1

      Когда Хольмберг с Улофссоном очутились в конторе акционерного общества «Реклама», — там царила полная прострация и какая-то тягостная подавленность. Время для всех словно остановилось, и никто не знал, как сдвинуть его с места.
      Кабинет Фрома, просторное помещение во втором этаже дома по Стура-Сёдергатан: палисандровая мебель, большие окна, ковер во всю комнату, возле одной из стен — диван для отдыха и мягкие кресла. У письменного стола — тоже кресло, только кабинетное, весьма вычурное, обтянутое светло-коричневой кожей.
      Аккуратные ряды черных папок. На стенах в рамках под стеклом — увеличенные копии рекламных объявлений. На подоконнике — красный цветок.
      Письменный стол также покрыт кожей. Желтая стеклянная пепельница и та на кожаной подставке. Сигаретница из палисандра.
      Фирма занимала второй этаж целиком.
      Любопытно, все ли помещения обставлены одинаково…
      Инга Йонссон, личный секретарь и правая рука Фрома, вовсе не оплакивала горючими слезами смерть своего шефа и работодателя.
      — Все это как-то нереально, точно во сне, — сдержанно сказала она. — Точно во сне, я пришла на работу. В каком-то кошмаре открыла дверь и вошла внутрь. Все будто остановилось. Остановилось навсегда.
      Она узнала о несчастье из утренней газеты. Позвонила в полицию и поговорила с Туреном.
      Тот попросил, чтобы она, как обычно, вышла на работу и встретила сотрудников полиции, которые скоро там появятся.
      «В голове не укладывается», — сказала она.
      «Да», — согласился комиссар, просто чтобы не молчать.
      «Будто прочла в газете скверную первоапрельскую шутку. До сих пор не укладывается в голове. А как его жена?»
 

2

      Инга Йонссон ждала их в кабинете Фрома. Это была пухленькая женщина лет сорока. Коротко подстриженные пепельные волосы причесаны на прямой пробор. Нижняя челюсть слегка выдается вперед. Нос пуговкой. Хольм-берг не мог понять, как на нем держатся очки.
      Она одиноко сидела на диване.
      Улофссон устроился в одном из мягких кресел, а Хольмберг — за письменным столом. Покачиваясь в кресле, он курил сигарету «Принс». Раньше ему не доводилось сидеть в таких шикарных креслах. Прямо кровать. Если положить спинкой на пол.
      Инга Йонссон была спокойна.
      Некрасивая, но что-то в ней есть, подумал Хольмберг. Какое-то неизъяснимое обаяние — в общем, привлекательная женщина. И грудь ничего…
      — У вас нет никаких подозрений относительно того, почему был убит ваш шеф? — спросил Улофссон.
      Она взглянула на него и покачала головой.
      — Нет. — Голос ее прозвучал твердо. — Это совершенно непонятно.
      Интересно, была она его любовницей? — размышлял Хольмберг.
      — Насколько мне известно, недоброжелателей он не имел, ни с кем не враждовал. Все относились к нему с симпатией.
      Она замолчала.
      — Вы хорошо его знали?
      — В каком смысле?
      — Вы ведь здесь работаете. Он был вашим шефом. Насколько хорошо можно узнать человека в такой ситуации? Вам известно о нем что-нибудь, как говорится, помимо конторы?
      Она через силу улыбнулась и опять покачала головой, как-то странно передернув плечами. Точно их свело судорогой.
      — Мне трудно объяснить вам… Я пришла сюда в шестидесятом. Представляете, двенадцать лет назад. — Она вновь замолчала.
      — Н-да… — Улофссон нарушил затянувшуюся паузу. — Время течет…
      — Извините, задумалась. Так вот, это действительно трудно объяснить. Когда чуть не каждый день двенадцать лет подряд видишь человека, общаешься с ним, работаешь вместе, волей-неволей узнаешь его не только как начальника. Узнаешь его характер, настроения, темперамент, хорошие качества, интересы — в общем, все…
      — Так какой же он был?
      — То-то и странно.
      — Что именно?
      — Все, с чем сталкиваешься, что узнаешь и примечаешь, с годами делается настолько привычным и естественным, что очень туго поддается описанию, облекается в слова.
      Она откинулась на спинку дивана и скрестила ноги, не заметив, что юбка при этом слишком задралась.
      Надо же, выходит, некоторые до сих пор носят подвязки, удивился Улофссон, а я думал, все давно перешли на колготки…
      — На первый взгляд, он, пожалуй, был суховат, по-деловому хладнокровен и посторонним казался человеком трезвых взглядов, этаким 1типичным представителем УКПШ, который занимается муниципальными проблемами, не чужд благотворительности и весьма общителен. Но под всем этим скрывалась необычайно эмоциональная натура. Причем и в отрицательном смысле. Чуть что — вспыхивал как порох. Неудачи, например, он воспринимал на редкость болезненно. Если что не по нем, он злился, мрачнел, сыпал грубостями, ругался направо и налево, становился совершенно невыносимым для окружающих. Не человек, а сущее наказание божье… Но, остынув немного, он раскаивался, по всему было видно. Ходил поджав хвост, как нашкодившая собака, которой до смерти хочется забиться подальше, спрятаться. Извинения он никогда не просил. Просто ждал, пока страсти улягутся, но явно сгорал со стыда.
      — Вчера вечером, за несколько минут до смерти, он спешил домой, чтобы позвонить вам. Вы говорили с ним?
      Она покачала головой:
      — Нет. Он не звонил.
      — Как вы думаете, что ему было нужно? В голосе ее послышалось удивление.
      — Понятия не имею… ни малейшего…
      — Сформулируем иначе: что это могло быть? — спросил Улофссон. — Как по-вашему?
      — Не представляю. Могло быть все, что угодно. Только что именно…
      — Гм. Вот и нам интересно… Но разве не удивительно, что шеф звонил подчиненному в праздник, да еще Первого мая?
      Она слабо улыбнулась.
      Улофссон так и не понял, что означала эта улыбка — грусть, насмешку или безразличие.
      — Праздник, Первое мая — не все ли равно? Я была его личным секретарем, а секретарь не просто рядовой сотрудник. Это, если можно так выразиться, ходячая записная книжка, а по выходным — связующее звено с фирмой. Притом в любое время суток.
      — Чем фирма занимается сейчас?
      — О, так сразу и не скажешь… Во-первых, рекламой пива… Во-вторых, какой-то крем для загара, потом общегородская кампания по оживлению торговли… Точнее не помню. Там много всего… Если надо, я проверю и сообщу.
      — Да, пожалуйста. Я бы хотел иметь полный перечень заказов, над которыми фирма работает в настоящее время. А также тех, которые прошли, скажем, за последний месяц.
      — Понятно.
      — Можно получить такой список?
      — Разумеется. Только мне понадобится время. Сегодня я не успею.
      — Конечно. Мы и не требуем.
      — А вот завтра к вечеру все подготовлю. Попрошу кого-нибудь помочь.
      — Отлично.
      — Но зачем вам это? — Опять улыбка. Такая же блеклая.
      Улофссон хмыкнул и склонил голову набок.
      — Честно говоря, сам толком не знаю. Вдруг обнаружится что-нибудь интересное.
      — Да я просто так спросила.
      — Сколько в фирме сотрудников? — На этот раз вопрос задал Хольмберг.
      — Семнадцать.
      — Есть среди них такие, кто почему-либо не ладил с Фромом?
      — Конечно.
      — Кто же это?
      — Многие. Легче перечислить, с кем он не цапался.
      — Из-за своего темперамента? — Вопрос прозвучал, скорее, как утверждение.
      Она кивнула.
      — Только, на мой взгляд, абсолютно немыслимо, чтобы в пылу спора произошло нечто такое, что, в конце концов, привело бы к убийству.
      — Вы уверены?
      — Да, вполне… И резкие перепалки, и грубости действительно бывали, но продолжались они недолго. И потом, есть еще одна загвоздка. Если с ним вступали в пререкания, он не злился и не свирепел. Наоборот, чуть ли не ждал такой реакции. С теми, кто возражал и огрызался, он ладил лучше, чем с теми, кто глотал обиду и шел на уступки.
      — Вон оно что…
      — Да. Разумеется, я имею в виду людей его круга.
      — Как это понимать?
      — Ну ведь так или иначе существовал определенный предел. Нельзя утверждать, что он спускал что угодно и кому угодно. С молодежью ему, пожалуй, было трудновато.
      — Из-за чего, по-вашему, происходили стычки?
      — Да как вам сказать. Большей частью… Ну, например, представит кто-нибудь дурацкий, по его мнению, проект рекламного буклета, или плаката, или объявления, или кампании, а он, вместо того чтобы обсудить варианты и взвесить все точки зрения, мгновенно взрывается. Видимо, ему попросту нужен был козел отпущения, вот он и разорялся. Сперва нашумит, а потом начинает обсуждение.
      — Гм…
      — А еще он склочничал, к примеру, из-за политики…
      — Из-за политики?
      — Да. И вел себя как самый отъявленный фанатик. Пожалуй, я бы назвала его правоверным консерватором. Знаете, из этих, «темно-синих».
      — Он говорил со служащими о политике?
      — Случалось. В перерыв, за кофе, или на праздниках фирмы.
      — Так.
      — Но большинство наших сотрудников, в общем, люди умеренных взглядов.
      — Значит, особо бурных дискуссий не возникало?
      — Нет.
      — А как насчет женщин? — внезапно бросил Улофссон.
      Инга Йонссон улыбнулась. На сей раз отнюдь не блекло.
      — Нет, — решительно отрезала она. — Он очень следил за моралью.
      — Следил за моралью?
      — Да.
      — Вы твердо уверены, что он никогда не заводил шашней?
      — Только один-единственный раз.
      — Вы не могли бы рассказать об этом?
      — По-вашему, это важно?
      — Не знаю. Давно это было?
      — Три года назад.
      — Три года? И… с кем же?
      — Со мной.
      Откровенность Инги Йонссон застала Улофссона врасплох.
      — С вами?!
      — Да. Со мной. Скрывать тут нечего. Если угодно, могу рассказать. Это случилось в Фальчёпннге и продолжалось всего одну ночь. Мы были там на конференции. Представители рекламных фирм южной Швеции собрались на неделю в Фальчёпинге, чтобы обсудить политику в области рекламы. В последний вечер устроили банкет. Я и сама, помнится, тогда изрядно выпила. Ну и кончилось все, разумеется, в его постели. Ведь принято считать, что именно так, и бывает у шефа с секретаршей. Наутро он меня разбудил и произнес длинную речь о случившемся. Говорил, что раньше ничего подобного не бывало, и весьма недвусмысленно дал понять, что больше это не повторится, потому что, дескать, идет вразрез с его принципами и несправедливо по отношению к семье… Забавно, он так и сказал… «по отношению к семье», не к жене, а ко всей семье… — Она улыбнулась. — Потом объявил, что это не случайность, не хмельное умопомешательство, а логическое следствие нашей служебной близости. В тот вечер он-де просто-напросто воспринимал меня как свою жену. Так он все объяснил… — Инга Йонссон тряхнула короткими волосами, точно желая избавиться от воспоминания. — Да… Вот, собственно, и все.
      — И вы уверены, что позже ничего подобного не случалось, с другой женщиной?
      — Уверена. Потому что я бы заметила.
      — Что ж, я вам верю, — неожиданно для себя сказал Улофссон.
      — Спасибо.
      И этот ответ тоже был для него неожиданным. Она улыбнулась прежней блеклой улыбкой.
      — Значит, вы говорите, семнадцать сотрудников, — вмешался Хольмберг.
      — Да.
      — Можно узнать их фамилии? Она назвала.
      Кроме нее, в фирме работали три ассистента, телефонистка, конторщик, шесть художников, четыре текстовика, фотограф и мальчишка-курьер, которого все звали «вахтером».
      — А еще был план нанять «политика».
      — Это еще что за птица?
      — Человек, который сам не рисует и текстов не сочиняет. Он ведет переговоры с заказчиками, является косвенным поставщиком идей и осуществляет связь между заказчиками и непосредственными исполнителями, ну, когда тот или иной проект взят в работу. Кроме того, он должен довести требования клиента до сведения тех, кто будет разрабатывать заказ. Сам он тоже придумывает разные варианты и имеет наиболее полное представление обо всем, что находится на стадии замысла. А что касается названия должности, то оно и правда дурацкое.
      — Вы давали об этом объявление?
      — А как же. Только теперь вряд ли что выйдет. — Да, наверное. Все зависит от наследников… от жены и сына. Много было ответов?
      — Довольно-таки. Оставалось сделать выбор.
      — И тут случилась эта история, — подытожил Хольмберг.
      — Да…

3

      Турен появился в рекламной конторе в разгар опроса сотрудников.
      Он решил пройтись по комнатам, покопаться в бумагах, набросках, проектах текстов, плакатах, полистать папки, книги, украдкой почитать письма — словом, прикинуть что к чему.
      Казалось, он решил подышать здешним воздухом, чтобы разобраться в обстановке или на худой конец выудить хоть что-нибудь полезное.

4

      Улофссон и Хольмберг узнали очень немного в дополнение к тому портрету Фрома, который нарисовала Инга Йонссон.
      Действительно, характер у него был вспыльчивый. Но никто как будто не принимал этого по-настоящему всерьез. Все считали его поведение тем, чем оно и было на самом деле, — позой. Возможно, оборонительным средством. Или защитной реакцией. Или ребячеством.
      Или порождением суетного ума.
      Во всяком случае, сделать однозначный вывод было трудно.
      Подтвердилось и его упрямство, и чопорность. Скорее всего, это тоже была своего рода маска. Или следствие воспитания и той среды, в которой он вырос.
      Консерватизм его взглядов никто сомнению не подвергал.
      Правый консерватор старой закваски, как иронически выразился художник Ларе Эрик Линдер, полноватый жизнерадостный мужчина в очках и жилете.
      Его поддержал Бертиль Линдау, высокий, с изрытым морщинами лицом, холеной бородой и весьма острый на язык.
      — Он вечно ругал нынешнюю молодежь, — сказал Линдер.
      — «Левацкие подонки» — так он их называл, — уточнил Линдау, работавший в фирме фотографом.
      — В первую очередь он поливал студентов, — продолжал Линдер.
      — «Левацких гнид», по его словам, — подчеркнул Линдау.
      — Вечно твердил, что раньше, мол, было совсем иначе, — сказал Линдер. — Студенты сидели тише воды ниже травы. Учились и занимались тем, чем положено. А теперь, мол, житья от них не стало. Потом он еще ворчал, что студенты подрывают репутацию города. И себе тоже вредят. Но не думайте, будто он стриг всех под одну гребенку. Есть, мол, и хорошая, правильная молодежь. И ей приходится страдать из-за того, что вытворяет меньшинство. То бишь, радикальные элементы.
      — Помню, — заговорил Линдау, — однажды… кажется на празднике фирмы, сидели мы с ним в уголке и болтали. Вдруг он, как всегда, ни с того ни с сего завелся и пошел разглагольствовать, любимого конька оседлал. Я дословно не помню, но смысл был примерно такой: до тошноты опротивели ему все эти радикалы, плетущиеся в хвосте у идеологических лидеров Опротивела эта толпа: на каждом углу проповедуют затверженные по книжкам утопии, а после имеют наглость принимать аплодисменты, хотя таланту-то ни на грош, все чужое! Сыплют обвинениями и огульно именуют реакционным все, что их раздражает, будь то мозоль или теплое пиво… И заложено это самое… как же он сказал, дай бог памяти… а-а, в спинном мозгу «Кларте», «Тидсигналь» и прочих библий для дураков… Ничего себе, верно?
      — Да уж, — сказала женщина лет сорока пяти, Барбру Густафссон. Голос у нее был визгливый, с кальмарским акцентом. — Эрик, я бы сказала, придерживался весьма трезвых взглядов, и хихикать тут не над чем. Ясно? Постыдились бы его памяти…
      Хольмберг взглянул на нее: длинная серая юбка старомодного фасона, остроносое лицо.
      — А, брось ты! — отмахнулся Линдер и тихо пробормотал: — Ведьма косная.
      — И, по-моему, он был религиозен, — добавила Барбру Густафссон.
      Все расхохотались — до такой степени это заявление противоречило тому, что рассказал Линдау.
      Хольмбергу фромовская речуга показалась отнюдь не смешной. Хотя Линдау, повидимому, очень точно воспроизвел и его голос, и возмущенные жесты. Судя по реакции фрекен Густафссон.
      — Ладно, — сказал Линдер. — Попробуем все же остаться беспристрастными. Он был не так глуп. Хотя и несколько старомоден.
      — Несколько… — едва слышно шепнул Линдау, подумав: какая тонкость нюансировки!
      — Старомоден, я повторяю, — продолжал Линдер, свирепо глядя на Линдау. — Он не раз говаривал, что вообще-то среди левых масса умных людей. Только вот если б они мылись, и стриглись почаще, и научились самостоятельно думать, и попытались адаптироваться, тогда бы от них наверняка была польза обществу. Ведь на поверку большинство оказались этакими салонными революционерами и приспособились, да, между прочим, у них и не было другого выхода, иначе не получишь работы и жить будет не на что. Хотя сомневаюсь, взял бы он на работу человека левых взглядов… очень сомневаюсь.
      Вот, пожалуй, и все, что удалось выяснить о покойном Эрике Фроме.
 

5

 
      В половине четвертого Турен, Улофссон и Хольмберг вернулись в управление, по дороге перекусив в кафе.
      Турен быстро провел пресс-конференцию и, насколько возможно, обрисовал журналистам положение вещей, не преминув обругать редактора местной хроники из газеты «Квельпостен».
      В четверть пятого они наконец остались одни в кабинете Турена.
      — Н-да… — вздохнул комиссар. Вид у него был усталый. — Честно говоря, не густо.
      В дверь постучали, и секретарь вручил Турену протокол вскрытия.
      — Спасибо. Только сейчас получили?
      — Да нет. Минут пятнадцать назад.
      Турен быстро просмотрел бумаги.
      — Гм… да… гм… Практически ничего нового… Ах ты, черт!
      Хольмберг с Улофссоном так и подпрыгнули.
      — Что там такое? — в один голос спросили оба.
      — Вот это да! Только послушайте: «Пуля, извлеченная из тела убитого, имеет калибр девять миллиметров и изготовлена из пластмассы», — прочитал он. — Из пластмассы!
      — Из пластмассы?!
      — Из пластмассы!
      — Господи боже, — изумился Хольмберг, — но ведь это же холостой патрон…
      — Верно, — кивнул Улофссон.
      — Верно, — повторил Турен. Он был растерян. — Холостой патрон. Но ты бы удивился, если б знал, что могут натворить такие вот пластмассовые пули. Убойная сила у них не меньше, чем у настоящих. Хотя с большого расстояния стрелять ими, конечно, нельзя. Вся разница в том, что они не взрываются. Входят, как пробка, и намертво застревают.
      — Да знаю я, — буркнул Хольмберг. — Но что мне абсолютно непонятно, так это почему убийца воспользовался холостым патроном.
      — Вот именно, — поддакнул Улофссон.
      — Да… — протянул комиссар. — Бесспорно, это загадка. Но у нее непременно должно быть объяснение, пусть даже неожиданное. Гм… пластмасса… — Он медленно покачал головой. — Ну, а как там? Собирались они нанимать нового сотрудника?
      — Собирались, — ответил Улофссон.
      — И как успехи?
      — Да, в общем, не знаю.
      — Понятно. Но объявление насчет вакансии давали?
      — Давали.
      — Попроси у этой Инги Йонссон список соискателей. — Задребезжал телефон. Комиссар снял трубку: — Турен.
      Звонил Линдваль.
      — Да?.. Да. Я только что получил протокол вскрытия. Он тут, у меня перед глазами. Да. Разве не странно? Пластмассовая пуля… В самом деле непонятно… Что ты сказал? Вы ее забрали?.. Отлично. Да. Да. Хорошо. Смотри по обстановке, ладно? О'кей… Хорошо… Пока. — Он повесил трубку. — Любопытно, даст нам эта пуля хоть что-нибудь или нет. Пока это единственное связующее звено с убийцей. Представляете, очевидно, в четверг, в пятницу, в субботу, в воскресенье этот тип, судя по всему, отсиживается в машине, а вечером в понедельник идет к двери, звонит, зная, что откроет Фром, и — ба-бах! Выстрел прямо в сердце. С расстояния в метр, причем пластмассовой пулей. Странно…
      В этом все они были единодушны: действительно странно.
      Затем Турен рассказал о разговоре с соседкой, вдовой и сыном. В свою очередь выслушал Хольмберга и Улофс-сона.
      После этого Хольмберг и Улофссон отправились в буфет пить кофе, Турен же тем временем переделал самые неотложные текущие дела.
      В четверть седьмого все трое уже были на Студентгатан и звонили у дверей, чтобы расспросить жильцов о стоявшем на улице автомобиле. Темном легковом автомобиле.
      Когда они покончили с опросом, пробило восемь.
      А результат оказался неутешительным, ничего нового узнать не удалось.
      Автомобиль видели только двое. Или, во всяком случае, вспомнили, что видели. Но большинство говорило так: «Очень может быть, что он там стоял и я его видел… Только ведь над этим не задумываешься. Кто станет обращать внимание на такие вещи, верно?»
      Потом они разъехались по домам.

1

      Вешая пиджак на плечики, Мартин Хольмберг почувствовал, что валится с ног. Устал как собака. Голова раскалывается, глаза слипаются, тело какое-то до странности вялое — ни дать ни взять машина, которую гоняли на износ.
      Он потянулся и зевнул.
      — Умаялся? — спросила Черстин. И кивнула: — Поздно ты.
      — Да, черт побери… Почти не спал ночь, а днем такой крутеж. Прямо разбитый весь.
      — Что ж, надо лечь пораньше.
      — Угу… Почта была?
      — Несколько писем. Они в кухне, на столе.
      — Ладно. А как у Ингер животик? Не жаловалась днем?
      — Нет. Все нормально. Ночью — это так, случайно.