      Буэль казалась смущенной и вопросительно смотрела на Мартина, которому оставалось только огорченно развести руками у Сони за спиной. В душе он проклинал себя за глупость: зачем он потащил к Бенгту в больницу эту Сольвейг Флорен?!
      — И близкий друг? Мы как будто ни разу не встречались?
      Хольмберг потер лоб, мысленно ругаясь последними словами. Он готов был сквозь землю провалиться.
      — Соня, — сказала Буэль. — Давай выйдем, а?
      — Почему? Разве мне нельзя побеседовать с другом Бенгта? Что тут такого?
      — Видишь ли… — начал Хольмберг.
      Соня смерила его взглядом и вновь повернулась к Сольвейг. В глазах ее появилось странное выражение.
      — Вы, верно, были его… любовницей?
      Это была пощечина. Сольвейг пошатнулась, глаза ее наполнились слезами.
      — Всего раз… Мы больше были друзьями.
      — Значит, все-таки было… — сказала Соня, обращаясь, скорее, к себе самой.
      Через некоторое время все четверо сидели в чистеньком больничном кафетерии.
      Хольмберг включил двтоматическую кофеварку. Он лихорадочно курил одну сигарету за другой.
      Соня равнодушно вертела в руке полупустой бумажный стаканчик и смотрела в стол.
      — Я догадывалась, — сказала она. — Я чувствовала, что у него кто-то есть. За несколько лет он очень изменился.
      Вы давно с ним знакомы?
      — Довольно-таки… — Сольвейг не договорила. Хольмберг терялся в догадках, почему не вышло скандала.
      — В январе было два года, — снова начала Сольвейг Флорен. — Но все совершенно не так, как вы думаете…
      — Да, но…
      — Нет-нет, поверьте. Выслушайте меня, я расскажу, как все было. Совсем не так, как вы… как можно подумать. Началось это однажды вечером, когда Бенгт… комиссар Турен зашел ко мне домой. По делу. Тогда как раз насмерть задавило машиной одного студента, а водитель скрылся. Студент учился в моей группе, и комиссару нужно было установить его личность. Мне кажется… я… я соблазнила его в тот вечер.
      — Не понимаю.
      — В тот вечер я вышла прогуляться. И по дороге домой заметила автомобиль… Бенгт… комиссар Турен предложил подвезти меня. Потом я уговорила его подняться ко мне и…
      — Говорите — Бенгт.
      — Простите?
      — Называйте его Бенгтом, говорю. Так легче рассказывать.
      — Спасибо.
      Соня слегка улыбнулась.
      — Он подвез меня домой и поднялся наверх. Я угостила его кофе и… так уж получилось…
      — Понимаю, — выжидательно сказала Соня. Сольвейг взглянула на нее, словно пыталась что-то прочесть в ее глазах.
      — Так вот, — продолжала она. — Мы начали встречаться. То есть проходило какое-то время, и однажды вечером раздавался звонок в дверь — это был он. Заглянул на огонек, так он говорил. Я готовила кофе. Мы сидели, разговаривали, и все. Он бывал у меня раз в месяц, иногда чаще. Но мы только сидели и разговаривали… пили кофе, иногда ужинали, но… я не была его любовницей. Не знаю, что вы обо мне думаете, только я не была. С той первой ночи и поцеловались-то… всего четыре раза. Мы были просто друзьями. Надеюсь, вы мне верите? — Она смотрела на стол.
      Соня тоже не поднимала глаз, над столом повисло какое-то странное молчание, все будто ждали чего-то.
      Слышалось только гуденье кофеварки и приглушенный смех мужчины в белой куртке в другом конце кафетерия.
      Соня подняла голову и сглотнула, точно всхлипнула. Посмотрела на Буэль, глаза которой смущенно бегали.
      Потом перевела взгляд на Сольвейг, потянулась через стол, взяла ее за подбородок и заглянула в глаза.
      Веки у Сольвейг были красные, но она не плакала.
      — Дорогая, — тихо проговорила Соня. Уголки ее губ тронула слабая, но удивительно нежная улыбка. — Я верю вам.
      Сольвейг кивнула, и тут хлынули слезы. Она плакала беззвучно.
      — Это началось несколько лет назад, — помолчав, сказала Соня. — Мы перестали понимать друг друга. Наверно, попросту выжали один другого. Как вдруг Бенгт изменился, стал очень покладистым. Точно хотел загладить вину. Я решила, что он завел другую женщину. Но смотрела на это сквозь пальцы, ведь что ни говори, когда столько лет, как мы, живешь под одной крышей, прикипаешь друг к другу. И если кто-то сумел вновь сблизить нас, то чем не поступишься. Может, звучит цинично? Но мы же, так или иначе, были связаны. Мне и во сне не снилось бросать его, если он сам не…
      Сольвейг взглянула на нее.
      — …если он сам не сделает первого шага, — закончила Соня. — А сделай он этот шаг, я б, наверно, убила его. — Она вздрогнула, сообразив, что сказала, и беззвучно заплакала. — Тогда… жизнь для меня… была бы кончена… если б он ушел. Но теперь я, кажется, понимаю, как сложно и как просто все было…
      Соня достала из кармана платок и высморкалась.
      — Да, — тихо сказала Сольвейг. — Спасибо, что поверили. Мне так хотелось увидеть его теперь. Мы были друзьями, я очень дорожила этой дружбой, и он мне нравился. Я должна была увидеть его… Вы простите меня за это?
      — Нет. Я вам благодарна. Прощать здесь нечего.
      — Но…
      — У меня такая пустота внутри после всего случившегося, что я не могу ни сердиться, ни обижаться. Мне кажется, что я испытываю к вам благодарность. И в то же время чувствую себя несчастной.
      — Понимаю.
      — Нет. Мне грустно, потому что Бенгт изменился не ради меня, а просто из стремления замолить грех.
      — Я… — начала Сольвейг. И умолкла.
      Соня смотрела на нее в ожидании. Но она молчала.
      — Так что же вы хотели сказать?
      — Думаю, и не из-за меня.
      — Вот как?
      — По-моему, он не замаливал грехи. Мне трудно понять и объяснить, но однажды он сказал, что, только встретив меня, понял, как много вы для него значите…
      Хольмберг чувствовал себя лишним. Обе эти женщины жили сейчас какой-то своей жизнью, которой он не понимал, и в которой ему не было места.
      Соня грустно улыбнулась:
      — Не стоит…
      — Нет, — перебила Сольвейг. — Я не придумываю оправданий для себя и ничего не приукрашиваю. Он действительно так говорил. А еще говорил, что ему повезло со мной как… с хорошим другом, с которым можно потолковать. — Она тряхнула головой и добавила: — Глупо, наверное.
      Соня долго, пристально смотрела на нее.
      — Что ж, — сказала она, наконец. — В какой-то мере да. Буэль шумно выдохнула, точно все это время сидела не дыша. Она задремала и от смущения готова была расплакаться.
      В прошлую ночь она почти не спала, ни на минуту не отходила от Сони, даже не раздевалась. И теперь чувствовала себя грязной и совершенно разбитой.
      Соня коснулась плеча Сольвейг Флорен.
      — Меня зовут Соня.
      — Спа… спасибо. Сольвейг. Сольвейг Флорен.
      — Сольвейг… Мне кажется, мы нужны друг другу именно сейчас… как опора… Ты и я…
      Сольвейг несколько раз судорожно сглотнула. Похоже, родилась долгая добрая дружба, подумал Хольмберг.
 

8

 
      А когда он час спустя заговорил с Соней Турен про выстрел, то не мог отделаться от ощущения, что так-таки, и не понял, что же именно произошло в кафетерии.
      — Давай немножко поговорим? Не возражаешь? — спросил он.
      Разговор происходил в ординаторской. Хольмбергу разрешили на время занять эту комнату. Соня кивнула.
      — Нет, не возражаю. Как ни странно, после встречи с Сольвейг я воспрянула духом.
      — Да что ты?
      — Если бы с Бенгтом ничего не случилось, и я встретила ее и узнала… я бы в жизни себя так не повела.
      — Угу…
      — Встреча с ней словно помогла мне лучше понять Бенгта.
      — Н-да, — пробормотал он, не зная, что еще сказать.
      — Но тебе, наверное, трудно это понять? Он по-прежнему не знал, что сказать.
      — Только ведь в ней наверняка есть что-то такое, — продолжала Соня, — чего я не могла ему дать… странно сознавать это.
      Хольмберг хмыкнул. Они помолчали.
      — Так вот, Соня. Мне хотелось бы кое о чем тебя спросить.
      — Да?
      — Видишь ли, между убийством Фрома и покушением на Бенгта существует некая связь. Во-первых, они друг друга знали, а кроме того, в обоих случаях стреляли одинаковыми пулями, точнее, пластмассовыми.
      — Пластмассовыми?
      — Да. То есть холостыми патронами.
      — Странно…
      — Мы тоже так считаем. Мало того, в обоих случаях фигурирует темный «вольво-седан сто сорок четыре». Значит, стрелял один и тот же человек. Слишком уж много сходства, чтобы все эти совпадения оказались случайными и преступников было двое. Но что между ними общего? Почему один и тот же человек стрелял в обоих? Вот что непонятно. Ведь они знали друг друга шапочно.
      — Пожалуй.
      — Ты не помнишь, возле вашего дома ни разу не появлялся темный «вольво»?
      — Нет, не помню.
      — Бенгт говорил с тобой об убийстве Фрома?
      — Немного. Вчера вечером.
      — Ты можешь повторить его слова?
      — Он, вернулся домой после восьми… около половины девятого. Точно я не помню. Мы сразу сели ужинать, потому что он проголодался.
      Ее пальцы машинально теребили ремешок сумки. Хольмберг пробормотал что-то невразумительное.
      — За ужином он кое-что обронил насчет убийства. Сказал, что устал и что все жутко запуталось, прямо каша какая-то… вдобавок убит именно Фром, его знакомый.
      — А насколько хорошо они друг друга знали?
      — Как тебе сказать… Довольно-таки поверхностно. Я, например, ни разу не видела его жену… Семьями мы не встречались. Фром и Бенгт — знакомые, но не больше… Клубные знакомые, если ты понимаешь, что я имею в виду.
      — Да… клубные знакомые…
      — Ну вот, вчера вечером сидим мы, разговариваем, тут он и сказал, что Фром не так давно ему звонил и беседа вышла весьма занятная.
      Хольмберг с любопытством вскинул брови:
      — Правда?
      — Похоже, Фром собирался взять кого-то на работу и спрашивал, нет ли у Бенгта сведений о соискателях.
      — Ну и ну! — воскликнул Хольмберг не то удивленно, не то с сомнением. И отрывисто спросил: — Ты точно помнишь?
      — Да, точно.
      — Когда же это было?
      — Кто его знает… Бенгт только сказал, что, дескать, Фром звонил не так давно. Кажется, да: не так давно.
      — Забавно. Бенгт вчера упоминал про вакансию. А вечером говорил, что нам не мешало бы получить список соискателей. Но тут зазвонил телефон, и больше мы к этому уже не возвращались. Однако, судя по твоим словам, у Бенгта, видимо, возникла какая-то мысль в связи с этой вакансией. Что же он говорил? Может, вспомнишь поточнее?
      — Сейчас… как будто припоминаю… «Фром звонил мне на днях». Вот. Не «не так давно», а «на днях».
      — На днях. В принципе это может быть когда угодно.
      — Похоже, что так. «Звонил на днях и спрашивал, нет ли у меня сведений о нескольких парнях, которые откликнулись на их объявление…» Это его собственные слова.
      — Ага…
      — «Вот как», — говорю. А он на это: «Фирма дала объявление о замещении какой-то важной должности, потому что он спрашивал, известны ли полиции политические взгляды соискателей».
      — Политические взгляды?
      — Да.
      — Господи боже, что ты говоришь!
      — Это он говорил.
      — С ума сойти…
      — Я поинтересовалась, сумел ли он помочь Фрому, и он ответил, что дал ему кое-какие сведения об одном из соискателей. Если не ошибаюсь, тот участвовал в каких-то политических выступлениях, был замешан в уличных беспорядках… Еще Бенгт упомянул про какую-то конференцию, на которой разразился грандиозный скандал, и о выступлении молодежного ансамбля в церкви по случаю демонстрации против ЮАР.
      — Он назвал имя парня? — с надеждой спросил Хольмберг.
      — Нет, не назвал.
      — Ну а что-нибудь еще говорил?
      — Нет. Об этом, во всяком случае. Говорил, что вы зашли в тупик… точнее, что у вас нет ни одной конкретной зацепки и что, наверное, придется идти на поклон в Центральное управление.
      — Ага…
      — Потом мы посмотрели телевизор, и он пошел гулять с Сарделькой, и…
      Ее голос дрогнул.
      Хольмберг растерянно смотрел на нее.
      — Прости, — всхлипнула Соня.
 

9

      В управлении Сольвейг Флорен разговаривала с Улофс-соном.
      Хольмберг позвонил ему из больницы и обрисовал ситуацию. А затем попросил Сольвейг зайти к Улофссону в управление.
      Севед Улофссон сгорал от любопытства: какая же она, эта другая женщина в жизни Турена.
      Прежде всего, он обратил внимание на ее грудь. И прямую осанку. И что она будто освободилась от какой-то тяжести.
      — Когда вы в последний раз видели Бенгта?
      — С неделю назад.
      — А точнее не вспомните?
      — Ну… в прошлый… нет… поглядим, какое это число. Сегодня третье, а мы виделись в позапрошлую пятницу. Значит, было двадцать первое. Пятница, двадцать первое апреля.
      — Ага. И с тех пор он не давал о себе знать?
      — Нет.
      — А тогда, в пятницу, двадцать первого апреля, он не упоминал ни о чем, связанном с директором Фромом? Не называл имени Фрома?
      — Называл.
      Она уже догадалась, в чем тут дело.
      — В какой же связи? — спросил Улофссон. — Вы не припомните?
      — Он говорил, что директор звонил ему несколько дней назад и просил дать сведения о кое-каких людях.
      — Когда же он звонил? Бенгт не сказал?
      — Нет.
      — Продолжайте.
      — Да в общем, это все.
      — Значит, он не сказал, о ком шла речь?
      — Нет. Бенгт сказал «о кое-каких людях». Фром спрашивал, нет ли у Бенгта сведений о них, об их политических взглядах, причастны ли они к стычкам с полицией, можно ли им доверять. Бенгт еще добавил: мол, вообще-то противно, что полицию используют как источник подобной информации. Но поскольку он знает Фрома, то…
      — Больше он ничего не сказал?
      — Нет. Мы заговорили о другом.
      — О другом?
      Она чувствовала, что внутренне Улофссон весь ощетинился. Казалось, ему стыдно допрашивать ее, приятельницу Бенгта. Точно он ступил на запретную территорию. А враждебность — что ж, своего рода защитная реакция. Он держался, натянуто и официально, в глубине души испытывая к ней неприязнь. Может, потому, что она была не в его вкусе.