Церковные часы пробили два, когда она вышла из метро на Вольмар Икскюлльсгатан. Она остановилась, закурила сигарету и быстро зашагала дальше, к Мариинской площади.
      Дрожащий колокольный звон напомнил ей о безрадостных воскресных днях детства. Она родилась и выросла всего в нескольких кварталах от Мариинской церкви, где ее крестили и почти двенадцать лет назад конфирмовали. От всей процедуры перед конфирмацией ей запомнилось только одно: как она спросила священника, что подразумевал Стриндберг, говоря о «тоскующем дисканте» колоколов на Мариинской башне. Память не сохранила ответа.
      Солнце пекло ей спину, и, миновав Санкт-Паульсгатан, она сбавила шаг, чтобы не вспотеть. Почувствовала вдруг, как расшалились нервы, и пожалела, что перед выходом из дома не приняла успокоительное.
      Подойдя к фонтану посредине площади, она смочила в холодной воде носовой платок и села на скамейку в тени деревьев. Сняла очки, быстро вытерла лицо мокрым платком, потом протерла уголком голубой рубашки очки и снова надела их. Большие зеркальные стекла закрывали верхнюю часть лица. Сняв синюю широкополую шляпу из джинсовой ткани, она подняла длинные, до плеч, светлые волосы и вытерла шею. Снова надела шляпу, надвинула ее на лоб и замерла, сжимая платок руками.
      Немного погодя она расстелила платок рядом с собой на скамейке и вытерла ладони о джинсы. Посмотрела на свои часы — двенадцать минут третьего — и дала себе еще три минуты на то, чтобы успокоиться.
      Когда куранты пробили четверть, она открыла темнозеленую брезентовую сумку с кожаным ремнем, которая лежала у нее на коленях, взяла со скамейки высохший платок и сунула комком в сумку. Встала, повесила ее на правое плечо и зашагала к Хурнсгатан. Понемногу ей удалось справиться с нервами, и она сказала себе, что все должно получиться, как задумано.
      Пятница, 30 июня, для многих уже начался летний отпуск. На Хурнсгатан царило оживление — машины, прохожие. Свернув с площади налево, она оказалась в тени домов.
      Она надеялась, что верно выбрала день. Все плюсы и минусы взвешены, в крайнем случае придется отложить операцию на неделю. Конечно, ничего страшного, и всетаки не хочется терзать себя недельным ожиданием.
      Она пришла раньше времени и, оставаясь на теневой стороне, посмотрела через улицу на большое окно. Чистое стекло пестрело солнечными бликами, проносившиеся мимо машины тоже мешали, но она разглядела, что шторы опущены.
      Она стала медленно прохаживаться по тротуару, делая вид, что ее занимают витрины. Хотя перед часовым магазином поодаль висел большой циферблат, она поминутно глядела на свои часы. И внимательно следила за дверью через улицу.
      Без пяти три она направилась к переходу на углу и через четыре минуты очутилась перед дверью банка.
      Прежде чем входить, она открыла замок брезентовой сумки, потом толкнула дверь.
      Перед ней был длинный прямоугольник зала, в котором располагался филиал известного крупного банка. Дверь и единственное окно образовывали одну короткую сторону, от окна до противоположной стены тянулась стойка, часть левой стены занимали четыре конторки, дальше стоял низкий круглый стол и два круглых табурета с обивкой в красную клетку, а в самом углу вниз уходила крутая винтовая лестница, очевидно ведущая к абонентским ящикам и сейфу.
      В зале был только один клиент, он стоял перед стойкой, складывая в портфель деньги и документы.
      За стойкой сидели две женщины; третий служащий, мужчина, рылся в картотеке.
      Она подошла к конторке и достала из наружного кармана сумки ручку, следя уголком глаза за клиентом, который направился к выходу. Взяла бланк и принялась чертить на нем каракули. Вскоре служащий подошел к двойным дверям и захлопнул на замок наружную часть. Потом он наклонился, поднял щеколду, удерживающую внутреннюю часть, и вернулся на свое место, провожаемый тихим вздохом закрывающейся двери.
      Она взяла из сумки платок, поднесла его левой рукой к носу, как будто сморкаясь, и пошла с бланком к стойке.
      Дойдя до кассы, сунула бланк в сумку, достала плотную нейлоновую сетку, положила ее на стойку, выхватила пистолет, навела его на кассиршу и, не отнимая от рта платок, сказала:
      — Ограбление. Пистолет заряжен, в случае сопротивления буду стрелять. Положите все наличные деньги в эту сетку.
      Испуганно глядя на нее, кассирша осторожно взяла сетку и положила перед собой. Вторая женщина, которая в это время поправляла прическу, замерла, потом робко опустила руку с гребенкой. Открыла рот, как будто хотела чтото сказать, но не произнесла ни слова. Мужчина, стоявший у письменного стола, сделал резкое движение, она тотчас направила пистолет на него и крикнула:
      — Ни с места! И руки повыше, чтобы я их видела!
      Потом опять пригрозила пистолетом остолбеневшей кассирше.
      — Поживее! Все кладите!
      Кассирша торопливо набила пачками сетку и положила ее на стойку. Мужчина вдруг заговорил:
      — Все равно у вас ничего не выйдет. Полиция…
      — Молчать! — крикнула она.
      Бросив платок в брезентовую сумку, она схватила сетку и ощутила в руке приятную тяжесть. Затем, продолжая угрожать служащим пистолетом, стала медленно отступать к двери.
      Неожиданно ктото метнулся к ней от лестницы в углу зала. Долговязый блондин в отутюженных белых брюках и в синем пиджаке с блестящими пуговицами и большим золотым вензелем на грудном кармане.
      По залу раскатился грохот, ее руку дернуло вверх, блондин с вензелем качнулся назад, и она увидела, что на нем совсем новые белые туфли с красной рифленой резиновой подошвой. Лишь когда его голова с отвратительным глухим стуком ударилась о каменный пол, до нее вдруг дошло, что она его застрелила.
      Она швырнула пистолет в сумку, кинула безумный взгляд на объятых ужасом служащих и бросилась к двери. Возясь с замком, успела подумать: «Спокойно, я должна идти спокойно», — но, выскочив на улицу, устремилась к переулку чуть не бегом.
      Она не различала прохожих, только чувствовала, что когото толкает, а в ушах ее попрежнему стоял грохот выстрела.
      Завернув за угол, она побежала, крепко держа сетку в руке; брезентовая сумка колотила ее по бедру. Вот и дом, где она жила ребенком. Она рванула дверь знакомого подъезда и пробежала мимо лестницы во двор. Заставила себя умерить шаг и через подъезд флигеля прошла на следующий двор. Спустилась по крутой лестнице в подвал и села на нижней ступеньке.
      Сначала она попыталась запихнуть сетку поверх пистолета в брезентовую сумку, но сетка не влезала. Тогда она сняла шляпу, очки и светлый парик и сунула их в сумку. Ее собственные волосы были темные, с короткой стрижкой. Она встала, расстегнула рубашку, сняла и тоже уложила в сумку. Под верхней рубашкой на ней была черная футболка. Она повесила сумку на левое плечо, взяла сетку и поднялась по лестнице. Пересекла двор, миновала еще несколько подворотен и дворов, перелезла через две или три ограды и наконец очутилась на улице в другом конце квартала.
      Она зашла в продовольственный магазин, взяла два литра молока и вместительную хозяйственную сумку из пластика, сунула в нее свою черную сетку, а сверху положила оба пакета с молоком. Потом направилась к станции метро «Слюссен» и поехала домой.

      Гюнвальд Ларссон прибыл на место преступления на своей сугубо личной машине. Она была красного цвета, редкой для Швеции марки «ЭМВ», и многие считали ее чересчур роскошной для обыкновенного старшего следователя, тем более когда речь шла о служебных поездках. В этот ясный солнечный день он уже сел за руль, чтобы ехать домой, в Булмору, когда Эйнар Рённ выбежал во двор полицейского управления и разрушил его мечты о тихом вечере у себя дома. Эйнар Рённ тоже был старшим следователем отдела насильственных преступлений и, сверх того, пожалуй, единственным другом Гюнвальда Ларссона, так что его сочувствие Гюнвальду Ларссону, вынужденному пожертвовать свободным вечером, было вполне искренним.
      Рённ выехал на Хурнсгатан на служебной машине. Когда он добрался до банка, там уже были сотрудники ближайшего участка, а Гюнвальд Ларссон успел даже приступить к опросу служащих.
      У дверей банка теснился народ, и, когда Рённ ступил на тротуар, один из полицейских, сверливших глазами зевак, обратился к нему:
      — У меня тут есть свидетели, которые говорят, будто слышали выстрел. Как с ними быть?
      — Попросите их задержаться, — ответил Рённ. — А остальным лучше разойтись.
      Полицейский кивнул, а Рённ вошел в банк.
      На мраморном полу между стойкой и конторками лежал убитый. Он лежал на спине, раскинув руки и согнув в колене левую ногу. Штанина задралась, ниже нее белел орлоновый носок с темносиним якорьком и поблескивала светлыми волосками загорелая нога. Пуля попала в лицо, и от затылка по полу растеклась густая кровь.
      Служащие сидели за стойкой, в дальнем углу. Гюнвальд Ларссон примостился перед ними на краю стола. Он записывал в блокнот показания, которые звенящим от волнения голосом давала кассирша.
      Заметив Рённа, Гюнвальд Ларссон поднял широченную правую ладонь, и женщина смолкла на полуслове. Гюнвальд Ларссон встал, откинул перекладину в стойке, подошел с блокнотом к Рённу и указал кивком на убитого:
      — Ишь, как его отделали. Останешься здесь? А я потолкую со свидетелями… скажем, во втором участке на Русенлюндсгатан. Чтобы вы могли работать тут без помех.
      Рённ кивнул.
      — Я слышал, будто это какаято дева потрудилась, — сказал он. — И унесла денежки. Ктонибудь видел, куда она подалась?
      — Во всяком случае, никто из служащих, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Один молодчик на улице как будто заметил машину, которая рванула с места, но он не обратил внимания на номер и насчет марки не уверен, так что от него мало проку. Но я потом еще потолкую с ним.
      — А этот кто такой? — Рённ показал на убитого.
      — Болван какойто, вздумал разыграть героя, схватить грабителя. А она, понятное дело, с испугу взяла да выстрелила. Здешний персонал знает его, постоянный клиент. У него внизу абонентский ящик, и черт дернул его подняться именно в эту минуту. — Гюнвальд Ларссон заглянул в блокнот. — Преподаватель гимнастики, фамилия — Гордон.
      — Не иначе вообразил себя Молниеносным Гордоном из комикса, — сказал Рённ.
      Гюнвальд Ларссон пристально поглядел на него.
      Рённ покраснел и поспешил переменить тему:
      — Ничего, мы найдем портрет грабителя в этой штуке. Он показал на укрепленную под потолком кинокамеру.
      — Если не забыли пленку зарядить и резкость навести, — скептически произнес Гюнвальд Ларссон. — И если кассирша кнопку нажала.
      Большинство банковских отделений теперь было оснащено кинокамерами, которые автоматически включались, когда дежурный кассир нажимал ногой кнопку в полу, — единственная мера, предписанная персоналу на случай появлений грабителей. С некоторых пор вооруженные налеты участились, и тогда начальство распорядилось, чтобы служащие не подвергали себя опасности, не пытались помешать налетчикам или задержать их, а сразу выдавали деньги. Однако было бы неверно думать, что такое решение вызвано заботой о персонале и прочими гуманными соображениями: просто опыт показал, что в конечном счете банкам и страховым обществам это выгоднее, чем выплачивать компенсацию пострадавшим, а то и пожизненное пособие семьям погибших.
      Приехал судебный врач, и Рённ пошел к своей машине за оперативной сумкой. Он работал по старинке, но нередко с успехом. Гюнвальд Ларссон отправился в полицейский участок на Русенлюндсгатан, захватив с собой троих служащих и еще четверых свидетелей, которые вызвались дать показания.
      Ему отвели помещение, он снял замшевую куртку, повесил ее на спинку стула и приступил к предварительному опросу.
      Показания троих служащих банка совпадали, зато остальные четыре свидетельства сильно расходились.
      Первым из четырех был мужчина сорока двух лет, который находился в подъезде метрах в пяти от банка, когда прозвучал выстрел. Он видел, как по улице пробежала девушка в черной шляпе и зеркальных очках, А когда он примерно через полминуты выглянул из подъезда, метрах в пятнадцати от него рванула с места зеленая легковая машина, как ему показалось, «опель». Машина умчалась в сторону площади Хурнсплан, и вроде бы девушка в черной шляпе сидела на заднем сиденье. Номер он не рассмотрел, а буквы, кажется, «АБ».
      Следующая свидетельница, владелица небольшого магазина рядом с банком, стояла в дверях своей лавки и вдруг услышала громкий хлопок. Сперва ей почудилось, что хлопнуло в кухоньке за торговым помещением, и она побежала туда: думала, газ взорвался. Убедившись, что плита в порядке, она вернулась к двери. Выглянула на улицу и увидела, как большая синяя машина развернулась посреди улицы, только шины завизжали. В ту же минуту из банка выбежала женщина и закричала, что человека застрелили. Свидетельница не видела, кто сидел в машине, номера не запомнила, в марках машин не разбиралась. Чтото похожее на такси.
      Третий свидетель, рабочийметаллист тридцати двух лет, дал более подробные показания. Он не слышал выстрела, во всяком случае, не обратил на него внимания. Шел по улице, вдруг из банка выскочила девушка. Она торопилась и, проходя мимо, толкнула его. Лица он не разглядел. Возраст — лет около тридцати. На ней были синие брюки, синяя рубашка, шляпа, в руке она держала темную сумку. Он видел, как она подошла к машине с буквой «А» и двумя тройками в номере. Машина — «рено-16», светлобежевая. За рулем сидел худощавый мужчина лет двадцатидвадцати пяти. У него длинные, косматые черные волосы, белая футболка, очень бледное лицо. Второй мужчина, постарше, стоял на тротуаре рядом с машиной. Он открыл девушке заднюю дверцу, потом закрыл и сел рядом с водителем. Плечистый, рост около ста восьмидесяти сантиметров, волосы пепельные, курчавые, очень пышные, румяное лицо. Одет в черные расклешенные брюки и черную рубашку из какогото блестящего материала. Машина развернулась и ушла в сторону Слюссена.
      Показания металлиста привели Гюнвальда Ларссона в замешательство, и он прочел свою запись еще раз, прежде чем пригласить последнего свидетеля.
      Это был пятидесятилетний часовщик, он сидел в своей машине перед самым банком и ждал жену, которая зашла в обувной магазин через улицу. Боковое окошко было опущено, и он слышал выстрел, но не понял, в чем дело: на Хурнсгатан большое движение, всяких шумов хватает. В пять минут четвертого из банка вышла женщина. Он обратил на нее внимание, потому что она очень спешила, толкнула пожилую даму и даже не извинилась. Он еще подумал, как это типично для стокгольмцев — вечно торопятся и до других им дела нет. Сам он из Сёдертелье. Женщина была в брюках, на голове — чтото вроде ковбойской шляпы, в руке она держала черную сетку. Добежала до угла и свернула в переулок. Нет, она не садилась ни в какую машину и не останавливалась по пути, а проследовала прямиком до угла и скрылась.
      Гюнвальд Ларссон передал по телефону в управление приметы обоих пассажиров «рено», затем поднялся, собрал свои бумаги и поглядел на часы. Уже шесть…
      И скорее всего, он трудился впустую. Данные насчет машин давно сообщены полицейскими, которые первыми прибыли на место. К тому же в свидетельских показаниях слишком много расхождений. Словом, все кошке под хвост. Как обычно.
      Может быть, еще поработать с тем свидетелем, который потолковее? Да нет, не стоит. Всем им явно не терпится поскорее отправиться домой.
      По чести говоря, больше всех не терпелось уехать домой ему самому.
      Да только на это теперь нечего надеяться.
      Гюнвальд Ларссон отпустил свидетелей, надел куртку и вернулся к банку.
      Останки доблестного учителя гимнастики уже увезли, но из патрульной машины вышел молодой полицейский и доложил, что старший следователь Рённ ждет старшего следователя Ларссона у себя в кабинете. Гюнвальд Ларссон вздохнул и пошел к своей машине.

      Он открыл глаза и удивился — живой…
      И в этом не было ничего нового, вот уже пятнадцать месяцев он каждое утро, проснувшись, недоуменно спрашивал себя:
      «Как же я жив остался?»
      И второй вопрос:
      «Почему так вышло?»
      Перед тем как проснуться, он видел сон. Этому сну тоже год и три месяца.
      Только частности меняются, суть все та же.
      Он скачет на коне. Мчится галопом, пригнувшись к холке, и холодный ветер треплет ему волосы.
      Потом бежит по вокзальному перрону. Впереди — человек с пистолетом в руке. Он знает этого человека, знает, что сейчас будет. Это Чарлз Гито, у него спортивный пистолет марки «хаммерли интернешнл».
      Гито нажимает спуск, а он в ту же секунду бросается наперехват и принимает выстрел на себя. Удар в грудь, как от кувалды… Он пожертвовал собой. И уже очевидно, что жертва была напрасной. Президент лежит навзничь, блестящий цилиндр слетел с головы и катится по земле, описывая полукруг…
      Он просыпается. Сначала все черно, мозг опаляет волна жгучего пламени, затем он открывает глаза.
      Мартин Бек лежал дома на кровати и смотрел в потолок. В комнате было светло.
      Он размышлял о своем сне. Дурацкий сон, а эта версия — особенно. И слишком много несуразицы. Взять, например, оружие: при чем тут спортивный пистолет, когда должен быть револьвер, на худой конец — «деррингер». И почему Гарфилд оказался смертельно раненным, ведь Мартин Бек принял пулю на себя?
      Он не знал, как выглядел убийца на самом деле. Может, и видел когданибудь портрет, но память никаких примет не сохранила. В его снах Гито чаще всего был голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками, но сегодня он больше всего напоминал какогото известного киноактера.
      Ну конечно — Джон Каррадин в роли игрока из «Дилижанса». Одним словом, сплошная романтика.
      Впрочем, пуля в груди — отнюдь не романтика. Он знал это по собственному опыту. Если пуля, пройдя правое легкое, застрянет рядом с позвоночником, она временами вызывает острую боль и вообще основательно докучает человеку.
      Вполне реалистичными были и другие детали его сна. Например, спортивный пистолет. На самом деле его держал в руке бывший полицейский, голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками. Они встретились на крыше дома под холодным весенним небом. Весь обмен мнениями свелся к пистолетному выстрелу.
      Вечером того же дня он очнулся в комнате с белыми стенами, точнее, в отделении грудной хирургии Каролинской больницы. И хотя ему сказали, что рана не смертельная, он с удивлением спрашивал себя, как это вышло, что он остался жив.
      Потом ему сказали, что рана уже не угрожает жизни, однако пуля неудачно расположена. Он оценил тонкость намека, заключенного в словечке «уже», но ему от этого не стало легче. Хирурги не одну неделю штудировали рентгеновские снимки, прежде чем извлекли из его груди чужеродное тело. После этого ему объявили, что теперь опасность окончательно миновала. Он совершенно оправится при условии, что будет вести спокойный, размеренный образ жизни. Да только к тому времени он перестал им верить.
      Тем не менее он вел спокойный, размеренный образ жизни. Собственно, у него не было выбора.
      Теперь его уверяют, что он совершенно оправился. Правда, опять с небольшим прибавлением: физически.
      Кроме того, ему не следует курить. Он и раньшето не мог похвастаться хорошими бронхами, а тут еще и легкое прострелено. После заживления вокруг рубцов отмечены какието подозрительные тени.
      Ладно, пора вставать.
      Мартин Бек прошел через гостиную в холл и поднял газету с коврика у двери. По пути на кухню пробежал глазами заголовки на первой странице. Погода хорошая, и метеорологи обещают, что она еще продержится. В остальном ничего отрадного, как обычно.
      Он положил газету на стол, достал из холодильника пакет йогурта и выпил. Нда, вкусным его не назовешь, как всегда, отдает чемто затхлым, ненатуральным. Должно быть, срок хранения истек еще в магазине. Давно прошли те времена, когда в Стокгольме можно было без особого труда и не слишком переплачивая купить чтонибудь свежее.
      Теперь — в ванную. Умывшись и почистив зубы, он вернулся в спальню, убрал постель, снял пижамные штаны и начал одеваться.
      Глаза его равнодушно скользили по комнате. Большинство стокгольмцев сказали бы, что у него не квартира — мечта. Верхний этаж дома на Чёпмангатан в Старом городе, всего три года, как вселился. И он хорошо помнил, как славно ему жилось вплоть до той злополучной стычки на крыше.
      Теперь он чаще всего чувствует себя как в одиночке, даже когда его ктонибудь навещает. И квартира тут, пожалуй, ни при чем — в последнее время он и на улице подчас чувствует себя как в заточении.
      Чтото беспокойно на душе, сейчас бы сигарету. Правда, врачи сказали, что ему надо бросить курить, но мало ли что врачи говорят. Хуже то, что государственная табачная фирма перестала выпускать его любимую марку, а папирос теперь вообще не купишь. Дватри раза пробовал другие марки — не то…
      Сегодня Мартин Бек одевался особенно тщательно. Повязывая галстук, он безучастно разглядывал модели на полке над кроватью. Три корабля, два совсем готовые, один собран наполовину. Увлечение началось лет восемь назад, но с апреля прошлого года он ни разу не прикасался к моделям.
      С тех пор они успели основательно запылиться.
      Дочь много раз вызывалась протереть корабли, но он упросил ее не трогать их.
      Половина восьмого, понедельник, 3 июля 1972 года.
      Не простой день, особенный.
      Сегодня он вновь приступает к работе.
      Ведь он попрежнему полицейский, точнее, комиссар уголовной полиции, руководитель группы расследования убийств.
      Мартин Бек надел пиджак и сунул газету в карман, с тем чтобы прочесть ее в метро. Еще одна частица привычного распорядка, к которому предстоит вернуться.
      Идя вдоль набережной Шеппсбрун под яркими лучами солнца, он вдыхал отравленный воздух. И чувствовал себя обессилевшим стариком.
      Внешне это никак не выражалось. Напротив, он выглядел бодрым, сильным, двигался быстро и ловко. Высокий загорелый мужчина, энергичная челюсть, широкий лоб, спокойные сероголубые глаза.
      Мартину Беку исполнилось сорок девять. До пятидесятого дня рождения оставалось немного, но большинство считало, что он выглядит моложе.

      Кабинет в здании на аллее Вестберга красноречиво свидетельствовал, что ктото другой долго исполнял обязанности руководителя группы расследования убийств.
      Конечно, кабинет был тщательно убран, и чьято заботливая рука даже поставила на письменном столе вазу с васильками и ромашками, и всетаки давали себя знать отсутствие педантизма и явная склонность к милому беспорядку.
      Особенно в ящиках письменного стола.
      Вне всякого сомнения, ктото совсем недавно извлек из них кучу предметов, но коечто осталось. Например, квитанции за такси, старые билеты в кино, исписанные шариковые ручки, коробочки изпод пилюль. На канцелярских подносиках цепочки из скрепок, круглые резинки, куски сахара, конвертики с заваркой… Две косметические салфетки, пачка бумажных носовых платков, три пустые гильзы, сломанные часы марки «Экзакта»… Не говоря уже о многочисленных клочках бумаги с различными записями, сделанными крупным, четким почерком.
      Мартин Бек уже обошел другие кабинеты, поздоровался с коллегами. Большинство были старые знакомые, но он увидел и немало новых лиц.
      Теперь он сидел за письменным столом, штудируя ручные часы. Они годились только в утиль, стекло запотело изнутри, а в корпусе, если встряхнуть, гремело так, словно весь механизм рассыпался.
      В дверь постучали, и вошел Леннарт Колльберг.
      — Привет, — сказал он. — Добро пожаловать.
      — Спасибо. Твои часы?
      — Ага, — мрачно подтвердил Колльберг. — Они побывали в стиральной машине. Забыл карманы опростать.
      Он поглядел кругом и виновато добавил:
      — Честное слово, я начал прибирать в пятницу, но меня оторвали. Сам знаешь, как это бывает…
      Мартин Бек кивнул. Колльберг чаще других навещал его в больнице и дома, и они обменивались новостями.
      — Худеешь?
      — Еще как, — ответил Колльберг. — Утром взвешивался, уже полкило долой, было сто четыре, теперь сто три с половиной.
      — Значит, на диете всего десять кило прибавил?
      — Восемь с половиной, — возразил Колльберг с оскорбленным видом. Потом пожал плечами и добавил:
      — Черт те что. Дурацкая затея. Гюн только смеется надо мной. И Будиль тоже… А тыто как себя чувствуешь?
      — Хорошо.
      Колльберг насупился, но ничего не сказал. Открыв свой портфель, он достал прозрачную папку из розового пластика. В папке лежало чтото вроде сводки, небольшой, страниц на тридцать.
      — Что это у тебя?
      — Считай, что подарок.
      — От кого?
      — Допустим, от меня. Вернее, не от меня, а от Гюнвальда Ларссона и Рённа. Такие остряки, дальше ехать некуда.
      Колльберг положил папку на стол. Потом добавил:
      — Извини, мне пора.
      — Далеко?
      — В цепу.
      Что означало: ЦПУ, Центральное полицейское управление.
      — Зачем?
      — Да все эти чертовы ограбления банков.
      — Но ведь этим специальная группа занимается.
      — Спецгруппа нуждается в подкреплении. В пятницу опять какойто болван на пулю нарвался.
      — Знаю, читал.
      — И начальник цепу сразу же решил усилить спецгруппу.
      — Тобой?
      — Нет, — ответил Колльберг. — Тобой, насколько я понимаю. Но приказ был получен в пятницу, а тогда еще я заправлял здесь и принял самостоятельное решение.
      — А именно?
      — А именно: пожалеть тебя и самому отправиться в этот сумасшедший дом.
      — Спасибо, Леннарт.
      Мартин Бек был искренне благодарен товарищу. Работа в спецгруппе влекла за собой ежедневное соприкосновение с начальником ЦПУ, минимум с двумя его заместителями и кучей заведующих отделами, не считая прочих важных шишек, ни черта не смыслящих в деле. И вот Колльберг добровольно принимает огонь на себя.
      — Не за что, — продолжал Колльберг, — взамен ты получишь вот это.
      Его толстый указательный палец уперся в папку.
      — И что же это такое?
      — Дело, — ответил Колльберг. — Понастоящему интересное дело, не то что ограбление банка и прочая дребедень. Жаль только…
      — Что жаль?
      — Что ты не читаешь детективы.
      — Почему?
      — Может, лучше оценил бы подарок. Рённ и Ларссон думают, что все читают детективы. Собственно, дело это по их ведомству, но они так перегружены, что только рады поделиться с желающими. Тут надо поработать головой. Сидеть на месте и думать, думать.
      — Ладно, погляжу, — безучастно произнес Мартин Бек.
      — В газетах ни слова не было. Ну как, завел я тебя?
      — Завел, завел. Пока.
      — Пока.
      Выйдя из кабинета, Колльберг остановился, нахмурил брови, несколько секунд постоял около двери, потом озабоченно покачал головой и зашагал к лифту.

      Мартин Бек покривил душой, когда ответил утвердительно на вопрос Леннарта Колльберга. На самом деле содержимое розовой папки его ничуть не волновало.
      Почему же он погрешил против истины?
      Чтобы сделать приятное товарищу? Вряд ли.
      Обмануть его? Ерунда. Вопервых, незачем, вовторых, из этого ничего не вышло бы. Они слишком хорошо и слишком давно знали друг друга, к тому же когокого, а Колльберга не такто просто провести.
      Сам себя обманывал? Тоже чушь.
      Продолжая мусолить этот вопрос, Мартин Бек довел до конца методическое обследование своего кабинета.
      После ящиков стола он принялся за мебель, переставил стулья, повернул письменный стол, пододвинул шкаф чуть ближе к двери, привинтил настольную лампу справа. Его заместитель, видимо, предпочитал держать ее слева. А может, это вышло чисто случайно. В мелочах Колльберг нередко поступал как Бог на душу положит. Зато в важных делах он был предельно основателен. Так, с женитьбой прождал до сорока двух лет, не скрывая, что ему нужна идеальная жена. Ждал ту, единственную.
      На счету Мартина Бека числилось почти двадцать лет неудачного брака с особой, которая явно не была той, единственной.
      Правда, теперь он опять холостяк, но, похоже, слишком долго тянул с разводом. За последние полгода Мартин Бек не раз ловил себя на мысли, что, пожалуй, всетаки зря развелся. Может быть, нудная, сварливая жена лучше, чем никакой… Ладно, это не самая важная из его проблем.
      Он взял вазу с цветами и отнес одной из машинисток. Она как будто обрадовалась.
      Мартин Бек вернулся в кабинет, сел за стол и посмотрел кругом. Порядок восстановлен.
      Уж не пытается ли он внушить себе, что все осталось попрежнему? Праздный вопрос, лучше выкинуть его из головы. Он потянул к себе прозрачную папку, чтобы отвлечься.
      Так, смертный случай… Что ж, порядок. Смертные случаи как раз по его части.
      Ну и где же произошел этот случай?
      Бергсгатан, пятьдесят семь. Можно сказать, под носом у полицейского управления.
      Вообщето он вправе заявить, что его группа тут ни при чем, этим делом должна заниматься стокгольмская уголовная полиция. Позвонить на Кунгсхольмен и спросить, о чем они там думают? Или еще того проще — положить бумаги в пакет и вернуть отправителю.
      Позыв к закоснелому формализму был настолько силен, что Мартину Беку пришлось сделать усилие над собой, чтобы не поддаться.
      Он поглядел на часы. Время ленча. А есть не хочется.
      Он встал, дошел до туалета и выпил теплой воды.
      Вернувшись, обратил внимание, что в кабинете душно, воздух застоялся. Тем не менее он не стал снимать пиджак, даже не расстегнул воротничок.
      Сел за стол, вынул бумаги из папки и начал читать.
      Двадцать восемь лет службы в полиции многому его научили, в частности как, читать донесения и сводки, отбрасывая все лишнее и второстепенное и схватывая суть. Если таковая имелась.
      Меньше часа ушло у него на то, чтобы внимательно изучить все документы. Тяжелый слог, местами ничего не поймешь, а некоторые обороты просто ни в какие ворота не лезут. Это, конечно, Эйнар Рённ — сей стилист от полиции явно пошел в печально известного чинушу, который в сочиненных им правилах уличного движения утверждал, что темнота наступает, когда зажигаются уличные фонари.
      Мартин Бек еще раз перелистал сводку, останавливаясь на некоторых деталях.
      Потом отодвинул бумаги в сторону, поставил локти на стол и обхватил ладонями лоб.
      Нахмурил брови и попробовал осмыслить, что же произошло.
      Вся история распадалась на две части. Первая из них была обыденной и отталкивающей.
      Две недели назад, то есть в воскресенье 18 июня, один из жильцов дома 57 по Бергсгатан на острове Кунгсхольмен вызвал полицию. Вызов был принят в 14.19, но патрульная машина с двумя полицейскими прибыла на место только через два часа. Правда, от полицейского управления до указанного дома всего пять минут пешком, но задержка объяснялась просто. Вопервых, в стокгольмской полиции вообще не хватало людей, а тут еще отпускная пора, да к тому же воскресенье. Наконец, дело явно было не такое уж срочное.
      Полицейские Карл Кристианссон и Кеннет Квастму вошли в дом и обратились к женщине, от которой поступил вызов. Заявительница жила на втором этаже. Она сообщила, что уже несколько дней на лестнице стоит неприятный запах, который заставил ее заподозрить неладное.
      Оба полицейских тоже сразу обратили внимание на запах. Квастму определил его как запах разложения, «очень похожий на вонь от тухлого мяса». Дальнейшее определение источника запаха (сообщал тот же Квастму) привело их к дверям квартиры этажом выше. По имеющимся данным, за дверью находилась однокомнатная квартира, с некоторых пор занимаемая жильцом примерно шестидесяти лет по имени Карл Эдвин Свярд. Фамилия установлена по сделанной от руки надписи на кусочке картона под кнопкой электрического звонка. Поскольку были основания предполагать, что в квартире может находиться тело самоубийцы, или покойника, умершего естественной смертью, или собаки (писал Квастму), а возможно, больной и беспомощный человек, было решено проникнуть внутрь. Электрический звонок явно не работал, а на стук никто не отзывался. Попытки найти управляющего домом, дворника или когонибудь еще, располагающего вторым ключом, не дали результата. Тогда полицейские обратились за инструкциями к начальству и получили приказание проникнуть в квартиру.
      Послали за слесарем, на это ушло еще полтора часа. Когда прибыл слесарь, он констатировал, что дверь заперта на замок с секретом, не поддающийся никаким отмычкам, и щель для почты отсутствует. С помощью специального инструмента замок удалось вырезать, но дверь тем не менее не открылась.
      Кристианссон и Квастму, дежурство которых давно кончилось, снова обратились за инструкциями и получили распоряжение выломать дверь. На вопрос, не будет ли при этом присутствовать ктонибудь из уголовной полиции, им сухо ответили, что больше послать некого.
      Слесарь уже ушел, сделав свое дело.
      Около семи вечера Квастму и Кристианссону удалось снять дверь с наружных петель, сломав шплинты. Но тут «возникли новые препятствия». Как выяснилось затем, дверь, помимо замка, запиралась двумя металлическими задвижками и железной балкой, которая «утапливалась в косяк». И только еще через час полицейские смогли проникнуть в квартиру, где царила страшная духота и стоял невыносимый трупный запах.
      В комнате, окно которой выходило на улицу, был обнаружен мертвец. Он лежал на спине примерно в трех метрах от окна, рядом с включенным электрокамином. Изза жаркой погоды и тепла от камина труп раздулся и стал «по меньшей мере вдвое больше обычной толщины». Разложение достигло высокой степени, «в изобилии наблюдались черви».
      Окно было заперто на щеколду изнутри, штора спущена.
      Второе окно, на кухне, выходило во двор. Рама была заклеена бумажной лентой и, судя по всему, давно не открывалась.
      Мебели было мало, обстановка убогая. Квартира «в смысле потолка, пола, стен, обоев и покраски» сильно запущена.
      Число обнаруженных предметов обихода на кухне и в жилой комнате совсем незначительно.
      Из найденных пенсионных документов было выяснено, что покойник — Карл Эдвин Свярд, 62 года, бывший складской рабочий, пенсия назначена по инвалидности шесть лет назад.
      После осмотра квартиры следователем Гюставссоном тело было отправлено на судебномедицинскую экспертизу.
      Предварительное заключение: самоубийство или смертный случай вследствие голода, болезни или иных естественных причин.
      Мартин Бек порылся в карманах пиджака, тщетно пытаясь нащупать снятые с производства сигареты «Флорида».
      Газеты ничего не писали о Свярде. Стишком банальная история. Стокгольм занимает одно из первых мест в мире по числу самоубийств, но об этом стараются не говорить, а когда уж очень прижмет, выкручиваются с помощью подтасованной и лживой статистики. Обычное и самое простое объяснение — в других странах со статистикой ловчат еще больше. Правда, в последние годы даже члены правительства не решаются официально прибегать к этому трюку. Должно быть, уразумели, что люди больше доверяют собственным глазам, чем уверткам политиканов.
      Ну а если это не самоубийство, то и вовсе ни к чему шум поднимать… Дело в том, что так называемое общество всеобщего благоденствия изобилует больными, нищими и одинокими людьми, которые в лучшем случае питаются собачьим кормом и чахнут без всякого ухода в крысиных норах, громко именуемых человеческим жильем.
      Словом, история явно не для широкой публики. Да и полиции как будто делать нечего.
      Если бы повесть о пенсионере Карле Эдвине Свярде этим исчерпывалась. Однако у нее было продолжение.

      Мартин Бек был старый служака и хорошо знал: если в сводке не сходятся концы с концами, в девяноста девяти случаях из ста причина заключается в том, что ктото работал спустя рукава, совершил ошибку, небрежно оформил протокол, не уловил сути дела или попросту не умеет вразумительно излагать свои мысли.
      Вторая часть истории о покойнике в доме на Бергсгатан заставила Мартина Бека насторожиться.
      Поначалу все шло как положено. В воскресенье вечером тело увезли в морг. В понедельник в квартире произвели столь необходимую дезинфекцию, и в тот же день сотрудники полиции оформили надлежащий протокол.
      Вскрытие было произведено во вторник; заключение поступило в полицейское управление на следующий день.
      Исследовать старый труп отнюдь не весело, особенно когда заранее известно, что человек покончил с собой или умер естественной смертью. А если он к тому же не занимал видного места в обществе, скажем, был всегонавсего скромным пенсионером, бывшим складским рабочим, в таком деле и подавно нет ничего интересного.
      Подпись на протоколе вскрытия была незнакома Мартину Беку — скорее всего, какойнибудь временный работник… Текст пестрил учеными словами, и разобраться в нем было непросто.
      Возможно, оттого и дело продвигалось не слишком быстро. Ибо в отдел насильственных преступлений, к Эйнару Рённу, документы, судя по всему, попали только через неделю. И только там, похоже, произвели надлежащее впечатление.
      Мартин Бек пододвинул к себе телефон, чтобы впервые за много месяцев набрать служебный номер. Поднял трубку, положил правую руку на диск и задумался.
      Он забыл номер морга. Пришлось заглянуть в справочник.
      — Ну конечно, помню. — В голосе эксперта (это была женщина) звучало удивление. — Заключение отправлено нами две недели назад.
      — Знаю.
      — Там чтонибудь неясно?
      — Просто я тут коечего не понимаю…
      — Не понимаете? Как так?
      Кажется, она оскорблена?
      — Согласно вашему протоколу, исследуемый покончил с собой.
      — Совершенно верно.
      — Каким способом?
      — Разве это не вытекает из заключения? Или я написала так невразумительно?
      — Что вы, что вы.
      — Так чего же вы тогда не поняли?
      — По чести говоря, довольно много. Но виновато, разумеется, мое собственное невежество.
      — Вы подразумеваете терминологию?
      — И ее тоже.
      — Ну, такого рода трудности неизбежны, если у вас нет медицинского образования, — утешила она его.
      Высокий, звонкий голос — должно быть, совсем молодая.
      Мартин Бек промолчал. Ему следовало бы сказать: «Послушайте, милая девушка, это заключение предназначено не для патологоанатомов. Запрос поступил из полиции, значит, надо писать так, чтобы любой оперативный работник мог разобраться».
      Но он этого не сказал. Почему?
      Врач перебила его размышления:
      — Алло, вы слушаете?
      — Дада, слушаю.
      — У вас есть какиенибудь конкретные вопросы?
      — Да. Прежде всего, хотелось бы знать, на чем основана ваша гипотеза о самоубийстве.
      — Уважаемый господин комиссар, — ответила она озадаченно, — тело было доставлено нам полицией. Перед тем как произвести вскрытие, я разговаривала по телефону с сотрудником, который, насколько я понимаю, отвечал за дознание. Он сказал, что случай рядовой и ему нужен ответ только на один вопрос.
      — Какой же?
      — Идет ли речь о самоубийстве.
      Мартин Бек сердито потер костяшками пальцев грудь. Рана до сих пор давала себя знать. Ему объяснили, что это психосоматическое явление, все пройдет, как только подсознание отключится от прошлого. Но сейчас его раздражало как раз не прошлое, а самое натуральное настоящее. И подсознание тут вовсе ни при чем.
      Допущена элементарная ошибка. Вскрытие должно производиться объективно. Наводить судебного врача на версию — чуть ли не должностное преступление, особенно когда патологоанатом, как в данном случае, молод и неопытен.
      — Вы запомнили фамилию сотрудника, который говорил с вами?
      — Следователь Альдор Гюставссон. Я поняла так, что он ведет это дело. Он произвел на меня впечатление опытного и сведущего человека.
      Мартин Бек не имел никакого представления о следователе Альдоре Гюставссоне и его профессиональных качествах.
      — Итак, полиция дала вам определенные установки? — спросил он.
      — Можно сказать и так. Во всяком случае, мне дали ясно понять, что подозревается суицид.
      — Вот как.
      — Разрешите напомнить, что суицид означает «самоубийство».
      Мартин Бек оставил эту шпильку без ответа.
      — Вскрытие было сопряжено с трудностями? — осведомился он.
      — Да нет. Если не считать обширных органических изменений. Это всегда накладывает свой отпечаток.
      Интересно, много ли самостоятельных вскрытий на ее счету?
      — Процедура долго длилась?
      — Нет, недолго. Поскольку речь шла о самоубийстве или остром заболевании, я начала с вскрытия торакса.
      — Почему?
      — Покойный был пожилой человек. При скоропостижной смерти естественно предположить сердечную недостаточность или инфаркт.
      — Откуда вы взяли, что смерть была скоропостижной?
      — Ваш сотрудник намекнул на это.
      — Как намекнул?
      — Довольно откровенно, помнится мне.
      — Что он сказал?
      — Сказал? Что старичок либо покончил с собой, либо у него был разрыв сердца. Чтото в этом роде.
      Еще одна вопиющая ошибка. В деле нет никаких данных, исключающих возможность того, что Свярд перед смертью несколько суток пролежал парализованный или в забытьи.
      — Ну хорошо, вы вскрыли грудную клетку.
      — Да. И почти сразу мне все стало ясно. Версия напрашивалась сама собой.
      — Самоубийство?
      — Вот именно.
      — Каким способом?
      — Покойник выстрелил себе в сердце. Пуля осталась в тораксе.
      — Он попал в самое сердце?
      — Почти. А точнее, в аорту. — Она помолчала. Потом спросила не без яда: — Я выражаюсь достаточно понятно?
      — Да.
      Мартин Бек постарался возможно тщательнее сформулировать следующий вопрос:
      — У вас большой опыт работы с огнестрельными ранами?
      — Полагаю, вполне достаточный. К тому же данный случай представляется не таким уж сложным.
      Сколько убитых огнестрельным оружием довелось ей вскрывать? Троих? Двоих? А может быть, всего лишь одного?
      Словно угадав его невысказанные сомнения, она дала справку:
      — Я работала в Иордании во время гражданской войны два года назад. Там хватало огнестрельных ран.
      — Но вряд ли было много самоубийств.
      — Это верно.
      — Так вот, самоубийцы редко целят в сердце, — объяснил Мартин Бек. — Большинство стреляют себе в рот, некоторые — в висок.
      — Не спорю. Но все равно он далеко не первый. В курсе психологии сказано, что самоубийцам как раз присуще побуждение направлять оружие в сердце. Особенно это касается лиц, которым самоубийство представляется романтичным. А таких достаточно много.
      — Как повашему, сколько мог прожить Свярд с таким ранением?
      — Очень мало. Минуту, от силы две или три. Внутреннее кровоизлияние было обширным. Я бы сказала — минуту, и вряд ли я намного ошибусь. Это играет какуюнибудь роль?
      — Может быть, и не играет. Но меня интересует еще один вопрос. Вы исследовали останки двадцатого июня.
      — Да, двадцатого.
      — Как вы считаете, сколько дней прошло тогда с его смерти?
      — Ну, как вам сказать…
      — В заключении этот пункт сформулирован не совсем четко.
      — Это довольно затруднительный вопрос. Возможно, более опытный патологоанатом смог бы ответить точнее.
      — А выто как считаете?
      — Не меньше двух месяцев, но…
      — Но?
      — Все зависит от условий в помещении. Температура и влажность воздуха играют большую роль. Например, если было жарко, срок мог быть и меньше. С другой стороны, как я уже говорила, процесс разложения зашел достаточно далеко…
      — Что вы скажете о входном отверстии?
      — На этот вопрос трудно ответить по той же причине.
      — Выстрел произведен в упор?
      — Помоему, нет. Но учтите, что я могу ошибаться.
      — И всетаки, вы как считаете?
      — Помоему, он застрелился вторым способом. Если не ошибаюсь, основных способов известно два?
      — Совершенно верно, — подтвердил Мартин Бек.
      — Либо дуло приставляют вплотную к телу и спускают курок. Либо держат пистолет или другое оружие в вытянутой руке, дулом к себе. В этом случае, насколько я понимаю, курок спускают большим пальцем?
      — Верно. И вы склоняетесь к этой версии?
      — Да. Правда, это не окончательный вывод. Когда налицо такие изменения в тканях, трудно определить, произведен ли выстрел в упор.
      — Понятно.
      — Выходит, одна я такая непонятливая, — небрежно произнесла девушка. — К чему столько вопросов? Неужели вам так важно знать, когда именно он застрелился?
      — Похоже, что да. Свярда обнаружили мертвым в его квартире, окна и двери были заперты изнутри, он лежал рядом с электрокамином.
      — Вот вам и причина разложения, — оживилась она. — Тогда достаточно было и месяца.
      — Правда?
      — Ну да. Оттого и трудно определить, был ли выстрел произведен в упор.
      — Ясно, — сказал Мартин Бек. — Благодарю за помощь.
      — Что вы, не за что. Звоните, если чтонибудь еще будет непонятно.
      — До свидания.
      Он положил трубку.
      Здорово она все объясняет. Этак скоро лишь один вопрос останется невыясненным.
      Правда, вопрос весьма заковыристый.
      Свярд не мог покончить с собой.
      Какникак, чтобы застрелиться, надо иметь чем.
      А в квартире на Бергсгатан не было обнаружено огнестрельного оружия.

      Мартин Бек снова взялся за телефонную трубку.
      Он хотел разыскать полицейских из патрульной машины, которая выезжала на Бергсгатан, но их не было на дежурстве. Немало времени ушло на то, чтобы выяснить, что один из них в отпуску, а другого вызвали в суд свидетелем по какомуто делу.
      Гюнвальд Ларссон гдето заседал, Эйнар Рённ ушел по делам. В конце концов Мартин Бек нашел сотрудника, который переправил дело из участка в городскую уголовную полицию. Однако долго же он раскачивался — только в понедельник двадцать седьмого оформил отправку… Мартин Бек счел нужным осведомиться:
      — Это верно, что заключение судебного врача поступило к вам еще в среду?
      — Ейбогу, точно не знаю. — В голосе сотрудника сквозила неуверенность. — Во всяком случае, я прочитал его только в пятницу.
      И так как Мартин Бек молча ждал объяснения, он продолжал:
      — В нашем участке только половина людей на месте. Елееле управляемся с самыми неотложными делами. А бумаги все копятся, что ни день — только хуже.
      — Значит, до пятницы никто не знакомился с протоколом?
      — Почему же, начальник оперативного отдела смотрел. В пятницу утром он и спросил меня, у кого пистолет.
      — Какой пистолет?
      — Которым застрелился Свярд. Сам я пистолета не видел, но решил, что ктото из полицейских, которые первыми приехали по вызову, обнаружил оружие.
      — Передо мной лежит их донесение, — сказал Мартин Бек. — Если в квартире находилось огнестрельное оружие, они обязаны были упомянуть об этом.
      — Я не вижу никаких ошибок в действиях нашего патруля, — защищался голос в телефоне.
      Старается выгородить своих людей… Что ж, его нетрудно понять. За последние годы полицию критикуют все острее, отношения с общественностью резко ухудшились, а нагрузка почти удвоилась. В итоге люди пачками увольняются из полиции, причем уходят, как правило, лучшие. И хотя в стране растет безработица, полноценную замену найти невозможно. А кто остался, горой стоят друг за друга.
      — Допустим, — сказал Мартин Бек.
      — Ребята действовали правильно. Как только они проникли в квартиру и обнаружили покойника, они вызвали следователя.
      — Вы имеете в виду Гюставссона?
      — Совершенно верно. Он из уголовной полиции, ему положено делать выводы и докладывать обо всем, что замечено. Я решил, что они обратили его внимание на пистолет и он его забрал.
      — И умолчал об этом в своем донесении?
      — Всякое бывает, — сухо заметил сотрудник.
      — Так вот, похоже, что в комнате вовсе не было оружия.
      — Да, похоже. Но я узнал об этом только в прошлый понедельник, когда разговаривал с Кристианссоном и Квастму. И сразу переслал все бумаги на Кунгсхольмсгатан.
      Полицейский участок и уголовная полиция находились в одном и том же квартале, и Мартин Бек позволил себе заметить:
      — Не такое уж большое расстояние.
      — Мы действовали, как положено, — отпарировал сотрудник.
      — По правде говоря, меня больше интересует вопрос о Свярде, чем о промахах той или иной стороны.
      — Если ктонибудь допустил промах, то уж во всяком случае не служба охраны порядка.
      Намек был достаточно прозрачный, и Мартин Бек предпочел закруглить разговор.
      — Благодарю за помощь, — сказал он. — Всего доброго.
      Следующим его собеседником был следователь Гюставссон, основательно замотанный, судя по голосу.
      — Ах, это дело, — вспомнил он. — Да, непонятная история. Что поделаешь, бывает.
      — Что бывает?
      — Непонятные случаи, загадки, которые просто нельзя решить. Безнадежное дело, сразу видно.
      — Я попрошу вас прибыть сюда.
      — Сейчас? На Вестберга?
      — Вот именно.
      — К сожалению, это невозможно.
      — В самом деле? — Мартин Бек посмотрел на часы. — Скажем, к половине четвертого.
      — Но я никак не могу…
      — К половине четвертого, — повторил Мартин Бек и положил трубку. Он встал и начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Все правильно. Так уж повелось последние пять лет, все чаще приходится для начала выяснять, как действовала полиция. И нередко это оказывается потруднее, чем разобраться в самом деле.
      Альдор Гюставссон явился в пять минут пятого.
      Фамилия Гюставссон ничего не сказала Мартину Беку, но лицо было знакомо. Худощавый брюнет лет тридцати, манеры развязные и вызывающие. Мартин Бек вспомнил, что ему случалось видеть его в дежурке городской уголовной полиции и в других, не столь достославных местах.
      — Прошу сесть.
      Гюставссон опустился в самое удобное кресло, положил ногу на ногу и достал сигару. Закурил и сказал:
      — Муторное дельце, верно? Ну, какие будут вопросы?
      Мартин Бек покрутил между пальцами шариковую ручку, потом спросил:
      — Когда вы прибыли на Бергсгатан?
      — Вечером, чтонибудь около десяти.
      — И что вы увидели?
      — Жуть. Жирные белые черви. И запах паскудный. Одного из полицейских вырвало в прихожей.
      — Где находились полицейские?
      — Один стоял на посту у дверей. Второй сидел в патрульной машине.
      — Они все время держали дверь под наблюдением?
      — Сказали, что все время.
      — Ну, и что вы… что ты предпринял?
      — Как что — вошел и посмотрел. Картина, конечно, была жуткая. Но ведь проверитьто надо, вдруг дело нечистое.
      — Однако ты пришел к другому выводу?
      — Ну да. Дело ясное, как апельсин. Дверь была заперта изнутри на кучу замков и задвижек. Ребята елееле взломали ее. И окно заперто, и штора опущена.
      — Окно попрежнему было закрыто?
      — Нет. Они сразу открыли его, как вошли. А иначе пришлось бы противогаз надевать.
      — Сколько ты там пробыл?
      — Недолго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что уголовной полиции тут делать нечего. Картина четкая: либо самоубийство, либо естественная смерть, а этим местный участок занимается.
      Мартин Бек полистал донесение.
      — Я не вижу описи изъятых предметов.
      — Правда? Выходит, забыли. Да только что там описывать? Барахлато почти не было. Стол, стул, кровать, да в кухонной нише разная дребедень, вот и все.
      — Но ты произвел осмотр?
      — Конечно. Все осмотрел, только потом дал разрешение.
      — Какое?
      — Чего — какое? Не понял.
      — Какое разрешение ты дал?
      — Останки увозить, какое же еще. Старичка ведь надо было вскрывать. Даже если он своей смертью помер, все равно, есть такое правило.
      — Ты можешь изложить свои наблюдения?
      — Запросто. Труп лежал в трех метрах от окна. Примерно.
      — Примерно?
      — Я не взял с собой рулетки. Месяца два пролежал, должно быть, совсем сгнил. В комнате было два стула, стол и кровать.
      — Два стула?
      — Ага.
      — Ты только что сказал — один.
      — Правда? Нет, кажется, всетаки два. Так, еще полка с книгами и старыми газетами. Ну и на кухне дветри кастрюли, кофейник и все такое прочее.
      — Все такое прочее?
      — Ножи там, вилки, консервный нож, мусорное ведро…
      — Понятно. На полу чтонибудь лежало?
      — Ничего, не считая покойника. Полицейские тоже ничего не нашли, я спрашивал.
      — В квартиру еще ктонибудь заходил?
      — Нет, ребята сказали, что никто не заходил. Только я да они. Потом приехали мужики с фургоном и увезли труп в полиэтиленовом мешке.
      — И причина смерти Свярда уже установлена.
      — Ага, вот именно. Застрелился. Уму непостижимо! Куда же он пушкуто дел?
      — У тебя есть какиенибудь предположения на этот счет?
      — Ноль целых. Дурацкий случай. Этого дела не раскрыть, я точно говорю. Редко, но бывает.
      — А полицейские что сказали?
      — Да ничего. Что они могут сказать — обнаружили труп, убедились, что все было заперто, и точка. Если бы в квартире пушка была, неужели мы ее не нашли бы. Да и где ей быть, если не на полу рядом с покойничком.
      — Ты выяснил личность покойника?
      — А как же. Фамилия — Свярд, на двери написано. С одного взгляда видно, что за человек.
      — Нуну?
      — Обычный алкаш, надо думать. Клиент для органов призрения. Такие частенько кончают с собой. Или упиваются до смерти, или с инфарктом на тот свет отправляются.
      — Больше ничего существенного не добавишь?
      — У меня все. В общем, головоломка… Загадочный случай. Тут и ты не справишься, помяни мое слово. Да и будто нету дел поважнее.
      — Возможно.
      — Как пить дать. Мне можно сматываться?
      — Погоди, — ответил Мартин Бек.
      — У меня все. — Альдор Гюставссон ткнул сигару в пепельницу.
      Мартин Бек встал и подошел к окну.
      — Зато у меня не все, — заметил он, стоя спиной к собеседнику.
      — А что такое?
      — Сейчас услышишь. Например, на прошлой неделе на место происшествия выезжал криминалист. Большинство следов было уничтожено, но на коврике он сразу обнаружил пятна крови, одно большое и два поменьше. Ты видел пятна крови?
      — Нет. Да я их и не искал.
      — Это чувствуется. А чего же ты искал?
      — Да ничего. Ведь все и так было ясно.
      — Если ты не заметил крови, мог и другое пропустить.
      — Во всяком случае, огнестрельного оружия там не было.
      — Ты обратил внимание, как был одет покойный?
      — Не так чтобы очень. И ведь трупто сгнил уже. Что на нем могло быть, тряпье какоенибудь. И вообще, я не вижу, чтобы это играло какуюнибудь роль.
      — Но ты сразу определил, что покойный был бедняк и жил одиноко. Не какаянибудь приметная личность.
      — Точно. Насмотришься, как я, на всяких алкашей и прочую шушеру…
      — И что же?
      — А то, что я свою публику знаю.
      — Ну а если бы покойник занимал более высокое положение в обществе? Тогда, надо понимать, ты работал бы тщательнее?
      — Само собой, тут приходится все учитывать. Нам ведь тоже достается дай Бог.
      Альдор Гюставссон обвел взглядом кабинет.
      — Вам тут, может, и невдомек, но у нас работы выше головы. Охота была изображать Шерлока Холмса каждый раз, как тебе попадется мертвый босяк. Ты еще чтонибудь хочешь сказать?
      — Да. Хочу отметить, что это дело ты вел из рук вон плохо.
      — Что?
      Гюставссон встал. Похоже, до него только теперь дошло, что Мартин Бек вполне может испортить ему карьеру.
      — Погоди, — бормотал он. — Только потому, что я не заметил кровавых пятен и несуществующего пистолета…
      — Эти упущения еще не самое главное, — сказал Мартин Бек. — Хотя тоже грех непростительный. Хуже то, что ты позвонил судебному врачу и дал указания, которые основывались на предвзятых и неверных суждениях. Кроме того, заморочил голову полицейским, и они поверили, что дело элементарное, тебе, мол, достаточно войти в комнату и окинуть ее взглядом, и все станет ясно. Заявил им, что никаких специалистов вызывать не нужно, потом велел забирать тело и даже не позаботился о том, чтобы были сделаны снимки.
      — Господи, — произнес Гюставссон. — Но ведь старикашка сам покончил с собой.
      Мартин Бек повернулся и молча посмотрел на него.
      — Эти замечания… надо понимать как официальный выговор?
      — Вот именно, строгий выговор. Всего хорошего.
      — Погоди, зачем же так, я постараюсь исправить…
      Мартин Бек отрицательно покачал головой. Следователь встал и направился к выходу. Он был явно озабочен, но, прежде чем дверь затворилась, Мартин Бек услышал, как он произнес:
      — Черт старый.
      По правде говоря, такому, как Альдор Гюставссон, не место в уголовной полиции и вообще в полиции. Бездарный тип, заносчивый, развязный, и совсем неверно понимает свою службу.
      Прежде в городскую уголовную полицию привлекали лучших сотрудников. Да и теперь, наверно, к этому стремятся. Если такого человека сочли достойным два года назад, что же будет дальше?
      Ладно, первый рабочий день окончен. Завтра надо будет пойти и посмотреть на эту запертую комнату.
      А сегодня вечером? Поест, что дома найдется, потом посидит и полистает книги, которые следует прочесть. Будет лежать в постели и ждать, когда придет сон. Одинодинешенек.
      В собственной запертой комнате.

      Эйнар Рённ любил природу, он и в полицейские пошел потому, что работа живая, много времени проводишь на воздухе. Но с годами, поднимаясь по служебной лестнице, он все больше превращался в кабинетного работника и на свежем воздухе — если это выражение применимо к Стокгольму — бывал все реже. Для него стало жизненной потребностью проводить отпуск в родных горах у Полярного круга. Стокгольм он, по чести говоря, крепко невзлюбил и уже в сорок пять начал мечтать о том, как уйдет на пенсию и навсегда вернется в Арьеплуг.
      Близился очередной отпуск, но Эйнар Рённ опасался, как бы его не попросили повременить с отдыхом, пока не будет раскрыто это дело с ограблением банка.
      И, стремясь хоть както ускорить расследование, он в понедельник вечером, вместо того чтобы ехать в Веллингбю, где его дома ждала жена, решил отправиться в Соллентуну и побеседовать с одним свидетелем.
      Мало того, что Эйнар Рённ добровольно взялся посетить свидетеля, которого вполне можно было вызвать обычным порядком, — он проявил при этом такое рвение, что Гюнвальд Ларссон, не подозревая об эгоистических мотивах товарища, спросил его, уж не поссорился ли он с Ундой.
      — Ага, не поссорился, — ответил Рённ с обычным для него презрением к логике фразы.
      Свидетель, которого собрался проведать Эйнар Рённ, был тот самый тридцатидвухлетний рабочийметаллист, который давал показания Гюнвальду Ларссону о виденном возле банка на Хурнсгатан.
      Звали его Стен Шёгрен, он жил один в типовом домике на Сонгарвеген. Когда Рённ вышел из машины, Шёгрен стоял в садике перед домом и поливал розовый куст, но при виде гостя поставил лейку и отворил калитку. Вытер ладони о брюки, поздоровался, потом поднялся на крыльцо и предложил Рённу войти.
      Домик был маленький, на первом этаже, кроме прихожей и кухни, — всего одна комната. Дверь в комнату была приоткрыта. Пусто… Хозяин перехватил взгляд Рённа.
      — Только что развелся с женой, — объяснил он. — Она забрала часть мебели, так что здесь сейчас не оченьто уютно. Пошли лучше наверх.
      На втором этаже находилась довольно просторная комната с камином, перед которым стояли низкий белый столик и несколько разномастных кресел. Рённ сел, но хозяин остался стоять.
      — Хотите пить? — спросил он. — Могу сварить кофе, а еще в холодильнике должно быть пиво.
      — Спасибо, мне то же, что и вам, — ответил Рённ.
      — Значит, пиво.
      Он сбежал вниз по лестнице и загремел посудой на кухне. Эйнар Рённ осмотрелся кругом. Мебели не густо, зато стереофоническая радиола и довольно много книг. В газетнице у камина — газеты и журналы: «Дагенс нюхетер», «Ви», «Ню даг», «Металларбетарен».
      Стен Шёгрен вернулся со стаканами и двумя банками пива и поставил их на белый столик. Он был жилистый и худощавый. Косматые рыжие волосы нормальной, на взгляд Рённа, длины. Спортивная рубашка защитного цвета. Лицо в веснушках, веселая искренняя улыбка. Открыв банки и наполнив стаканы, он сел напротив гостя, приветственно поднял свой стакан и выпил. Рённ глотнул пива и сказал:
      — Мне хотелось бы услышать, что вы видели в пятницу на Хурнсгатан. Лучше не откладывать, пока воспоминание не слишком потускнело.
      «Кажется, складно получилось», — удовлетворенно подумал он.
      Стен Шёгрен кивнул и отставил бокал.
      — Да знать бы, что там было ограбление и убийство, я бы получше пригляделся и к девчонке, и к тем мужикам, и к машине.
      — Во всяком случае, вы пока наш лучший свидетель, — поощрительно сказал Рённ. — Итак, вы шли по Хурнсгатан. В какую сторону?
      — Я шел от Слюссена в сторону Рингвеген. А эта дева выскочила у меня изза спины и побежала дальше, да еще толкнула меня.
      — Вы можете описать ее?
      — Боюсь, не очень хорошо. Ведь я ее видел со спины, да сбоку мельком, когда она садилась в машину. Ростом поменьше меня, сантиметров на десять. Во мне метр семьдесят восемь. Возраст точно не скажу, но, помоему не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти, чтонибудь около тридцати. Одета в джинсы, синие такие, обыкновенные, и голубая блузка или рубашка, навыпуск. На обувь я не обратил внимания, а на голове — шляпа, тоже из джинсовой материи, с широкими полями. Волосы светлые, прямые и не такие длинные, какие сейчас носят многие девчонки. В общем, средней длины. На плече сумка висела, зеленая, американская, военного фасона.
      Он достал из грудного кармашка пачку сигарет и предложил Рённу, но тот отрицательно мотнул головой и спросил:
      — Вы не заметили, у нее было чтонибудь в руках?
      Хозяин встал, взял с камина спички и закурил.
      — Не знаю, не уверен. Может, и было.
      — А сложение? Худая, полная?..
      — В меру, я бы сказал. Не худая и не толстая. В общем, нормальная.
      — А лица, значит, совсем не видели?
      — Только одну секунду, когда она в машину садилась. Но ведь на ней эта шляпа была, да и очки большие…
      — Узнаете, если она вам гденибудь попадется?
      — По лицу не узнаю. И в другой одежде, в платье скажем, тоже вряд ли.
      Рённ задумчиво пососал пиво. Потом спросил:
      — Вы абсолютно уверены, что это была женщина?
      Хозяин удивленно посмотрел на него, насупил брови и нерешительно произнес:
      — Не знаю, мне показалось, что женщина… Но теперь… теперь я начинаю сомневаться. Просто я ее так воспринял, ведь обычно сразу чувствуешь, кто перед тобой — парень или девчонка, хотя по виду и не всегда разберешь. Но побожиться я не могу, спросите, какая грудь у нее, — не приметил.
      Он поглядел на Рённа сквозь сигаретный дым, потом медленно продолжал:
      — Да, это вы верно говорите. Почему непременно девчонка, мог быть и парень. Так больше на правду похоже, мне чтото не приходилось слышать, чтобы девчонки грабили банки и убивали людей.
      — Значит, вы допускаете, что это мог быть мужчина, — сказал Рённ.
      — Да, после того, что вы сказали… Ясное дело, парень, а как же.
      — А остальные двое? Вы можете их описать? И машину?
      Шёгрен затянулся в последний раз и бросил окурок в камин, где уже лежала куча окурков и обгорелых спичек.
      — Машина — «реношестнадцать», это точно. Светлосерая или бежевая — не знаю, как цвет называется, в общем, почти белая. Номер весь не скажу, но мне запомнилась буква «А» и две тройки. Или три… во всяком случае, не меньше двух, и, помоему, они стояли рядом, гдето посередине.
      — Вы уверены, что «А»? Может, «АА» или «АБ»?
      — Нет, только «А», точно помню. У меня зрительная память на редкость.
      — Это очень кстати, — заметил Рённ. — Нам бы всегда таких очевидцев.
      — Вот именно. I am a camera. Читали?
      Ишервуд написал.
      — Не читал, — ответил Рённ.
      Он не стал говорить, что смотрел одноименный фильм. Пошел на него только ради своей любимой актрисы Джулии Харрис, а фамилия Ишервуд ему ничего не говорила, он и не подозревал, что фильм снят по книге.
      — Но фильмто вы, конечно, видели, — сказал Шёгрен. — Так всегда с хорошими книгами, которые экранизируют, люди фильм посмотрят и за книгу уже не возьмутся. А вообщето картина отличная, только название дурацкое — «Буйные ночи в Берлине», надо же!
      — Нда. — Рённ мог поклясться, что, когда он смотрел эту картину, она называлась «Я — фотоаппарат». — Нда, название неудачное.
      Смеркалось. Стен Шёгрен встал и включил торшер, который стоял за креслом Рённа.
      — Ну что ж, продолжим, — сказал Рённ, когда он снова сел. — Вы собирались описать людей в машине.
      — Ага, впрочем, сидел в машине только один.
      — А второй?
      — Второй стоял на тротуаре и ждал, придерживал заднюю дверцу. Рослый, повыше меня верзила. Не то чтобы полный, а крепкий такой, сильный на вид. Моего возраста, примерно лет тридцатитридцати пяти, кучерявый, как артист этот, Харпо Маркс, только потемнее, серые волосы. Брюки черные, в обтяжку, расклешенные, и рубашка тоже черная, блестящая такая, на груди расстегнутая, и, помоему, цепочка на шее, с какойто серебряной штучкой. Рожа довольно загорелая или просто красная. Когда эта дева подбежала — если это была дева, конечно, — он распахнул дверцу, чтобы она могла вскочить, захлопнул дверцу, сам сел впереди, и машина рванула со страшной скоростью.
      — В какую сторону? — спросил Рённ.
      — Они развернулись посреди улицы и понеслись к Мариинской площади.
      — Так. Ясно… А второй? Второй мужчина?
      — Он же сидел за рулем, так что его я не рассмотрел как следует. Но он показался мне моложе, лет двадцати с небольшим. И худой такой, бледный. Белая тенниска, руки тощиетощие. Волосы черные, довольно длинные и грязные, я бы сказал. Сальные космы. И тоже в темных очках. Еще я припоминаю на левой руке у него широкий черный ремешок — часы, значит.
      Шёгрен откинулся назад, держа в руке стакан.
      — Как будто все рассказал, все, что помню, — закончил он. — А может, забыл чтонибудь?
      — Чего не знаю, того не знаю, — сказал Рённ. — Если еще чтонибудь вспомните, свяжитесь с нами. Вы никуда не уезжаете?
      — К сожалению. Вообщето у меня сейчас отпуск, да денег — ни гроша, куда тут поедешь. Буду дома болтаться.
      Рённ допил пиво и встал.
      — Вот и хорошо. Возможно, нам опять понадобится ваша помощь.
      Шёгрен тоже встал, и они спустились на первый этаж.
      — Это что же, снова рассказывать? — спросил он. — Записали бы лучше на магнитофон, и делу конец.
      Он отворил наружную дверь, и Рённ вышел на крыльцо.
      — Да нет, скорее вы можете нам понадобиться, чтобы опознать этих молодчиков, когда мы их схватим. Или же мы пригласим вас посмотреть коекакие фотографии.
      Они обменялись рукопожатием, и Рённ добавил:
      — В общем, там будет видно. Может, и не придется вас больше беспокоить. Спасибо за пиво.
      — Ну что вы. Если надо еще помочь — я пожалуйста.
      Пока Рённ шел к машине, Стен Шёгрен стоял на крыльце и приветливо махал ему рукой.

      Если не считать четвероногих ищеек, то профессиональные борцы с преступностью, за редким исключением, такие же люди, как все. И даже при выполнении серьезных и ответственных заданий они подчас способны на обычные человеческие чувства. Скажем, волнуются и переживают, когда предстоит ознакомиться с доказательствами первостепенной важности.
      Члены спецгруппы по борьбе с банковскими грабителями и высокопоставленные самозваные гости сидели затаив дыхание. Свет в зале был притушен, и все смотрели на экран. Вотвот на нем оживет картина ограбления на Хурнсгатан. Собравшиеся собственными глазами увидят вооруженный налет на банк, убийство и персону, которую недремлющая вечерняя пресса с присущей ей находчивостью уже успела окрестить «смертоносной сексбомбой» и «белокурой красавицей в темных очках, с пистолетом в руках». По этим и другим, столь же свежим эпитетам было видно, что репортеры, за неимением собственной фантазии, черпали вдохновение у других авторов — попросту говоря, сдирали.
      Предыдущая «сексбомба», арестованная за ограбление банка, была угреватая плоскостопая особа сорока пяти лет, с роскошным тройным подбородком; вес, по достоверным сведениям, восемьдесят семь килограммов. Но даже после того, как она на суде уронила вставную челюсть, пресса продолжала расписывать ее внешность в самых лирических тонах, и легковерный читатель навсегда остался в убеждении, что на скамье подсудимых сидела писаная красавица с лучистыми очами — то ли стюардесса американской авиалинии, то ли претендентка на титул «Мисс Вселенная».
      Так уж повелось: на страницах вечерней прессы женщины, замешанные в крупных преступлениях, неизменно выглядели как кинозвезды.
      Просмотр заветных кадров мог бы состояться и раньше, но техника, как всегда, подвела: в кассете чтото заело, и сотрудникам лаборатории пришлось основательно повозиться, чтобы не повредить пленку. В конце концов удалось извлечь ее и проявить, не повредив перфорацию.
      Судя по плотности позитива, на этот раз обошлось без недодержки, и вообще пленка, по мнению техников, удалась на славу.
      — Ну-ну, что нам сегодня покажут, — предвкушал Гюнвальд Ларссон. — Вот бы Диснея, чтонибудь про Утенка.
      — Тигренок лучше, — отозвался Колльберг.
      — Конечно, коекто предпочел бы «Партайтаг в Нюрнберге»,  — заметил Гюнвальд Ларссон.
      Они сидели впереди и разговаривали достаточно громко, но в задних рядах царила тишина. Присутствующие тузы во главе с начальником полицейского управления и членом коллегии Мальмом молчали.
      «Интересно, о чем они задумались?» — спросил себя Колльберг. Должно быть, прикидывают, как укоротить хвост строптивым подчиненным. Мысленно переносятся в прошлое, когда кругом царил полный порядок и делегаты шведской полиции, не моргнув глазом, голосовали за избрание Гейдриха президентом Интерпола. Вспоминают, насколько лучше обстояли дела всего год назад, когда еще никто не смел оспаривать разумность решения, по которому подготовка полицейских снова была доверена реакционерам из вооруженных сил.
      Один только Бульдозер Ульссон хихикнул, слушая острословов. Прежде Колльберг и Гюнвальд Ларссон не оченьто симпатизировали друг другу. Но за последние годы им довелось многое пережить вместе, и отношения изменились. Друзьями они не стали и вне службы вовсе не общались, однако все чаще ощущали некое родство душ. А в спецгруппе и подавно чувствовали себя союзниками.
      Механик закончил приготовления.
      Напряжение в зале достигло предела.
      — Что ж, поглядим, — произнес Бульдозер Ульссон, потирая руки. — Если кадры и впрямь так удались, как нам тут говорят, сегодня же вечером покажем их в «Новостях» по телевидению и в два счета накроем всю компанию.
      — Стройные ножки тоже неплохо, — не унимался Гюнвальд Ларссон.
      — А шведский стриптиз? — подхватил Колльберг. — Представляешь, я еще ни разу не смотрел порнографического фильма. Девочка Луиза, семнадцать лет, раздевается и все такое прочее.
      — Эй вы, помолчите, — прорычал начальник ЦПУ.
      Пошли кадры, резкость была отменная, никто из присутствующих и припомнить не мог ничего подобного. Обычно на таких просмотрах вместо людей на экране мелькали какието расплывчатые пятна, то ли клецки, то ли тефтели. Но на сей раз изображение было на диво четким.
      Камера была хитро установлена вверху за кассой, и благодаря специальной высокочувствительной пленке можно было хорошо рассмотреть человека, находящегося перед стойкой.
      Правда, сперва там было пусто. Но уже через полминуты в кадр вошел человек. Остановился, посмотрел направо, потом налево. И наконец уставился прямо в объектив, словно для того, чтобы его получше запечатлели анфас.
      Отчетливо было видно одежду: замшевая куртка и стильная рубашка с отложным воротником.
      Энергичное суровое лицо, зачесанные назад светлые волосы, недовольный взгляд изпод густых бровей… Вот он поднял большую волосатую руку, выдернул из ноздри волосок и стал внимательно рассматривать его.
      Лицо на экране было хорошо знакомо присутствующим.
      Гюнвальд Ларссон.
      Вспыхнул свет. Спецгруппа безмолвствовала.
      Наконец заговорил начальник ЦПУ:
      — Об этом никому ни слова.
      Разумеется, как же иначе.
      Пронзительный голос Мальма повторил:
      — Никому ни слова. Вы отвечаете за это.
      Колльберг расхохотался.
      — Как это могло получиться? — спросил Бульдозер Ульссон.
      Похоже было, что даже он слегка озадачен.
      — Кхм, — прокашлялся киноэксперт. — С точки зрения техники это нетрудно объяснить. Скажем, заело спуск, и камера начала работать с опозданием. Что поделаешь, деликатное устройство.
      — Если хоть одно слово просочится в печать, — рокотал начальник ЦПУ, — то…
      — …министру придется новый графин заказывать, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Это же надо, как она замаскировалась, — ликовал Колльберг.
      Начальник ЦПУ рванулся к двери, Мальм затрусил следом.
      Колльберг задыхался от смеха.
      — Ну что тут скажешь, — сокрушался Бульдозер Ульссон.
      — Лично я сказал бы, что фильм совсем неплохой, — скромно подвел итог Гюнвальд Ларссон.

      Отдышавшись, Колльберг обратил испытующий взгляд на человека, которому он был временно подчинен.
      Бульдозер Ульссон был главной движущей силой спецгруппы. Он прямотаки обожал ограбления банков и за последний год, когда число их неимоверно возросло, расцвел пуще прежнего. Генератор идей и концентрат энергии, он мог неделями трудиться по восемнадцать часов в сутки — и хоть бы что, никаких жалоб, никакого намека на уныние и усталость. Порой его вконец измотанные сотрудники спрашивали себя, уж не он ли директор пресловутого акционерного общества «Шведские преступления».
      Бульдозер Ульссон явно считал полицейскую работу самым интересным и увлекательным делом на свете.
      Скорее всего потому, что сам он был не полицейский.
      Ульссон работал в прокуратуре и отвечал за расследование вооруженных налетов на банки. Таких налетов совершалось несметное количество. Некоторые из этих дел раскрывали, правда, не до конца, когото задерживали, когото сажали в тюрьму, но налеты только учащались, что ни неделя — три или четыре случая, и всем было ясно, что многие из них какимто образом связаны между собой. Но каким?
      Конечно, грабили не только банки. Нападений на частных лиц было неизмеримо больше, не проходило часа, чтобы когонибудь не ограбили. На улице, на площади, в магазине, в метро, в собственной квартире — нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности. Но банкам придавалось особое значение. Покушаться на банки было все равно что посягать на основы общества.
      Система государственного устройства на каждом шагу демонстрировала свою несостоятельность, лишь с величайшей натяжкой можно было назвать ее скольконибудь дееспособной. Что же до полиции, то она и на такую оценку не тянула. В одном Стокгольме за последние два года 220 тысяч правонарушений остались нерасследованными изза бессилия блюстителей порядка. Из более серьезных преступлений удавалось раскрыть только каждое четвертое, а сколько их вообще не доходило до полиции?
      Высшие чины лишь озабоченно качали головой, изображая недоумение. Издавна повелось кивать друг на друга, но теперь больше не на кого было кивать. И никто не мог придумать ничего дельного. Правда, ктото предложил запретить людям пить пиво, но если учесть, что Швеция занимает далеко не первое место по его потреблению, нетрудно было уразуметь, сколь далеки от действительности умозаключения иных деятелей руководящих государственных органов, если тут вообще можно говорить об умозаключениях.
      Одно было совершенно ясно: полиция во многом сама виновата. После реорганизации 1965 года, когда управление всеми полицейскими силами было централизовано и передано в одни руки, сразу же стало очевидно, что руки, мягко выражаясь, не те.
      Многие исследователи и социологи давно уже задавались вопросом, какими соображениями руководствуется в своих действиях Центральное полицейское управление. Вопрос этот, понятное дело, оставался без ответа. Ревностно оберегая свою кухню от чужого взгляда, начальник ЦПУ принципиально не давал никаких разъяснений. Зато он обожал произносить речи, которые чаще всего не представляли даже риторического интереса.
      Не так давно ктото из полицейских чинов придумал нехитрый, но вполне надежный способ подавать статистику преступности так, что она, формально оставаясь верной, сбивала людей с толку. Все началось с того, что в верхах решили сделать полицию более монолитной и боеспособной, щедрее оснастить ее техникой вообще и оружием в частности. Чтобы получить на это средства, требовалось преувеличить опасности, которым подвергались сотрудники. Словеса помочь не могли, и началась подтасовка статистики.
      Очень кстати пришлись тут политические манифестации второй половины шестидесятых годов. Демонстранты выступали за мир — их разгоняли силой. Они были вооружены лозунгами и верой в свою правоту — против них применяли слезоточивый газ, водометы и резиновые дубинки. Чуть не каждая антивоенная манифестация заканчивалась потасовкой. Тех, кто пробовал обороняться, избивали и арестовывали. Потом их привлекали к ответственности за «нападение на представителей власти» или «буйное сопротивление», и независимо от того, кончалось дело судом или нет, все такие случаи включали в статистику. Этот прием срабатывал безошибочно. Каждый раз, когда на демонстрантов натравливали сотнюдругую полицейских, число «нападений на блюстителей порядка» резко возрастало.
      Полицейских призывали «не снимать ежовых рукавиц», и многие, надо не надо, с охотой внимали этому призыву. Ударь, например, пьянчужку дубинкой — он, скорее всего, даст сдачи. Простая истина, любой усвоит.
      Хитроумные тактики добились своего. Полицию вооружили до зубов. На дела, с которыми раньше справлялся один человек, вооруженный простым карандашом и толикой здравого смысла, теперь посылали полный автобус полицейских с автоматами и в пуленепробиваемых жилетах.
      Правда, в конечном счете вышло не так, как было задумано. Насилие рождает не только антипатию и ненависть, оно сеет тревогу и страх.
      Дошло до того, что люди и впрямь стали бояться друг друга. Стокгольм превратился в город, где десятки тысяч граждан познали страх, а испуганный человек опасен.
      Из шестисот полицейских, которые ни с того ни с сего оставили службу, многие на самом деле уволились со страху. Хотя, как уже говорилось, их вооружили до зубов и они чаще всего сидели в патрульных машинах.
      Конечно, были и другие причины: ктото вообще скверно чувствовал себя в Стокгольме, комуто противно было нести службу так, как его заставляли.
      Словом, налицо был явный провал нового курса. Истоки же его терялись во мраке. И коекто улавливал в этом мраке коричневые оттенки.
      Можно было найти и другие примеры манипуляции со статистикой, отдающие подчас подлинным цинизмом. Год назад было решено положить конец махинациям с чеками. Коекто выписывал чеки, забывая о том, сколько на самом деле числится на его счету, другие присваивали чужие бланки, и количество нераскрытых мелких мошенничеств бросало тень на органы власти. Они не желали с этим мириться, и Центральное полицейское управление потребовало, чтобы магазины не принимали чеки в уплату за товар. Всем было ясно, к чему это приведет: как только людям придется носить при себе крупные суммы, участятся грабежи на улицах. Так и вышло. Конечно, мошенничества с чеками прекратились и полицейские власти могли похвастать успехом в кавычках. А то, что в городе ежедневно подвергались нападению десятки граждан, было не так уж важно.
      И даже кстати: еще один повод требовать пополнения полиции хорошо вооруженными кадрами.
      Правда, возникал вопрос: откуда их взять?
      Официальная статистика за первое полугодие прозвучала как ликующие фанфары. Преступность сократилась на два процента! Хотя всем было известно, что она намного выросла, все объяснялось просто. Меньше полицейских — меньше выявленных преступлений. К тому же каждый случаи махинаций с чековой книжкой учитывался отдельно, а теперь их не стало.
      Когда политической полиции запретили подслушивать частные телефонные разговоры, опять же поспешили на помощь теоретики ЦПУ. Они наговорили столько ужасов, что убедили риксдаг принять закон, разрешающий тайное подслушивание телефонных разговоров — для борьбы против торговли наркотиками. После чего упомянутая торговля расцвела пуще прежнего, зато антикоммунисты спокойно могли продолжать подслушивание.
      «Да, не оченьто приятно быть полицейским», — говорил себе Леннарт Коллльберг.
      Что делать, когда у тебя на глазах твоя организация заживо разлагается? Когда слышишь, как за стеной копошатся крысы фашизма? А ведь все твои сознательные годы отданы этой организации…
      Как поступить?
      Сказать все, что думаешь, — уволят.
      Ничего хорошего.
      Должны быть какието более конструктивные средства.
      И ведь не один он так рассуждает, многие сослуживцы разделяют его взгляды. Кто именно и сколько их?
      Совесть Бульдозера Ульссона не была обременена такими проблемами.
      Ему превосходно жилось на свете и все было ясно, как апельсин.
      — Одного только не пойму, — сказал он.
      — В самом деле? — удивился Гюнвальд Ларссон. — Чего же?
      — Куда машина подевалась? Ведь сигнальные установки были в порядке?
      — Вроде бы да.
      — Значит, мосты были сразу взяты под контроль.
      Сёдермальм — остров, к нему подходят шесть мостов, и спецгруппа давно разработала подробные инструкции, как возможно быстрее блокировать центральные районы Стокгольма.
      — Точно, — подтвердил Гюнвальд Ларссон. — Я запрашивал службу охраны порядка. Похоже, на этот раз механизм не подвел.
      — А что за телега? — спросил Колльберг.
      Он еще не успел ознакомиться с деталями.
      — «Реношестнадцать», светлосерый или бежевый. С буквой «А» и двумя тройками в номере.
      — Номер, конечно, фальшивый, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Конечно, но я еще ни разу не слышал, чтобы можно было перекраситься по пути от Мариинской площади до Слюссена. А если они поменяли машину…
      — Ну?
      — Куда же делась первая?
      Бульдозер Ульссон быстро ходил по комнате и хлопал себя ладонями по лбу. Ему было лет сорок, рост ниже среднего, ладный, румяный, все время в движении, ни ногам, ни мозгам не дает покоя.
      Сейчас он рассуждал:
      — Они загоняют машину в какойнибудь гараж поблизости от метро или автобусной остановки. Один сразу же увозит монету, другой меняет номер на машине и тоже сматывается. В субботу приходит механик и перекрашивает кузов. И уже вчера утром можно было перегонять телегу в другое место. Но…
      — Что — но? — спросил Колльберг.
      — Мои люди до часа ночи вчера проверяли каждый «рено», который шел из Сёдермальма.
      — Стало быть, либо машина проскользнула в первый же день, либо она еще на острове, — заключил Колльберг.
      Гюнвальд Ларссон молчал. Он брезгливо созерцал одеяние Бульдозера Ульссона. Мятый голубой костюм, розовая рубашка, широкий цветастый галстук. Черные носки, остроносые коричневые полуботинки с узором, давно не чищенные.
      — А про какого механика ты толкуешь?
      — Они сами не возятся с машинами, нанимают человека, часто из совсем другого города, из Мальмё или там из Гётеборга. Он пригоняет машину в условленное место, и он же забирает ее. С транспортом у них все точно рассчитано.
      — У них? Ты о ком говоришь? — недоумевал Колльберг.
      — О Мальмстрёме и Мурене, о ком же еще.
      — Кто это — Мальмстрём и Мурен?
      Бульдозер Ульссон озадаченно поглядел на него, но тут же взгляд его прояснился:
      — А, ну да. Ты ведь у нас в группе новенький. Мальмстрём и Мурен — налетчики, специалисты по банкам. Уже четыре месяца они на свободе, и за это время это их четвертая операция. Они удрали из Кумлы в конце февраля.
      — Но ведь оттуда, говорят, невозможно убежать.
      — А они и не бежали. Их отпустили домой на субботу и воскресенье. Понятно, они не вернулись. По нашим данным, до конца апреля они ничего не затевали. Скорее всего, отдыхали гденибудь — скажем, на Канарских островах или в Гамбии. Взяли двухнедельные туристские путевки — и укатили.
      — А потом?
      — Потом начали добывать снаряжение. Оружие и все такое прочее. Обычно они разживаются в Италии или Испании.
      — Но этот налет, в пятницу, совершила женщина, — возразил Колльберг.
      — Маскировка, — наставительно произнес Бульдозер Ульссон. — Светлый парик, накладной бюст. Готов побиться об заклад, это работа Мальмстрёма и Мурена. Только они способны на такое нахальство. Ставка на неожиданность, тонкий ход! Чувствуешь, какое интересное дело нам поручено? Шик-блеск! Тут не заскучаешь! Все равно что…
      — …играть с гроссмейстером в шахматы по переписке, — вяло договорил за него Гюнвальд Ларссон. — Кстати, о наших гроссмейстерах: не забудь, что и у Мальмстрёма, и у Мурена сложение бычье. Вес девяносто пять килограммов, обувь сорок шестой размер, ладони — лопаты. У Мурена объем груди сто восемнадцать — на пятнадцать сантиметров больше, чем было у Аниты Экберг в ее лучшие дни. Я не очень-то представляю себе его в платье и с накладным бюстом.
      — Между прочим, эта женщина, если не ошибаюсь, была в брюках? — вставил Колльберг. — И небольшого роста?
      — Мало ли кого они могли взять с собой, — спокойно отпарировал Бульдозер Ульссон. — Обычный прием.
      Он подбежал к письменному столу и схватил какуюто бумагу.
      — Сколько же у них всего денег сейчас? — громко размышлял он. — Пятьдесят тысяч загребли в Буросе, сорок тысяч в Гюббэнгене, двадцать шесть в Мерсте и теперь вот еще девяносто… Итого, двести с лишним. Значит, скоро пойдут…
      — Куда? — поинтересовался Колльберг.
      — На большое дело. Дело с большой буквы. Все остальное — подготовка, чтобы главную операцию финансировать. Да, теперь жди, вотвот грянет.
      Он снова забегал по комнате, обуреваемый радостным предвкушением.
      — Но где? Где, дамы и господа? Сейчас… давайте подумаем. Какой ход сделал бы я на месте Вернера Руса? На каком фланге повел бы атаку на короля? А вы?.. И когда?
      — Кто этот Вернер Рус, черт возьми? — спросил Колльберг.
      — Эконом — ну, вроде главного буфетчика на самолете. В авиакомпании работает, — объяснил Гюнвальд Ларссон.
      — Прежде всего он преступник! — воскликнул Бульдозер Ульссон. — Вернер Рус гений в своем роде. Это он им планы разрабатывает, без него Мальмстрём и Мурен были бы простые пешки. Он умственную работу делает, все до мелочей предусматривает. Сколько ворюг ходили бы без работы, если бы не Рус. Король преступного мира! Или, если хотите, профессор…
      — Не надрывайся, — вмешался Гюнвальд Ларссон. — Ты не на судебном заседании.
      — А мы вот что сделаем: схватим его! — Бульдозер Ульссон явно был восхищен своей гениальной идеей. — Прямо сейчас и возьмем.
      — А завтра отпустим, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Ничего. Важно сделать неожиданный ход. Может, собьем его с толку.
      — Ты уверен? В этом году его уже четыре раза задерживали.
      — Ну и что?
      Бульдозер Ульссон ринулся к двери. Его настоящее имя было Стен. Но об этом никто не помнил, разве что жена. Зато она, должно быть, забыла, как он выглядит.
      — Похоже, я чегото не понимаю, — сказал Колльберг.
      — Насчет Руса Бульдозер, пожалуй что, прав, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Редкостный пройдоха, и всегда у него алиби. Фантастические алиби. Как до дела доходит — он либо в Сингапуре, либо в Сан Франциско, либо в Токио, либо еще гденибудь.
      — Но откуда Бульдозеру известно, что Мальмстрём и Мурен причастны к этому налету?
      — Шестое чувство, интуиция… — Гюнвальд Ларссон пожал плечами и продолжал:
      — Ты мне другое объясни. Мальмстрём и Мурен — отпетые гангстеры. Их сто раз задерживали, они каждый раз выкручивались, но все же под конец угодили в Кумлу. И вдруг этих молодчиков отпускают домой на побывку.
      — Нельзя же вечно держать людей взаперти наедине с телевизором.
      — Конечно, конечно, — согласился Гюнвальд Ларссон.
      Они помолчали.
      Оба думали об одном. Государство не один миллион ухлопало на тюрьму Кумла, все было сделано, чтобы физически изолировать правонарушителей от общества. Иностранные знатоки учреждений такого рода говорили, что камеры Кумлы, пожалуй, угнетают и обезличивают человека как ни один другой застенок в мире.
      Отсутствие клопов в матрацах и червей в пище не может возместить полное отсутствие человеческих контактов.
      — Кстати, насчет этого убийства на Хурнсгатан, — заговорил Колльберг.
      — Какое там убийство. Скорее, несчастный случай. Она выстрелила нечаянно. Наверно, даже не знала, что пистолет заряжен.
      — Ты всетаки уверен, что это была девушка?
      — Конечно.
      — А как же насчет Мальмстрёма и Мурена?
      — Как — взяли да и послали на дело деву.
      — А отпечатки пальцев есть? Ведь она, кажется, была без перчаток.
      — Отпечатки были. На дверной ручке. Но ктото из служащих банка хватался за эту ручку до того, как мы подоспели. Так что все смазано.
      — Баллистическая экспертиза?
      — Будь спокоен. Эксперты получили и пулю, и гильзу. Сорок пятый калибр, скорее всего, «лама».
      — Изрядный калибр… Особенно для девушки.
      — Да уж. Бульдозер говорит, оружие тоже указывает на эту компанию — Мальмстрём, Мурен и Рус. Они всегда пользуются крупным калибром, страх нагоняют. Но…
      — Что — но?
      — Мальмстрём и Мурен не стреляют в людей. Во всяком случае, до сих пор не стреляли. Если ктонибудь артачится, пустят пулю в потолок, и сразу полный порядок.
      — Какой же смысл брать этого Руса?
      — Не знаю, может быть, Бульдозер рассуждает так: если у Руса неопровержимое алиби — скажем, в пятницу он был в Иокогаме, — можно биться об заклад, что план операции разработан им. Если же он находился в Стокгольме, тогда дело сомнительное.
      — А как ведет себя в таких случаях Рус? Не поднимает бучу?
      — Никогда. Он подтверждает, дескать, Мальмстрём и Мурен — его старые друзья, это верно, и ах, как жаль, что они пошли по кривой дорожке. В прошлый раз даже спросил, не может ли он чемнибудь помочь своим корешам. Член коллегии Мальм был при этом. Как услышал эти слова, чуть не околел от злости.
      — А Ульссон?
      — Бульдозер только заржал. Хитрый ход, говорит.
      — На что же он рассчитывает?
      — Сам слышал — ждет следующего хода. Считает, что Рус замыслил большое дело для Мальмстрёма и Мурена. Видно, приятели надумали загрести такой куш, чтобы потом можно было смотаться за границу и жить до самой смерти на ренту.
      — Обязательно банк пощупают?
      — Бульдозер только банками занимается, на все остальное ему плевать, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Должно быть, так ему велено.
      — А свидетель что же?
      — К которому Эйнар ездил?
      — Ну да.
      — Был тут сегодня утрам, смотрел фотографии. Никого не опознал.
      — А насчет машины он уверен?
      — Железно.
      Гюмвальд Ларссон долго молчал, дергая пальцы до хруста в суставах, и наконец произнес:
      — С этой машиной чтото не так.

      День обещал быть жарким, и Мартин Бек достал из шкафа самый легкий костюм, голубой. Он купил его месяц назад и надевал всего один раз. Натягивая брюки, увидел на правой штанине шоколадное пятно и вспомнил, что в компании с двумя детьми Колльберга тогда было съедено энное количество сладостей.
      Мартин Бек снял брюки, пошел на кухню, намочил горячей водой уголок полотенца и потер пятно, отчего оно еще больше расплылось. Но он не сдался и, продолжая упорно сражаться с брюками, подумал, чего же стоил их брак с Ингой, если ему только в таких вот случаях недостает ее… Уже половина брючины мокрая, зато пятно — ага, почти исчезло. Он пригладил складку большим и указательным пальцами и повесил брюки на спинку стула у открытого окна, чтобы солнце подсушило.
      Еще только восемь, но он проснулся давно, несколько часов назад. Накануне неожиданно для себя заснул рано и спал на диво спокойно, без снов. Первый после долгого перерыва рабочий день был не таким уж напряженным, а всетаки утомил его.
      Мартин Бек открыл холодильник, поглядел на пакет с молоком, на масло, на одинокую бутылку пива: вечером по пути домой надо будет зайти в магазин. Взять пива и йогурта. Или бросить пить йогурт по утрам, уж больно невкусно… Но тогда нужно придумать на завтрак чтонибудь другое, врач сказал, что необходимо восстановить хотя бы те килограммы, которые он потерял после выписки из больницы, а лучше всего прихватить еще немного.
      Зазвонил телефон в спальне.
      Мартин Бек захлопнул холодильник, подошел к аппарату и снял трубку.
      Звонила медсестра Биргит из дома для престарелых.
      — Фру Бек стало хуже, — сообщила она. — Сегодня с утра высокая температура, тридцать девять с лишним. Я решила вам об этом сообщить.
      — Ну конечно, спасибо. Она сейчас не спит?
      — Пять минут назад не спала. Но она очень слаба.
      — Еду, — сказал Мартин Бек.
      — Нам пришлось перевести ее в другую палату, там удобнее наблюдать за ней, — объяснила медсестра. — Так что вы сперва зайдите в канцелярию.
      Матери Мартина Бека исполнилось восемьдесят два года, и она уже третий год находилась в клиническом отделении дома престарелых. Болезнь развивалась медленно, сначала легкие приступы головокружения, потом припадки участились и стали тяжелее. Кончилось это частичным параличом, ноги отнялись, пришлось ей обзавестись инвалидным креслом, а с конца апреля она и вовсе не вставала с постели.
      Пользуясь вынужденным отдыхом, Мартин Бек часто навещал мать, хоть и мучительно было смотреть, как она медленно угасает, как годы и болезнь омрачают ее рассудок. Последние несколько раз она принимала его за своего мужа, отца Мартина, скончавшегося двадцать два года назад.
      Тяжко было смотреть и на то, как она одинока в своей палате, отрезана от всего света. До начала приступов она часто приезжала в город, ходила по магазинам, была на людях, навещала немногих оставшихся в живых друзей. Ездила к Инге и Рольфу в Багармуссен, к внучке Ингрид в Стоксунд. Конечно, в приюте ей и до болезни бывало порой тоскливо и одиноко, но тогда она еще не была обречена видеть вокруг себя одних только немощных стариков. Читала газеты, смотрела телевизор, слушала радио, иногда посещала концерты или кино. Ее продолжало интересовать все, что происходило в мире.
      Вынужденная изоляция очень скоро отразилась на психике.
      На глазах Мартина у нее развился маразм, мать утратила интерес к происходящему вне стен палаты, а там и вовсе отключилась от реальности.
      Как будто сработал защитный механизм, и ее сознание, не находя ничего отрадного в настоящем, целиком замкнулось на прошлом.
      Когда мать еще сидела в инвалидном кресле и радовалась посещениям сына, его охватывал ужас при мысли о том, как протекают ее дни.
      В семь утра ее умывали, одевали, сажали в кресло и приносили завтрак. Потом она сидела в своей комнате одна, радио не слушала — слух уже не тот, читать не было сил, и ослабевшие пальцы не справлялись ни с каким рукоделием. В двенадцать — обед, а в три, когда кончался рабочий день санитарок, они раздевали ее и укладывали в постель. Потом легкий ужин, который мать изза плохого аппетита далеко не всегда съедала. Рассказывая о том, что ее журят за это, она не жаловалась: пусть бранят, только бы совсем не забывали!
      Мартин Бек знал, что в доме для престарелых не хватает обслуживающего персонала, особенно трудно найти сестер и санитарок в клиническое отделение. Знал он также, что люди там славные, заботливые, пекутся о стариках, несмотря на мизерное жалованье и неудобные часы работы. Он долго ломал себе голову, как скрасить матери существование, — может быть, перевезти в частную клинику, где ей смогут уделять больше времени и внимания? Но потом понял, что вряд ли в частной клинике будет намного лучше, главное — почаще навещать ее. Изыскивая возможности улучшить ее положение, он убедился, что многим старикам приходится куда хуже.
      Что такое одинокая нищая старость? После полноценной трудовой жизни ты обречен на жалкое прозябание и полную утрату человеческого достоинства. И если ты к тому же не в силах сам вести хозяйство, остается лишь дожидаться кончины в приюте вместе с другими, такими же отверженными, несчастными стариками.
      Правда, слово «приют» вышло из обихода, как и название «дом для престарелых», — теперь говорили «дом пенсионеров», даже «отель для пенсионеров», маскируя тот факт, что на самом деле большинство стариков попадало туда отнюдь не по своей воле, а по приговору так называемого «процветающего общества», которое списало их в расход.
      Да, суровый приговор ожидает тех, кто достиг чересчур преклонного возраста. Изношенному колесику место на свалке…
      Мартин Бек понимал, что его матери еще посчастливилось. Она долго откладывала деньги впрок, чтобы на старости лет никому не быть в тягость. Правда, инфляция сильно обесценила деньги, но все же сбережения позволяли ей рассчитывать на уход и приличный стол, у нее была большая, светлая палата, где ее окружали привычные, дорогие сердцу вещицы…
      Брюки быстро высохли на солнце, и пятна почти не видно. Мартин Бек оделся и вызвал по телефону такси.
      Дом для престарелых был окружен большим зеленым парком — высокие деревья, прохладные тенистые дорожки, клумбы, газоны, террасы. До болезни мать Мартина любила гулять здесь под руку с сыном.
      Он прошел в канцелярию, но никого не застал. В коридоре ему встретилась женщина, которая несла поднос с термосами. На вопрос, где найти сестру Биргит, она с певучим финляндским акцентом ответила, что сестра занята с пациентом. Тогда он спросил, в какую палату перевели фру Бек. Женщина кивком указала в конец коридора и пошла дальше.
      Мартин Бек тихо отворил дверь. Палата была меньше прежней и больше отдавала больницей. Все бело, только на столике у окна красные тюльпаны, которые он привез два дня назад.
      Мать лежала в постели, глядя в потолок. Казалось, от посещения к посещению глаза ее становятся больше. Исхудалые пальцы теребили покрывало. Он подошел к кровати и взял ее за руку. Она медленно перевела взгляд на него.
      — Приехал, в такую даль… — чуть слышно прошептала она.
      — Вам не следует говорить, мама, это вас утомляет, — сказал Мартин Бек и сел на стул, не выпуская ее руки.
      Это маленькое измученное лицо… И блестящие от жара глаза…
      — Как вы себя чувствуете, мама?
      Она долго молча смотрела на него, раздругой моргнула — медленно, с усилием, словно веки стали очень тяжелыми.
      — Мне холодно, — услышал он наконец.
      Мартин Бек осмотрелся кругом. На табуретке у изножья лежало одеяло; он накрыл ее им.
      — Спасибо, милый, — прошептала она.
      Он снова сел возле нее. Не зная, что говорить, просто держал в своей руке ее тонкие холодные пальцы.
      В горле у нее чтото сипело. Постепенно дыхание успокоилось, она закрыла глаза.
      Мартин Бек продолжал сидеть неподвижно. Тихо… Только дрозд поет за окном.
      Он осторожно выпустил ее руку и встал.
      Погладил сухую горячую щеку.
      Шагнул было к двери, в эту минуту мать открыла глаза и посмотрела на него.
      — Надень синюю шапочку, на улице холодно, — прошептала она и опять закрыла глаза.
      Он постоял, нагнулся, поцеловал ее в лоб и вышел.

      Кеннет Квастму, один из двух полицейских, которые обнаружили тело Свярда, опять ушел в суд давать показания. Мартин Бек разыскал его в коридоре городского суда и до того, как Квастму пригласили в зал, успел задать два самых важных для себя вопроса.
      Выйдя из здания суда, Мартин Бек направился к дому, где жил Свярд; идти было недалеко, всего два квартала. По пути он миновал две строительные площадки. У южного торца полицейского управления прокладывалась новая линия метро, а повыше на той же улице строители бурили и взрывали скалу для подземных этажей нового полицейского штаба, куда предстояло перебираться и Мартину Беку. Экскаваторы, грузовики, пневматические буры… Какое счастье, что его кабинет сейчас помещается на аллее Вестберга! Гул моторов на Сёдертельезеген — ничто перед здешним грохотом.
      Дверь квартиры на втором этаже была отремонтирована и опечатана. Мартин Бек снял печать, прошел в комнату и сразу же ощутил слабый трупный запах, приставший к стенам и убогой обстановке.
      Он подошел к закрытому окну и внимательно осмотрел его. Оно было старой конструкции, открывалось наружу, а запиралось задвижкой с кольцом, которое надевалось на крючок в раме. Собственно, задвижек было две, но нижний крючок отсутствовал. Краска вся облезла, рама внизу потрескалась. Должно быть, в щель над подоконником и ветер дул, и дождь просачивался.
      Мартин Бек опустил основательно выцветшую синюю штору. Потом отошел к двери и посмотрел оттуда на комнату. Если верить донесению Квастму, когда полицейские проникли в квартиру, все так и было. Он снова подошел к окну, дернул за шнур, и штора медленно, со скрипом свернулась. Мартин Бек распахнул окно и выглянул наружу.
      Справа простиралась строительная площадка, где царил такой грохот, дальше высилось полицейское управление, он даже различил окна уголовной полиции в той части здания, которая выходила на Кунгсхольмсгатан. Слева видно пожарное депо и конец Бергсгатан. Коротенький переулок соединял ее с Хантверкаргатан. Постой, что же это за переулок? Надо будет пройти там, когда он закончит осмотр квартиры.
      Прямо напротив окна раскинулся Крунубергский парк, разбитый, как и многие парки Стокгольма, на естественной возвышенности. Когда Мартин Бек работал в Кристинебергском районе, он обычно проходил через этот парк, от каменной лестницы в углу около Пульхемсгатан до старого еврейского кладбища в другом конце. На самом гребне иногда присаживался на скамейке под липами выкурить сигарету.
      Потянуло курить, и он полез в карман, хотя знал, что сигарет там нет. Мартин Бек вздохнул. Перейти на жевательную резинку или мятные лепешки? Или жевать зубочистки по примеру коллеги Монссона в Мальмё?
      Он прошел на кухоньку. Здесь оконная рама рассохлась еще сильнее, но щели были заклеены бумагой.
      В этой квартире и обои, и потолки, и скудная обстановка — все было запущено. С тяжелым сердцем продолжал он осмотр, проверил ящики, шкафы. Негусто, только самое необходимое…
      Выйдя в тесный коридорчик, заглянул в уборную. Ни ванны, ни душа в квартире не было.
      Потом он проверил наружную дверь и убедился, что все те замки и запоры, которые были перечислены в донесениях, налицо. И они явно все были заперты, когда дверь взломали.
      Чудеса, да и только. Дверь и оба окна были закрыты. Квастму утверждает, что они с Кристианссоном не видели никакого оружия. И что квартира все время находилась под наблюдением; никто не мог проникнуть в нее и чтолибо вынести.
      Мартин Бек еще раз внимательно оглядел комнату. Напротив двери стояла кровать, рядом с кроватью — полка. Сверху на полке — лампа с желтым плиссированным абажуром, старая пепельница зеленого стекла, большой спичечный коробок; внутри — несколько зачитанных журналов и три книги. У стены направо — стул с грязным сиденьем в зеленую и белую полоску, налево — крашенные коричневой краской стол и венский стул. От электрокамина к розетке тянулся черный привод; вилка была выдернута. Еще в комнате был коврик, но его отправили в лабораторию. Среди множества всяких пятен на нем оказалось три кровавых, причем группа крови была та же, что и у Свярда.
      В стенном шкафу валялись три старых носка, грязная фланелевая рубашка неопределенного цвета и пустая, сильно потертая холщовая сумка. На плечиках висел сравнительно новый поплиновый плащ, на крючках в стене — вязаный зеленый джемпер, серая нижняя рубашка с длинными рукавами и серые фланелевые брюки. Карманы брюк были пусты.
      И все.
      Патологоанатом начисто исключала возможность того, что Свярд был ранен гдето еще, вошел в квартиру, запер дверь на все замки, потом лег и помер. И хотя Мартин Бек не был специалистом в медицине, опыт подсказывал ему, что она права.
      Но как же это произошло?
      Каким образом был застрелен Свярд, если, кроме него, в квартире никого не было, а ему самому нечем было стрелять?
      Когда Мартин Бек еще только начал знакомиться с делом и увидел, как небрежно оно велось, он решил, что и эта головоломка — плод чьейто небрежности. Однако теперь он стал склоняться к мысли, что в комнате и впрямь не было никакого оружия и что Свярд самолично запер двери и окна. Но как же тогда объяснить эту смерть?
      Снова осмотрел он всю квартиру, тщательнее прежнего, но не нашел ничего, что могло бы пролить свет на загадку. В конце концов он решил пойти и спросить других жильцов.
      Истратив еще сорок пять минут, Мартин Бек почувствовал, что топчется на месте. Бывший складской рабочий Карл Эдвин Свярд явно не отличался общительностью. Большинство жильцов даже и не знали о его существовании, хотя он поселился в доме больше трех месяцев назад. К нему никто не приходил, он ни с кем из соседей словом не перемолвился. Его ни разу не видели пьяным, и никто не жаловался на шум в его квартире, оттуда вообще не доносилось ни звука.
      Мартин Бек вышел из подъезда и остановился. Через улицу высилась горка с тенистым парком. Пойти, посидеть под липами? Но тут он вспомнил, что хотел познакомиться с переулком, и повернул налево.
      Улуф Ёдингсгатан… Много лет назад он гдето читал, что в восемнадцатом веке был в Кунгсхольменской школе преподаватель Улуф Ёдинг. И сейчас на Хантверкаргатан есть школа — уж не та ли самая?
      Не доходя до Пульхемсгатан, Мартин Бек заметил табачную лавку. Вошел и купил себе пачку сигарет с фильтром.
      Свернул в сторону Кунгсхольмсгатан, достал сигарету, закурил. Отвратительный вкус… Он думал о Карле Эдвине Свярде, и ему было не по себе.

      Во вторник, когда на аэродроме Арланда приземлился самолет из Амстердама, Вернера Руса в пассажирском зале ждали два агента в штатском. Им было приказано действовать тактично, не привлекать внимания, и, когда эконом наконец показался на летном поле в обществе стюардессы, они отступили от дверей в глубь зала.
      Вернер Рус сразу заметил их. И то ли узнал в лицо, то ли нюхом угадал полицейских — так или иначе он смекнул, что они явились по его душу, остановился и сказал чтото стюардессе. Она кивнула, попрощалась и пошла к выходу.
      А Вернер Рус решительно направился к полицейским.
      Он был высокого роста, плечистый, загорелый. Одет в синюю форму, в одной руке — фуражка, в другой — черная кожаная сумка с широким ремнем. Светлый чуб, длинные баки, нахмуренные густые брови, изпод которых холодно смотрели голубые глаза.
      — По какому случаю столь торжественная встреча? — осведомился он, вызывающе вскинув голову.
      — Прокурор Ульссон хочет побеседовать с вами, — сказал один из агентов. — Так что будьте любезны проследовать с нами на Кунгсхольмсгатан.
      — Он что, спятил? Я же был там две недели назад, и ничего нового за это время не прибавилось.
      — Ладно, ладно, — сказал агент постарше. — Вы уж сами с ним объяснитесь, наше дело выполнить приказ.
      Рус досадливо пожал плечами и зашагал к выходу. Когда они подошли к машине, он сказал:
      — Только сперва вы отвезете меня домой в Мерсту, чтобы я мог переодеться, ясно? Адрес знаете.
      Он плюхнулся на заднее сиденье и мрачно скрестил руки на груди. Младший из агентов, который вел машину, вспылил, дескать, он не таксист, но коллега унял его и объяснил, куда ехать.
      Они поднялись вместе с Русом в его квартиру и подождали в прихожей, пока он сменил форму на светлосерые брюки, водолазку и замшевую куртку.
      После этого они отвезли его в полицейское управление на Кунгсхольмсгатан и проводили в кабинет, где ждал Бульдозер Ульссон.
      Как только отворилась дверь, Бульдозер вскочил с кресла, жестом отпустил обоих агентов и предложил Вернеру Русу сесть. Потом вернулся на свое место за письменным столом и радостно произнес:
      — Кто бы мог подумать, господин Рус, что мы так скоро свидимся опять.
      — Вот именно, кто! — подхватил Рус. — Во всяком случае, не я. Нельзя ли узнать, для чего вам понадобилось задерживать меня на этот раз?
      — Бросьте, зачем же так официально. Просто мне захотелось расспросить вас кое о чем. А там будет видно.
      — И вообще, совсем необязательно было вашим подручным увозить меня с работы. А если мне сейчас опять идти в рейс? Что тогда — терять место только потому, что вам приспичило почесать язык?
      — Ну что вы, что вы! Я отлично знаю, что у вас впереди двое суток свободных — верно? Так что времени у нас хватит, ничего страшного.
      — Вы не имеете права держать меня здесь больше шести часов, — сказал Вернер Рус и поглядел на свои часы.
      — Двенадцать, господин Рус. А понадобится — так и больше.
      — В таком случае не соизволит ли господин прокурор изложить, в чем меня подозревают, — вызывающе произнес Вернер Рус.
      Бульдозер протянул ему пачку дешевых сигарет, но Рус презрительно мотнул головой и достал из кармана «Бенсон энд Хеджез». Прикурив от золоченой зажигалки «Данхилл», он молча смотрел, как Бульдозер Ульссон чиркает спичкой и закуривает свою сигарету.
      — А разве я сказал, что подозреваю вас в чемлибо? — Бульдозер пододвинул эконому пепельницу. — Просто нам с вами надо бы потолковать об ограблении в пятницу.
      — О каком еще ограблении?
      — Я говорю про банк на Хурнсгатан, — сухо ответил Бульдозер Ульссон. — Удачная операция, девяносто тысяч на полу не валяются, вот только не повезло клиенту, который при этом был убит.
      Вернер Рус удивленно поглядел на него и покачал головой.
      — Чтото вас не туда занесло… В пятницу, говорите?
      — Вот именно, — сказал Бульдозер. — Разумеется, господин Рус в тот день находился в рейсе. И куда же вас занесло в пятницу?
      Бульдозер Ульссон откинутся назад с самодовольным видом.
      — Не знаю, где был господин Ульссон, а я в пятницу был в Лиссабоне. Можете проверить в авиакомпании. По расписанию посадка в Лиссабоне в четырнадцать сорок пять, мы опоздали на десять минут. В субботу утром вылетели в девять десять, сели в Арланде в пятнадцать тридцать. В пятницу я обедал в отеле «Тиволи» и там же ночевал, это также можно проверить.
      Вернер Рус тоже откинулся назад и торжествующе посмотрел на собеседника. Бульдозер сиял от удовольствия.
      — Прекрасно, отличное алиби.
      Он наклонился, смял сигарету в пепельнице и язвительно продолжал:
      — Но ведь господ Мальмстрёма и Мурена в Лиссабоне не было?
      — А с какой стати имто быть в Лиссабоне? И вообще, следить за Мальмстрёмом и Муреном не моя обязанность.
      — В самом деле?
      — В самом деле, и я вам об этом сто раз говорил. А что касается ограбления в пятницу, так я в последние дни не брал в руки шведских газет и ни о каких ограблениях не знаю.
      — Тогда разрешите проинформировать вас, что некто, переодетый женщиной, вошел в банк перед самым закрытием, присвоил девяносто тысяч крон ассигнациями, потом застрелил клиента того же банка, после чего бежал на машине марки «рено». Полагаю, вы сами понимаете, что убийство — это уже совсем другая статья.
      — Я другого не понимаю — при чем тут я, — отпарировал Рус.
      — Когда вы виделись со своими приятелями Мальмстрёмом и Муреном?
      — Я уже ответил вам на этот вопрос в прошлый раз. Больше мы не встречались.
      — И вам неизвестно, где их можно найти?
      — Мне известно только то, что я слышал от вас. Я не видел их с тех пор, как они угодили в Кумлу.
      Бульдозер пристально посмотрел на Вернера Руса, потом записал чтото в блокноте, захлопнул его и встал.
      — Что ж, — небрежно произнес он. — Это нетрудно проверить.
      Он подошел к окну и опустят жалюзи для защиты от солнца.
      Вернер Рус подождал, когда он сядет, потом сказал:
      — Одно мне совершенно ясно — Мальмстрём и Мурен тут ни при чем. Убийство — нет, они не такие дураки.
      — Я допускаю, что ни Мальмстрём, ни Мурен не станут стрелять в человека, но это еще не исключает их соучастия. Предположим, они сидели и ждали в машине. Что вы на это скажете?
      Рус пожал плечами и хмуро уставился в пол.
      — Представим себе, что у них был сообщник или сообщница, — увлеченно продолжал Бульдозер. — С такой возможностью тоже ведь надо считаться. Если не ошибаюсь, в том деле, на котором они погорели в последний раз, участвовала подружка Мальмстрёма?
      Он прищелкнул пальцами, вспоминая.
      — Точно: Гюнилла Бергстрём… И заработала на этом полтора года, так что ее найти нетрудно.
      Рус глянул на него исподлобья.
      — Дада, ведь она еще не сбежала, — пояснил Бульдозер. — Но, кроме нее, есть на свете и другие девушки, а упомянутые господа, похоже, не против женской помощи. Или я ошибаюсь?
      Вернер Рус снова пожал плечами и выпрямился.
      — Откуда мне знать, — безучастно произнес он. — Меня это не касается.
      — Ну конечно, — кивнул Бульдозер.
      Он задумчиво поглядел на Руса, потом наклонился и положил ладони на стол.
      — Итак, вы утверждаете, что последние полгода не встречались с Мальмстрёмом и Муреном и они не давали о себе знать?
      — Да, утверждаю, — сказал Вернер Рус. — И еще раз повторяю, что я не могу отвечать за их поступки. Да, мы знакомы со школьной скамьи, я этого никогда не отрицал. И то, что мы потом встречались, тоже признаю. Но это не значит, что мы неразлучные друзья и они посвящают меня во все свои дела и затеи. Меня безумно огорчает, что они пошли по кривой дорожке, но я не имею ровным счетом никакого отношения к преступной деятельности, в которой их обвиняют. Я уже говорил, что с удовольствием помог бы направить их на верный путь. Но мы давнымдавно не встречались.
      — Надеюсь, вы понимаете, что эти слова могут сильно повредить вам, если выяснится, что вы всетаки общались с названными лицами, — на вас тоже может пасть подозрение.
      — Нет, не понимаю.
      Бульдозер дружелюбно улыбнулся.
      — Так уж и не понимаете… — Он хлопнул ладонями по столу и встал. — Вы извините меня, но мне надо коечто выяснить. Придется на несколько минут прервать нашу беседу, потом продолжим.
      Бульдозер быстро направился к двери. На пороге внезапно обернулся и внимательно посмотрел на Вернера Руса.
      У эконома было весьма озабоченное лицо. Бульдозер торжествующе потер руки и затрусил по коридору.
      Как только дверь захлопнулась, Вернер Рус встал, неторопливо проследовал к окну и остановился, разглядывая улицу через щели жалюзи. Постоял так, тихо насвистывая, потом кинул взгляд на свои электронные часы, нахмурил брови, быстро подошел к столу и сел в кресло Бульдозера. Пододвинул к себе телефон, поднял трубку, соединился с городом и набрал номер. В ожидании ответа он один за другим выдвигал ящики и штудировал их содержимое. Наконец заговорил:
      — Привет, Крошка, это я. Слушай, может, встретимся немного попозже? Мне тут надо потолковать с одним мужиком, это часа на два.
      Он взял из ящика ручку с клеймом «Казенное имущество» и поковырял в свободном ухе.
      — Ну конечно, потом куданибудь сходим и перекусим. Я голодный как черт.
      Он покрутил ручку перед глазами, швырнул ее обратно в ящик и закрыл его.
      — Нет, не из кабака, здесь чтото вроде гостиницы, но жратва паршивая, так что я потерплю до нашей встречи. Семь устраивает? Ладно, значит, в семь я за тобой заеду. Ну все.
      Он положил трубку, встал, сунул руки в карманы и заходил по кабинету, продолжая насвистывать.
      Бульдозер отыскал Гюнвальда Ларссона.
      — Рус сейчас у меня, — сообщил он.
      — Ну и где же он обретался в пятницу? В Куала-Лумпуре или Сингапуре?
      — В Лиссабоне, — торжествующе ответил Бульдозер. — Это ж надо, какую работенку себе отхватил — идеальная ширма для гангстера. Такие роскошные алиби — любой позавидует.
      — А еще что он говорит?
      — Да ничего. Изображает полное неведение. О банковских налетах понятия не имеет, Мальмстрёма и Мурена сто лет не видел. Скользкий, как угорь, хитрый, как лиса, брешет, как собака.
      — Словом, ходячий зверинец, а не человек, — подвел итог Гюнвальд Ларссон. — И что же ты думаешь с ним делать?
      Бульдозер Ульссон сел в кресло напротив Ларссона.
      — Думаю отпустить его. И наладить слежку. У тебя есть человек, которого Рус не знает?
      — А докуда за ним следить? Если до Гонолулу, я сам возьмусь.
      — Нет, серьезно.
      Гюнвальд Ларссон вздохнул.
      — Ладно, чтонибудь придумаем. Когда начинать?
      — Сейчас, — сказал Бульдозер. — Сейчас я вернусь к себе и отпущу его. У него отгул до четверга, за это время он наведет нас на Мальмстрёма и Мурена, надо только следить в оба.
      — До четверга… Тогда одним человеком не обойтись, нужен второй на смену.
      — И чтобы люди были первый сорт, — подчеркнул Бульдозер. — Если он почует слежку, все пропало.
      — Дай мне четверть часа, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Как позвоню, значит, готово.
      Когда Вернер Рус двадцать минут спустя остановил такси на Кунгсхольмсгатан, через ветровое стекло серого «вольво» за ним наблюдал инспектор Рюне Эк.
      Рюне Эк, тучный седой мужчина в очках, пятидесяти пяти лет, страдал язвой желудка, по причине каковой врач недавно прописал ему строжайшую диету. Вот почему он без особой радости провел четыре часа в кафе «Оперное», пока Вернер Рус и его рыжеволосая партнерша ели и пили за милую душу, сидя за столиком на веранде.
      Всю долгую, светлую летнюю ночь со вторника на среду Эк хоронился в роще на берегу Меларена, любуясь исподтишка обнаженной натурой, меж тем как Вернер Рус рассекал кролем воды озера, словно какойнибудь Тарзан.
      Когда утреннее солнце подрумянило макушки деревьев, Рюне Эк продолжил свою сугубо секретную деятельность, прячась в кустах перед одноэтажным коттеджем в дачном поселке Хессельбю. Убедившись, что парочка одна в доме, и к тому же крепко спит после купания, он вернулся к своей машине и ближайшие полчаса очищал волосы и одежду от клещей.
      Еще через час его сменили, а Вернер Рус попрежнему пребывал в коттедже. Похоже было, что он вовсе не спешит вырваться из объятий рыжеволосой красотки и нанести визит своим друзьям Мальмстрёму и Мурену.

      Получи ктонибудь возможность сравнить силы полицейской спецгруппы и шайки, которая грабила банки, он убедился бы, что во многом они почти равны. Спецгруппа располагала огромными техническими ресурсами, зато у противника был большой оборотный капитал, и ему принадлежала инициатива.
      Из Мальмстрёма и Мурена, наверно, вышли бы хорошие полицейские — физические данные блестящие, да и с интеллектом, в общем, обстояло не так уж плохо. Да только поди убеди их посвятить себя столь сомнительной профессии.
      Оба они в жизни ничем, кроме преступлений, не занимались, и теперь, когда одному исполнилось тридцать три, а другому — тридцать пять, они вполне заслуживали звания квалифицированных специалистов. Но поскольку их основное занятие далеко не всеми признается почтенным, Мальмстрём и Мурен обзавелись и другими профессиями. В паспортах, водительских удостоверениях и прочих документах они именовались: один — инженером, другой — управляющим. Совсем не глупо, если учесть, что страна буквально кишела инженерами и управляющими. Естественно, все документы были поддельные и выписаны на другие фамилии, тем не менее и на первый, и на второй взгляд они производили солидное впечатление. Паспорта, например, выдержали уже не одно испытание на пограничных пунктах Швеции и ряда других стран.
      Да и сами господа Мальмстрём и Мурен выглядели очень даже положительно. Лица приятные, пышущие здоровьем, взгляд открытый. Четыре месяца свободы отразились на их облике: оба отлично загорели, Мальмстрём отрастил бороду, Мурен — усы и баки.
      Причем загорали не гдето там на Мальорке или Канарских островах, — нет, они провели три недели в Восточной Африке, совершили так называемое фотосафари. Хорошенько отдохнули. А затем последовали деловые поездки, одна — в Италию, чтобы пополнить свое снаряжение, другая — во Франкфурт, чтобы нанять толковых ассистентов.
      На родине они слегка пощупали несколько банков и ограбили двух частных дисконтёров, которые предпочли не обращаться в полицию, чтобы не привлекать к себе внимания налоговых инспекторов.
      Эта деятельность принесла им неплохой валовой доход, но издержки тоже были немалые, да и в ближайшем будущем предстояли довольно большие расходы.
      Известно, однако, что дивиденды прямо пропорциональны капиталовложениям; живя в обществе «смешанной экономики», они хорошо усвоили эту истину. А цель, которую они себе поставили, была достаточно значительной.
      Мальмстрём и Мурен работали во имя идеи, которую новой отнюдь не назовешь, но от этого она нисколько не проигрывала.
      Они собирались еще разок как следует потрудиться, а затем уйти на покой.
      Осуществить наконец действительно большую операцию.
      Приготовления были в основном завершены, проблема финансирования решена, план почти полностью разработан.
      Они не знали еще, где и когда, зато знали самое главное: как.
      До заветной цели оставалось совсем немного.
      Хотя Мальмстрём и Мурен, как уже говорилось, были профессионалы с изрядным опытом, до настоящих воротил они не доросли.
      Настоящие воротилы не попадаются.
      Настоящие воротилы банков не грабят. Они сидят в конторах и управлениях и нажимают кнопки. Они ничем не рискуют. Они не посягают на священных коров общества, а занимаются легализованным присвоением, стригут шерсть с рядовых граждан.
      Они наживаются на всем. Отравляют природу и людей — потом «исцеляют» недуги негодными лекарствами. Намеренно запускают целые городские районы, обрекая их на снос, — потом строят другие дома, которые заведомо хуже старых.
      Но главное — они не попадаются.
      А Мальмстрём и Мурен попадались, их словно преследовал злой рок. Но теперь, кажется, они разобрались, в чем их ошибка: разменивались по мелочам.
      — Знаешь, о чем я думал там, под душем? — спросил Мальмстрём. Он только что вышел из ванной и теперь тщательно расстилал на полу купальную простыню; второй простыней он обернул бедра, третья лежала на плечах.
      Мальмстрём был болезненно чистоплотен. В этот день он с утра уже четыре раза принял душ.
      — Знаю, — ответил Мурен. — О бабах.
      — Как ты угадал?
      Мурен, в шортах и белой сорочке, сидел у окна и обозревал Стокгольм, приставив к глазам морской бинокль.
      Квартира, в которой они пребывали, помещалась в многоэтажном доме на Данвиксклиппан, на высоком берегу залива, и из окна открывался недурственный вид.
      — Нельзя смешивать баб и работу, — сказал Мурен. — Сам убедился, к чему это приводит.
      — А я ничего и не смешиваю, — обиженно возразил Мальмстрём. — Уж и подумать нельзя, да?
      — Почему же, — великодушно уступил Мурен. — Думай на здоровье.
      Он следил за белым пароходом, который шел к заливу Стрёммен.
      — Глядика, «Нерршер», — сказал он. — Подумать только, жив еще.
      — Кто жив?
      — Тебе не интересно. А ты о ком именно думал?
      — О девах в Найроби. Сильны, правда? Я всегда говорил: негры — это чтото особенное.
      — Не негры, а африканцы, — наставительно возразил Мурен. — А в данном случае — африканки. Женский род, а не мужской.
      Мальмстрём побрызгал дезодорантом под мышками и в других местах.
      — Всето ты знаешь, — сказал он.
      — К тому же ничего особенного в них нет. Просто тебе так показалось после долгого поста.
      Минутудругую они обсуждали подробности, потом Мальмстрём достал новое белье и носки, разорвал полиэтиленовую упаковку и начал одеваться.
      — Этак ты все свое состояние на трусы растратишь, — заметил Мурен. — Непонятная страсть, ейбогу.
      — Да, цены растут — кошмар.
      — Инфляция, — сказал Мурен. — И виноваты мы сами.
      — Мы? Ты что, столько лет в кутузке…
      — Мы кучу денег выбрасываем на ветер. Все ворюги — жуткие моты.
      — Уж только не ты.
      — Так ведь я редкое исключение. Кстати, у меня немало уходит на еду.
      — Ты жмот, в Африке даже на девочек не хотел раскошелиться. По твоей милости мы три дня так ходили, пока даровых не нашли.
      — Мной руководили не только финансовые соображения, — сказал Мурен. — И уж во всяком случае не опасение вызвать инфляцию в Кении. А вообщето деньги теряют цену там, где жулье заправляет. Уж если кому сидеть в Кумле, так это нашему правительству.
      — Гмм.
      — И заправилам из компаний. Кстати, недавно мне попался интересный пример, от чего бывает инфляция.
      — Ну?
      — Когда англичане в октябре девятьсот восемнадцатого захватили Дамаск, они ворвались в государственный банк и прикарманили всю наличность. Но солдаты ни черта не смыслили в тамошних деньгах. Один австралийский кавалерист дал полмиллиона мальчишке, который держал его коня, пока он мочился.
      — А разве, когда конь мочится, его надо держать?
      — Цены выросли стократ, уже через несколько часов рулон туалетной бумаги стоил тыщу тамошних крон.
      — Разве в Австралии тогда уже была туалетная бумага?
      Мурен тяжело вздохнул. С таким собеседником, как Мальмстрём, недолго и самому поглупеть…
      — Дамаск — это в Аравии, — мрачно объяснил он. — Еще точнее — в Сирии.
      — Надо же.
      Мальмстрём наконец оделся и теперь изучал себя в зеркале. Ворча чтото себе под нос, распушил бороду, щелчком стряхнул с модного пиджака незримую пушинку. Потом расстелил на полу еще две купальные простыни рядом с первой, подошел к гардеробу и достал оттуда оружие. Аккуратно разложил его на простынях, принес ветошь и банку «чистоля». Мурен рассеянно поглядел на весь этот арсенал.
 
 
      — Тебе еще не надоело? — сказал он. — Они же новенькие, чуть не с завода.
      — Порядок есть порядок, — ответил Мальмстрём. — Оружие требует ухода.
      Можно было подумать, что они готовятся к небольшой войне или по меньшей мере к государственному перевороту: на простынях лежали два пистолета, револьвер, два автомата и три дробовика с укороченными стволами.
      Автоматы — обычного шведского армейского образца; на пистолетах и обрезах стояли иностранные клейма.
      Тут был девятимиллиметровый испанский парабеллум «файрберд» и пистолет «лама IX А» сорок пятого калибра. Револьвер «астра кадикс» сорок пятого калибра и дробовик марки «марица» — тоже испанские. Еще два ружья — из других уголков европейского континента: бельгийское «континенталь супра де люкс» и австрийское «ферлах» с романтической надписью «Forever Yours».
      Управившись с пистолетами, Мальмстрём взялся за бельгийское ружье.
      — Тому, кто обрезал этот ствол, самому всадить бы заряд дроби в корму, — проворчал он.
      — Может быть, ему это ружье досталось не таким путем, как нам.
      — Чего? Не усек.
      — Я хочу сказать, что он добыл его не честным путем, — серьезно объяснил Мурен. — Скорее всего, украл.
      Он опять приставил к глазам бинокль и немного спустя сказал:
      — А всетаки Стокгольм смотрится, честное слово.
      — Это как понимать?
      — Только им надо любоваться издали. Собственно, даже хорошо, что мы редко бываем на улице.
      — Боишься, как бы тебя не обчистили в метро?
      — Бывает и хуже. Например, стилет в спину. Или топором по черепу. А попасть под копыта истеричной полицейской лошади — думаешь, лучше? Ейбогу, жаль мне людей.
      — Каких еще людей?
      Мурен взмахнул рукой.
      — Да тех, которые там внизу ходят. Представь себе, что ты все жилы из себя выматываешь, чтобы внести очередной взнос за машину или дачу, а твои дети в это время наркотиками накачиваются. Если жена после шести вечера выйдет на улицу — того и гляди изнасилуют. На вечернее богослужение соберешься — сто раз подумаешь и дома останешься.
      — На богослужение?!
      — Это я так, к примеру. Положи в карман больше десятки — непременно ограбят. А если меньше десятки — шпана со зла пырнет тебя ножом. На днях я прочел в газете, что фараоны боятся по одному ходить. Мол, на улицах почти не видно полицейских, и поддерживать порядок в городе становится все труднее. Какойто чин из министерства юстиции высказался. Да, хорошо будет уехать отсюда и больше никогда не возвращаться.
      — И никогда больше родного бэя не увидим, — уныло пробурчал Мальмстрём.
      — Что за вульгарное пристрастие к иностранным словам, — укоризненно произнес Мурен. — Сказал бы попросту: родного залива.
      И деловито добавил:
      — Кстати, из Кумлы его тоже не видно.
      — Ну как же, а по телевизору?
      — Не напоминай мне об этом изверге, — мрачно произнес Мурен.
      Он встал, открыл окно, взмахнул руками и откинул голову назад, словно обращаясь к массам.
      — Эй, вы там, внизу! — крикнул он. И пояснил: — Как сказал Линдон Джонсон, когда держал предвыборную речь с вертолета.
      — Кто-кто? — спросил Мальмстрём.
      Раздался звонок в дверь. Друзья внимательно слушали комбинацию условных сигналов.
      — Похоже, Мауритсон, — Мурен глянул на часы. — Смотрика, даже не опоздал.
      — Не доверяю я этому фрукту, — заметил Мальмстрём. — Лучше не рисковать.
      Он зарядил один из автоматов.
      — Держи. — Протянул автомат Мурену, сам взял «астру» и пошел двери.
      Держа револьвер в левой руке — он был левша, — Мальмстрём правой снял несколько цепочек. Мурен стоял метрах в двух позади него.
      Мальмстрём рывком распахнул дверь. Гость был готов к такому приему.
      — Привет, — поздоровался он, опасливо глядя на револьвер.
      — Здорово, — сказал Мальмстрём.
      — Входи, входи, — пропел Мурен. — Привет тебе, милое создание.
      Гость был весь обвешан сумками и пакетами. Складывая их на стол, он покосился на разложенное на полу оружие.
      — Переворот замышляете?
      — Всю жизнь только этим и занимаемся, — подтвердил Мурен. — Но в данный момент ситуация не революционная. Раков достал?
      — Откуда вам раки четвертого июля?
      — А за что мы тебе платим? — грозно произнес Мальмстрём.
      — Справедливый вопрос, — подхватил Мурен. — Мне тоже непонятно, почему ты не можешь снабдить нас тем, что мы тебе заказываем.
      — Имейте совесть, — сказал Мауритсон. — Я вам все обеспечил, черт дери: квартиры, машины, пушки, билеты, паспорта. Но раки! В июле даже сам король раков не видит.
      — Так то король, — возразил Мурен. А ты бы поглядел на столик, за которым сидят наш премьер, и главный профсоюзный босс, и прочие демократы! Небось ломится от раков! Нет уж, придумай оправдание получше.
      — И одеколона вашего тоже нигде нет, — поспешно продолжал Мауритсон. — Я весь город обегал, словно ошпаренная крыса, уже который год продавать перестали.
      Мальмстрём насупился.
      — Зато все остальное принес. А вот почта. — Мауритсон протянул гладкий коричневый конверт Мурену; тот с безразличным видом сунул его в задний карман.
      Мауритсон внешне совсем не походил на своих работодателей. Деликатного сложения, рост ниже среднего, возраст около сорока. Гладко выбритое лицо, короткие светлые волосы. Большинство, особенно женщины, находили его симпатичным. Одевался он неярко, вел себя скромно, в глаза не бросался. Словом, весьма распространенный тип людей с незапоминающейся внешностью. Это было ему только на руку, его уже много лет не сажали в тюрьму, не держали под наблюдением и не разыскивали.
      Мауритсон подвизался на трех рентабельных поприщах: наркотики, порнография и добывание дефицита. Во всех этих сферах он действовал умело, энергично и четко.
      До странности снисходительное законодательство позволяло вполне легально производить и продавать в Швеции порнографию всех мыслимых видов и в неограниченных количествах. И практически неограниченное количество такой продукции требовалось Мауритсону для экспорта, б?льшая часть которого направлялась в Италию и Испанию, принося недурную прибыль. Импортировал он преимущественно амфетамин и морфий, но принимал заказы и на другой товар, например на оружие.
      Среди посвященных Мауритсон слыл человеком, который может достать все на свете. Говаривали даже, будто ему удалось ввезти контрабандой двух слонов, полученных от одного арабского шейха в уплату за двух юных финских девственниц и ящик изысканной санитарии. Причем девственницы были поддельные, а слоны — белые. Правда, история эта была выдумкой.
      — Новые кобуры? — спросил Мальмстрём.
      — Есть, лежат в сумке под продуктами. Скажите, а чем вас не устраивают прежние?
      — Дрянь, — сказал Мальстрём.
      — Никуда не годятся, — подтвердил Мурен. — Откуда ты их взял?
      — С главного склада полиции. Зато новые — итальянские.
      — Это уже лучше, — сказал Мальмстрём.
      — Будут еще заказы?
      — Да, вот тебе список.
      Мауритсон взял бумажку и затараторил:
      — Дюжина трусов, пятнадцать пар нейлоновых носков, шесть нательных сеток, полкило икры, четыре резиновые маски «Фантомас», две коробки патронов девятого калибра, шесть пар резиновых перчаток, любительский сыр, банка маринованного лука, пиво, ветошь, астролябия… — это еще что за диковина?
      — Инструмент для измерения высоты звезд, — объяснил Мурен. — Поищи в антикварных лавках.
      — Ладно. Я постараюсь.
      — Да уж, постарайся, — сказал Мальмстрём.
      — Больше ничего не нужно?
      Мурен покачал головой, но Мальмстрём, поразмыслив, добавил:
      — Дезодорант для ног.
      — Какой именно?
      — Самый дорогой.
      — Хорошо. Как насчет девочек?
      Друзья промолчали, и Мауритсон понял, что они колеблются.
      — Есть на любой вкус. А то ведь сидите тут все вечера и киснете. Две резвушки живо помогут вам наладить обмен веществ.
      — У меня с обменом все в порядке, — сказал Мурен. — К тому же твои дамы — народ ненадежный.
      — Да ну, чего там, я могу подобрать дурочек…
      — Знаешь что, попрошу не оскорблять меня, — повысил голос Мурен. — Сказано — нет.
      Мальмстрём все еще колебался.
      — Хотя…
      — Что?
      — Эта твоя, ассистентка так называемая…
      Мауритсон замахал руками.
      — Монита? Не годится. Не на что смотреть. Заурядная девчонка. У меня вкусы самые простые. Пресная она.
      — Ну, если так… — разочарованно протянул Мальметрём.
      — К тому же она уехала. К сестре в гости.
      — Кончили об этом, — сказал Мурен. — Всему свое время, настанет пора…
      — Что за пора? — спросил Мальмстрём.
      — Когда мы опять сможем сами выбирать партнерш и удовлетворять свои страсти достойным образом. Заседание объявляется закрытым. Следующая встреча завтра в то же время.
      — О'кэй, — сказал Мауритсон. — Выпускайте меня.
      — Еще один вопрос.
      — Какой?
      — Как тебя теперь называть?
      — Как обычно: Леннарт Хольм.
      — Если чтонибудь случится и надо будет срочно тебя найти?
      — Адрес известен.
      — Жду раков.
      Мауритсон безнадежно пожал плечами и вышел.
      — Подонок, — сказал Мальмстрём.
      — Неужели? Тебе не по вкусу наш добрый друг?
      — От него воняет потом, — сурово произнес Мальмстрём.
      — Мауритсон — негодяй, — сказал Мурен. — Я осуждаю его деятельность. Конечно, в том, что он помогает нам, ничего дурного нет. Но сбывать наркотики школьникам и порнографические открытки неграмотным католикам… Это… это недостойно.
      — Я ему не доверяю, — проворчал Мальмстрём.
      Мурен вынул из кармана коричневый конверт и внимательно осмотрел его.
      — И правильно делаешь, друг мой, — произнес он. — Он полезный человек, но честным его не назовешь. Смотри, опять вскрывал письмо. Интересно, каким способом. Должно быть, какойнибудь фокус с паром. Если бы Рус не подкладывал волосинку, мы бы и не заметили. Нехорошо, нехорошо при таком гонораре, какой он у нас получает. И почему он так любопытен?
      — Пройдоха он, в этом все дело.
      — Возможно.
      — Сколько он получил с тех пор, как на нас работает?
      — Тысчонок сто пятьдесят. Так ведь и расходы у него немалые. Оружие, автомашины, разъезды и прочее. И без риска не обходится.
      — Ни черта он не рискует, — возразил Мальмстрём. — Никто, кроме Руса, не знает, что мы с ним знакомы.
      — А эта женщина с благозвучным именем?
      — Подумать только, как он пытался навязать мне свою кикимору, — негодующе произнес Мальмстрём. — Да она небось моется через день.
      — Объективно ты не совсем справедлив, — возразил Мурен. — Фактум эст, он честно описал ее качества.
      — Эст?
      — А что касается гигиены, ты сначала мог бы ее продезинфицировать.
      — Еще чего!
      Мурен достал из конверта три листка бумаги и разложил их перед собой на столе.
      — Эврика! — воскликнул он.
      — Чего?
      — То самое, чего мы ждали, старина. Посмотри.
      — Только схожу под душ сперва.
      Когда он через десять минут вернулся, Мурен все еще потирал руки от удовольствия.
      — Ну? — сказал Мальмстрём.
      — Похоже, все в порядке. Видишь — вот чертеж. Отменный. А вот тут время расписано. Буквально до минуты.
      — А что слышно насчет Хаузера и Хоффа?
      — Завтра приезжают. Вот, читай.
      Мальмстрём взял письмо.
      Мурен вдруг громко рассмеялся.
      — Над чем ты ржешь?
      — Над кодом. Например: «У Жана длинные усы». Знаешь, откуда он это взял?
      — Понятия не имею.
      — Ладно, неважно.
      — Постой, два с половиной — это миллионы?
      — Несомненно.
      — Чистый доход?
      — Ну конечно. Издержки мы уже покрыли.
      — Но двадцать процентов Русу?
      — Совершенно верно. Нам с тобой по миллиону.
      — Этот хорек Мауритсон чтонибудь мог тут разобрать?
      — Коечто. Например, срок исполнения.
      — А когда срок?
      — Пятница, четырнадцать сорок пять. Но какая пятница, не сказано.
      — Зато улицы названы, — продолжал Мальмстрём.
      — Да плевать нам на Мауритсона, — спокойно ответил Мурен. — Видишь, что тут внизу написано?
      — Ага.
      — А что это означает — помнишь?
      — Как же! Аа — ну конечно. Это меняет дело.
      — Тото и оно, — подтвердил Мурен. — Черт, до чего же раков хочется!

      Хофф и Хаузер — так звали немецких гангстеров, которых Мальмстрём и Мурен наняли во время своей деловой поездки во Франкфурт-на-Майне. У обоих были отличные рекомендации, так что при желании вполне можно было обо всем договориться по почте. Но если Рус отличался осторожностью, то Мальмстрём и Мурен славились разборчивостью, и одним из мотивов их путешествия было желание посмотреть на своих будущих помощников.
      Встреча состоялась в первых числах июня. Было условлено, что сначала в баре «Магнолия» устанавливается контакт с Хаузером, а уже он сведет шведов с Хоффом.
      Бар «Магнолия» — маленький, сумрачный — помещался в центре города. Скрытые светильники источали оранжевое сияние, стены и ковер были фиолетовые, низкие кресла у круглых столиков из плексигласа — розовые. Латунная стойка изогнулась блестящим полукругом, музыка звучала негромко, декольте у грудастых блондинок за стойкой было очень низкое, цены на напитки — очень высокие.
      Мальмстрём и Мурен сели за единственный свободный столик; хотя в зале было человек двадцать, не больше, казалось, что бар битком набит. Все посетители были мужчины, слабый пол представляли только девушки за стойкой.
      Одна из блондинок подошла к их столу и наклонилась, так что они увидели некоторые пикантные подробности и ощутили не такой уж приятный аромат тела и духов. Получив свои коктейли, Мальмстрём и Мурен попытались определить, кто же тут Хаузер. Они понятия не имели, как он выглядит, знали только, что он натуральный бандюга.
      Мальмстрём первым его заметил.
      Он стоял у другого конца стойки, одетый в замшевых костюм песочного цвета. В уголке рта — тонкая сигара, в руке — стаканчик виски. Высокий, стройный, плечистый, густые баки, темные волосы, вьющиеся на затылке, редеющие на макушке. Вылитый Шон Коннери… Опираясь на стойку, он небрежно бросил чтото девушке, которая заговорила с ним, пользуясь свободной минуткой. Она восторженно глядела на него и игриво хихикала. Поднесла руку к его сигаре и легонько стукнула по ней пальцем, так что длинный столбик пепла упал ей на ладонь. Он и виду не подал, что заметил ее жест. Постоял, опрокинул стаканчик и взял другой. Каменное лицо, холодный взгляд серых глаз устремлен в пространство над локонами химической блондинки… Ее он просто не замечал. Не человек — кремень. Даже Мурен смотрел на него с легким почтением.
      Они ждали, когда он обратит на них внимание.
      В это время к ним подсел коренастый коротыш в мешковатом сером костюме и белой нейлоновой рубашке с бордовым галстуком. У него было круглое, гладко выбритое румяное лицо, короткие волнистые волосы с косым пробором, за толстыми очками без оправы поблескивали голубые, словно фарфоровые, глаза.
      Мальмстрём и Мурен равнодушно глянули на него и снова уставились на Джеймса Бонда у стойки.
      Коротыш тихо сказал чтото мягким голосом, однако они не сразу осознали, что он обращается к ним, и прошло еще какоето время, пока друзья уразумели, что именно этот херувим, а не хват у стойки — Густав Хаузер.
      Через несколько минут они покинули бар «Магнолия» и направились к Хоффу.
      Хаузер, в мятой шляпе и длинном, до земли, темнозеленом кожаном пальто, решительно вышагивал впереди; Мальмстрём и Мурен смущенно следовали за ним.
      Хофф, весельчак лет тридцати, принял гостей в кругу семьи, состоявшей из жены, двух детей и таксы. Позднее четверо мужчин пошли в ресторан, чтобы за изысканным ужином потолковать о своих делах. Оказалось, что Хофф и Хаузер стреляные воробьи и обладают полезными специальными познаниями. К тому же оба после длительного тюремного заключения истосковались по работе.
      Проведя три дня с новыми компаньонами, Мальмстрём и Мурен уехали домой, чтобы продолжить подготовку к операции. Немцы обещали не подкачать и явиться своевременно. В четверг, шестого июля, будут в условленном месте.
      В среду они прибыли в Швецию. Утренний паром из Копенгагена доставил Хаузера с его машиной в Мальмё. В двенадцать часов он должен был встретить на Корабельной пристани Хоффа, который плыл на пароходе Эресуннской компании «Абсалон».
      Хофф никогда не бывал в Швеции. Он не видел шведских полицейских; может быть, поэтому его прибытие носило несколько сумбурный характер.
      Сойдя по трапу на пристань, он увидел шагающего ему навстречу человека в форме. «Полицейский!» — пронеслось у него в голове. Операция провалилась, сейчас его схватят… Что делать?
      В эту минуту он увидел сидящего за рулем машины Хаузера, молниеносно выхватил пистолет и направил его на озадаченного таможенника, который шел на «Абсалон» проведать свою подружку, пароходную буфетчицу. Прежде чем ктолибо осознал, что происходит, Хофф перемахнул через изгородь, отделяющую пристань от тротуара, юркнул между двумя такси, одолел прыжком еще одну изгородь, вильнул за тяжелый грузовик и нырнул в машину Хаузера, все еще держа наготове пистолет.
      Хаузер уже распахнул дверцу и включил скорость. Как только Хофф плюхнулся на сиденье, он выжал до отказа газ, и машина скрылась за углом так стремительно, что никто даже не успел приметить ее номер. Хаузер остановился лишь после того, как убедился, что их не преследуют.

      Известно: одному повезет, другого подчас ждет осечка, так что в итоге удача и неудача уравновешиваются.
      Мауритсон зигзагов не любил и предпочитал ничего не оставлять на волю случая. Во всех своих предприятиях он тщательно страховался, и благодаря разработанной им системе нужно было прямотаки невероятное стечение неблагоприятных обстоятельств, чтобы сорвать его планы.
      Конечно, совсем без неудач не обходилось, но при этом страдал только его карман. Так, несколько недель назад один на редкость неподкупный лейтенант итальянской пограничной службы наложил арест на целый грузовик с порнографической продукцией, однако никакие следователи не смогли бы превратить этот грузовик в улику против Мауритсона.
      Правда, месяца два назад с ним произошел один непостижимый случай. Но и тут все обошлось благополучно, и Мауритсон не сомневался, что на много лет застрахован от повторения таких неприятностей. Он по праву считал, что шансов угодить в кутузку у него не больше, чем надежды угадать тринадцать номеров в спортивном тотализаторе.
      Мауритсон не жаловал праздности, и на среду у него была намечена достаточно насыщенная программа. Сначала надо было получить на Центральном вокзале посылку с наркотиками и доставить ее в один из боксов камеры хранения на станции метро «Эстермальмстерг». Потом передать ключ от бокса некоему лицу в обмен на конверт с ассигнациями. После этого наведаться по адресу, куда поступали таинственные письма для Мальмстрёма и Мурена; его несколько раздражало, что он никак не может распознать отправителя. Затем — поход в магазины за трусами и прочими заказами. Последним пунктом программы значился очередной визит в дом на Данвиксклиппан.
      Наркотики — амфетамин и гашиш — были искусно запрятаны внутри сдобной булки и куска сыра, которые лежали в обычной сумке вместе с другими, абсолютно невинными продуктами.
      Мауритсон уже забрал товар на вокзале и стоял у перехода — ординарный человечек с располагающей внешностью и с бумажной сумкой в руке. Рядом с ним в толпе стояли с одной стороны пожилая женщина, а с другой — девушка в зеленой форме, инспектор автостоянок. Метрах в пяти от перехода на тротуаре томились два полицейских — руки за спину, на лице тупая важность.
      Машины шли, как всегда, сплошным потоком, насыщая воздух выхлопными газами, так что нечем было дышать.
      Наконец загорелся зеленый свет, и все ринулись вперёд как угорелые, беззастенчиво орудуя локтями, чтобы хоть на сотую долю секунды опередить других.
      Ктото толкнул пожилую даму; испуганно озираясь по сторонам, она спросила:
      — Я плохо вижу без очков, что — уже зеленый свет?
      — Дада, — приветливо подтвердил Мауритсон. — Позвольте, я помогу вам перейти.
      Он знал по опыту, что учтивость нередко вознаграждается.
      — Большое спасибо, — сказала дама. — А то ведь до нас, стариков, сейчас никому нет дела.
      Что верно, то верно…
      — Мне спешить некуда, — сказал Мауритсон и, бережно взяв даму под руку, повел ее через улицу.
      Не успели они дойти до противоположного тротуара, как дама качнулась от нового толчка и едва не упала, но Мауритсон вовремя поддержал ее. В эту минуту раздался крик:
      — Эй, вы!
      Обернувшись, он увидел, что девушка в зеленом указует на него обличительным жестом.
      — Полиция! Полиция! — вопила она.
      Пожилая дама растерянно оглянулась.
      — Держите вора! — надсаживалась инспекторша.
      Мауритсон нахмурился, но достоинство ему не изменило.
      — В чем дело? — допытывалась пожилая дама. — Что случилось? — Потом вдруг тоже запищала: — Вор! Вор!
      Притопали полицейские.
      — В чем дело? — властно вопросил один.
      — В чем дело? — не столь властно подхватил другой.
      Врожденная гнусавость не позволяла ему производить грозные, грубые звуки, положенные по службе.
      — Вор! — надрывалась инспекторша, показывая на Мауритсона. — Он хотел вырвать сумочку у этой женщины!
      Мауритсон посмотрел на нее и сказал про себя: «Да заткнись ты, стерва проклятая».
      Вслух он произнес:
      — Извините, это какаято ошибка.
      Однако инспекторша, двадцатипятилетняя блондинка, успешно уродующая свою и без того непрезентабельную внешность гримом и губной помадой, не унималась:
      — Я сама видела!
      — Что? — волновалась пожилая дама. — Где вор?
      — В чем дело? — наперебой бубнили полицейские.
      Мауритсон сохранял полное спокойствие.
      — Это явное недоразумение, — повторил он.
      — Этот господин помог мне перейти улицу, — объяснила дама.
      — Как же, как же! — кипятилась блондинка. — Они помогут. Да он так дернул сумочку, что эта ба… что эта дама чуть не грохнулась…
      — Вы все перепутали, — терпеливо объяснил Мауритсон. — На самом деле даму нечаянно толкнул другой человек. А я только поддержал ее, чтобы она не упала и не ушиблась.
      — Брось, не заливай, — отпарировала блондинка.
      Блюстители порядка вопросительно посмотрели друг на друга. Суровый явно был более опытным и энергичным. Подумав, он вспомнил магическую реплику:
      — Попрошу вас следовать за мной.
      Помолчал и добавил:
      — Все трое. Подозреваемый, свидетельница и истица.
      Пожилая дама опешила; инспекторша сразу остыла.
      Мауритсон был сама кротость.
      — Это явное недоразумение, — твердил он. — А вообщето ничего удивительного, как подумаешь, сколько подозрительных личностей шныряет по улицам. Я охотно последую за вами.
      — Как это? — растерялась дама. — Куда идти?
      — В участок, — ответил суровый полицейский.
      — В участок?
      — Да, в полицейский участок.
      Процессия двинулась вперед, вызывая живой интерес у прохожих.
      — Может, я ошиблась, — заколебалась блондинка.
      Она привыкла записывать номера автомашин и фамилии людей, а тут как бы самой не попасть в протокол…
      — Ничего страшного, — утешил ее Мауритсон. — В таких оживленных местах особенно нужен глаз да глаз.
      Участок помещался в здании вокзала и служил разным целям; в частности, полицейские заходили сюда выпить кофе и приводили задержанных.
      Началась замысловатая процедура.
      Сначала записали имя, фамилию, адрес свидетельницы и мнимой жертвы.
      — Нет правда, я ошиблась, — нервничала свидетельница. — Я пойду. У меня дежурство.
      — Мы обязаны выяснить все до конца, — неумолимо ответил суровый. — Проверь его карманы, Кеннет.
      Гнусавый извлек из карманов Мауритсона ряд вполне безобидных предметов. Одновременно продолжался допрос:
      — Ваше имя, фамилия?
      — Арне Леннарт Хольм, — сказал Мауритсон. — Или просто Леннарт Хольм.
      — Адрес?
      — Викергатан, шесть.
      — Имя и фамилию он правильно сказал, — подтвердил гнусавый. — Вот его водительское удостоверение, тут так и написано — Арне Леннарт Хольм. Все, как он говорит.
      Первый полицейский обратился к пожилой даме:
      — У вас чтонибудь пропало?
      — Нет.
      — Зато у меня скоро пропадет терпение, — злилась блондинка. — Как ваша фамилия?
      — Это не имеет отношения к делу, — отпарировал полицейский.
      — Да не волнуйтесь вы так, — мягко сказал Мауритсон.
      — У вас чтонибудь пропало? — снова спросил полицейский.
      — Нет, вы же только что спрашивали, — ответила дама.
      — Какие ценности у вас были при себе?
      — Шесть крон и тридцать пять эре в кошельке. Кроме того, проездной билет и пенсионное удостоверение.
      — Все на месте?
      — Да.
      Полицейский захлопнул записную книжку, важно посмотрел на задержанных и сказал:
      — Так, вопрос ясен. Вы двое можете идти. Хольм останется.
      Мауритсон рассовал по карманам свое имущество.
      Продуктовая сумка стояла на полу около двери, из нее торчал длинный огурец и шесть стеблей ревеня.
      — Что у вас там в сумке? — спросил полицейский.
      — Продукты.
      — Продукты? А нука, Кеннет, проверь.
      Гнусавый принялся выкладывать продукты на скамейку, куда его коллеги обычно бросали свои фуражки и портупеи, когда заходили в участок передохнуть.
      Мауритсон невозмутимо наблюдал за его действиями.
      — Так, — говорил Кеннет, — все точно, в сумке продукты, как показал Хольм, вот хлеб… масло… сыр… ревень… кофе — да, все так, как показал Хольм.
      — Ясно, — подытожил суровый. — Вопрос исчерпан. Клади продукты обратно, Кеннет.
      Он подумал, потом обратился к Мауритсону:
      — Так вот, господин Хольм. Вышло недоразуменье. Но вы сами понимаете, такая у нас служба. Мы сожалеем, что на вас пало подозрение в преступлении. Надеемся, вы на нас не в претензии.
      — Что вы, что вы, — сказал Мауритсон. — Вы только исполняли свой долг.
      — Всего доброго, господин Хольм.
      — Всего доброго, всего доброго.
      Дверь отворилась, вошел еще один полицейский, одетый в сероголубой комбинезон. Он вел на поводке овчарку, а в свободной руке держал бутылку лимонада.
      — Фу, жарища! — вздохнул он, бросая фуражку на скамейку. — Сидеть, Джек.
      Сорвал с бутылки колпачок и поднес ее ко рту. Повернулся к собаке и сердито повторил:
      — Сидеть, Джек!
      Пес послушался, но тотчас встал опять и принялся обнюхивать сумку Мауритсона.
      Мауритсон пошел к двери.
      — Всего вам доброго, господин Хольм, — сказал Кеннет.
      — Всего доброго, всего доброго, — отозвался Мауритсон.
      Пес уже всю голову засунул в сумку.
      Мауритсон отворил дверь левой рукой, а правую протянул за сумкой. Пес зарычал.
      — Минутку, — сказал полицейский в комбинезоне.
      Коллеги вопросительно посмотрели на него. Мауритсон оттолкнул голову собаки и поднял сумку с пола.
      — Ни с места! — Полицейский поставил бутылку на скамью.
      — Простите?.. — озадаченно произнес Мауритсон.
      — Эта собака натаскана на наркотики, — сказал полицейский, поднося руку к кобуре.

      Начальник отдела наркотиков, Хенрик Якобссон, занимал эту должность почти десять лет, и десять лет он не ведал, что такое покой. Другой на его месте давно заработал бы себе язву желудка или расстройство моторных центров или жевал бы занавески. Но организм Хенрика Якобссона все выдержал, а теперь его и вовсе трудно было чемнибудь удивить.
      Сейчас он невозмутимо созерцал разрезанный сыр, выпотрошенную булку, конвертики с гашишем, капсулы с амфетамином и сотрудника, который полосовал ревень.
      Перед ним сидел Мауритсон, внешне спокойный, а на деле сам не свой. Двойная страховка подвела, и как подвела — самым невероятным, дурацким образом. Это чтото непостижимое. Ну ладно, один раз — еще куда ни шло, так ведь один просчет уже был у него совсем недавно. Два прокола подряд!.. Того и жди, окажется, что он угадал тринадцать номеров в очередном розыгрыше спортивного тотализатора.
      Он уже сказал все, что положено говорить в таких случаях. Что злополучная сумка — не его, ему вручил ее неизвестный человек на Центральном вокзале и попросил передать другому неизвестному на Мариинской площади, и, конечно, он сразу заподозрил неладное, но не смог устоять против соблазна, когда неизвестный предложил ему сто крон.
      Якобссон выслушал его молча, не перебивая и не комментируя. И скорее всего, не поверил ни единому слову. Наконец он сказал:
      — Что ж, Хольм, могу только повторить тебе то, что я уже говорил: мы тебя задержим. Ордер будет подписан завтра утром. Можешь воспользоваться телефоном при условии, что это не помешает следствию.
      — Неужели дело такое серьезное? — смиренно осведомился Мауритсон.
      — Смотря что считать серьезным. Посмотрим еще, что мы найдем при домашнем обыске.
      Мауритсон отлично знал, что они найдут в однокомнатной квартире на Викергатан: плохонькую мебель и старую одежду. Тут ему бояться нечего. Неизбежный вопрос — к каким замкам подходят прочие ключи — Мауритсона тоже не тревожил, ибо он не собирался отвечать. Так что, скорее всего, его вторая квартира, на Армфельтсгатан, не будет осквернена ни двуногими, ни четвероногими ищейками.
      — Неужели штраф платить придется? — спросил он еще более смиренно.
      — Никак нет, старина, — ответил Якобссон. — Штрафом ты не отделаешься, тут тюрьмой пахнет. Да, Хольм, здорово ты влип. Кстати, кофе не желаешь?
      — Спасибо, лучше чаю, если не трудно.
      Мауритсон лихорадочно соображал.
      Что верно, то верно — влип, и похлеще, чем думает Якобссон. Ведь у него взяли отпечатки пальцев, а это значит, что электронная машина в два счета выдаст карточку, на которой написано не Арне Леннарт Хольм, а нечто совсем другое. И пойдут неприятные вопросы…
      Они выпили чаю и кофе и съели полбатона; тем временем сотрудник сосредоточенно, словно именитый хирург, оперирующий больного, вскрывал скальпелем огурец.
      — Здесь ничего нет, — подвел он итог.
      Якобссон флегматично кивнул, дожевывая бутерброд:
      — Ясно.
      Посмотрел на Мауритсона и добавил:
      — С тебя и найденного хватит.
      В душе Мауритсона зрело решение. Он в нокдауне, но до нокаута еще далеко. Надо встать на ноги — встать прежде, чем прозвучит роковое «аут», а оно прозвучит, как только на стол Якобссона ляжет справка из картотеки. И уж тогда, с какого козыря ни ходи, ему никто не поверит.
      Он поставил на стол бумажный стакан, выпрямился и заговорил совсем другим голосом:
      — Ладно, я открываюсь. Не буду больше темнить.
      — Премного благодарен, — невозмутимо произнес Якобссон.
      — Моя фамилия не Хольм.
      — В самом деле?
      — Ну да, в документах написано Хольм, но это не настоящая фамилия.
      — А как же тебя величать?
      — Филип Трезор Мауритсон.
      — Ты что же, стыдишься своей настоящей фамилии?
      — Откровенно говоря, несколько лет назад угодил я в кутузку. Ну а там, сам понимаешь, раз посидел, за тобой уже слава идет.
      — Понимаю.
      — Ктонибудь непременно пронюхает, глядишь, уже легавые идут проверять… прости, я хотел сказать, полиция идет.
      — Ничего, я не обидчивый, — произнес Якобссон.
      Он ничего не добавил, и Мауритсон беспокойно поглядел на стенные часы.
      — Да и посадилито меня за ерунду, — продолжал он. — Сбыт краденого, незаконное хранение оружия — в общем, мелочи. Была еще кража со взломом, но с тех пор уже десять лет прошло.
      — А все эти годы, значит, вел себя паинькой? Исправленному верить? Или стал тоньше работать?
      Мауритсон криво усмехнулся, но ответной улыбки не дождался.
      — Ну и куда же ты гнешь? — осведомился Якобссон.
      — В тюрьму не хочется.
      — Поздно, раньше надо было думать. Да и чего тут особенного. Не ты первый, не ты последний. Дня не проходит, чтобы ктонибудь не сел. Отдохнешь дватри месяца — чем плохо?
      Однако Мауритсон подозревал, что краткосрочным отпуском дело не ограничится. Глядя на свои испорченные продукты, он прикидывал, что, если его арестуют, легавые начнут копать всерьез, и могут выявиться малоприятные для него вещи. А ведь у него хранится в иностранных банках приличная сумма. Так что главное сейчас — выйти отсюда. И сразу уехать из города. Лучше всего за границу махнуть, а там все наладится. Тем более что он давно задумал бросить старое ремесло. Хватит возиться с наркотиками и порнографией, и роль мальчика на побегушках у таких, как Мальмстрём и Мурен, как бы хорошо ни платили, ему тоже не к лицу. Лучше уж переключиться на молочные продукты: можно отлично заработать на контрабанде датского масла в Италию. Занятие почти легальное, и никакого риска — разве что мафия с тобой расправится. Нда…
      Так или иначе, мешкать нельзя, надо принимать экстренные меры.
      И Мауритсон спросил:
      — Кто занимается ограблениями банков?
      — Бульдо… — вырвалось у Якобссона.
      — Бульдозер Ульссон, — живо договорил Мауритсон.
      — Прокурор Ульссон, — поправил его Якобссон. — Стучать собираешься?
      — Я мог бы кое о чем осведомить его.
      — А ты осведоми меня.
      — Речь идет о секретных сведениях, — ответил Мауритсон. — Неужели трудно позвонить ему?
      Якобссон задумался. Он прекрасно помнил, как начальник ЦПУ и его подручные говорили, что ограбления банков важнее всего. Только одно преступление считалось еще страшнее — забрасывать яйцами посла Соединенных Штатов.
      Он пододвинул к себе телефон и набрал номер штаба спецгруппы. Бульдозер тотчас взял трубку.
      — Ульссон слушает.
      — Это Хенрик Якобссон говорит. Мы тут задержали одного за наркотики, уверяет, будто ему чтото известно.
      — Насчет банков?
      — Повидимому.
      — Сейчас буду, — ответил Бульдозер.
      Он вломился в кабинет, горя от нетерпения.
      Диалог был недолгим.
      — Так о чем вы хотели нам поведать?
      — Господина прокурора интересуют двое по фамилии Мальмстрём и Мурен?
      Бульдозер даже облизнулся.
      — Очень, очень интересуют! И что же именно вам известно, господин Мауритсон?
      — Мне известно, где находятся Мальмстрём и Мурен.
      — Сейчас находятся?
      — Да.
      Бульдозер возбужденно потер руки. Потом как бы спохватился:
      — Надо думать, господин Мауритсон собирается предложить какието условия?
      — Мне хотелось бы обсудить этот вопрос в более уютном месте.
      — Гмм. Мой кабинет на Кунгсхольмсгатан вас устроит?
      — Вполне, — ответил Мауритсон. — Насколько я понимаю, господину прокурору теперь нужно переговорить с этим господином?
      Лицо Якобссона ничего не выражало.
      — Совершенно верно, — горячо подтвердил Бульдозер. — Посовещаемся, Якобссон? Без посторонних.
      Якобссон кивнул, покоряясь судьбе.

      Якобссон был человек практичный. Зачем понапрасну трепать себе нервы?
      Он не был близко знаком с Бульдозером Ульссоном, но достаточно наслышан о нем и понимал, что сражаться нет смысла, все равно исход боя предрешен.
      Помещение было очень скромное — голые стены, письменный стол, два стула, шкаф для папок. И все, даже ковра не было.
      Якобссон спокойно сидел за столом.
      Бульдозер метался по комнате, заложив руки за спину и наклонив голову.
      — Только один сугубо технический вопрос, — сказал он. — Мауритсон арестован?
      — Нет. Еще нет.
      — Отлично. Превосходно. Тогда, собственно, и совещаться не о чем.
      — Возможно.
      — Хочешь, позвоним начальнику цепу. Члену коллегии, начальнику управления.
      Якобссон покачал головой. Он хорошо знал названных боссов.
      — Тогда заметано?
      Якобссон промолчал.
      — И ты в накладе не останешься. Теперь ты знаешь этого субчика и будешь держать его на примете. Пригодится.
      — Ладно, я поговорю с ним.
      — Вот и прекрасно.
      Якобссон вернулся к Мауритсону, смерил его взглядом и сказал:
      — Так вот, Мауритсон, я тут поразмыслил… Ты получил сумку от неизвестного лица для передачи другому неизвестному лицу. Всякое бывает. Доказать, что ты говоришь не правду, будет нелегко. Короче, мы воздерживаемся от ареста.
      — Ясно.
      — Товар мы, конечно, конфискуем. Но ведь ты мог и не знать, что передаешь.
      — Меня отпустят?
      — Отпустят, отпустят. При условии, что ты переходишь в распоряжение Бульд… в распоряжение прокурора Ульссона.
      Бульдозер, должно быть, слушал за дверью — она распахнулась, и он ворвался в кабинет.
      — Давай, поехали!
      — Прямо сейчас?
      — Потолкуем у меня.
      — Конечно, конечно, — сказал Мауритсон. — С удовольствием.
      — Да уж не иначе, — обещал Бульдозер. — Привет, Якобссон.
      Якобссон молча проводил их безучастным взглядом.
      Он ко всему привык.
      Десять минут спустя Мауритсон был доставлен в штаб спецгруппы. Его приняли как почетного гостя и усадили в самое удобное кресло, а кругом расположились блистательные детективы. В том числе Колльберг, который держал в руках памятку Мауритсона:
      — Дюжина трусов и пятнадцать пар носков. Это для кого?
      — Две пары Мурену, остальное, наверно, второй себе возьмет.
      — Он что — бельем питается, этот Мальмстрём?
      — Да нет, просто никогда не отдает белье в стирку, каждый раз новое надевает. И непременно французское, а его только у «Морриса» купить можно.
      — С такими привычками поневоле пойдешь банки грабить.
      — А что такое астролябия? — удивился Рённ.
      — Это вроде секстанта, только старый образец, — объяснил Гюнвальд Ларссон и в свою очередь спросил:
      — А зачем им на двоих четыре маски «Фантомас»?
      — Ейбогу, не знаю. И ведь у них уже есть две, я на прошлой неделе купил.
      — Шесть коробок «девятки» — это как понимать? — продолжал допытываться Рённ.
      — Мужской товар, особый сорт, — вяло ответил Мауритсон и добавил коекакие веселые подробности.
      — Ладно, бросьте эту бумажку, — добродушно вмешался Бульдозер Ульссон. — Кстати, господину Мауритсону не обязательно изощряться тут в остроумии. Острить мы и сами умеем.
      — Умеем ли? — мрачно осведомился Колльберг.
      — Все, давайтека делом займемся. — Бульдозер хлопнул в ладоши и энергично потер руки.
      Он призывно поглядел на свое войско, в состав которого кроме Колльберга, Рённа и Гюнвальда Ларссона вошли два инспектора, эксперт по слезоточивым газам («газовщик»), техниквычислитель и никудышный полицейский по имени Бу Цакриссон, которого, невзирая на острую нехватку кадров, все с величайшей охотой уступали друг другу для всякого рода специальных заданий.
      Начальник ЦПУ и прочие тузы, слава Богу, после злополучного киносеанса не показывались, даже не звонили.
      — Итак, репетируем, — объявил Бульдозер. — Ровно в шесть Мауритсон должен позвонить в дверь. Нука, изобразите еще раз…
      Колльберг отстучал сигнал костяшкой по столу.
      Мауритсон кивнул.
      — Точно, — сказал он, потом добавил:
      — Во всяком случае, очень похоже.
      Точкатире… пауза… четыре точки… пауза… тиреточка.
      — Я в жизни не запомнил бы, — уныло произнес Цакриссон.
      — Мы тебе поручим чтонибудь еще, — сказал Бульдозер.
      — Что именно? — поинтересовался Гюнвальд Ларссон.
      Изо всей группы только ему случалось раньше сотрудничать с Цакриссоном, и он не любил вспоминать об этом.
      — А мне что делать? — осведомился техниквычислитель.
      — Вот именно, — отозвался Бульдозер. — Я с самого понедельника над этим голову ломаю. Кто тебя к нам направил?
      — Не знаю. Звонил ктото из управления.
      — А может, ты нам вычислишь чтонибудь? — предложил Гюнвальд Ларссон. — Скажем, какие номера выиграют в следующем тираже.
      — Исключено, — мрачно произнес вычислитель. — Сколько лет пытаюсь, ни одной недели не пропустил, и все мимо.
      — Проиграем мысленно всю ситуацию, — продолжал Бульдозер. — Кто звонит в дверь?
      — Колльберг, — предложил Гюнвальд Ларссон.
      — Прекрасно. Итак, Колльберг звонит. Мальмстрём открывает. Он ожидает увидеть Мауритсона с трусами, астролябией и прочими вещами. А вместо этого видит…
      — Нас, — пробурчал Рённ.
      — Вот именно! Мальмстрём и Мурен огорошены. Их провели! Представляете себе их физиономии?!
      Он семенил по комнате, самодовольно усмехаясь.
      — А Русато как прищучим! Одним ходом шах ему и мат!
      У Бульдозера даже дух захватило от столь грандиозной перспективы. Однако он тут же вернулся на землю:
      — Но мы не должны забывать, что Мальмстрём и Мурен вооружены.
      Гюнвальд Ларссон пожал плечами: подумаешь…
      — Ничего, какнибудь, — сказал Колльберг.
      Они с Гюнвальдом Ларссоном сумеют постоять за себя. Да и вряд ли Мальмстрём и Мурен будут сопротивляться, когда поймут, что попали в безвыходное положение.
      Бульдозер словно прочел его мысли.
      — И всетаки нельзя исключать возможности того, что они с отчаяния пойдут на прорыв. Тут уж придется тебе вмешаться.
      Он указал на эксперта по слезоточивым газам. «Газовщик» кивнул.
      — Кроме того, с нами пойдет проводник с собакой, — продолжал Бульдозер. — Собака бросается…
      — Это как же, — перебил его Гюнвальд Ларссон. — На ней что, противогаз будет?
      — Неплохая идея, — сказал Мауритсон.
      Все вопросительно посмотрели на него.
      — Значит, так, — вещал Бульдозер. — Случай первый: Мальмстрём и Мурен пытаются оказать сопротивление, но встречают сокрушительный отпор, атакуются собакой и обезвреживаются слезоточивым газом.
      — Всё одновременно? — усомнился Колльберг.
      Но Бульдозер вошел в раж, и отрезвить его было невозможно.
      — Случай второй: Мальмстрём и Мурен не оказывают сопротивления. Полиция с пистолетами наготове вламывается в квартиру и окружает их.
      — Только не я, — возразил Колльберг.
      Он принципиально отказывался носить оружие.
      Бульдозер заливался соловьем:
      — Преступников обезоруживают и заковывают в наручники. Затем я вхожу в квартиру и объявляю их арестованными. Их уводят.
      Несколько секунд он смаковал упоительную перспективу, потом бодро продолжал:
      — И наконец, вариант номер три — интересный вариант: Мальмстрём и Мурен не открывают. Они чрезвычайно осторожны и могут не открыть, если сигнал покажется им не таким, как обычно. С Мауритсоном у них условлено, что он в таком случае уходит, ждет гденибудь поблизости, а ровно через двенадцать минут возвращается и звонит снова. Мы так и поступим. Выждем двенадцать минут и позвоним опять. После этого автоматически возникает одна из двух ситуаций, которые мы уже разобрали.
      Колльберг и Гюнвальд Ларссон выразительно посмотрели друг на друга.
      — Четвертая альтернатива… — начал Бульдозер.
      Но Колльберг перебил его:
      — Альтернатива — это одно из двух.
      — Не морочь голову. Итак, четвертая альтернатива: Мальмстрём и Мурен все равно не открывают. Тогда вы высаживаете дверь…
      — …вламываемся с пистолетами наготове в квартиру и окружаем преступников, — вздохнул Гюнвальд Ларссон.
      — Вот именно, — сказал Бульдозер. — Точно так. После чего я вхожу и объявляю их арестованными. Превосходно. Вы запомнили все слово в слово. Ну что — как будто все варианты исчерпаны?
      Собравшиеся молчали. Наконец Цакриссон пробормотал:
      — А пятая альтернатива такая, что гангстеры открывают дверь, косят из автоматов нас всех вместе с собакой и сматываются.
      — Балда, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Вопервых, Мальмстрёма и Мурена задерживали не раз, и при этом еще никто не пострадал. Вовторых, их всего двое, а у дверей будет шестеро полицейских и одна собака, да еще на лестнице десять человек, да на улице два десятка, да один прокурор на чердаке — или где он там намерен пребывать.
      Цакриссон стушевался, однако добавил мрачно:
      — В этом мире ни в чем нельзя быть уверенным.
      — Мне ехать с вами? — спросил вычислитель.
      — Не надо, — ответил Бульдозер. — Для тебя там дела не найдется.
      — Какой от тебя прок без твоей машины, — сказал Колльберг.
      — А что, вызовем подъемный кран да подтянем ему машину на пятый этаж, — предложил Гюнвальд Ларссон.
      — Расположение квартиры, входы и выходы вам известны, — подвел итог Бульдозер. — Три часа назад дом взят под наблюдение. Как и следовало ожидать, все спокойно. Мальмстрём и Мурен даже и не подозревают, что их ждет. Господа, мы готовы.
      Он вытащил из грудного кармашка старинные серебряные часы, щелкнул крышкой и сказал:
      — Через тридцать две минуты мы нанесем удар.
      — А вдруг они попытаются уйти через окно? — предположил Цакриссон.
      — Пусть попробуют, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Квартира, как тебе известно, находится на пятом этаже, и пожарной лестницы нет.
      — А то была бы шестая альтернатива, — пробурчал Цакриссон.
      Бульдозер обратился к Мауритсону, который равнодушно следил за дискуссией.
      — Полагаю, господин Мауритсон вряд ли пожелает присоединиться к нам? Или вам хотелось бы повидаться с приятелями?
      Мауритсон не то поежился, не то пожал плечами.
      — В таком случае предлагаю вам спокойно переждать гденибудь в этом здании, пока мы проведем операцию. Вы делец, и я тоже в некотором роде делец, так что вы меня поймете. Вдруг выяснится, что вы нас подвели, — тогда придется пересмотреть наше соглашение.
      Мауритсон кивнул.
      — Идет, — сказал он. — Но я точно знаю, что они там.
      — Помоему, господин Мауритсон — подонок, — произнес Гюнвальд Ларссон в пространство.
      Колльберг и Рённ напоследок еще раз проштудировали план квартиры, начерченный со слов Мауритсона. Затем Колльберг сложил листок и сунул его в карман.
      — Что ж, поехали, — сказал он.
      Раздался голос Мауритсона:
      — Только ради Бога учтите, что Мальмстрём и Мурен опаснее, чем вы думаете. Как бы они не попробовали прорваться. Вы уж зря не рискуйте.
      — Хорошо, хорошо, — отозвался Колльберг. — Не будем.
      Гюнвальд Ларссон неприязненно посмотрел на Мауритсона:
      — Понятно, господин Мауритсон предпочел бы, чтобы мы ухлопали его приятелей, тогда ему не надо будет всю жизнь дрожать за свою жалкую шкуру.
      — Я только хотел предостеречь вас, — возразил Мауритсон. — Зря ты обижаешься.
      — Заткнись, мразь, — проворчал Гюнвальд Ларссон.
      Он не терпел панибратства от людей, которых презирал. Будь то стукачи или начальство из ЦПУ.
      — Ну, все готово, — нетерпеливо вмешался Бульдозер. — Операция начинается. Поехали.
 
      В доме на Данвиксклиппан все оказалось в точности как говорил Мауритсон. Даже такая деталь, как табличка с надписью «С. Андерссон» на дверях квартиры.
      Справа и слева от двери прижались к стене Рённ и Гюнвальд Ларссон. Оба держали в руках пистолеты, Гюнвальд Ларссон — свой личный «смитвессон 38 мастер», Рённ — обыкновенный «Вальтер», калибр 7,65. Прямо перед дверью стоял Колльберг. Лестничная клетка за его спиной была битком набита людьми; тут были и Цакриссон, и эксперт по газам, и проводник с собакой, и оба инспектора, и рядовые полицейские с автоматами, в пуленепробиваемых жилетах.
      Бульдозер Ульссон, по всем данным, находился в лифте.
      «Ох уж это оружие», — подумал Колльберг, следя глазами за секундной стрелкой на часах Гюнвальда Ларссона; сам он был безоружен.
      Осталось тридцать четыре секунды…
      У Гюнвальда Ларссона были часы высшего класса, они показывали время с исключительной точностью.
      В душе Колльберга не было ни капли страха. Он слишком много лет прослужил в полиции, чтобы бояться таких субъектов, как Мальмстрём и Мурен.
      Интересно, о чем они говорят и думают, закрывшись там со своими запасами оружия и трусов, горами паштета и икры?..
      Шестнадцать секунд…
      Один из них — очевидно, Мурен, — судя по словам Мауритсона, боольшой гурман. Вполне простительная слабость, Колльберг и сам страстно любил вкусную еду.
      Восемь секунд…
      Что будет со всем этим добром, когда Мальмстрёма и Мурена закуют в наручники и увезут?
      Может, Мурен уступит ему свои припасы по недорогой цене? Или это будет скупка краденого?..
      Две секунды.
      Русская икра, особенно красная…
      Секунда.
      Всё.
      Он нажал кнопку звонка.
      Точкатире… пауза… четыре точки… пауза… тиреточка.
      Все замерли в ожидании.
      Ктото шумно перевел дух.
      Потом скрипнул чейто башмак.
      Цакриссон звякнул пистолетом. Звякнуть пистолетом — это ведь надо суметь!
      Звякбряк… Смешное слово.
      У Колльберга забурчало в животе. Должно быть, от мыслей об икре. Рефлекс, как у павловских собак.
      А за дверью — ни звука. Две минуты прошло, и хоть бы что.
      По плану полагалось выждать еще десять минут и повторить сигнал.
      Колльберг поднял руку, давая понять, чтобы освободили лестничную площадку. Подчиняясь его приказу, Цакриссон и проводник с собакой поднялись на несколько ступенек вверх, а эксперт по газам спустился вниз.
      Рённ и Гюнвальд Ларссон остались на своих местах.
      Колльберг хорошо помнил план, но не менее хорошо он знал, что Гюнвальд Ларссон отнюдь не намерен следовать намеченной схеме. Поэтому он и сам отошел в сторонку. Гюнвальд Ларссон стал перед дверью и смерил ее взглядом. Ничего, можно справиться…
      «Гюнвальд Ларссон одержим страстью вышибать двери», подумал Колльберг. Правда, он почти всегда проделывал это весьма успешно. Но Колльберг был принципиальным противником таких методов, поэтому он отрицательно покачал головой и всем лицом изобразил неодобрение.
      Как и следовало ожидать, его мимика не возымела никакого действия. Гюнвальд Ларссон отступил на несколько шагов и уперся правым плечом в стену. Рённ приготовился поддержать его маневр. Гюнвальд Ларссон чуть присел и напрягся, выставив вперед левое плечо, — живой таран весом сто восемь килограммов, ростом сто девяносто два сантиметра. Разумеется, Колльберг тоже изготовился, раз уж дело приняло такой оборот. Однако того, что случилось в следующую минуту, никто не мог предвидеть.
      Гюнвальд Ларссон бросился на дверь, и она распахнулась с такой легкостью, будто ее и не было вовсе.
      Не встретив никакого сопротивления, Гюнвальд Ларссон влетел в квартиру, с разгона промчался в наклонном положении через комнату, словно сорванный ураганом подъемный кран, и въехал головой в подоконник. Подчиняясь закону инерции, его могучее тело описало в воздухе дугу, да такую широкую, что Гюнвальд Ларссон пробил задом стекло и вывалился наружу вместе с тучей мелких и крупных осколков. В самую что ни на есть последнюю секунду он выпустил пистолет и ухватился за раму. И повис высоко над землей, зацепившись правой рукой и правой ногой. Из глубоких порезов в руке хлестала кровь, штанина тоже окрасилась в алый цвет.
      Рённ двигался не столь проворно, однако успел перемахнуть через порог как раз в тот момент, когда дверь со скрипом качнулась обратно. Она ударила его наотмашь в лоб, он выронил пистолет и упал навзничь на лестничную площадку.
      Как только дверь после столкновения с Рённом распахнулась вторично, в квартиру ворвался Колльберг. Окинув комнату взглядом, он убедился, что в ней никого нет, если не считать руки и ноги Гюнвальда Ларссона, бросился к окну и ухватился за ногу обеими руками.
      Опасность того, что Гюнвальд Ларссон упадет и разобьется насмерть, была весьма реальной. Навалившись всем телом на его правую ногу, Колльберг изловчился и поймал левую руку коллеги, которой тот силился дотянуться до окна. Несколько секунд чаша весов колебалась, и у обоих было такое чувство, что они вотвот полетят вниз. Но Гюнвальд Ларссон крепко держался исполосованной правой рукой, и, напрягая все силы, Колльберг ухитрился втянуть своего незадачливого товарища на подоконник, где он, хотя и сильно пострадавший, был в относительной безопасности.
      В эту минуту Рённ, слегка ошалевший от удара по голове, пересек порог на четвереньках и принялся искать оброненный пистолет.
      Следующим в дверях появился Цакриссон, за ним по пятам шла собака. Он увидел ползающего на четвереньках Рённа с расквашенным лбом и лежащий на полу пистолет. Увидел также у разбитого окна окровавленных Колльберга и Гюнвальда Ларссона.
      Цакриссон закричал:
      — Ни с места! Полиция!
      После чего выстрелил вверх и попал в стеклянный шар под потолком. Лампа разлетелась вдребезги с оглушительным шумом.
      Цакриссон повернулся кругом и следующим выстрелом поразил собаку. Бедняжка осела на задние лапы и жутко завыла.
      Третья пуля влетела в открытую дверь ванной и пробила трубу. Длинная струя горячей воды с шипением ударила прямо в комнату.
      Цакриссон еще раз дернул курок, но тут заело механизм.
      Вбежал проводник собаки.
      — Эти гады застрелили Боя, — вскричал он и схватился за оружие. Размахивая пистолетом, он искал безумным взглядом виновника, чтобы воздать ему по заслугам.
      Пес выл страшнее прежнего.
 
 
      Полицейский в синезеленом пуленепробиваемом жилете, с автоматом в руках ворвался в квартиру, зацепил ногой Рённа и растянулся во весь рост. Его автомат прокатился по паркету в дальний угол. Собака — видно, ее рана была не смертельная — впилась ему зубами в икру. Полицейский истошным голосом стал звать на помощь.
      Колльберг и Гюнвальд Ларссон уже сидели рядом на полу, основательно изрезанные и совершенно обессиленные. Но голова у них работала, и оба в одно время пришли к двум идентичным выводам. Вопервых: в квартире никого не было, ни Мальмстрёма, ни Мурена, ни коголибо еще. Вовторых, дверь была не заперта и, скорее всего, даже не закрыта как следует.
      Кипящая струя из ванной хлестнула Цакриссона по лицу.
      Полицейский в жилете полз к своему автомату. Собака волочилась следом, вонзив клыки в мясистую ногу.
      Гюнвальд Ларссон поднял окровавленную руку и заорал:
      — Кончайте, черт побери…
      В ту же секунду «газовщик» одну за другой бросил в квартиру две гранаты со слезоточивым газом. Они упали на пол между Рённом и проводником собаки и тотчас взорвались.
      Раздался еще один выстрел; кто именно выстрелил — установить не удалось, но скорее всего, это был проводник. Пуля ударилась о батарею отопления в сантиметре от колена Колльберга, рикошетом отскочила на лестничную площадку и ранила «газовщика» в плечо.
      Колльберг попытался крикнуть: «Сдаемся! Сдаемся!» — но из его горла вырвалось лишь хриплое карканье.
      Газ мгновенно распространился по квартире, смешиваясь с паром и пороховым дымом.
      Пять человек и одна собака стонали, рыдали и кашляли в ядовитой мгле.
      Шестой человек сидел на лестничной клетке и подвывал, прижимая к плечу ладонь.
      Откудато сверху примчался взбудораженный Бульдозер Ульссон.
      — Что такое? В чем дело? Что тут происходит? — допытывался он.
      Сквозь туман из квартиры доносились жуткие звуки. Ктото скулил, ктото сдавленным голосом звал на помощь, ктото невнятно чертыхался.
      — Отставить! — визгливо скомандовал Бульдозер, поперхнулся газом и закашлялся.
      Он попятился по ступенькам вверх, но облако газа следовало за ним. Тогда Бульдозер приосанился и обратил грозный взгляд на едва различимый дверной проем.
      — Мальмстрём и Мурен, — властно произнес он, обливаясь слезами. — Бросайте оружие и выходите! Руки вверх! Вы арестованы!

      В четверг 6 июля 1972 года специальная группа по борьбе с ограблениями банков собралась утром в своем штабе. Члены группы сидели бледные, но подтянутые, царила строгая тишина.
      Мысль о вчерашних событиях никого не располагала к веселью. А Гюнвальда Ларссона меньше всех.
      В кино, может быть, и уморительно, когда человек вываливается из окна и болтается над землей на высоте пятого этажа. В жизни это отнюдь не смешно. Изрезанные руки и порванный костюм тоже не потеха.
      Пожалуй, больше всего Гюнвальд Ларссон расстраивался изза костюма. Он был очень разборчив, и на одежду уходила немалая часть его жалованья. И вот опять, в который раз, один из лучших костюмов, можно сказать, погиб при исполнении служебных обязанностей.
      Эйнар Рённ тоже пригорюнился, и даже Колльберг не мог и не желал оценить очевидный комизм ситуации. Слишком хорошо он помнил, как у него сосало под ложечкой, когда ему казалось, что всего пять секунд отделяют его и Гюнвальда Ларссона от верной смерти. К тому же он не верил в Бога и не представлял себе на небесах полицейского управления с крылатыми сыщиками.
      Битва на Данвиксклиппан подверглась придирчивому разбору Тем не менее объяснительная записка была весьма туманна и пестрила уклончивыми оборотами. Составлял ее Колльберг.
      Но потери нельзя было скрыть.
      Троих пришлось отвезти в больницу. Правда, ни смерть, ни инвалидность им не грозила. У «газовщика» — ранение мягких тканей плеча. У Цакриссона — ожоги на лице. (Кроме того, врачи утверждали, что у него шок, что он производит «странное» впечатление и не в состоянии толково ответить на простейшие вопросы. Но это, скорее всего, объяснялось тем, что они не знали Цакриссона и переоценивали его умственные способности. Возможность недооценки в этом случае начисто исключалась.) Не одну неделю предстояло провести на бюллетене полицейскому, которого искусала собака: разорванные мышцы и жилы не скоро заживают.
      Хуже всего пришлось самой собаке. Из хирургического отделения Ветеринарного института сообщили, что, хотя пулю удалось извлечь, вопрос об усыплении не снимается с повестки дня, ибо не исключена возможность инфекции. Правда, в заключении отмечалось, что Бой — молодая и крепкая собака, и ее общее состояние — удовлетворительное.
      Для посвященных все это звучало малоутешительно.
      Члены спецгруппы тоже не могли похвастаться своим самочувствием. Рённ сидел с пластырем на лбу; его красный от природы нос подчеркивал живописность двух отменных синяков.
      Гюнвальду Ларссону, по чести говоря, было место не на службе, а дома — вряд ли можно считать трудоспособным человека, у которого правая рука и правое колено туго перевязаны бинтами. К тому же изрядная шишка украшала его голову.
      Колльберг выглядел лучше, но у него голова раскалывалась от боли, которую он приписывал загрязненной атмосфере на поле боя. Специальное лечение — коньяк, аспирин и супружеская ласка (любящая жена постаралась) — помогло только отчасти.
      Поскольку противник в битве не участвовал, его потери были минимальными. Правда, в квартире обнаружили и конфисковали коекакое имущество, но даже Бульдозер Ульссон не решился бы всерьез утверждать, что утрата рулона туалетной бумаги, картона с ветошью, двух банок брусничного варенья и горы использованного белья может скольконибудь огорчить Мальмстрёма и Мурена или затруднить их дальнейшие действия.
      Без двух минут девять в кабинет ворвался и сам Бульдозер Ульссон. Он уже успел с утра пораньше посетить два важных совещания — в ЦПУ и в отделе по борьбе с мошенничеством и был, что называется, полон боевого задора.
      — Доброе утро, привет, — благодушно поздоровался он. — Ну, как самочувствие, ребята?
      Ребята сегодня, как никогда, ощущали свои уже немолодые годы, и он не дождался ответа.
      — Что ж, вчера Рус сделал ловкий контрход, но не будем изза этого вешать нос. Скажем так, мы проиграли пешкудругую и потеряли темп.
      — Помоему, это скорее похоже на детский мат, — возразил любитель шахмат Колльберг.
      — Но теперь наш ход, — продолжал Бульдозер. — Тащите сюда Мауритсона, мы его прощупаем! Он коечто держит про запас. И он трусит, уважаемые господа, еще как трусит! Знает, что теперь Мальмстрём и Мурен не дадут ему спуску. Освободить его сейчас — значит оказать ему медвежью услугу. И он это понимает.
      Рённ, Колльберг и Гюнвальд Ларссон смотрели воспаленными глазами на своего вождя. Перспектива снова чтото затевать по указке Мауритсона им нисколько не улыбалась.
      Бульдозер критически оглядел их; его глаза тоже были воспалены, веки опухли.
      — Знаете, ребята, о чем я подумал сегодня ночью? Не лучше ли впредь для таких операций, вроде вчерашней, использовать более свежие и молодые силы? Как повашему? — Помолчав, он добавил: — А то ведь както нехорошо получается, когда пожилые, солидные люди, ответственные работники бегают, палят из пистолетов, куролесят…
      Гюнвальд Ларссон глубоко вздохнул и поник, словно ему вонзили нож в спину.
      «А что, — подумал Колльберг, — все правильно». — Но тут же возмутился: — «Как он сказал? Пожилые?.. Солидные?..»
      Рённ чтото пробормотал.
      — Что ты говоришь, Эйнар? — ласково спросил Бульдозер.
      — Да нет, я только хотел сказать, что не мы стреляли.
      — Возможно, — согласился Бульдозер. — Возможно. Ну все, хватит киснуть. Мауритсона сюда!
      Мауритсон провел ночь в камере, правда, с б?льшим комфортом, чем рядовые арестанты. Ему выделили персональную парашу, он даже одеяло получил, и надзиратель предложил ему стакан воды.
      Все это его вполне устраивало, и спал он, по словам того же надзирателя, спокойно. Хотя, когда ему накануне сообщили, что Мальмстрём и Мурен не присутствовали при их задержании, он был заметно удивлен и озабочен.
      Криминалистическое исследование квартиры показало, что птички улетели совсем недавно. Это подтверждали, в частности, обнаруженные в большом количестве отпечатки пальцев; причем на одной из банок остались следы большого и указательного пальцев правой руки Мауритсона.
      — Вам не нужно объяснять, что из этого следует, — выразительно произнес Бульдозер.
      — Что Мауритсон уличен банкой с брусничным вареньем, — отозвался Гюнвальд Ларссон.
      — Вотвот, совершенно верно, — радостно подхватил Бульдозер. — Он уличен! Никакой суд не подкопается. Но я, собственно, не об этом думал.
      — О чем же ты думал?
      — О том, что Мауритсон явно говорил правду. И вероятно, он нам еще коечто выложит.
      — Ну да, о Мальмстрёме и Мурене.
      — То есть как раз то, что нас сейчас больше всего интересует. Разве не так?
      И вот Мауритсон снова сидит в окружении детективов. Сидит тихий, скромный человечек с располагающей внешностью.
      — Вот так, дорогой господин Мауритсон, — ласково произнес Бульдозер. — Не сбылось то, что мы с вами задумали.
      Мауритсон покачал головой.
      — Странно, — сказал он. — Я ничего не понимаю. Может быть, у них чутье, шестое чувство?
      — Шестое чувство… — задумчиво произнес Бульдозер. — Иной раз и впрямь начинаешь верить в шестое чувство. Если только Рус…
      — Какой еще Рус?
      — Нетнет, господин Мауритсон, ничего. Это я так, про себя. Меня беспокоит другое. Ведь у нас с вами дебеткредит не сходится! Какникак, я оказал господину Мауритсону немалую услугу. А он, выходит, все еще в долгу передо мной.
      Мауритсон задумался.
      — Другими словами, господин прокурор, я еще не свободен? — спросил он наконец.
      — Как вам сказать. И да, и нет. Что ни говори, махинация с наркотиками — серьезное преступление. Дойди дело до суда, можно получить… — Он посчитал по пальцам. — Да, пожалуй, восемь месяцев. И уж никак не меньше шести.
      Мауритсон смотрел на него совершенно спокойно.
      — Но, — голос Бульдозера потеплел, — с другой стороны, я посулил на сей раз господину Мауритсону отпущение грехов. Если получу чтото взамен.
      Он выпрямился, хлопком соединил ладони перед лицом и жестко сказал:
      — Другими словами: если ты сию минуту не выложишь все, что тебе известно о Мальмстрёме и Мурене, мы арестуем тебя как соучастника. В квартире найдены твои отпечатки пальцев. А потом передадим тебя опять Якобссону. Да еще позаботимся о том, чтобы тебя хорошенько вздули.
      Гюнвальд Ларссон одобрительно посмотрел на начальника спецгруппы и произнес:
      — Лично я с удовольствием…
      Мауритсон и бровью не повел.
      — Ладно, — сказал он. — Есть у меня коечто… вы накроете и Мальмстрёма, и Мурена, и не только их.
      Бульдозер Ульссон расплылся в улыбке.
      — Это уже интересно, господин Мауритсон. И что же вы хотите нам предложить?
      Мауритсон покосился на Гюнвальда Ларссона и продолжал:
      — Элементарное дело, котенок справится.
      — Котенок?
      — Да, и вы уж не валите из меня, если опять дадите маху.
      — Ну что вы, дорогой Мауритсон, зачем же там грубо. Вы не меньше нашего заинтересованы в том, чтобы их накрыли. Так что у вас там припасено?
      — План их следующей операции, — бесстрастно произнес Мауритсон. — Время, место и все такое прочее.
      Глаза прокурора Ульссона чуть не выскочили из орбит. Он трижды обежал вокруг кресла Мауритсона, крича, словно одержимый:
      — Говорите, господин Мауритсон! Все говорите! Считайте, что вы уже свободны! Если хотите, обеспечим вам охрану. Только рассказывайте, дорогой Мауритсон, все рассказывайте!
      Его порыв заразил и остальных, члены спецгруппы нетерпеливо окружили доносчика.
      — Ладно, — решительно начал Мауритсон, — слушайте. Я взялся немного помочь Мальмстрёму и Мурену — ходил для них в магазин и все такое прочее. Сами они предпочитали не выходить на улицу. Ну вот, и в том числе я каждый день должен был справляться в табачной лавке в Биркастан насчет почты для Мурена.
      — Чья лавка? — живо спросил Колльберг.
      — Пожалуйста, я скажу, да только вам это ничего не даст, я уже сам проверял. Лавка принадлежит одной старухе, а письма приносили пенсионеры, каждый раз другие.
      — Дальше! — поторопил его Бульдозер. — Письма? Какие письма? Сколько их было?
      — За все время было только три письма, — ответил Мауритсон.
      — И вы передали их?
      — Да, но сперва я их вскрывал.
      — Мурен ничего не заметил?
      — Нет. Я умею вскрывать письма, такой способ знаю, что никто не заметит. Химия.
      — Ну и что же было в этих письмах?
      Бульдозеру не стоялось на месте, он перебирал ногами и приплясывал, будто раскормленный петух на противне.
      — В первых двух ничего интересного не было, речь шла о какихто Х и Y, которые должны были приехать в пункт Z, и так далее. Совсем коротких записки, и все кодом. Просмотрю, заклею опять и несу Мурену.
      — А в третьем что?
      — Третье пришло позавчера. Очень интересное письмо. План очередного ограбления, во всех подробностях.
      — И эту бумагу вы передали Мурену?
      — Не бумагу, а бумаги. Там было три листка. Да, я отнес их Мурену. Но сперва сделал фотокопии и спрятал в надежном месте.
      — Дорогой господин Мауритсон. — У Бульдозера даже дыхание перехватило. — Что это за место? Сколько времени нужно вам, чтобы забрать копии?
      — Сами забирайте, меня чтото не тянет.
      — Когда?
      — Как только я скажу, где они.
      — Так где же они?
      — Спокойно, не жмите на педали, — сказал Мауритсон. — Товар натуральный, никакого подвоха. Но сперва я должен коечто получить от вас.
      — Что именно?
      — Вопервых, бумагу за подписью Якобссона, она лежит у вас в кармане. Та самая, в которой сказано, что подозрение в махинациях с наркотиками с меня снято, предварительное следствие прекращено за отсутствием доказательств и так далее.
      — Вот она. — Бульдозер полез во внутренний карман.
      — И еще одну бумагу, с вашей подписью, это уже насчет моего соучастия в делах Мальмстрёма и Мурена. Дескать, дело выяснено, я ни в чем преступном не замешан и так далее.
      Бульдозер Ульссон ринулся к пишущей машинке.
      Меньше чем за две минуты бумага была готова. Мауритсон получил оба документа, внимательно прочитал их и сказал:
      — Порядок. Конверт с фотокопиями находится в «Шератоне».
      — В отеле?
      — Ага. Я переправил его туда, получите у портье, до востребования.
      — На чье имя?
      — На имя графа Филипа фон Бранденбурга, — скромно ответил Мауритсон.
      Члены спецгруппы удивленно посмотрели на него.
      Наконец Бульдозер опомнился:
      — Замечательно, дорогой господин Мауритсон, замечательно. Может быть, вы пока посидите в другой комнате, совсем недолго, выпьете чашечку кофе со сдобой?
      — Лучше чаю, — сказал Мауритсон.
      — Чаю… — рассеянно произнес Бульдозер. — Эйнар, позаботься о том, чтобы господину Мауритсону принесли чаю со сдобой… и чтобы ктонибудь составил ему компанию.
      Рённ проводил Мауритсона и тут же вернулся.
      — Что дальше делаем? — спросил Колльберг.
      — Забираем письма, — ответил Бульдозер. — Сейчас же. Проще всего будет, если ктонибудь из вас отправится туда, назовется графом фон Бранденбургом и востребует свою почту. Хотя бы ты, Гюнвальд.
      Гюнвальд Ларссон холодно уставился на него своими яркоголубыми глазами.
      — Я? Ни за что на свете. Лучше сразу подам заявление об уходе.
      — Тогда придется тебе это сделать, Эйнар. Если сказать все как есть, еще заартачатся, дескать, то, сё, не имеем права выдавать почту графа. И мы потеряем драгоценное время.
      — Так, — сказал Рённ. — Филип фон Бранденбург, граф, вот у меня тут визитная карточка, Мауритсон дал. Они у него в бумажнике лежат, в потайном отделении. Благородството какое!
      Он показал им: мелкие буквы пепельного цвета, серебряная монограмма в уголке…
      — Ладно, двигай! — нетерпеливо распорядится Бульдозер. — Живей!
      Рённ вышел.
      — Подумать только, — сказал Колльберг. — Если я зайду в лавку, где уже десять лет покупаю продукты, и попрошу поллитра молока в долг, мне шиш покажут. А этакий Мауритсон удостоит визитом самый роскошный ювелирный магазин в городе, назовется герцогом Малабарским, и ему тут же выдадут два ящика брильянтовых колец и десять жемчужных ожерелий для ознакомления.
      — Что поделаешь, — отозвался Гюнвальд Ларссон. — Классовое общество…
      Бульдозер Ульссон кивнул с отсутствующим видом. Вопросы общественного устройства его не интересовали.
 
      Портье посмотрел на письмо, потом на визитную карточку и наконец на Рённа.
      — А вы точно граф фон Бранденбург? — подозрительно осведомился он.
      — Угу, — промямлил Рённ, — собственно, я его посыльный.
      — Аа, — протянул портье. — Понятно. Пожалуйста, возьмите. И передайте господину графу, что мы всегда к его услугам.
 
      Человек, не знающий Бульдозера Ульссона, мог бы подумать, что он серьезно заболел. Или по меньшей мере обезумел.
      Вот уже целый час Бульдозер пребывал в состоянии высшего блаженства, и выражалась эта эйфория не столько в словах, сколько в действии, точнее даже, в пластике. Он и трех секунд не стоял на месте, он буквально парил над полом, как будто мятый голубой костюм служил оболочкой не для прокурора, а для небольшого дирижабля, наполненного гелием.
      Долго смотреть на это ликование было тягостно, зато три листка из графского конверта оказались такими захватывающими, что Колльберг, Рённ и Гюнвальд Ларссон и час спустя не могли от них оторваться.
      Никакого сомнения, на столе спецгруппы и впрямь лежали копии всесторонне разработанного плана очередного налета, задуманного Мальмстрёмом и Муреном.
      И надо признать, замысел был грандиозный.
      Речь шла о той самой большой операции, которую ждали уже несколько недель, но о которой до сего дня, по существу, ничего не знали. И вот теперь вдруг стало известно почти все!
      Операция была назначена на пятницу, время — 14.45. По всей вероятности, подразумевалось либо седьмое число (а это уже завтра), либо четырнадцатое (через неделю).
      Многое говорило в пользу второго варианта. В таком случае у спецгруппы с избытком хватит времени для основательной подготовки. Но даже если Мальмстрём и Мурен нанесут удар безотлагательно, в этих трех листках было достаточно данных, чтобы без труда схватить злоумышленников на месте преступления и поломать столь тщательно разработанный план.
      На одном листке — подробный чертеж банковского зала, с детальными указаниями, как будет происходить налет, как размещаются участники и автомашины, какими маршрутами уходить, покидая город.
      Бульдозер Ульссон знал все о стокгольмских банках, ему достаточно было одного взгляда на схему, чтобы опознать зал. Это был один из крупнейших новых банков в деловой части города.
      План был настолько прост и гениален, что имя автора не вызывало сомнения: Вернер Рус. Во всяком случае, Бульдозер был твердо в этом убежден.
      Вся операция распадалась на три независимых звена.
      Звено первое — отвлекающий маневр.
      Звено второе — превентивная акция, направленная против главного противника, то есть против полиции.
      Звено третье — само ограбление.
      Чтобы осуществить такой план, Мальмстрёму и Мурену требовалось по меньшей мере четыре активных помощника.
      Двое из них даже были названы: Хаузер и Хофф. Судя по всему, им отводилась роль наружной охраны во время налета.
      Двое других (не исключено, что их больше) отвечали за отвлекающий маневр и превентивную акцию. В плане они именовались «подрядчиками».
      Время отвлекающего маневра — 14.40, место — Русенлюндсгатан, стало быть, в районе Сёдермальм. Необходимые атрибуты — минимум две автомашины и мощный заряд взрывчатки.
      Судя по всему, смысл этой шумной диверсии заключался в том, чтобы привлечь возможно больше патрульных машин, циркулирующих в центре города и южных предместьях. Как именно она будет проведена, из плана не вытекало, но, скорее всего, предполагался сильный взрыв в какомнибудь здании или возле бензоколонки.
      За отвлекающий маневр отвечал «подрядчик А».
      Минутой позже — верный тактический ход! — начинается превентивная акция. Эта часть плана, столь же дерзкая, сколь и остроумная, предусматривала блокировку выезда машин, постоянно находящихся в оперативном резерве при полицейском управлении. Конечно, это непросто сделать, но если бы злоумышленникам удалось застигнуть противника врасплох, полиция попала бы в незавидное положение.
      Этой частью операции руководил «подрядчик Б».
      В случае успеха обеих предварительных акций в 14.45 б?льшая часть мобильных полицейских патрулей оказалась бы связанной происшествием на Русенлюндсгатан, а оперативные резервы — запертыми в полицейском управлении на Кунгсхольмене.
      Что позволило бы Мальмстрёму и Мурену при участии таинственных незнакомцев Хоффа и Хаузера в эту самую минуту нанести удар по банку, не опасаясь помех со стороны полиции.
      Так выглядел план знаменитой большой операции, которую давно предвидел прокурор Ульссон.
      Для отступления налетчики располагали двумя машинами, да еще четыре были на подставе, по одной на каждого. Отход намечалось осуществить в северном направлении — естественный вариант, поскольку предполагалось, что почти все полицейские патрули в это время будут заняты в южной части города, а оперативные резервы застрянут на Кунгсхольмене.
      Автор плана не забыл даже указать предполагаемые размеры добычи: чтото около двух с половиной миллионов шведских крон.
      Именно эта цифра заставила спецгруппу склониться к выводу, что операция намечена не на седьмое, а на четырнадцатое июля. Ибо из телефонного разговора с банком выяснилось, что как раз в этот день там вполне можно будет набрать такую сумму в разной валюте. Если же банда нанесет удар завтра, добыча будет гораздо меньше.
      Большинство пунктов плана было изложено открытым текстом, а закодированные легко расшифровывались.
      — «У Жана длинные усы», — прочел Колльберг. — Известная фраза. Во время второй мировой войны такой сигнал союзники передали французским партизанам перед высадкой.
      Заметив вопросительный взгляд Рённа, он пояснил:
      — Расшифровывается очень просто: начинаем, ребята.
      — И в конце тоже все понятно, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Abandon ship. Правда, поанглийски написано, вот Мауритсон и не постиг. Приказ немедленно уносить ноги. Оттого и была квартира пуста. Видно, Рус не доверял Мауритсону и велел им сменить укрытие.
      — И еще одно слово под конец: «Милан», — заметил Колльберг. — Это как понимать?
      — Сбор для дележа в Милане, — уверенно объявил Бульдозер. — Да только они дальше банка никуда не денутся. Если мы их вообще туда пустим. Считайте, что партия уже выиграна.
      — Это точно, — подтвердил Колльберг. — Похоже на то.
      Теперь, когда они знали план, нетрудно было принять контрмеры. Что бы ни произошло на Русенлюндсгатан — не обращать особенного внимания. А что касается полицейских машин на Кунгсхольмене, позаботиться о том, чтобы к моменту превентивной акции они не стояли во дворе управления, а были целесообразно размещены в районе банка.
      — Так, — рассуждал Бульдозер, — план составлен Вернером Русом, это несомненно. Но как это доказать?
      — А пишущая машинка? — высказался Рённ.
      — Привязать текст к электрической машинке почти невозможно. Да он к тому же всегда начеку. На чем бы его подловить?
      — Ты прокурор — твоя забота, — сказал Колльберг. — У нас ведь главное — предъявить обвинение, а там, будь человек сто раз невиновен, все равно осудят.
      — Но Вернер Рус как раз виновен, — возразил Бульдозер.
      — А что с Мауритсоном будем делать? — поинтересовался Гюнвальд Ларссон.
      — Отпустим, что же еще, — рассеянно ответил Бульдозер. — Он свою роль сыграл, с него больше нечего спросить.
      — Так уж и нечего, — усомнился Гюнвальд Ларссон.
      — Следующая пятница, — мечтательно произнес Бульдозер. — Подумать только, что нас ждет.
      — Вот именно, только подумать, — кисло повторил Колльберг.
      Зазвонил телефон: ограбление банка в Зеллингбю.
      Оказалось, ничего интересного. Игрушечный пистолет, вся добыча — пятнадцать тысяч. Злоумышленника схватили через час, когда он, еле держась на ногах, раздавал деньги прохожим в парке Хумлегорден. За этот час он успел напиться пьяным и купить сигару, да еще в довершение всего получил пулю в ногу от одного не в меру усердного постового.
      С этим делом спецгруппа разобралась, не покидая штаба.
      — Тебе не кажется, что и тут замешан Вернер Рус? — ехидно спросил Гюнвальд Ларссон.
      — А что, — оживился Бульдозер. — В этом чтото есть. Косвенным образом он виноват. Его ловкие операции раззадоривают и менее талантливых преступников. Так что можно сказать…
      — Ради Бога, — перебил его Гюнвальд Ларссон. — Остановись.
      Рённ направился в свой кабинет.
      За его столом сидел человек, которого он очень давно не видел. Мартин Бек.
      — Привет, — поздоровался гость. — Ты что, в драке побывал?
      — Угу. Косвенным образом.
      — Это как же понимать?
      — Сам не знаю, — туманно ответил Рённ. — Я теперь уже ничего не понимаю. А ты зачем пришел?

      Окно кабинета Эйнара Рённа в штабе уголовной полиции на Кунгсхольмсгатан выходило во двор, открывая хозяину вид на огромный котлован. Постепенно из этой ямины вырастет, заслоняя вид, новое роскошное здание ЦПУ. От ультрасовременного колосса в сердце Стокгольма полиция протянет свои щупальца во все стороны и крепко стиснет ими незадачливых граждан. Ведь не все же могут уехать за границу, и не каждый способен покончить с собой.
      Выбор места и гипертрофированные размеры нового полицейского штаба вызвали горячую критику, но в конце концов полиция настояла на своем.
      Заветной целью полиции, вернее некоторых ее руководящих деятелей, была власть. Именно стремление к власти прежде всего определяло действия полиции в последние годы. А поскольку полиция до сих пор никогда не выступала в шведской политике как самостоятельная сила, лишь немногие осознали, чем это пахнет, большинству же ее непрекращающаяся активность казалась непонятной и противоречивой.
      Новое здание должно служить олицетворением новой силы и власти. Облегчить централизованное управление в тоталитарном духе, а заодно стать крепостью, закрытой для посторонних глаз твердыней. Роль посторонних отводилась в этом случае всему народу.
      И еще один важный мотив: над шведской полицией в последнее время много смеялись. Слишком много. Теперь смеху будет положен конец, полагали в соответствующих кругах.
      Впрочем, все это пока не выходило за пределы сокровенных чаяний, лелеемых кучкой людей. И то, что при благоприятных политических зигзагах могло трансформироваться в министерство ужаса и кошмара, пока что было всего лишь огромной яминой в каменистой почве острова Кунгсхольмен.
      И попрежнему из окна Рённа можно было свободно обозреть верхнюю часть Бергсгатан и пышную зелень Крунубергского парка.
      Мартин Бек встал с кресла и подошел к окну. Ему было видно даже окно той самой квартиры, где Карл Эдвин Свярд месяца два пролежал мертвый и всеми забытый.
      — Прежде чем стать специалистом по ограблениям банков, ты расследовал один смертный случай. Фамилия покойного — Свярд.
      Рённ смущенно хихикнул.
      — Специалистом… Не сглазь!
      Рённ был человек как человек, но в характере — ничего общего с Мартином Беком, поэтому сотрудничество у них никогда не ладилось.
      — Но насчет Свярда ты прав, — продолжал он. — Я как раз занимался этим делом, когда меня отрядили в распоряжение специальной группы.
      — Отрядили в распоряжение?
      — Ну да, направили в спецгруппу.
      Мартин Бек поморщился. Сам того не замечая, Рённ сбивается на военный жаргон… Два года назад в его речи не было словечек вроде «отрядили в распоряжение».
      — Так, и к какому же выводу ты пришел?
      Рённ помял свой красный нос и пробурчал:
      — Я не успел копнуть как следует. А почему ты спрашиваешь?
      — Потому что это дело, как известно, поручили мне. Своего рода трудовая терапия.
      — Угу… Дурацкое дело. Прямо как начало детективного романа. Убитый старик в комнате, которая заперта изнутри. А тут еще…
      Он умолк, словно чегото устыдился. Еще одна несносная привычка, его поминутно надо подстегивать. Скажем, так:
      — Ну, что еще?
      — Да нет, просто Гюнвальд сказал, что мне следовало бы тотчас арестовать самого себя.
      — Это почему же?
      — В качестве подозреваемого. Да ты погляди — видишь? Дескать, я мог сам застрелить его отсюда, из окна моего кабинета.
      Мартин Бек не ответил, и Рённ окончательно смешался.
      — Да нет, это он пошутил, конечно. И ведь окно Свярда было закрыто изнутри. И штора опущена, и стекло целое. К тому же…
      — Что к тому же?
      — К тому же я никудышный стрелок. Один раз с восьми метров промахнулся по лосю. После этого отец не давал мне ружья. Только термос доверял, водку да бутерброды. Так что…
      — Что?
      — Да ведь тут двести пятьдесят метров. Если я с восьми метров из ружья по лосю промазал, так из пистолета вообще в тот дом не попаду! Ох, ты извини меня, ради Бога… Я просто не подумал…
      — Что не подумал?
      — Да нет, я все время говорю про пистолеты, про стрельбу, а ведь тебе это должно быть неприятно.
      — Ничуть. Ну и что же ты всетаки успел сделать?
      — Да почти ничего, как я сказал. Провели криминалистическое исследование, но к тому времени там уже столько натоптали… Еще я позвонил в химическую лабораторию, спросил, проверяли руки Свярда на следы пороха или нет. Оказалось, не проверяли. И в довершение всего…
      — Ну, что?
      — Да то, что трупа уже не было. Кремировали. Хорошенькая история. Дознание, называется.
      — А биографией Свярда ты занимался?
      — Да нет, не успел. Но я задумал было одно дело.
      — Какое же?
      — Сам понимаешь, если человек убит из пистолета, должна быть пуля. А баллистической экспертизы не провели. Ну я и позвонил патологоанатому — между прочим, оказалась женщина, — и она сказала, что положила пулю в конверт, а конверт этот кудато засунула. Словом, халатность на каждом шагу.
      — А дальше?
      — А дальше она никак не могла найти его, конверт этот. Я ей велел, чтобы непременно разыскала и отправила пулю на баллистическую экспертизу. На а потом дело у меня забрали.
      Глядя на дома вдали на Бергсгатан, Мартин Бек задумчиво потер переносицу большим и указательным пальцами.
      — Послушай, Эйнар, — сказал он. — А что ты лично думаешь об этом случае? Твое частное мнение?
      В полиции личное и частное мнение о следственных делах обсуждается только между близкими друзьями.
      Мартин Бек и Рённ никогда не были ни друзьями, ни недругами.
      Рённ примолк, неприятно озадаченный вопросом Мартина Бека. Наконец он заговорил:
      — Помоему, в квартире был револьвер, когда туда вломились полицейские.
      Почему именно револьвер? Очень просто: гильзу не нашли. Стало быть, Рённ все же коечто соображает. В самом деле, на полу — скажем, под трупом — лежал револьвер. Потом ктото его забрал.
      — Но ведь тогда выходит, ктото из полицейских врет?
      Рённ уныло мотнул головой.
      — Угу… То есть я сказал бы подругому: просто они дали маху, а потом решили покрывать друг друга. Допустим, Свярд покончил с собой и револьвер лежал под трупом. Тогда ни полицейские, ни Гюставссон, которого они вызвали, не могли видеть его, пока тело оставалось на месте. А когда труп увезли, у них, вернее всего, опять же руки не дошли пол проверить.
      — Ты знаешь Альдора Гюставссона?
      — Знаю.
      Рённ поежился, но Мартин Бек воздержался от неприятных вопросов. Вместо этого он сказал:
      — Еще одно важное дело, Эйнар.
      — Какое?
      — Ты разговаривал с Кристианссоном и Квастму? Когда я вышел на работу в понедельник, только один из них был на месте, а теперь ни одного застать не могу — первый в отпуску, у второго выходной.
      — Ну как же, я обоих вызывал сюда.
      — И что они показали?
      — То же самое, что написали в донесении, ясное дело. Что с той минуты, когда они взломали дверь, и пока не ушли, в квартире побывало только пятеро.
      — То есть они сами, Гюставссон и двое, которые увезли тело?
      — Точно так.
      — Ты, конечно, спросил, смотрели ли они под трупом?
      — Угу. Квастму сказал, что смотрел. А Кристианссона вывернуло наизнанку, и он предпочел держаться подальше.
      Мартин Бек продолжал нажимать.
      — И потвоему, Квастму соврал?
      Рённ почемуто замялся.
      «Сказал ведь „а“, — подумал Мартин Бек, — так не тяни, говори „б“!»
      Рённ потрогал пластырь на лбу.
      — Недаром мне говорили, что не дай Бог попасть к тебе на допрос.
      — А что?
      — Да ничего, только похоже, что верно говорили.
      — Извини, но, может быть, ты всетаки ответишь на мой вопрос?
      — Я не специалист по свидетельской психологии, — сказал Рённ. — Но мне показалось, что Квастму говорил правду.
      — У тебя концы с концами не сходятся, — холодно заметил Мартин Бек. — С одной стороны, ты допускаешь, что в комнате был револьвер, с другой стороны, считаешь, что полицейские говорили правду.
      — А если другого объяснения нет, тогда что?
      — Ладно, Эйнар, я ведь тоже верю Квастму.
      — Но ты же с ним не разговаривал, сам сказал, — удивился Рённ.
      — Ничего подобного я не говорил. Я беседовал с Квастму во вторник. Но у меня — в отличие от тебя — не было случая расспросить его почеловечески, в спокойной обстановке.
      Рённ надулся.
      — Нет, с тобой и вправду тяжело.
      Он выдвинул ящик стола и достал блокнот. Полистал его, вырвал листок и протянул Мартину Беку.
      — Вот еще данные — может, тебе пригодится, — сказал он. — Ведь Свярд совсем недавно переехал сюда, на Кунгсхольмен. Я выяснил, где он жил прежде. Но тут дело ушло от меня, на том все и кончилось. Держи адрес, прошу.
      Мартин Бек поглядел на листок. Фамилия, номер дома, название улицы — Тюлегатан. Он сложил листок и сунул его в карман.
      — Спасибо, Эйнар.
      Рённ промолчал.
      — Пока.
      Рённ едва кивнул.
      Их отношения никогда не отличались сердечностью, а сегодня, похоже, между ними пробежала еще одна черная кошка.
      Мартин Бек покинул кабинет Рённа и вышел из здания уголовного розыска. Быстро шагая по Кунгсхольмсгатан, он дошел до Королевского моста, пересек пролив, по Кунгсгатан вышел на Свеавеген и повернул на север.
      Улучшить отношения с Рённом было бы совсем нетрудно: сказать ему доброе слово, похвалить.
      Тем более что основания для этого были. С самого начала расследование смерти Свярда велось коекак, и лишь после того, как дело поручили Рённу, установился надлежащий порядок.
      Рённ тотчас уразумел, что под трупом мог лежать револьвер — обстоятельство крайне существенное. Точно ли Квастму осмотрел пол после того, как увезли тело? Строго говоря, если он этого не сделал, какой с него спрос? Рядовой полицейский, а тут появляется Гюставссон, он старше чином, он криминалист, так что его категорические выводы в большой мере снимали ответственность с полицейских.
      А если Квастму не осмотрел пол, это в корне меняет всю картину. После того как тело увезли, полицейские опечатали квартиру и уехали. Но что означало в данном случае «опечатать квартиру»?
      Ведь для того, чтобы проникнуть внутрь, пришлось снять дверь с петель, причем еще до этого над ней крепко поработали. В итоге опечатывание свелось к тому, что полицейские протянули веревочку от косяка до косяка и повесили стандартную бумажку, возвещающую, что вход воспрещен согласно такомуто параграфу. Пустая формальность, при желании кто угодно в любой день мог без труда проникнуть внутрь. И унести чтонибудь, например, огнестрельное оружие.
      Но тут возникают два вопроса. Вопервых, получается, что Квастму намеренно солгал, и притом так искусно, что убедил не только Рённа, но и самого Мартина Бека. А ведь Рённ и Мартин Бек стреляные воробьи, им не такто просто заморочить голову.
      Вовторых, если Свярд застрелился сам, зачем комуто понадобилось выкрадывать оружие?
      Явный абсурд.
      Как и то, что покойник лежал в комнате, которая была надежно заперта изнутри и в которой к тому же явно не было никакого оружия.
      Судя по всему, у Свярда не было близких родственников. Известно также, что он ни с кем не водил компании.
      Но если его никто не знал, кому тогда на руку его смерть?
      В общем, надо выяснить целый ряд вопросов.
      В частности, Мартин Бек решил проверить еще одну деталь, связанную с событиями, которые происходили в воскресенье, 18 июня.
      Но прежде всего необходимо побольше узнать о Карле Эдвине Свярде.
      На листке, полученном от Рённа, помимо адреса, была записана фамилия.
      «Квартиросдатчик: Рея Нильсен».
      Кстати, вот и нужный ему дом. Взглянув на доску с перечнем жильцов, он убедился, что хозяйка дома сама проживает тут же. Необычно… Что ж, может, хоть здесь повезет?
      Мартин Бек поднялся на третий этаж и позвонил.

      Серый фургон, никаких особых примет, если не считать номерных знаков… Люди, работающие на этом фургоне, были одеты в комбинезоны примерно такого же цвета, как машина, и ничто в их внешности не выдавало их занятия. То ли слесариремонтники, то ли работники одной из муниципальных служб. В данном случае справедливо было второе.
      Скоро шесть вечера, и, если в ближайшие четверть часа не случится ничего чрезвычайного, они после конца рабочего дня отправятся по домам — часок посвятят детишкам, после чего предадутся созерцанию полной мнимой значительности, а на деле — пустой телевизионной программы.
      Мартин Бек не застал хозяйку дома на Тюлегатан, зато тут ему повезло больше. Два труженика в серых комбинезонах сидели подле своего «фольксвагена» и тянули пиво, не обращая внимания на едкий запах дезинфекции и на еще один аромат, которого никакая химия на свете не может истребить.
      Задние дверцы машины были, естественно, открыты, поскольку кузов старались проветривать при каждом удобном случае.
      В этом прекрасном городе двое в комбинезонах исполняли специфическую и весьма важную функцию. Их повседневная работа заключалась в том, чтобы переправлять самоубийц и иных малопочтенных покойников из домашней обстановки в другую, более подходящую.
      Коекто — например, пожарники, полицейские, некоторые репортеры и другие посвященные лица — тотчас узнавал эту серую машину на улице и понимал, что знаменует ее появление. Но для подавляющего большинства это был обыкновенный, заурядный фургон. Что и требовалось — зачем сеять уныние и страх среди людей, которые и без того достаточно запуганы и подавлены.
      Подобно многим другим, кому приходится исполнять не самые приятные обязанности, водитель фургона и его напарник относились к своей работе с философским спокойствием и нисколько не драматизировали свою роль в механизме так называемого процветающего общества. О делах службы толковали преимущественно между собой, ибо давно убедились, что большинство слушателей воспринимает эту тему весьма и весьма негативно, особенно когда соберутся веселые собутыльники или подруги жизни пригласят одна другую на чашку кофе.
      С сотрудниками полиции они общались каждый день, однако все больше с рядовыми.
      Так что внимание комиссара полиции, который к тому же удосужился сам прийти, было для них даже отчасти лестным.
      Тот, который побойчее, вытер губы рукой и сказал:
      — Ну как же, помню. Бергсгатан — точно?
      — Совершенно верно.
      — Вот только фамилия мне ничего не говорит. Как вы сказали — Скат?
      — Свярд.
      — Мимо. Нам ведь фамилии ни к чему.
      — Понятно.
      — К тому же это было в воскресенье, а по воскресеньям нам особенно жарко приходится.
      — Ну а полицейского, которого я назвал, не помните? Кеннет Квастму?
      — Мимо. Фамилии для меня звук пустой. А вообщето фараон там стоял, все наблюдал за нами.
      — Это когда вы тело забирали?
      — Вово, когда забирали, — кивнул собеседник Мартина Бека. — Мы еще решили, что этот, видно, матерый.
      — В каком смысле?
      — Так ведь фараоны бывают двух родов. Одних тошнит, другим хоть бы хны. Этот даже нос не зажал.
      — Значит, он стоял там все время?
      — Ну да, я же говорю. Небось следил, насколько добросовестно мы исполняем свои обязанности…
      Его товарищ усмехнулся и хлебнул пива.
      — Еще один вопрос, последний.
      — Валяйте.
      — Когда вы поднимали тело, ничего не заметили? Под ним ничего не лежало?
      — А что там могло лежать?
      — Пистолет, скажем. Или револьвер.
      — Пистолет или револьвер. — Водитель засмеялся. — Кстати, в чем разница?
      — У револьвера вращающийся барабан.
      — А, это такой шпалер, как у ковбоев в кино?
      — Совершенно верно. Но дело не в этом, мне важно знать вообще, не было ли на полу под покойником какогонибудь оружия.
      — Видите ли, комиссар, этот клиент был не первой свежести.
      — Не первой свежести?
      — Ну да, он месяца два пролежал.
      Мартин Бек кивнул.
      — Мы перенесли его на полиэтилен, и, пока я запаивал края, Арне собрал с пола червей. У нас для них есть особый пакет с какойто дрянью, от которой им сразу каюк.
      — Ну?
      — Ну так если бы Арне вместе с червями попался шпалер, уж наверно он бы заметил! Верно, Арне?
      Арне кивнул и захихикал, но подавился пивом и закашлялся.
      — Как пить дать, заметил бы, — вымолвил он наконец.
      — Значит, ничего не лежало?
      — Ничегошеньки. И ведь полицейский тут же стоял, глаз не сводил. Кстати, он еще оставался там, когда мы уложили клиента в цинковый ящик и отчалили. Точно, Арне?
      — Как в аптеке.
      — Вы абсолютно уверены?
      — Сто пятьдесят процентов. Под этим клиентом ничего не лежало, кроме отборной коллекции циномия мортуорум.
      — Это еще что такое?
      — Трупные черви.
      — Значит, уверены?
      — Чтоб мне провалиться.
      — Спасибо, — сказал Мартин Бек.
      И ушел.
      После его ухода разговор еще некоторое время продолжался.
      — Здорово ты его умыл, — сказал Арне.
      — Чем?
      — Да этим греческим названием. А то ведь эти шишки думают, что все остальные только на то и годятся, что тухлых жмуриков возить.
      Зазвонил телефон. Арне взял трубку, буркнул чтото и положил ее на место.
      — Черт, — сказал он. — Опять висельник.
      — Что поделаешь, — скорбно вздохнул его коллега. — Се ля ви.
      — Не люблю, висельников, честное слово. Что ты там еще загнул?
      — Да ничего, поехали.
 
      Похоже было, что Мартин Бек проработал все наличные факты, касающиеся странного казуса на Бергсгатан. Во всяком случае, он достаточно четко представлял себе, что сделано полицией. Оставалось еще одно важное дело: разыскать заключение баллистической экспертизы, если таковая вообще производилась.
      О самом Свярде он попрежнему знал очень мало, хотя и принял меры, чтобы собрать сведения.
      Бурные события среды совершенно не коснулись Мартина Бека. Он ничего не слышал о банковских ограблениях и о невзгодах спецгруппы — и ничуть об этом не жалел. Побывав во вторник в квартире Свярда, он сперва отправился в уголовную полицию на Кукгсхольмсгатан. Там все были поглощены своими собственными заботами, всем было не до него, тогда он прошел в здание ЦПУ. И сразу услышал в кулуарах толки, которые в первую минуту показались ему смехотворными. Но, поразмыслив, он расстроился.
      Кажется, его намерены повысить.
      Повысить?
      И куда же его назначат? Начальником управления? Членом коллегии? Заместителем начальника ЦПУ по вопросам быта и гигиены?
      Ладно, это все неважно. Небось обычная, ни на чем не основанная коридорная болтовня.
      Звание комиссара полиции ему присвоили не так давно, в 1967 году, и он вовсе не рассчитывал на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Во всяком случае, не раньше чем через четырепять лет. Казалось бы, это любому ясно, ведь чточто, а вопрос о ставках и назначениях в государственных учреждениях досконально изучен всеми, и каждый ревниво взвешивает свои и чужие шансы.
      Так откуда же эти толки?
      Должны быть какието резоны. Какие?
      Мартин Бек мог представить себе два мотива.
      Первый: его хотят выжить с поста руководителя группы расследования убийств. Так сильно хотят, что готовы придать ему ускорение вверх по бюрократической лестнице — самый распространенный способ отделываться от нежелательных или слишком явно неквалифицированных должностных лиц. Однако в данном случае этот мотив, скорее всего, ни при чем. Конечно, у него есть враги в ЦПУ, но вряд ли он представляет для них какуюнибудь угрозу. К тому же его преемником должен стать Колльберг, а это, с точки зрения высшего начальства, ничуть не лучше.
      Вот почему второй мотив казался ему более правдоподобным. К сожалению, он и намного более унизителен для затронутых сторон.
      Пятнадцать месяцев назад Мартин Бек едва не приказал долго жить. Он — единственный в современной истории шведской полиции высокий чин, раненный пулей так называемого преступника. Случай этот вызвал много шума, и поведение Мартина Бека совершенно незаслуженно изображали как подвиг. Дело в том, что у полиции, по вполне естественным причинам, острый дефицит на героев, а посему заслуги Мартина Бека в относительно успешном исходе драмы раздували сверх всякой меры.
      Итак, полицейское сословие обзавелось своим героем. А как отметить героя? Медаль он успел получить еще раньше. Значит, его надо хотя бы повысить!
      У Мартина Бека было вдоволь времени, чтобы проанализировать события того злополучного дня в апреле 1971 года, и он уже давно пришел к выводу, что действовал неправильно, не только в моральном, но и в чисто профессиональном смысле. И он отлично понимал, что задолго до него к такому же выводу пришли многие его коллеги.
      Он схватил пулю по собственной дурости.
      И за это его теперь собираются назначить на более высокую и ответственную должность.
      Весь вечер вторника он размышлял об этом казусе, но как только в среду пришел в кабинет на аллею Вестберга, то всецело переключился на дело Свярда. Сидя в одиночестве за своим столом, он с холодной и неумолимой систематичностью прорабатывал материалы следствия.
      И в какойто момент поймал себя на мысли, что, пожалуй, это для него сейчас и впредь самый подходящий вариант: работать над делом в одиночку, привычными методами, без помех со стороны. Он всегда был склонен к уединению, а теперь и вовсе начал превращаться в затворника, его не тянуло в компанию, и он не ощущал стремления вырваться из окружающей его пустоты. В глубине души он чувствовал, что ему чегото недостает. Чего именно? Может быть, подлинной увлеченности.
      Этак недолго стать роботом, функционирующим под колпаком из незримого стекла…
      Дело, которым он сейчас занимался, чисто профессионально не вызывало у него особых сомнений. Либо он решит задачу, либо не решит. В его группе процент успешного расследования был высок, во многом благодаря тому, что дела чаще всего попадались несложные, виновные быстро сдавались и признавали свою вину.
      К тому же группа расследования убийств была неплохо оснащена техникой. В этом ее превосходила только служба безопасности, в существовании которой было мало смысла, ведь она все время занималась почти исключительно учетом коммунистов, упорно закрывая глаза на разного рода фашистские организации, а посему, чтобы не остаться совсем без дела, ей приходилось измышлять несуществующие политические преступления и мнимые угрозы безопасности страны. Результат был соответствующий, а именно — смехотворный. Однако служба безопасности представляла собой тактический резерв для борьбы против нежелательных идейных течений, и нетрудно было представить себе ситуации, когда ее деятельность станет отнюдь не смехотворной…
      Конечно, случались осечки и у группы расследования убийств, бывало, что следствие заходило в тупик и в архив ложилось нераскрытое дело. Причем нередко и злоумышленник был известен, да не желал признаваться, а улик не хватало. Так уж бывает: чем примитивнее насильственное преступление, тем скуднее подчас доказательства.
      Типичным примером мог служить последний провал Мартина Бека. В Лапландии один муж далеко не первой молодости пришиб топором свою столь же пожилую супругу. Мотивом убийства было то, что он давно состоял в связи с более молодой экономкой и ему надоели упреки ревнивой жены. Убийца отнес труп в дровяной сарай, а так как дело было зимой, то стоял трескучий мороз; муж выждал около двух месяцев, потом положил убиенную супругу на санки и дотащил до ближайшего селения, куда от его хутора было двадцать километров по бездорожью. Там он заявил, что жена упала и ударилась головой о плиту, и сослался на лютый мороз, которыйде помешал ему привезти ее раньше. Вся округа знала, что это ложь, но хуторянин стоял на своем, и экономка была с ним заодно, а местные полицейские, не отличавшиеся высокой квалификацией, при осмотре места преступления уничтожили все следы. Потом они обратились за помощью в центр, и Мартин Бек две недели торчал в захудалой гостинице, прежде чем сдался и уехал домой. Днем он допрашивал убийцу, а по вечерам, сидя в ресторане, слушал, как местные жители хихикают за его спиной.
      Но вообщето неудачи случались редко.
      Дело Свярда было более мудреным: Мартин Бек не помнил ничего похожего в своей практике. Казалось бы, это должно его подхлестнуть, но он относился к загадкам равнодушно и не испытывал ни малейшего азарта.
      Исследование, которое он провел в среду, сидя в своем кабинете, почти ничего не дало. Данные о покойном, почерпнутые из обычных источников, оказались довольно скудными.
      В уголовной картотеке Карл Эдвин Свярд не значился, но из этого вытекало только то, что он никогда не привлекался к суду, а мало ли преступников благополучно уходят от карающей руки правосудия? Не говоря уже о том, что закон сам по себе призван охранять сомнительные интересы определенных классов и пробелов в нем больше, чем смысла.
      Судя по тому, что по ведомству административного контроля за Свярдом ничего не числилось, он не был алкоголиком. Ибо власти пристально следят за тем, сколько спиртного потребляют такие люди, как Свярд. В Швеции, когда пьет буржуазия, это называется «умеренным потреблением спиртных напитков», а простой люд сразу зачисляют в разряд алкоголиков, нуждающихся в наблюдении или лечении. И оставляют без наблюдения и лечения.
      Свярд всю жизнь был складским рабочим; в последнее время он работал в экспедиторском агентстве. Он жаловался на боли в спине — обычный для его профессии недуг — и в пятьдесят шесть лет получил инвалидность. После этого он, судя по всему, перебивался, как мог, на пенсию, пополнив собой ряды тех членов общества, для блага которых на полках магазинов отводится так много места банкам с собачьим и кошачьим кормом.
      Кстати, в кухонном шкафу Свярда только и нашли съестного, что наполовину опустошенную банку с надписью «Мяу».
      Вот и все, что Мартину Беку удалось выяснить в среду. Если не считать еще коекаких малозначительных фактов.
      Свярд родился в Стокгольме, его родители скончались в сороковых годах, он никогда не был женат и никому не платил алиментов. За помощью в органы социального обеспечения не обращался. В фирме, где он работал до ухода на пенсию, его никто не помнил.
      Врач, который подписал заключение об инвалидности, отыскал в своих бумагах записи о том, что пациент не способен к физическому труду и слишком стар для переквалификации. К тому же сам Свярд заявил врачу, что его не тянет больше работать, он не видит в этом никакого смысла.
      Может быть, и выяснять, кто его убил и зачем, тоже нет никакого смысла…
      К тому же способ убийства настолько непонятен, что, похоже, стоит сперва отыскать убийцу и уже от него узнать, как было дело.
 
      Но это все было в среду, а в четверг, примерно через час после беседы с водителем зловонного фургона, Мартин Бек снова подошел к дому на Тюлегатан.
      Вообщето его рабочий день кончился, но ему не хотелось идти домой.
      Он опять поднялся на третий этаж, остановился и передел дух.
      А заодно еще раз прочел надпись на овальной табличке. На белой эмали — зеленые буквы: РЕЯ НИЛЬСЕН.
      Электрического звонка не было, но с притолоки свисал шнурок.
      Мартин Бек дернул его и стал ждать.
      Колокольчик послушно звякнул. И никакой реакции. Дом был старый, и через ребристые стекла в створках Мартин Бек видел свет в прихожей. Видимо, дома ктото есть; когда он приходил днем, свет не горел.
      Выждав немного, он снова дернул за шнурок. На этот раз после звонка послышались торопливые шаги, и за полупрозрачным стеклом возник чейто силуэт.
      У Мартина Бека давно выработалась привычка первым делом составлять себе общее представление о людях, с которыми его сталкивала служба. Или, выражаясь профессиональной прозой, регистрировать приметы.
      Женщине, которая открыла дверь, на вид было не больше тридцати пяти, но чтото подсказывало ему, что на самом деле ей около сорока.
      Рост невысокий, примерно метр пятьдесят восемь. Плотное телосложение, но не толстая, а скорее ладная и подтянутая.
      Черты лица энергичные, не совсем правильные; строгие голубые глаза смотрели на него в упор, обличая человека решительного и смелого.
      Волосы светлые, прямые, коротко остриженные; в данную минуту — мокрые и нерасчесанные. Он уловил приятный запах какогото шампуня.
      Одета она была в белую тенниску и поношенные джинсы, блеклый цвет которых свидетельствовал, что они не один десяток раз побывали в стиральной машине. Тенниска на плечах и груди влажная: видно, только что надела.
      Так… Плечи сравнительно широкие, бедра узкие, шея короткая, загорелые руки покрыты светлым пушком. Босая. Ступня маленькая, пальцы прямые, как у людей, предпочитающих носить сандалии или сабо, а то и вовсе обходиться без обуви.
      Мартин Бек поймал себя на том, что рассматривает ее ноги с таким же профессиональным вниманием, с каким привык штудировать следы крови и трупные пятна, и перевел взгляд на ее лицо.
      Глаза пытливые, брови чуть нахмурены…
      — Я мыла голову, — сказала она.
      Голос был несколько хриплый, то ли от простуды, то ли от курения, то ли просто от природы.
      Он кивнул.
      — Я кричала: «Войдите!» Два раза кричала. Дверь не заперта. Когда я дома, обычно не запираю. Разве что отдохнуть захочется. Вы не слышали, как я кричала?
      — Нет. Вы — Рея Нильсен?
      — Да. А вы из полиции?
      Мартин Бек не жаловался на смекалку, но сейчас он явно встретил человека, способного дать ему несколько очков вперед. В несколько секунд она верно классифицировала его и к тому же, судя по выражению глаз, уже составила себе мнение о нем. Какое именно?
      Конечно, ее слова можно объяснить тем, что она ждала гостей из полиции, да только на это не похоже.
      Мартин Бек полез в бумажник за удостоверением. Она остановила его:
      — С меня достаточно, если вы назовете себя. Да входите же, черт возьми. Насколько я понимаю, у вас есть разговор ко мне. А разговаривать, стоя на лестнице, ни вам, ни мне не хочется.
      Мартин Бек опешил, самую малость, что случалось с ним крайне редко.
      Хозяйка вдруг повернулась и пошла в квартиру; ему оставалось только следовать за ней.
      С одного взгляда трудно было разобраться в планировке, но он заметил, что комнаты обставлены со вкусом, хотя и старой разномастной мебелью.
      Приколотые кнопками детские рисунки свидетельствовали, что хозяйка живет не одна. Кроме этих рисунков стены украшала живопись, графика, старые фотографии в овальных рамках, а также вырезки из газет и плакаты, в том числе несколько политических, с портретами видных коммунистических деятелей. Много книг — и не только на полках, внушительная коллекция пластинок, стереопроигрыватель, две старые, хорошо послужившие пишущие машинки, кипы газет и горы бумаг, главным образом, соединенных скрепками ротаторных копий, смахивающих на полицейские донесения. Скорее всего, конспекты; стало быть, хозяйка гдето учится.
      Другая комната явно была детской; судя по царившему в ней порядку и аккуратно застеленным кроватям, обитатели ее находились в отлучке.
      Что же, лето есть лето, большинство детей скольконибудь обеспеченных родителей отдыхают в деревне, вдали от отравленного воздуха и прочих язв города.
      Она оглянулась на него через плечо — довольно холодно — и сказала:
      — Ничего, если потолкуем на кухне? Или вас это не устраивает?
      Голос неприветливый, но и не враждебный.
      — Сойдет.
      Они вошли на кухню.
      — Тогда присаживайтесь.
      Шесть стульев — все разные и все окрашенные в яркие цвета — редкой цепочкой окружали большой круглый стол. Мартин Бек сел на один из них.
      — Одну минуточку, — сказала хозяйка.
      В ее поведении сквозила какаято нервозность, но Мартин Бек решил, что просто такой у нее характер. Возле плиты на полу стояли красные сабо. Она сунула в них ноги и, громко топая, вышла из кухни.
      Раздался какойто стук, загудел электромотор.
      — Вы еще не назвали себя, — услышал он ее голос.
      — Бек. Мартин Бек.
      — Значит, в полиции служите?
      — Да.
      — Где именно?
      — Центральная уголовная полиция.
      — Жалованье по двадцать пятому классу?
      — По двадцать седьмому.
      — Ишь ты. Недурно.
      — Не жалуюсь.
      — А чин какой?
      — Комиссар.
      Мотор продолжал жужжать. Знакомый по семейному прошлому звук, он уже сообразил, чем она занята: пылесосом сушит волосы.
      — Рея, — представилась она. — Да вы и так, конечно, знаете. И на двери написано.
      Кухня, как во многих старых домах, была просторная; кроме обеденного стола в ней разместились газовая плита, двухкамерная мойка, холодильник, морозильник, посудомоечная машина, да еще осталось вдоволь свободного места. На полке над мойкой стояли горшки и кастрюли; ниже полки на гвоздях висели разные дары природы — пучки полыни и чабреца, гроздья рябины, сушеные опята и сморчки и три длинные плети чеснока. Не такой уж необходимый в хозяйстве набор, но запах от него приятный и впечатление домовитости. Впрочем, полынь и рябина хороши для настоек, а чабрец — недурная приправа к гороховому супу (хотя Мартин Бек предпочитал майоран, когда его желудок еще переносил этот шведский деликатес). Грибы — совсем неплохо, если знаешь, как их приготовить. А вот чеснок явно висел для красоты, ибо такого количества рядовому потребителю хватило бы на целую жизнь.
      Хозяйка вошла на кухню, расчесывая волосы, и перехватила его взгляд:
      — Это против упырей.
      — Чеснок?
      — Ну да. Вы не ходите в кино? На все случаи жизни ответ дает.
      Влажную тенниску сменила какаято бирюзовая безрукавка, смахивающая на нижнюю рубашку.
      — Полицейский, значит. Комиссар уголовной полиции. — Слегка нахмурясь, она испытующе посмотрела на него. — Вот уж не думала, что чиновники двадцать седьмого класса самолично посещают клиентов.
      — Верно, обычно они этого не делают, — согласился он.
      Она села, но тотчас встала опять, нервно покусывая суставы пальцев.
      «Ладно, пора приступать к делу», — подумал Мартин Бек. — Если я вас правильно понял, вы не очень одобрительно относитесь к полиции, — начал он.
      Ее глаза скользнули по нему:
      — Точно. Не припомню случая, чтобы мне когданибудь была от нее польза. И не только мне. Зато знаю многих, кому она причинила неприятности, даже страдания.
      — В таком случае постараюсь не слишком обременять вас, фру Нильсен.
      — Рея, — сказала она. — Все зовут меня Рея.
      — Если не ошибаюсь, этот дом принадлежит вам?
      — Мне. Получила в наследство несколько лет назад. Но для полиции здесь нет ничего интересного. Ни торговцев наркотиками, ни игорных притонов, даже воров и проституток нет.
      Перевела дух и продолжала:
      — Разве что немного подрывной деятельности ведется. Крамольные мысли. Но ведь вы не из политической полиции.
      — Вы в этом уверены?
      Она вдруг рассмеялась — от души, заразительно.
      — Я не совсем дура.
      «Да уж, это верно», — сказал себе Мартин Бек.
      — Вы правы, — продолжал он вслух. — Я занимаюсь по большей части насильственными преступлениями. Преднамеренные и непреднамеренные убийства.
      — Чего нет, того нет. За последние три года даже ни одной драки не было. Правда, зимой ктото взломал дверь на чердак и утащил разный хлам. Пришлось обратиться в полицию, страховые компании этого требуют. Из полиции никто не пришел — им некогда было, — но страховку я получила. Главное — формальность соблюсти.
      Она почесала затылок:
      — Ну, так что тебе надо?
      — Потолковать об одном из жильцов.
      — Из моих жильцов?
      Она нахмурилась. В интонации, с которой было произнесено слово «моих», сквозило удивление и беспокойство.
      — Из бывших жильцов, — пояснил он.
      — В этом году только один переехал.
      — Свярд.
      — Правильно, жил у меня один по фамилии Свярд. Переехал весной А что с ним?
      — Умер.
      — Его убили?
      — Застрелили.
      — Кто?
      — Возможно, самоубийство. Но мы в этом не уверены.
      — Послушай, а нельзя нам разговаривать какнибудь попроще?
      — Пожалуйста. Что вы подразумеваете? Чтобы я тоже перешел на «ты»?
      Она пожала плечами:
      — Терпеть не могу официальный тон, тоска смертная. Нет, конечно, я могу быть весьма корректной, если необходимо. А могу и пококетничать — принарядиться, накрасить губы, подвести глаза.
      Мартин Бек слегка растерялся.
      — Чаю хочешь? — вдруг предложила она. — Отличная штука — чай.
      Он был не прочь, однако ответил:
      — Зачем же столько хлопот, не надо.
      — Пустяки, — возразила она. — Вздор. Погоди малость, я и поесть чтонибудь придумаю. Горячий бутерброд будет очень кстати.
      От ее слов у него сразу разыгрался аппетит. Она продолжала говорить, предваряя его отказ.
      — От силы десять минут. Я постоянно чтонибудь стряпаю. Это так просто. И даже полезно. Почему не доставить себе удовольствие. Когда на душе совсем погано, приготовь чтонибудь вкусненькое. Вскипячу чайник, хлеба поджарю, а там можно и потолковать.
      Мартин Бек понял, что отказываться бесполезно. Видно, эта маленькая женщина не лишена упрямства и силы воли, умеет на своем настоять.
      — Спасибо, — покорно произнес он.
      Она уже действовала. С шумом, с грохотом, но толково и быстро.
      Мартин Бек никогда еще не видел такой сноровки, во всяком случае в Швеции.
      Семь минут ушло у нее на то, чтобы приготовить чай и шесть ломтей поджаренного хлеба с тертым сыром и кружками помидора. Пока она молча трудилась, Мартин Бек пытался сообразить, сколько же ей всетаки лет.
      Садясь напротив него, она сказала:
      — Тридцать семь. Хотя большинство находят меня моложе.
      Мартин Бек оторопел.
      — Как ты угадала?..
      — А что, ведь верно угадала? — перебила она. — Ешь.
      Бутерброды были очень вкусные.
      — Я вечно голодная, — объяснила Рея. — Ем десять, а то и двенадцать раз в день.
      — Обычно у людей, которые едят десять, а то и двенадцать раз в день, возникают проблемы с весом…
      — И ни капельки не толстею, — сказала она. — А хоть бы и потолстела. Плюсминус несколько килограммов ничего не меняют. Во всяком случае, я не меняюсь. Правда, если не поем, огрызаться начинаю.
      Она живо управилась с тремя бутербродами. Мартин Бек съел один, подумал и взял второй.
      — Похоже, у тебя есть что сказать о Свярде, — сказал он.
      — Пожалуй…
      Они понимали друг друга с полуслова. И почемуто это их не удивляло.
      — У него был какойнибудь заскок?
      — Вот именно, — подтвердила Рея, — с причудами мужчина, большой оригинал. Я никак его не могла раскусить и была только рада, когда он переехал. Что же с ним всетаки приключилось?
      — Его нашли в его квартире восемнадцатого июня. Минимум полтора месяца пролежал мертвый, а то и больше. Вероятно, два.
      Она поежилась.
      — Кошмар. Пожалуйста, не надо подробностей. Я слишком впечатлительна, чтобы всякие ужасы слушать. Потом еще приснится…
      Он хотел сказать, что она может быть спокойна на этот счет, но понял, что в этом нет надобности. Тем более, что она уже продолжала:
      — Одно могу сказать тебе точно.
      — Что именно?
      — В моем доме ничего подобного не случилось бы.
      — Это почему же?
      — Потому что я бы этого не допустила.
      Она подперла ладонью подбородок, так что нос оказался между средним и указательным пальцами. У нее был довольно крупный нос, руки крепкие, ногти острижены. Глаза строго смотрели на Мартина Бека.
      Вдруг она поднялась и подошла к полке. Покопалась, отыскала спички, сигареты и закурила, глубоко затягиваясь.
      Потом потушила сигарету, съела еще один бутерброд и, понурила голову, положив локти на колени. Наконец подняла взгляд на Мартина Бека.
      — Может быть, я не упасла бы его от смерти, но, во всяком случае, он не пролежал бы так два месяца. И двух дней не пролежал бы.
      «Да уж наверно», — сказал себе Мартин Бек.
      — Квартиросдатчики в этой стране, — продолжала Рея, — последняя сволочь. Что поделаешь, строй поощряет эксплуатацию.
      Мартин Бек прикусил нижнюю губу. Он ни с кем не делился своими политическими взглядами и вообще избегал разговоров с политической окраской.
      — Что, не надо о политике? — спросила она. — Ладно, не будем ее трогать. Но так уж вышло, что я сама оказалась в числе квартиросдатчиков. Чистая случайность — наследство… Кстати, дом совсем неплохой, но, когда я сюда переехала, жуть что было, крысиная нора. Мой дорогой родитель за последние десять лет, наверно, ни одной перегоревшей лампочки не сменил, ни одного стекла не вставил. Самто он жил в другом конце города и только об одном заботился: собирать квартирную плату да вышибать жильцов, которые не могли заплатить вовремя. Потом превратил квартиры в общежития для иностранных рабочих и вообще тех, кому некуда деться. И драл с них втридорога, благо у них не было выбора. Таких сквалыг в городе хватает.
      Ктото отворил наружную дверь и вошел, но Рея никак не реагировала.
      В дверях кухни появилась девушка в рабочем халате, с узелком в руке.
      — Привет, — поздоровалась она. — Можно, я попользуюсь стиральной машиной?
      — Конечно.
      Девушка не обращала внимания на Мартина Бека, но Рея сказала:
      — Вы ведь не знакомы? Напомни, как тебя зовут.
      Мартин Бек встал и подал девушке руку.
      — Мартин, — сказал он.
      — Ингела, — ответила она.
      — Ингела только что въехала, — объяснила Рея. — В ту самую квартиру, где Свярд жил.
      Она повернулась к девушке с узелком:
      — Как тебе квартира, нравится?
      — Здорово. Только уборная опять барахлит.
      — Чтоб ее! Завтра утром позвоню водопроводчику.
      — А так все в полном порядке. Да, знаешь…
      — Что?
      — У меня стирального порошка нет.
      — Возьми за ванной.
      — И денег ни гроша.
      — Ничего. Возьми на полкроны, потом отработаешь — скажем, запрешь подъезд на ночь.
      — Спасибо.
      Девушка вышла; Рея закурила новую сигарету.
      — Да, вот тебе один ребус… Квартира хорошая, я ее ремонтировала два года назад. Свярд платил всего восемьдесят крон в месяц. И всетаки переехал.
      — Почему?
      — Не знаю.
      — Поругались?
      — Что ты. Я с жильцами не ругаюсь. А зачем ругаться? Конечно, у каждого своя блажь. Но это только занятно.
      Мартин Бек промолчал. Он отдыхал душой. К тому же чувствовал, что наводящие вопросы просто не нужны.
      — А самое странное с этим Свярдом — четыре замка поставил. И это в таком доме, где люди запираются только в тех случаях, когда не хотят, чтобы их беспокоили. А как собрался переезжать, отвинтил все замки, цепочки, задвижки и взял с собой. Надежно был защищен — не хуже нынешних девочек.
      — Это ты в переносном смысле?
      — Ясное дело. Столпы нашего общества негодуют по поводу того, что подростки, особенно девчонки, начинают половую жизнь с тринадцати лет. Дурачье. От возраста никуда не уйдешь, а со всеми нынешними пилюлями и спиралями девчонкам ничто не грозит. Стало быть, им нечего опасаться. А как я в свое время дрожала — вдруг попадусь! Постой, о чем мы говорили?
      Мартин Бек рассмеялся.
      И сам удивился, но факт оставался фактом: он смеялся.
      — Мы говорили о дверях Свярда.
      — Ну да. А ты, оказывается, умеешь смеяться. Вот уж не ожидала. Я думала, ты давно разучился.
      — Может, я сегодня просто не в духе.
      Неудачная реплика, он понял это по ее лицу.
      Она ведь не ошиблась. И знает это, и глупо темнить.
      Он поспешил загладить свой промах:
      — Извини.
      — Правда, я только в шестнадцать лет влюбилась понастоящему. Но в наше время все было иначе. Тогда ведь как говорили: дескать, ни к чему нищих плодить. Или это еще раньше говорили? Теперь людей другое пугает — неуверенность в завтрашнем дне… Гдето серьезная промашка допущена.
      Она смяла сигарету и деловито заметила:
      — Я слишком много говорю, кошмар. Вечная история. И это только один из моих недостатков. Хотя пороком это не назовешь… А как, потвоему, это серьезный порок, если человек любит поговорить?
      Он отрицательно покачал головой.
      Рея поскребла затылок и продолжала:
      — А что, Свярд так и не расстался со своими замками?
      — Нет.
      Она тряхнула головой и сбросила сабо. Уперлась пятками в пол и свела вместе большие пальцы.
      — Чего не понимаю, того не понимаю. Или это у него мания такая была? Иногда я даже беспокоиться начинала. У меня ведь ко всем дверям запасные ключи. В доме много стариков. Вдруг ктото из них заболеет, надо помочь. Как без ключа в квартиру попадешь? Но ведь никакой ключ не поможет, когда человек вот так забаррикадируется. А Свярд был уже в летах…
      В ванной чтото загудело, и Рея крикнула:
      — Тебе помочь, Ингела?
      — Да… если можно.
      Она вышла, через минуту вернулась и сообщила:
      — Теперь все в порядке. Кстати, о возрасте: ведь мы с тобой почти ровесники?
      Мартин Бек улыбнулся. Он привык к тому, что никто не давал ему пятидесяти лет, от силы — сорок пять.
      — Правда, стариком я Свярда не назвала бы, — продолжала Рея, — но со здоровьем у него не ладилось. Чтото серьезное было, он считал, что ему недолго жить осталось. Как раз перед тем, как переехать, ложился на обследование. Что ему там сказали, не знаю. В онкологической клинике лежал, а это, насколько я понимаю, ничего доброго не сулит.
      Мартин Бек навострил уши: важная новость! Но тут опять хлопнула наружная дверь, и ктото громко позвал:
      — Рея!
      — Здесь я. На кухне.
      Вошел мужчина. Увидев Мартина Бека, он остановился, но она живо пододвинула ему ногой стул:
      — Садись.
      Мужчина был молодой, лет двадцати пяти, рост средний, телосложение обычное. Овальное лицо, русые волосы, серые глаза, ровные зубы. Одет в клетчатую рубашку, вельветовые брюки и сандалии. В руке он держал бутылку красного вина.
      — Вот, захватил по дороге.
      — А ято думала сегодня одним чаем обойтись, — сказала Рея. — Ладно. Доставай бокалы. Ставь четыре — Ингела стирает в ванной.
      Она нагнулась, поскребла ногтями щиколотку, потом сказала:
      — Бутылка на четверых — маловато будет. Ничего, у меня коечто припасено. Возьми одну в шкафчике, с левой стороны. Штопор лежит в верхнем ящике, слева от раковины.
      Мужчина выполнил ее указания. Он явно привык подчиняться. Когда он снова сел, Рея представила:
      — Надо думать, вы раньше не встречались? Мартин… Кент.
      — Привет, — сказал Кент.
      — Привет, — отозвался Мартин Бек.
      Они обменялись рукопожатием.
      Рея наполнила бокалы и крикнула:
      — Ингела, как управишься, тебя тут вино ждет! — Потом озабоченно посмотрела на парня в клетчатой рубашке:
      — Какойто ты кислый сегодня. В чем дело? Опять неудача?
      Кент глотнул вина и спрятал лицо в ладонях.
      — Рея, куда мне податься?
      — Все еще без работы?
      — И никакого просвета. Для чего я диплом получал, если мест свободных нет? Нет и, похоже, не будет.
      Он потянулся к ней, хотел взять ее за руку, но она недовольно отодвинулась.
      — Сегодня мне пришла в голову отчаянная мысль, — продолжал он. — Хочу знать твое мнение.
      — Давай, выкладывай свою мысль.
      — Поступать в полицейское училище. Они всех берут, им не хватает людей. С моим образованием я вполне могу рассчитывать на продвижение, как только научусь бить по морде лиходеев.
      — Тебе что, не терпится людей избивать?
      — Будто ты не знаешь. Но ведь я могу сделать чтото полезное… Важно освоиться, а там можно попытаться изменить порядки.
      — Между прочим, полиция меньше всего с лиходеями воюет, — заметила Рея. — А как ты думаешь кормить Стину и детей, пока будешь учиться?
      — Можно взять ссуду. Я вчера узнавал, когда брал бланки для поступления. Вот, посмотри и скажи свое мнение. Ты во всем разбираешься.
      Он вынул из заднего кармана несколько сложенных бланков и проспект и положил на стол.
      — Или ты считаешь, что это безрассудная затея?
      — Да уж… К тому же вряд ли полиции нужны думающие люди, которые собираются перестраивать ее изнутри. А как у тебя анкета? С точки зрения политики?
      — Я состоял одно время в «Кларте», больше ничего не было. А в училище теперь всех принимают, кроме явных коммунистов.
      Она задумалась, потом глотнула вина и пожала плечами.
      — Что ж, попробуй… Вроде бы несуразная идея, а на деле может оказаться интересно.
      — Меня ведь что беспокоит…
      Он чокнулся с Мартином Беком, который пока предпочитал соблюдать умеренность.
      — Ну, что тебя беспокоит? — Голос Реи выдавал ее недовольство.
      — Выдержу ли я, вот в чем вопрос. Службато какая…
      Рея лукаво посмотрела на Мартина Бека; хмурое выражение на ее лице сменилось улыбкой.
      — А ты спроси Мартина. Он у нас спец.
      Парень недоверчиво поглядел на Мартина Бека.
      — Ты правда смыслишь в этом деле?
      — Немного. И могу подтвердить, что полиции позарез нужны хорошие люди. И в проспекте правильно сказано, что служба многогранная, можно специализироваться в разных областях. Если человек, например, увлекается вертолетами, или механизмами, или организационными проблемами, или лошадьми…
      Рея хлопнула ладонью по столу так, что бокалы подпрыгнули.
      — Хватит чушь городить, — сердито сказала она. — Отвечай честно, черт дери.
      К своему собственному удивлению, Мартин Бек ответил:
      — Если вы согласны повседневно общаться с болванами и чтобы вами помыкали спесивцы, карьеристы или просто идиоты, можно выдержать несколько лет. Главное, не иметь собственного мнения ни по каким вопросам. А потом… потом, глядишь, и сам таким станешь.
      — Да я вижу, ты не любишь полицию, — разочарованно сказал Кент. — Не верится мне, что дело обстоит так плохо. О полиции многие предвзято судят. А ты что скажешь, Рея?
      Она рассмеялась — громко, от души.
      — Попробуй, — сказала она наконец. — Сдается мне, будет из тебя хороший полицейский. Тем более, что кандидатов на это звание, судя по всему, немного. Так что тебе успех обеспечен.
      — Ты поможешь мне бланки заполнить?
      — Давай ручку.
      Мартин Бек достал ручку из внутреннего кармана пиджака.
      Рея подперла рукой голову и принялась писать с сосредоточенным лицом.
      — Это будет черновик, — объяснила она. — Потом перепишешь на машинке. Можешь моей воспользоваться.
      Девушка по имени Ингела управилась со стиркой и присоединилась к ним. Говорила она преимущественно о ценах на продукты, о том, как на упаковке вчерашнего молока ставят завтрашнее число. Мартин Бек заключил, что она работает в магазине самообслуживания.
      Звякнул колокольчик, скрипнула наружная дверь, и ктото зашаркал по коридору. На кухню вошла пожилая женщина.
      — У меня чтото телевизор плохо показывает, — пожаловалась она.
      — Если антенна виновата, я попрошу Эрикссона завтра проверить ее. Или же придется сдать в починку. Что поделаешь, вон уже сколько служит. А мы пока одолжим другой у моих друзей, у них есть лишний. Тоже не новый, правда. Завтра договорюсь.
      — Я сегодня хлеб пекла, вот и вам булку принесла.
      — Спасибо, огромное спасибо. Вы не волнуйтесь, все будет в порядке с телевизором.
      Рея кончила писать (быстро управилась!), вернула Кенту бланки и снова обратила пристальный взгляд на Мартина Бека.
      — Сам видишь, домовладелец обо всем должен заботиться. Именно должен, да мало кому это по душе. Большинство ловчат, только и думают, на чем выгадать. Помоему, это свинство, я стараюсь все сделать, чтобы жильцам было уютно и чтобы они ладили между собой. Квартиры привела в порядок, а вот для наружного ремонта денег нет. Повышать квартирную плату тоже не хочется. Но ведь осень на носу, так что никуда не денешься. Хочешь, чтобы дом был в порядке, не жалей труда. Ответственность надо чувствовать перед съемщиками.
      У Мартина Бека было удивительно хорошо на душе. Ему не хотелось уходить из этой кухни. К тому же его немного разморило от вина. Какникак больше года не брал в рот спиртного.
      — Постой, — спохватилась она. — Разговорто у нас о Свярде!
      — У него были дома какиенибудь ценности?
      — Какие там ценности… Два стула, стол, кровать, грязный коврик да самая необходимая утварь — вот и все его имущество. Одежда — только что на нем. Нет, замки эти явно от помешательства. Всех людей сторонился. Со мной, правда, разговаривал, но только когда очень подпирало.
      — Такое впечатление, что он был совсем нищий.
      Рея глубоко задумалась. Наполнила бокал вином, сделала глоток и наконец ответила:
      — А вот в этом я не уверена. Болезненно скупой — это да. Конечно, квартплату он вносил вовремя, но каждый раз ворчал. Изза восьмидесяти крон в месяц! И насколько мне известно, в магазине брал только собачий корм. Нет, вру — кошачий. Не пил. Расходов у него не было никаких, так что вполне мог бы иногда взять немного колбасы, пенсия позволяла. Конечно, многие старики собачьим кормом обходятся, но у них, как правило, много уходит на квартиру, да и запросов побольше, разрешают себе иногда побаловаться бутылочкой десертного вина. Свярд себе даже приемника не завел. Я читала в курсе психологии про людей, которые ели картофельную шелуху и носили старое тряпье, а в матраце у них были зашиты сотни тысяч крон. Известный случай. Изъян в психике, не помню только, как называется.
      — Но в матраце Свярда денег не было.
      — И он сменил квартиру. Не в его духе поступок. Ведь на новом месте, наверно, приходилось больше платить. Да и на переезд деньги пошли. Нет, тут чтото не так.
      Мартин Бек допил вино. Как ни хочется посидеть еще с этими людьми, надо уходить.
      И есть над чем поразмыслить…
      — Ну ладно, я пошел. Спасибо. Всего доброго.
      — А я собиралась приготовить макароны с мясным соусом. Отличная штука, когда сам делаешь соус. Оставайся?
      — Да нет, мне надо идти.
      Рея проводила его до дверей, не надевая сабо. Проходя мимо детской, он заглянул туда.
      — Ага, — сказала она, — детей нет дома, они за городом. Я разведена. Помолчала и спросила:
      — Ты ведь тоже?..
      — Тоже.
      Прощаясь, она сказала:
      — Ну пока, приходи еще. Днем я занята на летних курсах, а вечером, после шести, всегда дома.
      Выждала немного и добавила с лукавинкой во взгляде:
      — Потолкуем о Свярде.
      Сверху по лестнице спускался толстяк в шлепанцах и неглаженых серых брюках, с красножелтосиним значком FNL на рубашке.
      — Рея, лампочка на чердаке перегорела, — сообщил он.
      — Возьми новую в чулане, — ответила она. — Семьдесят пять свечей достаточно.
      И снова обратилась к Мартину Беку:
      — Тебе ведь не хочется уходить, оставайся.
      — Нет, пойду. Спасибо за чай, за бутерброды, за вино.
      По ее лицу было видно, что она не прочь настоять на своем. Удержать его хотя бы при помощи макарон.
      Однако она передумала.
      — Ну ладно, привет.
      — Привет.
      Никто из них не сказал «до свиданья».
      Пока он шагал к своему дому, стемнело.
      Он думал о Свярде.
      Он думал о Рее.
      И хотя он этого понастоящему еще не осознал, на душе у него было хорошо. Так хорошо, как давно уже не было.

      За письменным столом Гюнвальда Ларссона друг против друга сидели двое — хозяин стола и Колльберг. У обоих был задумчивый вид.
      На календаре попрежнему четверг, шестое июля, они только что покинули кабинет Бульдозера Ульссона, предоставив начальнику спецгруппы в одиночестве мечтать о счастливом дне, когда он наконец посадит за решетку Вернера Руса.
      — Не пойму я этого Бульдозера, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Неужели он и впрямь думает отпустить Мауритсона?
      Колльберг пожал плечами:
      — Похоже на то.
      — Хоть бы слежку организовал, честное слово, — продолжал Гюнвальд Ларссон. — Прямой смысл… Или, потвоему, у Бульдозера припасена какаянибудь другая гениальная идея?
      Колльберг в раздумье покачал головой:
      — Нет, помоему, тут вот что: Бульдозер решил пожертвовать тем, что ему может дать слежка за Мауритсоном, в расчете на чтото более важное.
      — Например? — Гюнвальд Ларссон нахмурил брови. — Разве Бульдозеру не важнее всего накрыть эту шайку?
      — Это верно. Но ты задумывался над тем, что никто из нас не располагает такими надежными источниками информации, как Бульдозер? Он знает кучу воров и бандитов, и они ему всецело доверяют, потому что он их никогда не подводит, всегда держит слово. Они ему верят, знают, что понапрасну он не станет ничего обещать. Осведомители — главная опора Бульдозера.
      — Потвоему, ему не будет ни доверия, ни надежной информации, как только они проведают, что он устроил слежку за стукачом?
      — Вот именно, — ответил Колльберг.
      — Все равно, я считаю, что упускать такой шанс — глупее глупого, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Если незаметно проследить, куда направится Мауритсон, и выяснить, что у него на уме, Бульдозеру это не повредит.
      Он вопросительно посмотрел на Колльберга.
      — Ладно, — отозвался тот. — Я и сам не прочь разузнать, что собирается предпринять господин Трезор Мауритсон. Кстати, Трезор — это имя, или у него двойная фамилия?
      — Собачья кличка, — объяснил Гюнвальд Ларссон. — Может, он иногда под видом собаки орудует? Но нам надо поторапливаться, его могут отпустить с минуты на минуту. Кто начинает?
      Колльберг посмотрел на свои новые часы, такие же, как те, которые побывали в стиральной машине. Он уже часа два не ел и успел проголодаться. В какойто книжке он прочел, что одно из правил диеты для тучных — есть понемногу, но часто, и усердно выполнял вторую половину этого правила.
      — Начни ты, — предложил он. — А я буду у телефона, как только тебе понадобится помощь или смена — звони. Да, возьми лучше мою машину, она не такая приметная, как твоя.
      Он отдал Гюнвальду Ларссону ключи.
      — Идет. — Гюнвальд Ларссон встал и застегнул пиджак.
      В дверях он обернулся:
      — Если Бульдозер будет меня искать, придумай чтонибудь. Привет, жди звонка.
      Колльберг выдержал еще две минуты, потом спустился в столовую, чтобы расправиться с очередным «диетическим» блюдом.
      Гюнвальду Ларссону не пришлось долго ждать. Через несколько минут на крыльце появился Мауритсон. Подумав немного, он взял курс на Агнегатан. Свернул направо, дошел до Хантверкаргатан и повернул налево. У автобусной остановки на площади Кунгсхольмсторг остановился. Гюнвальд Ларссон притаился в подъезде неподалеку.
      Он отлично понимал, что перед ним — нелегкая задача. При его росте и массе даже в толпе трудно оставаться незамеченным, а ведь Мауритсон узнает его с первого взгляда. Так что ехать с ним в одном автобусе нельзя, сразу увидит. На стоянке такси через улицу была одна свободная машина. Только бы ее увели у него изпод носа! Гюнвальд Ларссон решил обойтись без машины Колльберга.
      Подошел шестьдесят второй автобус, и Мауритсон сел в него.
      Гюнвальд Ларссон дал автобусу отойти подальше, чтобы Мауритсон не увидел его из окна, и поспешил к такси.
      За рулем сидела молодая женщина с копной светлых волос и живыми карими глазами. Гюнвальд Ларссон показал свое удостоверение и попросил ее следовать за автобусом.
      — Как интересно! — загорелась она — Наверно, за какимнибудь опасным гангстером гонитесь?
      Гюнвальд Ларссон промолчал.
      — Понимаю, секрет. Не беспокойтесь, я умею держать язык за зубами.
      Но этого она как раз и не умела.
      — Поедем потише, чтобы не обгонять автобус на остановках? — предложила она тут же.
      — Вот именно, — процедил Гюнвальд Ларссон. — Только не сокращайте интервал.
      — Ясно, чтобы он вас не заметил. Да вы опустите щиток от солнца, и сверху вас никто не разглядит.
      Гюнвальд Ларссон послушался. Она поглядела на него с видом заговорщика, увидела перевязанную руку и воскликнула:
      — Ой, что это у вас? Наверно, с бандитами схватились?
      Гюнвальд Ларссон только крякнул в ответ.
      — Да, полицейская служба опасная, — не унималась она. — Но зато и жутко увлекательная! Я сама до того, как за руль сесть, собиралась в полицейские пойти. Лучше всего — в детективы, но муж был против.
      Гюнвальд Ларссон молчал.
      — Да и на такси тоже бывает интересно. Вот как сейчас, например.
      Гюнвальд Ларссон криво усмехнулся в ответ на ее сияющую улыбку.
      Она старательно выдерживала нужную дистанцию до автобуса и вообще на редкость хорошо вела машину; за это можно было простить ей болтливость.
      Как ни отмалчивался Гюнвальд Ларссон, она успела наговориться всласть, прежде чем Мауритсон наконец сошел с автобуса на Эрик Дальбергсгатан. Кроме него, никто не вышел, и, пока Гюнвальд Ларссон искал деньги, кареглазая блондинка с любопытством рассматривала Мауритсона.
      — Нисколько не похож на бандита, — разочарованно произнесла она. Получила деньги и быстро выписала квитанцию. — Все равно, желаю удачи!
      Машина медленно отъехала от тротуара, тем временем Мауритсон пересек улицу и свернул на Армфельтсгатан. Как только он исчез за углом, Гюнвальд Ларссон поспешил вдогонку и увидел, как Мауритсон входит в подъезд неподалеку.
      Подождав немного, Гюнвальд Ларссон вошел следом. Гдето щелкнул замок. Он остановился перед доской с перечнем жильцов.
      Фамилия «Мауритсон» сразу бросилась ему в глаза, и он удивленно поднял брови. Так, значит, Филип Трезор Мауритсон живет здесь под своей настоящей фамилией. А на допросах указывал адрес на Викергатан, где он известен как Леннарт Хольм. Удобно устроился… В эту минуту заработал лифт, и Гюнвальд Ларссон поспешил выйти из подъезда.
      Переходить через улицу было рискованно — еще увидит из окна, — и Гюнвальд Ларссон, прижимаясь к стене, вернулся на угол Эрик Дальбергсгатан, чтобы оттуда продолжать наблюдение.
      Вскоре начал саднить порез под коленом. Но звонить Колльбергу было рано, к тому же он не решался покинуть свой пост, чтобы не прозевать Мауритсона.
      Он протомился на углу не меньше сорока пяти минут, когда из подъезда вдруг вышел Мауритсон и направился в его сторону. В последнюю секунду Гюнвальд Ларссон отпрянул за угол и добежал, прихрамывая, до ближайшего подъезда. Кажется, не заметил?..
      Мауритсон прошел мимо него быстрыми шагами, глядя прямо перед собой. Он был в другом костюме и нес в руке черный чемоданчик.
      Гюнвальд Ларссон подождал и, когда он пересек Валхаллавеген, осторожно двинулся следом, стараясь не отпускать его слишком далеко.
      Мауритсон шел к площади Карлаплан. Дважды он нервно озирался; в первый раз Гюнвальд Ларссон успел спрятаться за стоящим у тротуара фургоном, во второй — нырнул в подворотню.
      Нетрудно было сообразить, что Мауритсон направляется к метро. На перроне было мало людей, не такто просто укрыться, но вроде бы все обошлось благополучно. Мауритсон сел на поезд, идущий к центру, и Гюнвальд Ларссон вскочил в следующий вагон.
      У Хёторгет они вышли, и Мауритсон исчез в толпе.
      Гюнвальд Ларссон весь перрон обрыскал — Мауритсон как сквозь землю провалился! И на лестницах не видно. Он поднялся на эскалаторе, обошел все пять выходов — пустой номер. В конце концов остановился перед витриной подземного магазина, кляня себя за невнимательность. Неужели Мауритсон всетаки заметил его? В таком случае ничто не мешало ему перебежать через перрон и сесть на поезд, идущий в противоположную сторону.
      Гюнвальд Ларссон мрачно посмотрел на итальянские замшевые туфли, которые охотно приобрел бы, будь в магазине его размер; он уже справлялся здесь несколько дней назад.
      Только он повернулся, чтобы выйти из метро и сесть на автобус, идущий на Кунгсхольмен, как в другом конце подземного зала показался Мауритсон. Он направился к выходу на Свеавеген; к черному чемоданчику прибавился сверток с нарядной розеткой. Гюнвальд Ларссон дал ему подняться по лестнице и двинулся следом.
      Дойдя по Свеавеген до авиационного агентства, Мауритсон вошел в кассовый зал. Гюнвальд Ларссон продолжал наблюдение, укрывшись за товарным фургоном на Лестмакаргатан.
      Через большие окна было видно, как Мауритсон подошел к стойке и обратился к высокой блондинке в синей форме.
      Интересно, куда это он собрался? На юг, надо думать, к Средиземному морю. А то и подальше, теперь многие в Африке отдыхают. Стокгольм его, понятно, сейчас не устраивает — как только Мальмстрём и Мурен смекнут, что он их продал, ему несдобровать.
      Мауритсон открыл чемоданчик, положил в него свой сверток — конфеты, что ли? — получил билет и сунул его в карман пиджака.
      Выйдя на улицу, он не спеша направился в сторону площади Сергеля. Гюнвальд Ларссон проводил его взглядом и вошел в кассовый зал.
      Девушка, которая обслуживала Мауритсона, искала чтото в картотеке.
      — Слушаю вас, — обратилась она к Гюнвальду Ларссону, продолжая перебирать карточки.
      — К вам сейчас подходил господин, мне нужно узнать, купил он билет? И если купил — куда?
      — Простите, но я не обязана отвечать на такие вопросы, — сказала блондинка. — А зачем это вам?
      Гюнвальд Ларссон положил на стойку свой документ. Девушка поглядела на удостоверение, потом на Гюнвальда Ларссона и сказала:
      — Насколько я понимаю, вас интересует граф фон Бранденбург? Он взял билет до Йёнчёпинга на самолет, который вылетает в 15.40. На аэродром, вероятно, поедет на автобусе, он спрашивал расписание. Автобус отходит от площади Сергеля без пяти три. А что, граф…
      — Спасибо, больше вопросов нет, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Всего доброго.
      Идя к выходу, он соображал, с чего это Мауритсона вдруг потянуло в Иёнчёпинг. Потом вспомнил его анкетные данные: ну конечно, ведь он там родился, и там попрежнему живет его мать.
      Ясно, Мауритсон решил спрятаться у мамочки…
      Гюнвальд Ларссон вышел на Свеавеген.
      Он поглядел в сторону площади Сергеля — вдали, наслаждаясь солнышком, не спеша шагал Трезор Мауритсон Хольм фон Бранденбург.
      Гюнвальд Ларссон взял курс в противоположную сторону. Ему нужен был телефонавтомат, чтобы созвониться с Колльбергом.

      Леннарт Колльберг явился на свидание с Гюнвальдом Ларссоном, вооруженный всевозможными отмычками, чтобы открыть дверь квартиры на Армфельтсгатан. Правда, не мешало бы, кроме того, запастись ордером на обыск за подписью прокурора Ульссона. Однако их ничуть не тревожил тот факт, что они нарушают порядок. Расчет был прост: если в квартире Мауритсона найдется чтонибудь для Бульдозера, тот на радостях не станет придираться. А не найдут ничего — ему необязательно знать о нарушении.
      И вообще, о каком порядке можно говорить на такой службе…
      К этому времени Мауритсон уже должен был вылететь из Стокгольма на юг — правда, не в Африку, но все же достаточно далеко, чтобы они могли работать без помех.
      Все двери в этом доме были снабжены стандартными замками. Квартира Мауритсона не представляла исключения, и Колльберг в несколько минут справился с замком. Правда, дверь еще запиралась двумя цепочками и задвижкой, но только изнутри. Очевидно, хозяин опасался гостей поназойливее, чем простые побирушки и разносчики, от которых его ограждала строгая надпись на эмалированной табличке, привинченной к дверному косяку.
      Квартира состояла из трех комнат, кухни, прихожей, ванной и производила шикарное впечатление Обстановка довольно дорогая, правда, с налетом безвкусицы.
      Они вошли в гостиную. Прямо перед ними стояла стенка, отделанная под благородное дерево: книжные полки, шкаф, встроенный секретер. Одну полку занимали дешевые книжонки, на других стояли всякие безделушки — сувениры, фарфоровые фигурки, вазочки, блюдечки. На стенах висели олеографии и репродукции, какие можно приобрести в третьеразрядных магазинчиках.
      Мебель, гардины, ковры — все это, несомненно, стоило немалых денег, однако подбор был случайный, материал, цвет, узоры плохо сочетались.
      В одном углу стоял небольшой бар. На него достаточно было взглянуть, не надо даже принюхиваться к бутылкам за зеркальными дверцами, чтобы уже стало дурно. Лицевая сторона обтянута материей с какимто странным узором: на черном фоне желтые, зеленые, розовые фигуры, не то инфузории, не то сперматозоиды, увиденные в микроскоп. Тот же узор, только масштабом поменьше, повторялся на пластике столика.
      Подойдя к бару, Колльберг отворил дверцы. Початая бутылка «Парфе д'Амур», остатки шведского десертного, нетронутая поллитровка пунша и порожняя бутылка изпод джина «Бифитер». Он поежился, закрыл дверцы и прошел в следующую комнату.
      Судя по тому, что ее соединяла с гостиной открытая арка на двух колоннах, она, вероятно, была задумана как маленькая столовая. Окнофонарь выходило на улицу. У стены стояло пианино, в углу — приемник и проигрыватель.
      — Прошу, музыкальный кабинет, — взмахнул он рукой.
      — Чтото мне трудно представить себе, чтобы эта тварь сидела тут и играла «Лунную сонату», — сказал Гюнвальд Ларссон.
      Он подошел к инструменту, поднял крышку и заглянул внутрь.
      — Во всяком случае, трупов здесь нет.
      Когда общий осмотр закончился, Колльберг снял пиджак, и они взялись за работу всерьез. Начали со спальни. Пока Гюнвальд Ларссон хозяйничал в стенном шкафу, Колльберг изучал ящики письменного стола. Долго они трудились молча, наконец Колльберг нарушил тишину:
      — Слышь, Гюнвальд.
      Из шкафа донесся какойто невнятный звук.
      — Слежка за Русом ничего не дала, — продолжал Колльберг. — Два часа назад он вылетел с Арланды. Как раз перед моим уходом Бульдозеру позвонили и доложили. Он жутко расстроился.
      Гюнвальд Ларссон, кряхтя, высунул голову и сказал:
      — Он бы поменьше загадывал да предвкушал победу, не приходилось бы так часто расстраиваться. Впрочем, Бульдозер подолгу не унывает, сам знаешь. Ну и как Рус провел дни своего отгула?
      Он опять скрылся в гардеробе.
      Колльберг задвинул нижний ящик стола и выпрямился.
      — Не оправдал он надежд Бульдозера, не навел его на Мальмстрёма и Мурена, — ответил он. — В первый вечер, это, значит, позавчера, ходил с девой в кабак, потом они купались ночью нагишом.
      — Это я уже слышал. А дальше что было?
      — А дальше он пробыл у этой девы почти до вечера, потом поехал в город и слонялся по улицам один, по видимости без определенной цели. Попозже отправился в другой кабак, с другой девой, но в озере больше не купался, а повез ее к себе в Мерсту. Сегодня утром подбросил ее на такси до Уденплан, там они расстались. Потом опять шлялся один, зашел в несколько магазинов, вернулся в Мерсту, переоделся и поехал на аэродром. Словом, ничего захватывающего и, уж во всяком случае, ничего криминального.
      — А купание нагишом? А то, что Эк видел из кустов? Ему бы взять да составить протокол о нарушении приличий.
      Гюнвальд Ларссон выбрался из гардероба и затворил дверь.
      — Ничего, — сообщил он. — Если не считать кучи отвратительнейшего тряпья.
      С этими словами он направился в ванную, а Колльберг тем временем занялся зеленой тумбочкой, которая служила ночным столиком.
      В двух верхних ящиках лежало всевозможное барахло: бумажные носовые платки, запонки, пустые спичечные коробки, половина шоколадки, несколько булавок, градусник, мятные таблетки, ресторанные счета и магазинные чеки, мужская санитария, шариковые ручки, открытка из Щецина с текстом: «Водка, женщины, постель — что еще надо. Стиссе», сломанная зажигалка и тупая финка без чехла.
      Сверху на тумбочке валялась книжонка; на обложке ковбой — ноги широко расставлены, в каждой руке по дымящемуся револьверу. «Перестрелка в Черном ущелье»…
      Колльберг полистал книжку; из нее на пол выпала цветная фотография, любительский снимок — на лодочной пристани сидит молодая женщина в шортах и белой тенниске. Темные волосы, заурядное лицо. На обороте вверху было написано карандашом: «Мёйя, 1969». Пониже — синими чернилами и другим почерком — «Монита».
      Он сунул фотографию обратно в книгу. Потом выдвинул нижний ящик — он был глубже двух других — и позвал Гюнвальда Ларссона.
      — Нашел тоже место, где держать точило, — сказал он. — Или это вовсе не точило, а какоенибудь новейшее приспособление для массажа?
      — Интересно, зачем оно ему понадобилось, — произнес Гюнвальд Ларссон. — Вот уж кто не похож на любителя деревянных поделок. А может, просто стащил гденибудь? Или получил в уплату за наркотики?
      Он вернулся в ванную.
      Через час с небольшим осмотр квартиры и мебели был завершен. Ничего особенного они не нашли — ни ловко спрятанных денег, ни уличительных писем, ни оружия; самые сильнодействующие медикаменты — таблетки от головной боли да сельтерская вода.
      Напоследок они осмотрели кухню, обшарили все ящики и шкафы. Холодильник был включен и полон продуктов — видимо, Мауритсон уехал ненадолго. Измученного диетой, вечно голодного Колльберга больше всего смущал копченый угорь, даже в животе забурчало. Но он совладал с собой и решительно повернулся спиной к холодильнику с его соблазнами.
      За кухонной дверью на крючке висело кольцо с двумя ключами.
      — От чердака, — сказал Колльберг, показывая на них.
      Гюнвальд Ларссон подошел, снял кольцо с крючка, осмотрел ключи и добавил:
      — Или от подвала. Давай проверим.
      К чердаку ключи не подошли. Тогда они спустились на лифте до первого этажа и протопали по лестнице в подвал.
      Большой ключ подошел к патентованному замку огнеупорной двери, за которой начинался короткий проход с двумя дверьми по сторонам. Открыв правую, они увидели выход шахты мусоропровода и подвешенный на каркасной тележке большой мешок из желтого пластика. Около стены — еще три тележки; два мешка — пустые, третий до краев наполнен мусором. В одном углу стоял совок и веник.
      Дверь напротив была заперта; за ней, судя по надписи, помещалась домовая прачечная.
      Проход упирался в длинный поперечный коридор, разделявший два ряда нумерованных дверей с висячими замками всех родов.
      Колльберг и Гюнвальд Ларссон довольно скоро нашли замок, к которому подходил меньший ключ.
      В чулане Мауритсона хранилось только два предмета — старый пылесос без шланга и большой чемодан. Гюнвальд Ларссон заглянул внутрь пылесоса.
      — Пусто, — сообщил он.
      — Зато здесь не пусто, смотри, — ответил Колльберг, который в это время расковырял замочек чемодана.
      Он поднял крышку, и Гюнвальд Ларссон увидел четырнадцать больших бутылок пятидесятиградусной польской водки, четыре кассетных магнитофона, электрический фен и шесть электробритв в заводской упаковке.
      — Контрабанда, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Или же скупка краденого.
      — А помоему, вознаграждение за наркотики, — возразил Колльберг. — Конечно, не худо бы конфисковать водку, но лучше оставить все, как было.
      Он запер чемодан, и они вышли в коридор.
      — Что ж, не совсем зря трудились, — подвел итог Колльберг. — Правда, Бульдозера порадовать нечем. Осталось только повесить ключи на место, и можно сматываться. Здесь больше делать нечего.
      — Осторожный жук этот Мауритсон, — отозвался Гюнвальд Ларссон. — Может быть, у него есть еще квартиры…
      Не договорив, он указал кивком на дверь в конце коридора. На двери красной краской было выведено: БОМБОУБЕЖИЩЕ.
      — Поглядим, если открыто, — преложил Гюнвальд Ларссон. — Заодно уж…
      Дверь была открыта. Бомбоубежище явно служило велосипедным гаражом и складом для всякого хлама. Они увидели несколько велосипедов, разобранный мопед, две детские коляски, финские сани и старомодные санки с рулем. У стены — верстак, под ним на полу — пустые оконные рамы. Слева от двери — лом, две метлы, лопата для снега и два заступа.
      — Мне всегда не по себе в таких помещениях, — произнес Колльберг. — В войну, когда устраивали учебные тревоги, я все представлял себе, что будет, если в самом деле разбомбят дом и бомбоубежище завалит. Кошмар…
      Он обвел глазами закуток. В углу за верстаком стоял старый деревянный ларь с полустершейся надписью ПЕСОК. На крышке ларя поблескивало цинковое ведро.
      — Глядика, — сказал Колльберг, — ларь с песком, еще с войны стоит.
      Он подошел, снял ведро и поднял крышку.
      — Даже песок остался.
      — Слава Богу, не понадобился, — заметил Гюнвальд Ларссон. — Во всяком случае, не для борьбы с зажигательными бомбами. А это что у тебя?
      Он смотрел на предмет, который Колльберг только что извлек из недр ящика и положил на верстак.
      Зеленая американская брезентовая сумка армейского образца.
      Колльберг открыл сумку и выложил на верстак содержимое.
      Скомканная голубая рубашка.
      Светлый парик.
      Синяя джинсовая шляпа с широкими полями.
      Темные очки.
      И пистолет — «лама автомат» сорок пятого калибра.

      В тот летний день три года назад, когда молодую женщину по имени Монита сфотографировали на пристани у Мёйя в шхерах под Стокгольмом, она еще не была знакома с Филипом Трезором Мауритсоном.
      Это было последнее лето ее шестилетнего брака с Петером: осенью он познакомился с другой женщиной и сразу после рождества оставил Мониту с пятилетней дочерью Моной. Идя навстречу его желанию, она подала в суд заявление о срочном разводе по причине измены — он спешил расписаться с новой женой, которая была уже на пятом месяце, когда ему оформили развод. Моните осталась двухкомнатная квартира в Хёкарэнгене, и Петер вовсе не претендовал на ребенка. Он отказался даже от права регулярно общаться с дочерью; вскоре выяснилось, что он устранился и от обязанности платить алименты.
      Развод тяжело отразился не только на материальном положении Мониты — больше всего в этой печальной истории ее огорчило то, что пришлось бросить курсы, на которые она недавно поступила.
      Она уже давно почувствовала, как ее сковывает недостаточное образование, и ведь ее вины тут не было, просто не представилось возможности учиться в высшей школе или хотя бы получить специальность. После обязательных девяти классов она решила год отдохнуть от учебников. В конце этого года Монита познакомилась с Петером, вышла замуж, и мысль об учении пришлось отложить. На следующий год родилась дочь. Петер тем временем поступил на вечерние курсы, и, только когда он их окончил, за год до развода, наступила ее очередь. Но после его ухода ей и вовсе стало не до учения, ведь няню найти было невозможно, а и найдешь — где денег взять?
      Первые два года после рождения ребенка Монита сидела дома, но как только удалось пристроить дочь на день к частной воспитательнице, пошла на работу. Она и раньше — то есть после школы и почти до самых родов — служила в разных местах; за неполных два года успела поработать и в канцелярии, и кассиршей в магазине самообслуживания, и продавщицей, и упаковщицей на фабрике, и официанткой. Такая уж у нее была беспокойная натура: как только становилось неинтересно, хотелось чегото нового, она меняла работу.
      Но когда Монита после невольного двухлетнего перерыва спять начала искать место, оказалось, что с работой в стране стало хуже, возможностей выбора куда меньше. Без специальности и полезных знакомств она могла рассчитывать лишь на самую нудную работу, с невысоким жалованьем. Надоест на одном месте — уже не такто просто найти другое. Правда, как только она опять начала учиться и появилась перспектива, стало легче переносить убийственное однообразие конвейера.
      Три года Монита работала на химикотехнологической фабрике в южном пригороде Стокгольма, но после развода, когда она осталась одна с дочерью и пришлось перейти на укороченный рабочий день с меньшей оплатой, эта работа ее уже никак не устраивала. В приступе отчаяния она уволилась, хотя и не представляла себе, что будет дальше.
      А безработица все росла, теперь даже опытные специалисты и люди с высшим образованием соперничали изза низкооплачиваемых мест, далеко не отвечающих их квалификации.
      Некоторое время Монита тянула на скудное пособие по безработице. На душе становилось все тяжелее. Только и думай о том, как свести концы с концами; квартплата, еда и одежда для дочери поглощали все, что удавалось наскрести. О том, чтобы самой одеться, она уже и не мечтала, бросила курить, но кипа неоплаченных счетов продолжала расти. В конце концов она поступилась самолюбием и обратилась к Петеру — какникак он задолжал ей алименты. Петер заявил, что ему надо о своей семье думать, но все же дал ей пятьсот крон, которые сразу ушли на оплату самых неотложных долгов.
      Если не считать трех недель временной работы на коммутаторе и двух недель сортировщицей в большой пекарне, Монита всю осень 1970 года слонялась без дела. Вообщето ей такой образ жизни не был противен — разве плохо утром подольше поспать, а днем заниматься с Моной? Не будь денежных забот, она вовсе не рвалась бы на службу. Стремление учиться поумерилось: зачем тратить силы и время, залезать в долги, когда единственная награда — никчемное свидетельство да мысль о том, что ты приобрела какието там знания? К тому же Монита начала догадываться, что высокого заработка и хороших условий труда еще не достаточно, чтобы получать радость от участия в общественном производстве.
      Под рождество она вместе с Моной поехала к старшей сестре в Осло. Родители погибли в автомобильной катастрофе пять лет назад, кроме сестры, у нее никого не осталось, и с тех пор у них вошло в обычай встречать рождество вместе. Чтобы купить билет, Монита отнесла в ломбард обручальные кольца родителей и еще коекакие безделушки, полученные в наследство. Провела в Осло две недели, прибавила за это время три килограмма и вернулась после Нового года в Стокгольм в совсем другом настроении.
      В феврале 1971 года Моните исполнилось двадцать пять лет.
      С тех пор как Петер оставил ее, прошел год. У нее было ощущение, что за этот год она переменилась больше, чем за все годы брака. Прибавилось жизненного опыта и уверенности в себе — это хорошо. Правда, она к тому же ожесточилась и стала грубее, а это ее меньше радовало.
      И она очень тяготилась одиночеством.
      Матьодиночка с шестилетним ребенком, требующим постоянного внимания, живущая в большом доме, где каждый замыкался в своей скорлупе, без работы, без денег — что она могла сделать, чтобы вырваться из вынужденной изоляции?
      Прежние друзья и знакомые перестали наведываться, самой по гостям ходить недосуг — нельзя оставлять дочку одну, да и не оченьто поразвлекаешься, когда в кошельке пусто. Первое время после развода подруги еще навещали ее, но ведь Хёкарэнген — край города, ехать далеко… К тому же она нередко хандрила и, вероятно, наводила на них такую тоску, что в конце концов отбила охоту поддерживать с ней отношения.
      Монита ходила гулять с дочкой, брала в библиотеке кучу книг, которые читала в часы полного уединения, когда Мона спала. Телефон звонил редко, самой звонить некому, и когда его отключили за неуплату, она этого почти и не заметила. Она чувствовала себя в своей квартире как в тюрьме, но постепенно заточение стало для нее залогом покоя, а жизнь за стенами ее унылой квартирки казалась все более чуждой и нереальной.
      По ночам, когда Монита бесцельно бродила по комнатам, не в силах читать от усталости и не в силах уснуть от душевной смуты, ей иногда казалось, что она сейчас сойдет с ума. Только поддайся чутьчуть, уступи, и безумие прорвет последние барьеры.
      Она подумывала о самоубийстве; все чаще чувство безнадежности и тревоги достигало такой силы, что только мысль о ребенке удерживала ее от последнего шага.
      Будущее дочери сильно тревожило Мониту, нередко она даже плакала от горечи и бессилия. Ей хотелось, чтобы Мона росла в человеческих условиях, окруженная заботой и теплом, а не в такой среде, где погоня за деньгами и социальным престижем, стремление возвыситься над другими делают людей врагами, где слова «приобретать» и «иметь» соединяют знаком равенства со словом «счастье». Хотелось, чтобы дочь могла развиваться свободно и естественно, чтобы ее не втискивали в одну из заготовленных государственных ячеек. Хотелось, чтобы ее ребенок узнал радость труда и общения, жил без тревог, уважая себя.
      Казалось бы, все это — элементарные предпосылки для человеческого существования. Однако Монита отлично сознавала, что в Швеции ни о чем таком мечтать не приходится.
      Но как добыть денег, чтобы покинуть страну?.. И на смену отчаянию и тоске приходила апатия и полная отрешенность.
      Вернувшись домой из Осло, она решила взять себя в руки и чтото предпринять.
      Прежде всего надо было пристроить Мону: самой станет посвободнее и дочь не будет все одна да одна. Монита в десятый раз обратилась в детский сад поблизости от своего дома, и ей вдруг повезло — Мону приняли.
      После этого она без особого энтузиазма принялась искать работу по объявлениям.
      И все время мозг ее сверлила одна мысль: как раздобыть денег? Чтобы в корне изменить свою жизнь, денег потребуется немало. Монита решила во что бы то ни стало уехать, ей было невмоготу в Швеции, в душе зрела ненависть к обществу, которое кичилось процветанием, тогда как на самом деле процветали малочисленные привилегированные слои, а на долю подавляющего большинства выпала лишь одна привилегия: крутить маховик, приводящий в движение весь механизм.
      Она перебирала в уме разные способы добыть нужные средства, но не видела подходящего решения.
      Накопить деньги честным трудом? Исключено. До сих пор того, что оставалось после уплаты налогов, ей хватало только на квартиру и питание.
      Выиграть в тотализаторе? Маловероятно. И всетаки она каждую неделю заполняла бланки спортивного лото: хоть какаято надежда.
      Ждать крупного наследства неоткуда. Где найдешь смертельно больного миллионера, который попросит ее руки и прикажет долго жить в свадебную ночь…
      Некоторые девушки — она сама знала таких — хорошо зарабатывали проституцией. Теперь не обязательно промышлять на улице, назовись «моделью» и открой «ателье», или поступи в «институт массажа», или запишись в какойнибудь роскошный «сексклуб». Но ей сама мысль об этом была глубоко отвратительна.
      Остается украсть. Но как и где? Да и не выйдет у нее ничего, она слишком порядочна.
      Ладно, для начала хоть бы на стоящую работу устроиться.
      Моните и тут посчастливилось: ее взяли официанткой в популярный ресторан в деловом центре Стокгольма. Удобные рабочие часы, и можно рассчитывать на приличные чаевые.
      Среди тех, кто отдавал предпочтение этому ресторану, был Филип Трезор Мауритсон.
      Так вышло, что за один из столиков Мониты однажды сел аккуратно одетый человек с ординарной внешностью, который заказал свиные ножки с брюквенным пюре. Рассчитываясь, он сказал ей какойто шутливый комплимент, но особого впечатления на нее не произвел.
      Правда, и Монита не привлекла его внимания, во всяком случае в тот раз.
      Она не могла похвастаться броской внешностью, в чем давно уже убедилась, поскольку люди, с которыми она виделась раз или два, редко узнавали ее при повторной встрече. Темные волосы, сероголубые глаза, ровные зубы, правильные черты лица. Средний рост (метр шестьдесят пять), нормальное сложение (вес — шестьдесят килограммов).
      Некоторые мужчины считали ее красивой, но только те, у кого был случай как следует приглядеться к ней.
      Когда Мауритсон в третий раз за неделю сел за столик Мониты, она узнала его и угадала, что он попросит: шкварки с тушеным картофелем — в этот день это блюдо представляло в меню крестьянскую кухню. В прошлый раз он ел блины.
      Мауритсон заказал шкварки и молоко и, когда она принесла ему заказ, сказал:
      — А вы, должно быть, новенькая?
      Монита кивнула. Он не впервые обращался к ней, но она привыкла чувствовать себя безликой, и одежда официантки не прибавляла ей своеобразия.
      Когда она принесла счет, он не поскупился на чаевые и заметил:
      — Надеюсь, вы здесь приживетесь, как я прижился. В этом ресторане вкусно кормят, так что берегите фигуру.
      На прощание он дружески подмигнул ей.
      В последующие недели Монита приметила, что аккуратный маленький человек, который всегда ест крестьянские блюда и пьет только молоко, намеренно выбирает один из ее столиков. Постоит у двери, посмотрит, где она обслуживает, и садится там. Ей это было не совсем понятно, но чуточку лестно.
      Монита считала себя плохой официанткой, она не умела сдерживать себя, когда нетерпеливый клиент начинал брюзжать, на грубость отвечала грубостью. К тому же, поглощенная своими мыслями, часто бывала забывчива и невнимательна. Но вообщето работала быстро и ловко и с теми, кто, на ее взгляд, того заслуживал, держалась приветливо, однако без заигрывания и кокетства, в отличие от некоторых других девушек.
      Мауритсон неизменно перекидывался с ней парой слов, и она стала воспринимать его как старого знакомого. Моните нравилась его несколько старомодная учтивость, пусть даже она не вязалась с его взглядами на разные стороны жизни, которые он иногда кратко и выразительно излагал.
      Нельзя сказать, чтобы Монита была в восторге от своей новой работы — но в общемто ничего, и она успевала забрать Мону из детского сада до закрытия. Она уже не чувствовала себя такой безнадежно одинокой, как прежде, однако продолжала всей душой мечтать о возможности перебраться в более радушные края.
      У Моны появилось много подруг, и по утрам она буквально рвалась в детский сад. Ее лучшая подруга жила в том же доме, Монита познакомилась с родителями — славной молодой четой — и, когда им надо было освободить себе вечер, оставляла их дочь ночевать у себя. В свою очередь и Монита дважды воспользовалась возможностью вечером сходить в кино в центре. Других развлечений она не могла придумать, но всетаки теперь уже не чувствовала себя такой связанной. А позже дружба с соседями ей еще больше пригодилась.
      В один апрельский день — шел третий месяц ее работы в ресторане, — когда Монита стояла и о чемто грезила, Мауритсон подозвал ее к своему столику. Она подошла, кивнула на тарелку с гороховым супом и спросила:
      — Невкусно?
      — Превосходно — как всегда. Но мне сейчас пришла в голову одна мысль. Я тут каждый день сижу, ем за милую душу, а вы все на ногах, все трудитесь. Вот я и подумал — можно мне вас пригласить куданибудь поесть? Вечером, конечно, когда вы свободны. Скажем, завтра?
      Монита недолго колебалась. Она давно уже вынесла свое суждение о нем: человек честный, благонравный, непьющий, правда чудаковат, но вполне безобидный и симпатичный. К тому же его приглашение не было для нее неожиданностью, и она приготовила ответ.
      — Ну что ж, — сказала Монита, — можно и завтра.
      Посетив в пятницу ресторан вместе с Мауритсоном, она только по двум пунктам пересмотрела свое суждение о нем: вопервых, он не трезвенник, вовторых, не похоже, чтобы он был таким уж благонравным. Впрочем, он от этого не стал ей менее симпатичен. Больше того, ей с ним было очень интересно.
      В ту весну они еще несколько раз ходили в ресторан, при этом Монита мягко, но бесповоротно отклоняла попытки Мауритсона зазвать ее вечером к себе на рюмку вина или напроситься в гости к ней.
      В начале лета он кудато пропал, а в июле она сама ездила на две недели в отпуск к сестре в Норвегию.
      Возвратившись из отпуска, Монита в первый же день увидела его за своим столиком, и вечером они встретились. На этот раз она поехала с ним на Армфельтсгатан, впервые осталась у него ночевать и не пожалела об этом.
      Обе стороны были довольны тем, как складывались их отношения. Мауритсон не навязывался, и они встречались, только когда ей этого хотелось — одиндва раза в неделю. Он относился к ней заботливо, тактично, им было хорошо вместе.
      В свою очередь и она вела себя деликатно. К примеру, Мауритсон избегал говорить о том, чем он занимается и откуда берет деньги. И хотя этот вопрос интересовал Мониту, она не давала воли своему любопытству. Ей ведь не хотелось, чтобы он чрезмерно вторгался в ее жизнь, особенно она берегла Мону, а потому избегала вмешиваться в его дела. Она его не ревновала, он ее тоже — то ли чувствовал, что у нее больше никого нет, то ли не придавал этому значения. И о прошлом опыте не расспрашивал.
      Осенью они все реже ходили кудато, а больше сидели у него дома — приготовят чтонибудь вкусное, немного выпьют и рано ложатся спать.
      Время от времени Мауритсон уезжал по делам, но куда и зачем — не рассказывал. Монита была не так уж глупа и быстро уразумела, что он занимается чемто противозаконным, но, так как Мауритсон был ей симпатичен, она считала, что в глубине души он порядочный человек, так сказать, благородный жулик. Если даже и крадет, то только у богатых, чтобы помочь бедным, как Робин Гуд. И уж, во всяком случае, он не торгует белыми рабынями и не сбывает наркотики детям. При случае она, надеясь заставить Мауритсона проговориться, осторожно давала ему понять, что не видит ничего аморального в правонарушениях, направленных против ростовщиков, спекулянтов и эксплуататорского общества в целом.
      Под рождество Мауритсон поневоле приоткрыл завесу над своей деятельностью. Рождество и для жуликов хлопотное время, и, боясь хоть чтото упустить, он пожадничал, набрал столько поручений, что одному справиться было физически невозможно.
      В самом деле, как поспеть 26 декабря в Гамбург для весьма замысловатой сделки, требующей его личного присутствия, и в тот же день доставить заказ на аэродром Форнебу под Осло? А тут Монита, как обычно, собралась в Осло встречать рождество, и он не устоял против соблазна, попросил ее быть его заместителем и курьером. От нее не требовалось никаких смелых действий, но процедура передачи его посылки была обставлена столь хитрыми предосторожностями, что нелепо было делать вид, будто речь идет о заурядном рождественском подарке. Мауритсон тщательно проинструктировал ее и, зная отношение Мониты к наркотикам, внушил ей, что речь идет о фальшивых бланках для махинаций с почтовыми переводами.
      Монита не стала возражать и успешно справилась с заданием. Он оплатил ей проезд, да еще добавил несколько сот крон.
      Казалось бы, она должна войти во вкус — деньги дались легко и пришлись очень кстати, — однако, поразмыслив, Монита решила впредь поосторожнее относиться к таким поручениям.
      Конечно, деньги нужны, но если уж рисковать арестом, а то и тюрьмой, надо знать, за что. Жаль, что не проверила сверток: кажется, Мауритсон всетаки обманул ее… И она решила больше не выступать в роли его посланца. Что за радость таскать таинственные свертки, в которых может быть все, что угодно, — от опиума до бомбы с часовым механизмом.
      Видно, Мауритсон чутьем угадал настроение Мониты, потому что он больше не просил ее выручить его. Но хотя он относился к ней попрежнему, она стала открывать в нем такие черты, которых прежде не замечала. Так, он часто лгал ей, притом без всякой нужды, ведь она его никогда не спрашивала, чем он занимается, когда на время исчезает, и не пыталась припереть к стенке. К тому же Монита начала подозревать, что он вовсе не благородный жулик, а скорее этакий «чегоизволите», ради денег способный на любые мелкие преступления.
      После Нового года они встречались реже, и не столько изза прозрения Мониты, сколько изза того, что Мауритсон чаще обычного уезжал по своим делам.
      Судя по тому, что каждый свободный вечер он стремился провести с ней, она вряд ли ему наскучила. Както в начале марта при ней к нему зашли гости, некие Мурен и Мальмстрём; как видно, деловое знакомство. Они были чуть помоложе Мауритсона, один из них ей даже приглянулся, но больше они не появлялись.
      Зима 1972 года оказалась для Мониты несчастливой. Ресторан, где она служила, перешел к другому владельцу, тот открыл пивной бар, старых клиентов растерял, а новых не приобрел, в конце концов уволил весь персонал и оборудовал игровой зал. Опять Монита оказалась без работы, и она острее прежнего ощущала одиночество, ведь Мона будни проводила в детском саду, а в субботу и воскресенье днем играла с подружками.
      Ее злило, что она не может порвать с Мауритсоном. Впрочем, злилась она тогда, когда его не было, а вместе с ним Моните было хорошо, и ей льстила его откровенная влюбленность. К тому же, кроме Моны, он был единственный, кому она была нужна.
      Томясь без дела, Монита стала иногда заходить в квартиру на Армфельтсгатан, когда хозяин отсутствовал. Ей нравилось посидеть там, почитать, послушать пластинки, а то и побродить по комнатам среди вещей, с которыми она никак не могла свыкнуться, хотя видела их десятки раз. Кроме двухтрех книг и нескольких пластинок, у Мауритсона не было ничего, что она стала бы держать в своей квартире, и все же ей почемуто было здесь уютно.
      Он не давал Моните ключа, она сама заказала, когда Мауритсон однажды оставил ей свою связку. Это было ее единственное покушение на его независимость, и несколько дней она мучилась угрызениями совести.
      Монита заботилась о том, чтобы после ее визитов не оставалось никаких следов, и ходила на Армфельтсгатан лишь тогда, когда была уверена, что Мауритсона нет в городе. Интересно, как он поступит, если проведает?.. Конечно, она иногда рылась в его вещах, но пока ей не попалось ничего особенно криминального. И ведь она вовсе не для этого обзавелась ключом, просто ей почемуто был нужен такой вот тайный уголок. Разумеется, ее никто не разыскивал, и вообще никому не было дела до Мониты, но ей нравилось чувствовать себя недосягаемой и независимой — как в детстве, когда во время игры в прятки удавалось найти такое местечко, где никто на свете не смог бы ее найти. Возможно, он и сам дал бы ей ключ, если бы она попросила, но это испортило бы всю игру.
      В один апрельский день, когда Монита буквально не находила себе места, она отправилась на Армфельтсгатан. Посидит в самом безобразном и самом удобном кресле Мауритсона, послушает Вивальди — смотришь, душа обретет покой, почерпнутый в этом своеобразном чувстве неприкосновенности.
      Мауритсон уехал в Испанию, она ждала его только на следующий день.
      Монита повесила пальто и сумку в прихожей, взяла из сумки сигареты, спички и прошла в гостиную. Все как обычно, чистота и порядок. Мауритсон сам занимался уборкой. В начале их знакомства она както спросила его, почему он не наймет уборщицу. Он ответил, что ему нравится убирать и он никому не хочет уступать это удовольствие.
      Положив сигареты и спички на широкий подлокотник, она вышла в соседнюю комнату и включила проигрыватель. Отыскала «Времена года», под звуки «Весны» сходила на кухню за блюдцем, потом села в кресло, поджав ноги, и поставила блюдце на подлокотник.
      Монита думала о Мауритсоне, о том, какой у них убогий роман. Уже год знакомы, а их взаимоотношения ничем не обогатились, не стали полноценнее, скорее напротив. Она не могла даже припомнить, о чем они разговаривали при встречах, — очевидно потому, что разговаривали о пустяках. Сидя в его любимом кресле и глядя на полку с рядами дурацких безделушек, она говорила себе, что он, по сути дела, ничтожество, фитюлька. Почему, спрашивала она себя в сотый раз, да, почему она до сих пор не бросила его и не завела себе настоящего мужчину?..
      Монита закурила, пустила струйку дыма к потолку и решила, что хватит думать об этом хлюсте, только вконец настроение себе испортишь.
      Она села поудобнее и закрыла глаза, медленно помахивая рукой в такт музыке и стараясь ни о чем не думать. Посреди ларго рука задела блюдце, оно слетело на пол и разбилось вдребезги.
      — А, чтоб тебя! — вырвалось у нее.
      Она встала, вышла на кухню, открыла дверцу под раковиной и протянула руку за веником, который обычно стоял справа от мешка для мусора. Веника на месте не оказалось, тогда Монита присела на корточки и заглянула внутрь шкафчика. Веник лежал на полу, и, потянувшись за ним, она увидела за мусорным мешком портфель. Старый, потертый коричневый портфель, который до сих пор не попадался ей на глаза. Должно быть, Мауритсон поставил его здесь, собираясь отнести вниз, в мусорный контейнер, потому что для мусоропровода он был слишком велик.
      Но тут она заметила, что портфель надежно обмотан крепкой бечевкой и бечевка завязана несколькими узлами.
      Монита вытащила портфель и поставила на пол. Тяжелый…
      Любопытство взяло верх, и она принялась осторожно развязывать узлы, стараясь запомнить их последовательность. Потом размотала бечевку и открыла портфель.
      Камни, плоские плитки черного шифера; гдето она совсем недавно видела такие же.
      Монита озадаченно нахмурилась, выпрямилась и бросила окурок в раковину, не отрывая глаз от портфеля.
      Зачем понадобилось Мауритсону набивать камнями старый портфель, обвязывать его бечевкой и ставить под раковину?
      Настоящая кожа — наверно, была когдато роскошная вещь… И достаточно дорогая. Она поглядела на клапан с внутренней стороны — имени владельца нет. Постой, а это что: все четыре угла внизу обрезаны, то ли острым ножом, то ли лезвием. Причем сделано это недавно, срез совсем свежий.
      Вдруг ее осенило. Ну конечно, он задумал утопить портфель в море! Ну не в море, так в заливе. Но зачем?
      Монита нагнулась и принялась вынимать из портфеля шифер. Складывая плитки горкой на полу, она вспомнила, где их видела. В подъезде внизу, около двери, выходящей во двор. Очевидно, двор собираются заново мостить; там он их и взял.
      Когда же они кончатся?.. Внезапно ее пальцы коснулись какогото другого предмета. Он был гладкий, холодный и твердый. Монита вынула его из портфеля. И замерла, а в душе ее постепенно обретала четкие формы мысль, которая давно уже шевелилась в подсознании.
      А что, может быть, это и есть решение. Может быть, этот блестящий металлический предмет — залог свободы, о которой она столько мечтала.
      Длиной около двадцати сантиметров, широкое дуло, тяжелая рукоятка. На блестящей сизой плоскости над скобой выгравировано название: «лама».
      Она взвесила его на ладони. Тяжелый.
      Монита вышла в прихожую и сунула пистолет в свою сумку. Потом вернулась на кухню, положила камни обратно в портфель, обмотала его бечевкой, постаралась точно воспроизвести все узлы и поставила портфель туда, где нашла его.
      Взяла веник, подмела в гостиной, вынесла осколки в прихожую и высыпала в мусоропровод. Потом выключила проигрыватель, убрала на место пластинку, вышла на кухню, достала окурок из раковины, бросила его в унитаз и спустила воду. Надела пальто, застегнула сумку, повесила ее на плечо и напоследок еще раз прошла по всем комнатам, проверяя, все ли так, как было. Пощупала в кармане, на месте ли ключ, захлопнула дверь и побежала вниз по лестнице.
      Придет домой — все как следует продумает.

      В пятницу седьмого июля Гюнвальд Ларссон поднялся очень рано. Правда, не вместе с солнцем, это было бы чересчур — согласно календарю, в этот день солнце взошло в Стокгольме без одиннадцати минут три.
      К половине седьмого он принял душ, управился с завтраком и оделся, а еще через полчаса уже стоял на крыльце того самого типового домика на Сонгарвеген в Соллентуне, в который четырьмя днями раньше наведывался Эйнар Рённ.
      Пятница эта обещала быть напряженной, предстояло новое свидание Мауритсона с Бульдозером Ульссоном — надо полагать, не столь теплое, как предыдущее. И возможно, удастся наконец изловить Мальмстрёма и Мурена и сорвать их грандиозную операцию.
      Но прежде чем спецгруппа засучит рукава и примется за работу, Гюнвальду Ларссону хотелось решить один маленький ребус, который всю неделю не давал ему покоя. Вообщето пустяк, соринка в глазу, но лучше от нее избавиться, а заодно доказать самому себе, что он верно рассуждал и сделал правильный вывод.
      Стен Шёгрен явно не поднимался вместе с солнцем. Не одна минута прошла, прежде чем он отворил, позевывая и путаясь в завязках махрового халата.
      Гюнвальд Ларссон сразу взял быка за рога.
      — Вы солгали полиции, — мягко произнес он.
      — Я солгал?
      — На прошлой неделе вы дважды описали приметы налетчика, будто бы похожего на женщину. Кроме того, вы подробно описали машину марки «реношестнадцать», которой налетчик якобы воспользовался для бегства, и двоих мужчин, которые были в той же машине.
      — Верно.
      — В понедельник вы слово в слово повторили свою версию следователю, который приезжал сюда, чтобы побеседовать с вами.
      — Тоже верно.
      — Верно и то, что почти все рассказанное вами — чистейшая ложь.
      — Я точно описал налетчика, что видел, то и сказал.
      — Конечно, потому что другие тоже его видели. И к тому же вы сообразили, что в нашем распоряжении, вероятно, будет пленка из кинокамеры в банке.
      — Но я попрежнему уверен, что это была женщина.
      — Почему?
      — Не знаю. Помоему, девчонку можно чутьем угадать.
      — На этот раз чутье вас обмануло. Но меня привела сюда другая причина. Мне нужно получить от вас подтверждение, что история про машину и двоих мужчин — ваша выдумка.
      — А зачем это вам?
      — Мои мотивы вас не касаются. Тем более, что они чисто личные.
      Сонное выражение покинуло лицо Шёгрена. Он испытующе поглядел на Гюнвальда Ларссона и медленно произнес:
      — Насколько мне известно, неполные или неверные показания не считаются преступлением, если они не даны под присягой.
      — Совершенно верно.
      — В таком случае я не вижу смысла в нашем разговоре.
      — Зато я вижу. Мне важно разобраться в этом деле. Предположим, я пришел к какомуто выводу и хочу его проверить.
      — И что же это за вывод?
      — Что вы морочили голову полиции не из корыстных побуждений.
      — В нашем обществе хватает таких, у которых только своя корысть на уме.
      — Но ты не такой?
      — Стараюсь… Правда, не все меня понимают. Например, жена не могла понять. Оттого у меня теперь нет жены.
      — Потвоему, грабить банки — хорошо и полиция — прирожденный враг народа?
      — Чтото в этом роде. Только не так упрощенно.
      — Ограбить банк и убить преподавателя гимнастики — отнюдь не политическая акция.
      — В данном случае — нет. Но вообще надо учитывать идейные мотивы. А также историческую перспективу. Иногда ограбление банков вызвано чисто политическими причинами. Взять, например, революцию в Ирландии. Кроме того, бывает еще и неосознанный протест.
      — Ты предлагаешь рассматривать уголовных преступников как своего рода бунтарей?
      — Что ж, это идея, — сказал Шёгрен. — Да только видные сторонники социализма отвергают ее. Ты читаешь Артура Лундквиста?
      — Нет.
      Гюнвальд Ларссон предпочитал довоенные приключенческие романы Жюля Региса и подобных авторов. Сейчас настала очередь С.А. Дюсе. Но это к делу не относилось. Его выбор определялся потребностью в развлечении, а не в самообразовании.
      — Лундквист получил международную Ленинскую премию, — сообщил Стен Шёгрен. — В сборнике, который называется «Человек социализма», он говорит примерно следующее, цитирую по памяти: «Порой доходит до того, что явных преступников изображают как носителей сознательного протеста против язв общества, чуть ли не как революционеров… в социалистической стране такое невозможно».
      — Продолжай, — сказал Гюнвальд Ларссон.
      — Конец цитаты, — ответил Шёгрен. — Я считаю, что Лундквист рассуждает примитивно. Вопервых, необязательно быть идейным, чтобы восставать против общественных пороков, если тебя доведут. А что до социалистических стран, то они тут вообще ни при чем — с какой стати людям грабить самих себя?
      После долгого молчания Гюнвальд Ларссон спросил:
      — Значит, никакого бежевого «рено» не было?
      — Не было.
      — И никакого бледного шофера в белой футболке, никакого парня в черном, похожего на Харпо Маркса?
      — Нет.
      Гюнвальд Ларссон кивнул, думая о своем. Потом продолжал:
      — Дело в том, что грабитель, похоже, попался. И никакой он не стихийный революционер, а паршивая крыса, которая паразитировала на капитализме, кормилась перепродажей наркотиков и порнографии и ни о чем, кроме барыша, не думала. Одна корысть на уме. И он сразу начал закладывать своих приятелей, торопился спасти собственную шкуру.
      Шёгрен пожал плечами.
      — Таких тоже немало… Но все равно — человек, который ограбил этот банк, он, как бы тебе объяснить, горемыка. Ты меня понимаешь?
      — Понимаю, понимаю.
      — Слушай, а откуда у тебя вообще такие мысли?
      — Угадай, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Попробуй поставить себя на мое место.
      — Тогда кой черт тебя понес в полицию?
      — Случайность. Вообщето я моряк. К тому же это было давно, когда мне многое представлялось не так. Но это к делу не относится. Я выяснил то, что хотел.
      — Значит, все?
      — Вот именно. Привет.
      — Привет, — отозвался Шёгрен. — Всего доброго.
      Лицо его выражало полное недоумение. Но Гюнвальд Ларссон этого не видел, потому что уже ушел. Не слышал он и последних слов Шёгрена:
      — Все равно я уверен, что это была дева.
      В этот же ранний утренний час, в городе Йёнчёпинге, в одном из домов на Пильгатан, фру Свеа Мауритсон хлопотала у себя на кухне — пекла к завтраку булочки с корицей, чтобы порадовать возвратившегося домой блудного сына. Она пребывала в счастливом неведении о том, как в эти минуты отзываются о ее сыне в типовом домике в трехстах километрах от Йёнчёпинга. Но если бы она услышала, что ее ненаглядное дитятко называют крысой, святотатцу досталось бы скалкой по голове.
      Пронзительный звонок в дверь разорвал утреннюю тишину. Фру Мауритсон отставила в сторону противень с булочками, вытерла руки о фартук и засеменила в прихожую, шаркая стоптанными туфлями. Старинные часы показывали всего полвосьмого, и она бросила беспокойный взгляд на закрытую дверь спальни.
      Там спит ее мальчик. Она постелила на кушетке в гостиной, но часы мешали ему спать своим боем, он разбудил ее среди ночи, и они поменялись местами. Совсем выбился из сил, бедняжка, ему нужно как следует отдохнуть. А ей, старой глухой тетере, часы не помеха.
      На лестнице стояли двое рослых мужчин.
      Фру Мауритсон расслышала не все, что они говорили, но поняла: им во что бы то ни стало надо увидеть ее сына.
      Тщетно она пыталась объяснить им, что сейчас слишком рано, пусть приходят попозже, когда он выспится.
      Гости твердили свое: дескать, у них чрезвычайно важное дело; в конце концов она неохотно побрела в спальню и осторожно разбудила сына. Он приподнялся на локте, поглядел на будильник на тумбочке и возмутился:
      — Ты что, спятила? Будить меня среди ночи! Сказано было, что мне надо выспаться.
      — Тебя там спрашивают два господина, — виновато объяснила она.
      — Что? — Мауритсон вскочил на ноги. — Надеюсь, ты их не впустила?
      Он решил, что это Мальмстрём и Мурен разнюхали, где он прячется, и явились покарать его за предательство.
      Удивленно качая головой, фру Мауритсон смотрела, как ее сын поспешно надел костюм прямо на пижаму, после чего забегал по комнате, собирая разбросанные вещи и швыряя их в чемодан.
      — Что случилось? — робко спросила она.
      Он захлопнул чемодан, схватил ее за руку и прошипел:
      — Спровадь их, понятно?! Меня нет, я уехал в Австралию, на край света!
      Мать не расслышала, что он говорит, и вспомнила, что слуховой аппарат остался лежать на тумбочке. Пока она его надевала, Мауритсон подкрался к двери и приложил ухо к щели. Тихо. Небось стоят и ждут с пистолетами наготове…
      Мать подошла к нему и прошептала:
      — В чем дело, Филип? Что это за люди?
      — Ты давай спровадь их, — повторил он, тоже шепотом. — Скажи, что я уехал за границу.
      — Но я уже сказала, что ты дома. Я ведь не знала, что ты не хочешь встречаться с ними.
      Мауритсон застегнул пиджак и взял чемодан.
      — Уже уходишь, — огорчилась мать. — А я тебе булочки испекла. Любимые, с корицей.
      Он резко повернулся к ней.
      — Какие еще булочки, когда…
      Мауритсон не договорил. В спальню из прихожей донеслись голоса.
      …Они уже идут за ним. Чего доброго, пристрелят на месте… Он лихорадочно озирался по сторонам, обливаясь холодным потом. Седьмой этаж, в окно не выскочишь, и выход из спальни только один — в прихожую, где его ждут Мальмстрём и Мурен.
      Он шагнул к матери, которая растерянно застыла у кровати.
      — Ступай к ним! Скажи, что я сейчас выйду. Заведи их на кухню. Предложи булочек. Ну, живее!
      Он подтолкнул ее к двери и прижался спиной к стене. Как только дверь за ней закрылась, Мауритсон снова приник ухом к щели. Голоса… Тяжелые шаги… Ближе, ближе… Не пошли на кухню, остановились перед его дверью. И до Мауритсона вдруг дошло, что означает выражение «волосы встали дыбом».
      Тишина. Потом чтото звякнуло — словно в пистолет вставили магазин с патронами. Ктото прокашлялся, раздался требовательный стук, и незнакомый голос произнес:
      — Выходите, Мауритсон. Уголовная полиция.
      Мауритсон распахнул дверь и, застонав от облегчения, буквально упал в объятия инспектора Хёгфлюгта из Йёнчёпингской уголовной полиции, который стоял с наручниками наготове.
      …Через полчаса Мауритсон уже сидел в стокгольмском самолете с большим пакетом булочек на коленях. Он убедил Хёгфлюгта, что никуда не денется, и обошлось без наручников. Задержанный уписывал булочки с корицей, любовался через иллюминатор солнечными пейзажами Эстерьётланда и чувствовал себя совсем неплохо.
      Время от времени он протягивал сопровождающему пакет с булочками, но инспектор Хёгфлюгт только тряс головой, сжимая челюсти: он плохо переносил самолеты, и его основательно мутило.
      Точно по расписанию, в девять двадцать пять, самолет приземлился на аэродроме Бромма, и через двадцать минут Мауритсон снова очутился в полицейском управлении на Кунгсхольмене. По пути туда он с беспокойством пытался представить себе, что теперь на уме у Бульдозера. Облегчение, испытанное утром, когда его опасения не оправдались и все обошлось так благополучно, испарилось, и на смену ему пришла тревога.
      Бульдозер Ульссон нетерпеливо ждал прибытия Мауритсона. Ждали также избранные представители спецгруппы, а именно Эйнар Рённ и Гюнвальд Ларссон; остальные под руководством Колльберга готовили намеченную на вторую половину дня операцию против шайки Мурена. Сложная операция, естественно, требовала тщательной разработки.
      Когда Бульдозеру доложили о находке в бомбоубежище, он от радости чуть не лишился рассудка и ночью от волнения никак не мог уснуть. Он предвкушал великий день: Мауритсон практически у него в руках, Мурена и его сообщников тоже в два счета накроют, как только они явятся в банк на Русенлюндсгатан. Пусть даже не в эту пятницу — уж в следующую наверное. А сегодняшняя операция тогда будет генеральной репетицией. Словом, шайке Мурена недолго осталось гулять на свободе, а там он и до Вернера Руса доберется.
      Телефонный звонок нарушил радужные грезы Бульдозера. Он схватил трубку и через три секунды выпалил:
      — Сюда его, живо!
      Бросил трубку, хлопком соединил ладони и деловито сообщил:
      — Господа, сейчас он будет здесь. Мы готовы?
      Гюнвальд Ларссон буркнул чтото; Рённ вяло произнес:
      — Угу.
      Он великолепно понимал, что ему и Гюнвальду Ларссону предназначена роль зрителей. Бульдозер всегда обожал выступать перед публикой, а сегодня у него, бесспорно, бенефис.
      Исполнитель главной роли, он же режиссер, раз пятнадцать передвинул стулья других действующих лиц, прежде чем остался доволен. Сам он занял место в кресле за письменным столом; Гюнвальд Ларссон сидел в углу около окна, Рённ — справа от стола. Стул для Мауритсона стоял посреди кабинета, прямо напротив Бульдозера.
      Гюнвальд Ларссон ковырял в зубах сломанной спичкой, поглядывая исподлобья на летний наряд Бульдозера: костюм горчичного цвета, сорочка в синюю и белую полоску, галстук — зеленые ромашки на оранжевом поле.
      Раздался стук в дверь, и в кабинет ввели Мауритсона. У него и так было нехорошо на душе, а тут он и вовсе скис, видя, какая суровость написана на уже знакомых ему лицах.
      Правда, этот рослый блондин — Ларссон, кажется, — с первого дня на него взъелся, а второй, с малиновым носом, должно быть, родился с такой угрюмой рожей, но вот то, что даже Бульдозер, который в прошлый раз был добродушным, как Дед Мороз в сочельник, сейчас глядит на него волком, — это дурной знак…
      Мауритсон послушно сел на указанный ему стул, осмотрелся и сказал:
      — Здравствуйте.
      Не получив ответа, он продолжал:
      — В бумагах, которые дал мне господин прокурор, не говорится, что я не должен выезжать из города. И вообще, насколько я помню, у нас такого уговора не было.
      Видя, какую мину изобразил Бульдозер, он поспешил добавить:
      — Но я, конечно, к вашим услугам, если могу помочь чемнибудь.
      Бульдозер наклонился, положил руки на стол и переплел пальцы. С минуту он молча смотрел на Мауритсона, потом заговорил елейным голосом:
      — Вот как, значит, господин Мауритсон к нашим услугам. Как это любезно с его стороны. Да только мы больше не нуждаемся в его услугах, вот именно, теперь наша очередь оказать ему услугу. Ведь господин Мауритсон был не совсем откровенен с нами, верно? И его теперь, разумеется, мучает совесть. Вот мы и потрудились устроить эту маленькую встречу, чтобы он мог спокойно, без помех облегчить свою душу.
      Мауритсон растерянно поглядел на Бульдозера:
      — Я не понимаю.
      — Не понимаете? Может быть, вы вовсе не ощущаете потребности покаяться?
      — Я… честное слово, не знаю, в чем я должен каяться.
      — Вот как? Ну, а если я скажу, что речь идет о прошлой пятнице?
      — О прошлой пятнице?
      Мауритсон беспокойно заерзал на стуле. Он поглядел на Бульдозера, на Рённа, опять на Бульдозера, наткнулся на холодный взгляд голубых глаз Гюнвальда Ларссона и потупился. Тишина. Наконец Бульдозер снова заговорил:
      — Дада, о прошлой пятнице. Не может быть, чтобы господин Мауритсон не помнил, чем он занимался в этот день… А? Разве можно забыть такую выручку? Девяносто тысяч — не безделица! Или вы не согласны?
      — Какие еще девяносто тысяч? Первый раз слышу!
      Мауритсон явно хорохорился, и Бульдозер продолжал уже без елея:
      — Ну конечно, вы понятия не имеете, о чем это я говорю?
      Мауритсон покачал головой.
      — Правда, не знаю.
      — Может быть, вы хотите, чтобы я выражался яснее? Господин Мауритсон, вы этого хотите?
      — Прошу вас, — смиренно произнес Мауритсон.
      Гюнвальд Ларссон выпрямился и с раздражением сказал:
      — Хватит представляться! Ты отлично знаешь, о чем речь.
      — Конечно, знает, — добродушно подтвердил Бульдозер. — Просто господин Мауритсон ловчит, хочет показать, что его голыми руками не возьмешь. Так уж заведено — поломаться для начала. А может быть, он у нас просто застенчивый?
      — Когда стучал на своих приятелей, небось не стеснялся, — желчно заметил Гюнвальд Ларссон.
      — А вот мы сейчас проверим. — Бульдозер подался вперед, сверля Мауритсона глазами. — Значит, тебе надо, чтобы я выражался яснее? Хорошо, слушай. Мы отлично знаем, что это ты в прошлую пятницу ограбил банк на Хурнсгатан, и отпираться ни к чему, у нас есть доказательства. Грабеж дело серьезное, да, к сожалению, этим не ограничилось, так что, сам понимаешь, ты здорово влип. Конечно, ты можешь заявить, что на тебя напали, что ты вовсе не хотел никого убивать, но факт остается фактом, и мертвеца не воскресишь.
      Мауритсон побледнел, на лбу заблестели капельки пота. Он открыл рот, хотел чтото сказать, но Бульдозер перебил его.
      — Надеюсь, тебе ясно, что в твоем положении юлить не стоит, только хуже будет. У тебя есть один способ облегчить свою участь — перестать отпираться. Теперь понял?
      Мауритсон качал головой, открыв рот.
      — Я… я не понимаю… о чем вы толкуете. — выговорил он наконец.
      Бульдозер встают и заходил по кабинету.
      — Дорогой Мауритсон, мое терпение беспредельно, но я не переношу, когда человек глуп как пробка.
      По голосу Бульдозера чувствовалось, что даже у беспредельного терпения есть предел.
      Мауритсон все так же качал головой, а Бульдозер, важно прохаживаясь перед ним, продолжал вещать:
      — Мне кажется, я выразился достаточно ясно, но могу повторить: нам известно, что ты явился в банк на Хурнсгатан. Что ты застрелил клиента этого банка. Что тебе удалось уйти и унести с собой девяносто тысяч крон. Это точно установлено, и тебе нет смысла отпираться, только хуже будет. Зато, если ты перестанешь юлить и признаешься, тебе это зачтется — в какойто мере, конечно. Но одного признания мало, ты должен помочь полиции, рассказать, как все происходило, затем — куда ты спрятал деньги, как ушел с места преступления, кто тебе помогал. Ну, теперь до тебя дошло?
      Бульдозер прекратил разминку и снова сел за письменный стол. Откинувшись в кресле, он посмотрел на Рённа, потом на Гюнвальда Ларссона, словно ждал аплодисментов. Но лицо Рённа выражало только сомнение, а Гюнвальд Ларссон ковырял в носу с отсутствующим видом. Образцовый по ясности и психологической глубине монолог не был оценен по достоинству. «Бисер перед свиньями», — разочарованно подумал Бульдозер и снова повернулся к Мауритсону, в глазах которого смешались недоумение и страх.
      — Но я тут совершенно ни при чем, — горячо произнес Мауритсон. — О каком таком ограблении вы толкуете?
      — Кончай вилять. Сказано тебе — у нас есть доказательства.
      — Какие доказательства? Не грабил я никаких банков и никого не убивал. Чертте что.
      Гюнвальд Ларссон вздохнул, поднялся и стал у окна, спиной к остальным.
      — С таким, как он, да еще вежливо разговаривать, — процедил он через плечо. — Врезать ему по роже — сразу все уразумеет.
      Бульдозер жестом успокоил его.
      — Погоди немного, Гюнвальд.
      Он уперся в стол локтями, положил подбородок на ладони и озабоченно посмотрел на Мауритсона.
      — Ну так как?
      Мауритсон развел руками.
      — Но ведь я ничего такого не делал. Честное слово! Клянусь!
      Лицо Бульдозера попрежнему выражало озабоченность. Но вот он нагнулся и выдвинул нижний ящик стола.
      — Значит, клянешься… И тем не менее я оставляю за собой право сомневаться.
      Он выпрямился, бросил на стол зеленую брезентовую сумку и торжествующе уставился на Мауритсона, который глядел на сумку с явным удивлением.
      — Дада, Мауритсон, как видишь, всё налицо.
      Он аккуратно разложил на столе содержимое сумки.
      — Парик, рубашка, очки, шляпа и, наконец, самое главное — пистолет. Что ты скажешь теперь?
      Мауритсон ошалело переводил взгляд с одного предмета на другой, внезапно он изменился в лице и застыл, бледный как простыня.
      — Что это… что это значит?.. — Голос его сорвался, он прокашлялся и повторил вопрос.
      Бульдозер устало поглядел на него и повернулся к Рённу.
      — Эйнар, проверь, пожалуйста, — свидетели здесь?
      — Угу, — сказал Рённ, вставая.
      Он вышел из кабинета, через несколько минут снова появился в дверях и доложил:
      — Угу.
      Бульдозер сорвался с места.
      — Прекрасно! Сейчас мы придем.
      Рённ скрылся, а Бульдозер уложил вещи обратно в сумку и сказал:
      — Ну что ж, Мауритсон, тогда пройдем в другой кабинет, устроим небольшой показ моделей. Ты идешь с нами, Гюнвальд?
      Он ринулся к двери, прижимая к себе сумку. Гюнвальд Ларссон последовал за ним, грубо подталкивая вперед Мауритсона.
      Кабинет, в который они вошли, находился по соседству и мало чем отличался от других служебных помещений уголовной полиции. Письменный стол, стулья, шкафы для бумаг, столик для пишущей машинки. На одной стене — зеркало, оно же окно, через которое можно было наблюдать за всем происходящим из соседней комнаты.
      Стоя за этим потайным окном, Эйнар Рённ смотрел, как Бульдозер помогает Мауритсону надеть голубую рубашку, напяливает ему на голову светлый парик, подает шляпу и темные очки. Мауритсон подошел к зеркалу и удивленно воззрился на свое отражение. При этом он глядел прямо в глаза Рённу, и тому даже стало не по себе, хотя он знал, что его не видно.
      Очки и шляпа тоже пришлись Мауритсону в самый раз, и Рённ пригласил первого свидетеля — кассиршу из банка на Хурнсгатан.
      Мауритсон стоял посреди комнаты, сумка на плече; по команде Бульдозера он начал прохаживаться взад и вперед.
      Кассирша посмотрело на него, потом повернулась к Рённу и кивнула.
      — Присмотритесь хорошенько, — сказал Рённ.
      — Ну конечно, она. Никакого сомнения. Может быть, только брюки были поуже, вот и вся разница.
      — Вы совершенно уверены?
      — Абсолютно. На сто процентов.
      Следующим был бухгалтер банка.
      — Это она, — решительно произнес он после первого же взгляда на Мауритсона.
      — Вы должны посмотреть как следует, — сказал Рённ. — Чтобы не было никакой ошибки.
      Свидетель с минуту глядел, как Мауритсон ходит по комнате. — Она, точно она. Походка, осанка, волосы… могу поручиться. — Он покачал головой. — Жалко, такая симпатичная девушка.
      Всю первую половину дня Бульдозер продолжал заниматься Мауритсоном; было уже около часа, когда он прервал допрос, так и не добившись признания. Правда, он не сомневался, что сопротивление Мауритсона скоро будет сломлено, — а впрочем, доказательств и без того достаточно.
      Задержанному позволили созвониться с адвокатом, после чего его отправили в камеру предварительного заключения.
      В целом Бульдозер был доволен достигнутым, и, наскоро проглотив в столовой рыбу с картофельным пюре, он с новыми силами приступил к следующей задаче — охоте на шайку Мурена.
      Колльберг крепко потрудился и сосредоточил крупные силы в двух главных точках, где ожидалось нападение: на Русенлюндсгатан и в окрестностях банка.
      Мобильные отряды получили приказ быть наготове, но так, чтобы не привлекать внимания. На случай, если грабителям все же удастся улизнуть, на путях отхода устроили моторизованные засады.
      В гараже и на дворе полицейского управления на Кунгсхольмене даже ни одного мотоцикла не осталось, весь колесный транспорт вывели и расположили в тактически важных пунктах города.
      Бульдозер в критические минуты будет находиться в управлении, следить по радио за ходом событий и принимать участников ограбления по мере их поимки.
      Члены спецгруппы разместились в самом банке и вокруг него. Кроме Рённа, которому поручили патрулировать на Русенлюндсгатан.
      В два часа Бульдозер отправился на серой машине «вольвоамазон» проверять посты. В районе Русенлюндсгатан, пожалуй, было заметно обилие полицейских машин, но около банка ничто не выдавало засады. Вполне удовлетворенный увиденным, Бульдозер вернулся на Кунгсхольмсгатан, чтобы ждать решающей минуты.
      И вот на часах 14.45. Однако на Русенлюндсгатан все было спокойно. Ничего не произошло и минутой позже у здания полицейского штаба. А после того, как в 14.50 не поступило никаких тревожных сигналов из банка, стало очевидно, что большое ограбление намечено не на эту пятницу.
      На всякий случай Бульдозер подождал до половины четвертого, потом дал отбой. Репетиция прошла организованно и успешно.
      Он созвал спецгруппу, чтобы тщательно разобрать и обсудить операцию и решить, какие детали требуют исправления и более тщательной отработки: какникак, в запасе есть еще целая неделя. Однако члены группы пришли к выводу, что никаких осечек не было.
      Все участники операции действовали четко.
      Никто не нарушил график.
      В надлежащую минуту каждый находился в надлежащем месте. Правда, ограбление не состоялось, но через неделю акция будет повторена с не меньшей, а то и с большей точностью и эффективностью.
      Только бы Мальмстрём и Мурен не подкачали.
      Между тем в эту пятницу случилось то, чего опасались больше всего. Начальник ЦПУ вообразил вдруг, что ктото вознамерился забросать яйцами посла Соединенных Штатов. А может быть, не яйцами, а помидорами, и не посла, а посольство. А может быть, не забросать, а поджечь, и не посольство, а звезднополосатый флаг.
      Тайная полиция нервничала. Она жила в вымышленном мире, кишащем коварными коммунистами, анархистамитеррористами и опасными смутьянами, которые подрывали общественные устои, протестуя против ограниченной продажи спиртного и нарушения гармоничного облика города. Информацию о мнимых левых активистах тайная полиция получала от усташей и других фашистских организаций, с которыми охотно сотрудничала.
      Начальник ЦПУ нервничал еще больше. Ибо ему было известно то, о чем не проведала тайная полиция. На скандинавском горизонте появился Рональд Рейган. Сей малопопулярный губернатор из США уже прибыл в Данию и позавтракал с королевой. Не исключено, что он нагрянет в Швецию, и нет никакой гарантии, что его визит удастся сохранить в тайне.
      Вот почему очередная демонстрация сторонников Вьетнама пришлась как нельзя более некстати. Десятки тысяч людей возмущались бомбежкой дамб и беззащитных деревень Северного Вьетнама, который американцы престижа ради вознамерились вернуть в каменный век, и негодующая толпа собралась на Хакбергет, чтобы принять резолюцию протеста. Оттуда демонстранты намеревались пройти к посольству США и вручить свой протест дежурному привратнику.
      Этого нельзя было допустить. Острота ситуации усугублялась тем, что полицеймейстер Стокгольма находился в командировке, а начальник управления охраны порядка — в отпуску.
      Тысячи возмутителей спокойствия собрались в угрожающей близости от самого святого здания в городе — стеклянных чертогов американского посольства. В этом положении начальник ЦПУ принял историческое решение: он лично позаботится о том, чтобы демонстрация прошла мирно, лично увлечет за собой демонстрантов в безопасное место, подальше от звезднополосатого флага. Безопасным местом он считал парк Хумлегорден в центре города. Пусть прочтут там свою проклятую резолюцию и разойдутся.
      Демонстранты были настроены миролюбиво и не стали артачиться. Процессия двинулась по Карлавеген на север.
      Для обеспечения операции были мобилизованы все наличные полицейские силы. В числе мобилизованных был и Гюнвальд Ларссон, который, сидя в вертолете, сверху наблюдал шествие людей с лозунгами и флагами. Он отчетливо видел, что сейчас произойдет, однако ничего не мог поделать. Да и зачем?..
      На углу Карлавеген и Стюрегатан колонна, движение которой направлял сам начальник ЦПУ, столкнулась с толпой болельщиков — они возвращались с Центрального стадиона, слегка подогретые винными парами и весьма недовольные бесцветной игрой футболистов. То, что было потом, больше всего напоминало отступление наполеоновских войск после Ватерлоо или визит папы римского в Иерусалим. Не прошло и трех минут, как вооруженные дубинками полицейские уже лупили налево и направо болельщиков и сторонников мира. Со всех сторон на ошарашенную толпу напирали мотоциклы и кони. Сбитые с толку демонстранты и любители футбола принялись колошматить друг друга; полицейские под горячую руку дубасили своих коллег, одетых в штатское. Начальника ЦПУ пришлось вызволять на вертолете.
      Правда, не на том, в котором сидел Гюнвальд Ларссон, ибо Ларссон уже через несколько минут распорядился:
      — Лети скорей, черт дери, лети куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
      Около сотни человек было арестовано, еще больше — избито. И никто из них не знал, за что пострадал.
      В Стокгольме царил хаос.
      А начальник ЦПУ по старой привычке дал команду:
      — Никакой огласки!..

      Мартин Бек снова скакал верхом. Пригнувшись над гривой, он во весь опор мчался через поле, в одном строю с конниками в регланах. Впереди стояла царская артиллерия, и между мешками с песком на него смотрело в упор пушечное дуло. Знакомый черный глаз смерти. Вот навстречу ему вылетело ядро. Больше, больше… уже заполнило все поле зрения…
      Это, надо понимать, Балаклавский бой.
      А в следующую секунду он стоял на мостике «Лайона». Только что «Неутомимый» и «Куин Мэри» взорвались и ушли под воду. Подбежал гонец: «Принцесс Ройял» взлетела на воздух! Битти наклонился и спокойно сказал громким голосом, перекрывшим неистовый грохот битвы: «Бек, чтото неладно сегодня с нашими кораблями, черт бы их побрал. Два румба ближе к противнику!»
      Затем последовала обычная сцена с Гарфилдом и Гито, Мартин Бек соскочил с коня, пробежал через здание вокзала и принял пулю на себя. В ту самую секунду, когда он испускал последний вздох, подошел начальник ЦПУ, нацепил на его простреленную грудь медаль, развернул чтото вроде пергаментного свитка и проскрипел: «Ты назначен начальником управления, жалованье по классу Б3».
      Президент лежал ничком, цилиндр катился по перрону. Нахлынула волна жгучей боли, и Мартин Бек открыл глаза.
      Он лежал мокрый от пота. Сплошные штампы, один банальнее другого… Гито сегодня опять был похож на бывшего полицейского Эрикссона, Джеймс Гарфилд — на элегантного пожилого джентльмена, начальник ЦПУ — на начальника ЦПУ, а Битти — на свой портрет, запечатленный на мемориальной кружке в честь Версальского мира: этакий надутый господин в обрамлении лаврового венка. А вообще сон и на этот раз был полон нелепостей и неверных цитат.
      Дэвид Битти никогда не командовал: «Два румба ближе к противнику!» Согласно всем доступным источникам, он сказал: «Четфилд, чтото неладно сегодня с нашими кораблями, черт бы их побрал. Два румба влево!»
      Правда, суть от этого не менялась, ведь два румба влево в этом случае было все равно что два румба ближе к противнику.
      И еще: когда Гито приснился ему в облике Каррадина, он стрелял из пистолета «хаммерли интернешнл». Теперь же, когда он походил на Эрикссона, у него в руке был «деррингер».
      Не говоря уже о том, что в Балаклавском бою один только Фицрой Джеймс Генри Сомерсет был в реглане.
      В этих снах все шиворотнавыворот.
      Мартин Бек поднялся, снял пижаму и принял душ.
      Ежась под холодными струями, он думал о Рее.
      По пути к метро он думал о своем странном поведении накануне вечером.
      Сидя за письменным столом в кабинете на аллее Вестберга, он ощутил вдруг острый приступ одиночества.
      Вошел Колльберг, спросил, как он поживает. Затруднительный вопрос. Мартин Бек отделался коротким:
      — Ничего.
      У Колльберга был совсем задерганный вид, и он почти сразу ушел. В дверях он обернулся.
      — Кстати, дело на Хурнсгатан как будто выяснено. И у нас есть все шансы схватить Мальмстрёма и Мурена с поличным. Правда, не раньше следующей пятницы. А как твоя запертая комната?
      — Неплохо. Во всяком случае, лучше, чем я ожидал.
      — В самом деле? — Колльберг помешкал еще несколько секунд. — Помоему, сегодня ты выглядишь уже бодрее. Ну, всего.
      — Всего.
      Снова оставшись в одиночестве, Мартин Бек принялся размышлять о Свярде.
      Одновременно он думал о Рее.
      Он получил от нее гораздо больше, чем рассчитывал, — как следователь, естественно. Целые три нити. А то и четыре.
      Свярд был болезненно скуп.
      Свярд всегда — ну, не всегда, так много лет — запирался на сто замков, хотя не держал в квартире ничего ценного.
      Незадолго перед смертью Свярд тяжело болел, даже лежал в онкологической клинике.
      Может быть, у него были припрятаны деньги? Если да, то где? Может быть, Свярд чегото боялся? Если да, то чего? Что, кроме собственной жизни, оберегал он, запираясь в своей конуре?
      Что за болезнь была у Свярда? Судя по обращению в онкологическую клинику — рак. Но если он был обречен, то к чему такие меры защиты?
      Может быть, он когото остерегался? Если да, то кого?
      И почему он переехал на другую квартиру, которая была и хуже, и дороже? Это при егото скупости.
      Вопросы.
      Непростые, но вряд ли неразрешимые.
      За дватри часа с ними не справишься, понадобятся дни. Может быть, недели, месяцы. А то и годы. Если вообще справишься. Что же всетаки показала баллистическая экспертиза? Пожалуй, с этого следует начать.
      Мартин Бек взялся за телефон. Но сегодня у него чтото не ладилось: шесть раз он набирал нужный номер, и четыре раза слышал в ответ: «Минуточку!» — после чего наступала гробовая тишина. В конце концов он всетаки разыскал девушку, которая семнадцать дней назад вскрывала грудную клетку Свярда.
      — Дада, — сказала она, — теперь припоминаю. Звонил тут один из полиции насчет этой пули, всю голову мне продолбил.
      — Старший инспектор Рённ.
      — Возможно, не помню. Во всяком случае, не тот, который сначала вел это дело, не Альдор Гюставссон. Явно не такой опытный, и все время мямлит «угу» да «угу».
      — Ну и что же?
      — Ведь я уже говорила вам в прошлый раз, полиция поначалу довольно равнодушно подошла к этому делу. Пока не позвонил этот ваш мямля, никто и не заикался о баллистической экспертизе. Я даже не знала толком, как поступить с этой пулей. Но…
      — Да?
      — В общем, я решила, что выбрасывать не годится, и положила ее в конверт. Туда же положила свое заключение, по всем правилам. Так, как у нас заведено, когда речь идет о настоящем убийстве. Правда, в лабораторию не стала посылать, я же знаю, как они там перегружены.
      — А потом?
      — Потом кудато засунула конверт и, когда позвонили, не могла сразу найти его. Я ведь тут внештатно, у меня даже своего шкафа нет. Но в конце концов я его всетаки отыскала и отправила.
      — На исследование?
      — У меня нет таких прав. Но если в лабораторию поступает пуля, они, надо думать, исследуют ее, хотя бы речь шла о самоубийстве.
      — Самоубийстве?
      — Ну да. Я написала так в заключении. Ведь полиция сразу сказала, что речь идет о суициде.
      — Ясно, буду искать дальше, — сказал Мартин Бек. — Но сперва у меня к вам будет еще один вопрос.
      — Какой?
      — При вскрытии вы ничего особенного не заметили?
      — Как же, заметила, что он застрелился. Об этом сказано в моем заключении.
      — Да нет, я, собственно, о другом. Вы не обнаружили признаков какогонибудь серьезного заболевания?
      — Нет. Никаких органических изменений не было. Правда…
      — Что?
      — Я ведь не очень тщательно его исследовала. Определила причину смерти, и все. Только грудную клетку и смотрела.
      — Точнее?
      — Прежде всего сердце и легкие. Никаких дефектов — если не считать, что он был мертв.
      — Значит, в остальном возможность болезни не исключается?
      — Конечно. Все что угодно — от подагры до рака печени. Скажите, а почему вы так копаетесь? Рядовой случай, ничего особенного…
      — В моих вопросах тоже нет ничего особенного.
      Мартин Бек закруглился и попробовал разыскать когонибудь из сотрудников баллистической лаборатории. Ничего не добился и в конце концов вынужден был позвонить самому начальнику отдела, Оскару Ельму, который пользовался славой выдающегося специалиста по криминалистической технике. И малоприятного собеседника.
      — А, это ты, — пробурчал Ельм. — Ято думал, тебя сделали начальником управления… Видно, не оправдались мои надежды.
      — А тебето что от этого?
      — Начальники управлений сидят и думают о своей карьере. Кроме тех случаев, когда играют в гольф и мелют вздор по телевидению. Уж во всяком случае, они не звонят сюда и не задают пустых вопросов. Ну, что тебе нужно?
      — Ничего особенного, баллистическая экспертиза.
      — Ничего особенного? А поточнее можно? Нам ведь каждый недоумок какуюнибудь дрянь шлет. Горы предметов ждут исследования, а работать некому. На днях Меландер прислал бак из уборной с садового участка — определите, мол, сколько людей в него испражнялось. А бак полный до краев, его, наверно, два года не чистили.
      — Да уж, неприятная история.
      Фредрик Меландер прежде занимался убийствами, он много лет был одним из лучших сотрудников Мартина Бека. Но недавно его перевели в отдел краж — видимо надеясь, что он поможет разобраться в царящем там кавардаке.
      — Точно, — сказал Ельм. — В нашей работе приятного мало. Если бы ктонибудь это понимал. Начальник цепу сто лет к нам не заглядывал, а когда я весной попросился к нему на прием, он велел передать, что ближайшее время у него все расписано. Ближайшее время — а сейчас уже июль! Что ты скажешь?
      — Знаю, знаю, что у вас хоть волком вой.
      — Это еще мягко сказано. — Голос Ельма звучал несколько приветливее. — Ты просто не представляешь себе, что творится. И хоть бы кто посочувствовал нам, добрым словом поддержал. Черта с два.
      Оскар Ельм был неисправимый брюзга, зато хороший специалист И он был восприимчив к лести.
      — Просто диво, как вы со всем управляетесь, — сказал Мартин Бек.
      — Диво? — повторил Ельм совсем уже добродушно. — Это не диво, это чудо. Ну так что у тебя за вопрос по баллистической экспертизе?
      — Да я насчет пули, которую извлекли из одного покойника. Фамилия убитого Свярд. Карл Эдвин Свярд.
      — Ясно, помню. Типичная история. Диагноз — самоубийство. Патологоанатом прислал пулю нам, а что с ней делать, не сказал. Может, позолотить и отправить в криминалистический музей? Или это послание надо понимать как намек: дескать, отправляйся на тот свет сам, пока не пришили?
      — А какая пуля?
      — Пистолетная. Пистолет у тебя?
      — Нет.
      — Откуда же взяли, что это самоубийство?
      Хороший вопрос.
      Мартин Бек сделал отметку в своем блокноте.
      — Какиенибудь данные можешь сообщить?
      — Конечно. Судя по всему, сорок пятый калибр, род оружия — автоматический пистолет. Правда, такие пистолеты разные фирмы делают, но если ты пришлешь гильзу, определим поточнее.
      — Я не нашел гильзы.
      — Не нашел? А что, собственно, делал этот Свярд после того, как застрелился?
      — Не знаю.
      — Вообщето с такой пулей в груди особую прыть не разовьешь, — заметил Ельм. — Ложись да помирай, вот и весь сказ.
      — Понятно, — сказал Мартин Бек. — Спасибо.
      — За что?
      — За помощь. И желаю успеха.
      — Попрошу без этих шуточек. — Ельм положил трубку.
      Что ж, один вопрос выяснен. Кто бы ни стрелял, сам Свярд или ктото другой, он действовал наверняка. Сорок пятый калибр гарантирует успех, даже если не попадешь точно в сердце.
      Это ясно, а в целом — много ли дал ему этот разговор?
      Пуля — это еще далеко не улика, если нет оружия или хотя бы гильзы.
      Правда, выяснилась одна важная деталь. Ельм сказал, что пуля от автоматического пистолета сорок пятого калибра, а на его слова можно положиться. Итак, Свярд убит из автоматического пистолета.
      А в остальном все непонятно попрежнему.
      Свярд не мог покончить с собой, и никто другой не мог его убить.
      …Мартин Бек продолжал поиск.
      Он начал с банков, зная по опыту, что на них уйдет уйма времени. Правда, в Швеции не ахти как строго с тайной вкладов, но очень уж много финансовых учреждений, к тому же годовой процент невысок, и мелкие вкладчики предпочитают банки соседних стран, особенно Дании.
      Мартин Бек не давал передышки телефону.
      Говорят из полиции. По поводу такогото, проживающего по адресу такомуто или такомуто… личный индекс… Просим сообщить, не открывал ли он у вас личный счет, не было ли у него абонентского ящика.
      Вопрос сам по себе несложный, но пока всех обзвонишь… А тут еще пятница и конец рабочего дня. Раньше понедельникавторника ответов не жди.
      Кроме того, надо бы позвонить в больницу, где лежал Свярд, но это дело Мартин Бек сразу отложил на понедельник.
      Его рабочий день тоже подходил к концу.
      В Стокгольме в это время царил полный хаос, полиция была в истерике, многочисленные толпы — в панике.
      Но Мартин Бек об этом не подозревал. В его окно изо всей Северной Венеции было видно только дышащее миазмами шоссе да промышленные комплексы. Словом, вид не более отвратительный и отталкивающий, чем всегда.
      В семь часов он все еще сидел в своем кабинете, хотя рабочий день кончился два часа назад и сегодня он больше ничего не мог сделать для следствия.
      Наиболее осязаемым итогом дня была метина на указательном пальце правой руки от усердного вращения телефонного диска.
      Завершая служебные дела, он поискал в телефонной книге Рею Нильсен. Нашел и уже хотел набрать ее номер, но поймал себя на том, что не знает, о чем ее спросить, во всяком случае по поводу Свярда.
      И нечего себя обманывать: служба тут ни при чем.
      Просто он хотел убедиться, дома ли Рея, и задать ей только один незатейливый вопрос.
      Можно зайти?
      Мартин Бек снял руку с аппарата и поставил телефонные книги на место. Потом навел порядок на столе, выбросил ненужные бумажки, аккуратно сложил карандаши.
      Все это он делал тщательно, не спеша и ухитрился растянуть уборку чуть ли не на полчаса. И еще полчаса возился с испорченной шариковой ручкой, прежде чем решил, что ее уже не починишь, и выбросил в корзину.
      Здание еще не опустело, он слышал, как по соседству двое коллег спорят о чемто на повышенных тонах.
      Его не интересовало, о чем они спорят.
      Выйдя на улицу, Мартин Бек зашагал к метро «Мидсоммаркрансен». Ему пришлось довольно долго ждать, прежде чем подошли зеленые вагоны, снаружи очень аккуратные, а внутри изуродованные хулиганами — сиденья изрезаны, ручки оторваны или отвинчены.
      В Старом городе он сошел и направился к своему дому.
      Дома, надев пижаму, поискал пива в холодильнике и вина в шкафу, хотя знал, что ни того, ни другого нет.
      Открыл банку русских крабов и сделал два бутерброда. Откупорил бутылку минеральной воды. Поел. Ужин как ужин, совсем даже неплохой, но уж больно тоскливо сидеть и жевать в одиночестве… Правда, позавчера было точно так же тоскливо, но тогда его это почемуто меньше трогало. Чтобы чемто заняться, Мартин Бек взял с полки одну из многих еще не прочитанных книг. Это оказалась беллетризованная история битвы в Яванском море, автор Рэй Паркинс. Лежа в постели, он быстро ее одолел и заключил, что книжка плохая. И зачем только ее переводили на шведский? Кстати, какое издательство? «Норстедтс» — странно.
      Сэмюэл Элиот Морисон в своей «Войне на двух океанах» на девяти страницах сумел о том же написать куда толковее и ярче, чем Паркинс на двухстах пятидесяти семи.
      Засыпая, Мартин Бек думал о макаронах с мясным соусом. И поймал себя на том, что ждет завтрашнего дня с чувством, смахивающим на предвкушение.
      А так как чувство это было ничем не оправдано, бессодержательность субботы и воскресенья показалась ему особенно невыносимой. Впервые за несколько лет одиночество превратилось в нестерпимую муку. Дома не сиделось, и в воскресенье он даже совершил прогулку на пароходике до Мариефред, но это не помогло. Он и на вольном воздухе чувствовал себя словно взаперти. Чтото в его жизни крепко не ладилось, и он не хотел больше с этим мириться, как мирился прежде. Глядя на других людей, Мартин Бек догадывался, что многие из них пребывают в таком же тупике, но то ли не осознают этого, то ли не хотят осознавать.
      В понедельник утром во сне он опять скакал верхом. Гито был похож на Каррадина и держал в руке автоматический пистолет сорок пятого калибра. А когда Мартин Бек выполнил свой жертвенный ритуал, к нему подошла Рея Нильсен и спросила: «Ты ничего лучшего не мог придумать?» Придя в свой кабинет на аллее Вестберга, он снова взялся за телефон. Начал с онкологической клиники. И с великим трудом добился ответа, из которого мало что можно было извлечь.
      Свярд был госпитализирован в понедельник шестого марта. Но уже на другой день его направили в инфекционное отделение больницы Сёдер.
      Почему?
      — На этот вопрос теперь не такто легко ответить, — сказала секретарша, отыскав наконец в регистрационных книгах фамилию Свярда. — Очевидно, случай не по нашему профилю. Истории болезни нет, есть только пометка, что он поступил с направлением от частного врача.
      — А что за врач?
      — Некий доктор Берглюнд, терапевт. Кстати, вот и направление, только разобрать ничего нельзя, вы же знаете, как врачи пишут. Вдобавок ксерокопия плохая.
      — Адрес тоже не разобрать?
      — Адрес врача? Уденгатан, тридцать.
      — Ну вот видите, чтото все же разобрали.
      — Штемпель, — лаконично ответила секретарша.
      У доктора Берглюнда автоматический ответчик сообщил, что прием временно прекращен, до пятнадцатого августа.
      Ну конечно, доктор в отпуске.
      Но Мартина Бека никак не устраивало ждать больше месяца, чтобы узнать, чем болел Свярд.
      Он набрал один из номеров больницы Сёдер. Больница эта большая, ее телефоны вечно заняты, и он потратил почти два часа, прежде чем выяснил, что Карл Эдвин Свярд действительно находился в инфекционном отделении в марте месяце, а именно со вторника, седьмого числа, по субботу, восемнадцатого, после чего, судя по всему, отбыл домой.
      Но с каким заключением его выписали — здоров?.. Смертельно болен?..
      На этот вопрос он никак не мог добиться ответа: заведующий отделением занят, не может подойти к телефону.
      Придется опять самому трогаться в путь…
      Мартин Бек доехал на такси до больницы и, поблуждав немного, отыскал нужный коридор.
      Еще через десять минут он сидел в кабинете человека, коему положено было знать все о состоянии здоровья Свярда.
      Это был мужчина лет сорока, небольшого роста, волосы темные, глаза неопределенного цвета — сероголубые с зелеными и светлокоричневыми искорками. Пока Мартин Бек искал в карманах несуществующие сигареты, врач, надев очки в роговой оправе, углубился в бумаги. Десять минут прошло в полном молчании, наконец он сдвинул очки на лоб и посмотрел на посетителя.
      — Ну, так. Что же вы хотели узнать?
      — Чем болел Свярд?
      — Ничем.
      С минуту Мартин Бек осмысливал это несколько неожиданное заявление. Потом спросил:
      — Почему же он пролежал тут почти две недели?
      — Точнее, одиннадцать суток. Мы провели тщательное обследование. Были некоторые симптомы, было направление от частного врача.
      — Доктора Берглюнда?
      — Совершенно верно. Пациент считал себя тяжело больным. Вопервых, у него были две шишки на шее, вовторых, в области живота слева — опухоль. Она легко прощупывалась, и, как часто бывает в таких случаях, пациент решил, что у него рак. Обратился к частному врачу, тот нашел симптомы тревожными. Но ведь частные врачи обычно не располагают необходимым оборудованием, чтобы диагностировать такие случаи. Да и не всегда квалификация достаточная. В этом случае был поставлен неверный диагноз, и пациента скоропалительно направили в онкологическую клинику. А там сразу выяснилось, что пациент не прошел обследования, и его перевели к нам. Ну а обследование дело серьезное, надо было взять не один анализ.
      — И вывод гласил, что Свярд здоров?
      — Практически здоров. Насчет шишек на шее мы сразу его успокоили — обыкновенные жировики, ничего опасного. Опухоль в области живота потребовала более серьезного исследования. Мы, в частности, произвели общую аортографию, рентген всего пищеварительного тракта. А также биопсию печени…
      — Это что такое?
      — Биопсия печени? Попросту выражаясь, в бок пациента вводят трубочку и отделяют кусочек печени. Кстати, это исследование я сам проводил. Затем взятый образец направили в лабораторию и проверили на раковые клетки. Так вот, ничего похожего мы не нашли. Опухоль оказалась изолированной кистой на колон…
      — Простите, как вы сказали?
      — На кишке. Словом, киста. Ничего серьезного. Ее можно было удалить хирургическим путем, но мы посчитали, что в таком вмешательстве нет нужды. Пациент не испытывал никаких неудобств. Правда, он утверждал, что у него прежде были сильные боли, но они явно носили психосоматический характер.
      Врач остановился, посмотрел на Мартина Бека, как глядят на детей и малограмотных, и пояснил:
      — Попросту говоря, самовнушение.
      — Вы лично общались со Свярдом?
      — Конечно. Я каждый день с ним разговаривал, и перед его выпиской у нас состоялась долгая беседа.
      — Как он держался?
      — Первое время все его поведение определялось мыслями о мнимой болезни. Он был уверен, что у него неизлечимый рак и дни его сочтены. Думал, что ему осталось жить от силы месяц.
      — Что ж, он угадал, — вставил Мартин Бек.
      — В самом деле? Попал под машину?
      — Застрелен. Возможно, покончил с собой.
      Врач снял очки и задумчиво протер их уголком халата.
      — Второе предположение кажется мне совсем невероятным.
      — Почему?
      — Как я уже сказал, перед выпиской Свярда у меня была с ним долгая беседа. Когда он убедился, что здоров, у него словно гора с плеч свалилась. Прежде он был страшно подавленный, а тут совсем переменился, сразу повеселел. Еще до этого мы установили, что его боли исчезают от самых простых средств. От таких таблеток, которые, между нами говоря, вовсе не являются болеутоляющими.
      — Значит, повашему, он не мог покончить с собой?
      — Не такая натура.
      — А какая у него была натура?
      — Я не психиатр, но на меня он произвел впечатление человека сурового и замкнутого. Персонал жаловался на него — придирается, брюзжит… Но это все проявилось уже в последние дни, после того, как он понял, что у него нет ничего опасного.
      Подумав, Мартин Бек спросил:
      — Вы не знаете, его здесь никто не навещал?
      — Чего не знаю, того не знаю. Вообщето он говорил мне, что у него нет друзей.
      Мартин Бек встал.
      — Спасибо. Тогда, пожалуй, все. До свидания.
      Он был уже в дверях, когда врач вдруг сказал:
      — Кстати, насчет друзей и посещений…
      — Да?
      — Понимаете, какойто родственник Свярда — его племянник, звонил както во время моего дежурства и справлялся о здоровье дяди.
      — И что вы ответили?
      — Он позвонил как раз, когда мы закончили обследование. И я сразу обрадовал его, ответил, что Свярд здоров, проживет еще много лет.
      — Ну и как он реагировал?
      — Судя по голосу, удивился. Очевидно, Свярд не только себя, но и его убедил, что тяжело болен и не выйдет живым из больницы.
      — Этот племянник както назвался?
      — Наверно, но я не запомнил фамилию.
      — Я сейчас вот о чем подумал, — сказал Мартин Бек. — Разве не заведено, чтобы пациент сообщал фамилию и адрес когонибудь из родных или знакомых на случай…
      Он не договорил.
      — Совершенно верно. — Врач надел очки. — Сейчас поглядим… Тут должно быть написано. Точно, есть.
      — Кто же это?
      — Рея Нильсен.
 
      Глубоко задумавшись, Мартин Бек шел через парк Тантулюнден. Его не ограбили, даже не оглушили ударом по голове; правда, в кустах кругом лежало множество пьяниц, очевидно ожидающих, когда ктонибудь возьмется их опекать.
      А задуматься было о чем.
      У Карла Эдвина Свярда не было ни братьев, ни сестер.
      Откуда же взялся племянник?
      У Мартина Бека появился повод наведаться на Тюлегатан, и он направился было туда.
      Но, доехав на метро до станции «Центральная», он передумал и, вместо того чтобы сделать пересадку, возвратился на две остановки назад. Выйдя на станции «Слюссен», не спеша побрел по набережной Шеппсбрун. Может быть, сегодня есть на что поглядеть?
      Но красивых пароходов не было.
      Внезапно он почувствовал, что проголодался. Магазины уже закрылись, пришлось зайти в ресторан. Мартин Бек заказал окорок с гарниром и приступил к еде под градом любопытных взглядов — иностранные туристы истязали официантов дурацкими вопросами, кто и чем знаменит из присутствующих. Годом раньше о Мартине Беке довольно много писали, но люди быстро забывают, и слава его уже померкла.
      Расплачиваясь, он сразу ощутил, что давно не был в ресторане. Ибо за время его вынужденного воздержания и без того баснословные цены подскочили еще выше.
      Придя домой, Мартин Бек долго бродил по квартире в отвратительнейшем настроении, прежде чем взял очередную книгу и лег. Книга была недостаточно скучной, чтобы усыпить его, и недостаточно интересной, чтобы прогнать сон. Часов около трех он встал и принял две таблетки снотворного, от чего обычно старался воздерживаться. Быстро уснул и проснулся совсем разбитый, хотя спал дольше обычного и на этот раз обошлось без снов.
      Явившись на службу, он начал рабочий день с того, что внимательно проштудировал все свои записи. Этого занятия ему хватило до второго завтрака — чашки чая и двух сухарей.
      Перекусив, он сходил в туалет и вымыл руки.
      Когда он вернулся в кабинет, зазвонил телефон.
      — Комиссар Бек? — спросил мужской голос.
      — Да.
      — Говорят из Торгового банка.
      Голос объяснил, из какого отделения звонят, и продолжал:
      — Мы получили запрос относительно клиента по фамилии Свярд, Карл Эдвин Свярд.
      — Да, слушаю.
      — У нас открыт счет на его имя.
      — На счету есть деньги?
      — Да, и сумма довольно крупная.
      — Сколько?
      — Около шестидесяти тысяч. Вообще…
      Говорящий замялся.
      — Ну, что вы хотели сказать? — подбодрил Мартин Бек.
      — Вообще, я бы сказал, счет какойто странный.
      — Бумаги у вас под рукой?
      — Конечно.
      — Я могу сейчас приехать и взглянуть на них?
      — Разумеется. Спросите бухгалтера Бенгтсона.
      Мартин Бек был рад немного размяться. Отделение банка находилось на углу Уденгатан и Свеавеген, и, несмотря на оживленное движение, он добрался туда за какихнибудь полчаса.
      Ему отвели столик за стойкой, и, просматривая бумаги, он подумал, что есть всетаки чтото положительное в порядках, позволяющих полиции и прочим властям бесцеремонно копаться в личных делах граждан.
      Что верно, то верно: странный счет.
      — Обращает на себя внимание тот факт, что клиент предпочел чековый счет, — сказал бухгалтер. — Было бы естественнее выбрать такую форму вклада, которая дает более высокий процент.
      Справедливое замечание, но Мартина Бека больше заинтересовала регулярность взносов. Ежемесячно поступало семьсот пятьдесят крон, причем всегда между пятнадцатым и двадцатым числами.
      — Насколько я понимаю, — сказал Мартин Бек, — деньги вносились не здесь.
      — Совершенно верно, ни одного вклада не сделано у нас. Вот, посмотрите, каждый взнос оформлен в другом отделении, часто даже не нашего банка. Технически это никакой роли не играет, все равно ведь деньги поступают сюда, на счет Свярда. Но постоянная смена касс, похоже, не случайна.
      — Вы хотите сказать, что Свярд перечислял деньги сам, но так, чтобы оставаться неизвестным?
      — Да… Скорее всего. Когда перечисляешь деньги на свой счет, необязательно указывать фамилию отправителя.
      — Но ведь бланк все равно надо заполнять?
      — Как когда. Очень часто клиент просто вручает деньги кассиру и просит оформить перевод. Не все умеют бланки заполнять, тогда кассир вписывает фамилию адресата, номер личного счета, расчетный счет. Это предусмотрено правилами сервиса.
      — А дальше что?
      — Клиент получает копию бланка в качестве квитанции. Когда клиент перечисляет деньги на собственный счет, банк не шлет ему извещения. Вообще уведомления посылают только в том случае, если клиент об этом просит.
      — Понятно, а куда попадают оригиналы бланков?
      — В наш центральный архив.
      Мартин Бек медленно провел пальцем вдоль колонки цифр.
      — Свярд ни разу не брал денег со своего счета? — спросил он.
      — Нет, и это мне кажется самым странным. Ни одного чека не выписал. А когда я стал проверять, выяснилось, что он даже чековой книжки не брал, во всяком случае последние несколько лет.
      Мартин Бек потер переносицу. На квартире Свярда не нашли ни чековой книжки, ни уведомлений, ни копий бланков перечислений.
      — Ктонибудь из здешнего отделения знает Свярда в лицо?
      — Нет, мы его никогда не видели.
      — Когда открыт счет?
      — Судя по всему, в апреле тысяча девятьсот шестьдесят шестого.
      — И с тех пор ежемесячно поступало семьсот пятьдесят крон?
      — Да. Правда, последний взнос получен шестнадцатого марта сего года. — Заведующий заглянул в свой календарик. — Это был четверг. А в апреле ничего не поступило.
      — Это объясняется очень просто, — сказал Мартин Бек. — Свярд умер.
      — Что вы говорите… Нас не известили. Обычно в таких случаях к нам обращаются претенденты на наследство.
      — Ну, в этом случае претендентов не было.
      Чиновник озадаченно посмотрел на него.
      — Зато теперь будут, — добавил Мартин Бек. — Всего доброго.
      Лучше не задерживаться, пока ктонибудь не надумал ограбить этот банк. Если при нем произойдет налет, как пить дать привлекут его в спецгруппу.
      Откомандируют… Отрядят…
 
      Как бы то ни было, дело повернулось новой стороной. Семьсот пятьдесят крон в месяц, шесть лет подряд! Как говорится, постоянный доход. И поскольку Свярд ничего не расходовал, на таинственном счету накопилась изрядная сумма. Пятьдесят четыре тысячи крон плюс проценты.
      Для Мартина Бека это были большие деньги.
      Для Свярда, надо думать, и того больше: целое состояние.
      Так что Рея была не так уж далека от истины, когда говорила про деньги в матраце. Вся разница в том, что Свярд поступил более рассудительно, в духе времени.
      Новый поворот подсказывал и новые пути поиска.
      Для начала надо, вопервых, потолковать с налоговыми органами, вовторых, взглянуть на бланки перечислений, если они и впрямь сохранились.
      Налоговое управление не располагало никакими данными о Свярде. Когда речь идет о бедняках, каким его считали, власти ограничиваются утонченной формой эксплуатации, которая выражается в наценке на продовольственные товары и сильнее всего бьет по карману тех, у кого карман и без того самый тощий.
      Мартин Бек буквально слышал в телефонной трубке, как налоговый инспектор облизывается при мысли о пятидесяти четырех тысячах крон, оставшихся без хозяина. Уж он найдет способ конфисковать эти деньги, даже если окажется, что Свярд ухитрился нажить их, как выражались когдато, честным путем — скажем, упорным трудом.
      Да только вряд ли эти деньги заработаны честным трудом, а накопить такую сумму при той пенсии, какую получал Свярд, немыслимо.
      Так, а что же с бланками перечислений?..
      В центральном отделении Торгового банка быстро отыскали двадцать два последних бланка — всего их, если он верно посчитал, было семьдесят два, — и в тот же день Мартин Бек держал в руках заветные бумажки. Все бланки оформлены в разных отделениях, и каждый заполнен другой рукой — несомненно, рукой кассира. Конечно, этих людей можно разыскать и спросить, помнят ли они клиента. Колоссальный труд, который, скорее всего, ничего не даст.
      Кто в состоянии вспомнить человека, который много месяцев назад перечислил на свой чековый счет семьсот пятьдесят крон?
      Ответ: никто.
      …И вот Мартин Бек сидит у себя дома и пьет чай из мемориальной кружки.
      Нда, будь таинственный вкладчик похож на фельдмаршала Хейга, его бы кто угодно запомнил.
      Но кто похож на фельдмаршала Хейга? Никто. Ни в одном фильме, ни в одной театральной постановке, даже самой реалистичной, не удалось добиться удовлетворительного сходства.
      Мартин Бек снова был не в своей тарелке. Опять душа не на месте, опять муторно, но теперь это отчасти объяснялось тем, что он никак не мог выкинуть из головы служебные дела.
      Свярд.
      Эта дурацкая запертая комната.
      Таинственный вкладчик.
      Вот именно, таинственный вкладчик. Кто он? Неужели всетаки сам Свярд?
      Нет.
      Трудно поверить, чтобы Свярд стал так мудрить.
      И невозможно представить себе, чтобы обыкновенный складской рабочий сам додумался завести чековый счет в банке.
      Нет, деньги перечислял ктото другой. Повидимому, мужчина — очень уж сомнительно, чтобы в банк пришла женщина, назвалась Карлом Эдвином Свярдом и сказала, что хочет перечислить семьсот пятьдесят крон на свой чековый счет.
      И вообще, с какой стати ктото переводил Свярду деньги?
      Этот вопрос пока что повисал в воздухе.
      Кроме того, есть еще одна непонятная фигура.
      Загадочный племянник.
      Но невидимка номер один — человек, который то ли в апреле, то ли в начале мая ухитрился застрелить Свярда, хотя тот забаррикадировался в запертой изнутри комнате, как в крепости.
      А может быть, эти трое неизвестных — на самом деле одно лицо? Вкладчик, племянник, убийца?
      Да, есть над чем поломать голову.
      Мартин Бек отодвинул кружку и поглядел на часы. Быстро время пролетело — уже половина десятого. Пойти куданибудь поздно.
      Да и куда идти?
      Мартин Бек поставил пластинку Баха и включил проигрыватель.
      Потом лег в постель.
      Он продолжал размышлять. Если отвлечься от всех пробелов и вопросительных знаков, из того, что уже известно, можно составить версию. Племянник, вкладчик и убийца — один человек. Свярд был мелким шантажистом и шесть лет принуждал этого человека платить ему семьсот пятьдесят крон в месяц, однако изза болезненной скупости ничего не тратил. Его жертва продолжала платить год за годом, пока не лопнуло терпение.
      Представить себе Свярда в роли шантажиста не так уж трудно. Но у шантажиста должны быть какието козыри против того, у кого он вымогает деньги.
      В квартире Свярда ничего такого не нашли.
      Конечно, он мог завести для своих секретов абонентский ящик в банке. Если так, полиция об этом скоро узнает.
      Суть в том, что шантажист должен располагать какойто информацией.
      Где мог складской рабочий добыть такую информацию?
      Там, где он работал.
      Или там, где жил.
      Насколько известно, Свярд в общемто больше нигде и не бывал.
      Только дома и на работе.
      Но в июне 1966 года Свярд оставил работу. За два месяца до этого на его чековый счет поступил первый взнос.
      Стало быть, началось все больше шести лет назад. А чем занимался Свярд после этого?
      Когда Мартин Бек проснулся, пластинка все еще крутилась. Может быть, ему чтото и приснилось, но память ничего не сохранила.
      Среда, новый рабочий день, и совершенно ясно, с чего он должен начаться.
      С прогулки.
      Нет, не до метро. В кабинет на аллее Вестберга Мартина Бека не тянуло, и сегодня у него были вполне уважительные причины не являться туда.
      Вместо этого он решил побродить по набережным. Сперва — по Шеппсбрун, потом, перейдя мост у Слюссена, свернуть на восток вдоль Стадсгорден.
      Он всегда очень любил эту часть Стокгольма. Особенно в детстве, когда у причалов стояли пароходы с товарами из дальних стран. Теперь редко увидишь настоящие океанские корабли, их заменили паромы для любителей выпивки с Аландских островов. Хороша замена… И вымирает старая гвардия докеров и моряков, без которых гавань совсем не та.
      Сегодня настроение Мартина Бека заметно отличалось от вчерашнего. Он получал удовольствие от прогулки, шагал быстро, целеустремленно, думая о своем.
      Эти упорные слухи о предстоящем повышении… Вот уж некстати. До прискорбной оплошности, допущенной им пятнадцать месяцев назад, Мартин Бек пуще всего на свете боялся такой должности, которая прикует его к письменное столу. Он всегда предпочитал работать, как говорится, на объекте, дорожил возможностью приходить и уходить, когда заблагорассудится.
      Мысль о большом кабинете — длинный стол, две картины на стенах (подлинники), вращающееся кресло, мягкие кресла для посетителей, фабричный ковер с длинным ворсом, личный секретарь — эта мысль сегодня страшила его куда больше, чем неделю назад. Не потому, что он наконец поверил слухам, а потому, что он вдруг перестал безразлично относиться к последствиям такого варианта. В конце концов, может быть, не все равно, как сложится его жизнь в дальнейшем…
      Полчаса быстрого хода — и вот он у цели.
      Старый пакгауз был явно обречен на снос, он не годился для контейнерных перевозок и вообще не отвечал современным требованиям.
      Ничего похожего на кипучую деятельность… Закуток для заведующего складом — пуст, стекла, через которые сей начальник некогда наблюдал за работой, — пыльные. Одно и вовсе разбито. Календарь на стене — двухлетней давности.
      Рядом с горкой штучного груза стоял электропогрузчик, а позади него Мартин Бек увидел двух работяг, один был в оранжевом комбинезоне, другой в сером халате.
      Первый — совсем молодой, другому можно было на вид дать все семьдесят. И скорее всего, ошибиться. Они сидели на пластиковых канистрах, между ними стоял опрокинутый ящик. Младший покуривал, читая вчерашнюю вечернюю газету, старший ничем не занимался.
      Рабочие безучастно посмотрели на Мартина Бека; правда, младший выплюнул окурок и растер его каблуком.
      — Курить в пакгаузе, — покачал головой старший. — Да знаешь, что тебе за это было бы..
      — …раньше, — кисло договорил за него младший. — Так ведь то раньше, а мы живем теперь, или ты этого до сих пор не усек, старый хрыч?
      Он повернулся к Мартину Беку.
      — А вам что тут надо? Посторонним вход воспрещен. Вон и на двери написано. Или читать не умеете?
      Мартин Бек вытащил бумажник и показал удостоверение.
      — Легавый, — процедил младший.
      Старик ничего не сказал, но уставился в землю и отхаркался, словно для плевка.
      — Вы здесь давно работаете?
      — Семь дней, — сказал младший. — И завтра конец, уж лучше вернусь на грузовой автовокзал. А вамто какое дело?
      Не дождавшись ответа, парень добавил:
      — Здесь скоро вообще всему конец. А дед вот помнит еще времена, когда в этой чертовой развалюхе вкалывало двадцать пять работяг и два десятника покрикивали. За эту неделю он мне об этом раз двести толковал. Верно, дед?
      — Тогда он, наверно, помнит рабочего по фамилии Свярд. Карл Эдвин Свярд.
      Старик поднял на Мартина Бека мутные глаза.
      — А что стряслось? Я ничего не знаю.
      Все ясно: из конторы уже передали, что полиция ищет когонибудь, кто помнит Свярда.
      — Умер он, Свярд, умер, давно похоронили, — ответил Мартин Бек.
      — Помер? Вот оно что… Ну тогда я его помню.
      — Не заливай, дед, — вмешался парень. — А кого Юханссон на днях расспрашивал? Небось тогда ты ничего не помнил. У тебя паутина в мозгах.
      Видно, он решил, что Мартина Бека можно не опасаться, потому что спокойно закурил новую сигарету и продолжал:
      — Я вам точно говорю, дед из ума выжил. На следующей неделе увольняют, с Нового года будет пенсию получать. Если доживет.
      — У меня с памятью все в порядке, — оскорбленно возразил старик. — И уж когокого, а Калле Свярда я хорошо помню. Да только мне никто не говорил, что он помер.
      Мартин Бек молча слушал.
      — На том свете и фараон тебя не достанет, — философски заключил старик.
      Парень встал, взял канистру и зашагал к воротам.
      — Скорей бы этот чертов грузовик пришел, — пробурчал он. — А то в этом доме престарелых сам плесенью обрастешь.
      Он вышел на солнце и сел там.
      — Что за человек он был, этот Калле Свярд? — спросил Мартин Бек.
      Старик покачал головой, опять отхаркался и чуть не попал плевком в ботинок Мартина Бека.
      — Какой человек? Это все, что тебе надо знать?
      — Все.
      — А он точно помер?
      — Точно.
      — В таком случае разрешите доложить, что Калле Свярд был первый подонок во всей этой дерьмовой стране. То есть я другого такого подонка не встречал.
      — В каком смысле?
      Старик разразился дребезжащим смехом.
      — А в любых смыслах. За всю мою жизнь не припомню хуже человека, а ведь я семь морей повидал — йес, сэр. Уж на что этот вот сопляк — тунеядец, а с Калле Свярдом не сравнится. И ведь хорошая профессия наша была, так они ее во что превратили…
      Он кивнул в сторону двери.
      — Что же в нем такого особенного было, в этом Свярде?
      — Особенного? Да уж что верно, то верно — лентяй он был особенный, другого такого мастера отлынивать не сыщешь. А еще скупердяй, каких свет не видел, и никудышный товарищ. От него, хоть бы ты помирал, глотка воды не дождался бы.
      Он помолчал, затем плутовато добавил:
      — Правда, кое в чем он был молодец.
      — Например?
      Старик отвел глаза, помялся, потом сказал:
      — Например? Да хоть лизать корму начальству. И спихивать на других свою работу. Больным прикидываться. Опять же инвалидность ухитрился вовремя получить, не стал дожидаться, когда его уволят.
      Мартин Бек сел на ящик.
      — А ведь ты не это хотел сказать.
      — Я?
      — Да, ты.
      — А Калле точно отдал концы?
      — Умер. Честное слово.
      — Откуда у фараона честное слово… И вообще, негоже покойника охаивать, хотя, помоему, это не так уж важно, только бы ты с живыми по совести обращался.
      — Подписываюсь двумя руками, — сказал Мартин Бек. — Ну так в чем же Калле Свярд был молодец?
      — А в том, что знал он, какие ящики разбивать. Но все норовил в сверхурочные часы, чтобы не делиться.
      Мартин Бек встал. Так, вот и еще один факт — и наверно, единственный, которым располагает этот старик. Умение разбивать нужные ящики всегда играло важную роль в этой профессии, и тонкости этого дела держались в строгой тайне. Чаще всего страдали при перевозке спиртное, табак и продукты. Ну и, разумеется, всякие мелкие изделия, которые несложно унести и сбыть.
      — Ну вот, — сказал старик, — сорвалось с языка. Ладно… Узнал, что надо, — и сразу сматываешься. Давай, всего, приятель.
      Карл Эдвин Свярд не пользовался любовью товарищей, но, пока он жил, с ним обращались по совести…
      — Всего, — повторил старик. — Счастливого пути.
      Мартин Бек уже шагнул к двери и открыл рот, чтобы поблагодарить и попрощаться, но передумал и снова сел на ящик.
      — А что, посидим еще, потолкуем?
      — Чегочего? — недоверчиво вымолвил старик.
      — Вот только жаль, пива нет. Но я могу сходить.
      Старик вытаращил глаза. Унылое выражение сменилось на его лице удивлением.
      — Нет, ты правда?.. Потолковать… со мной?
      — Ну да.
      — Так у меня есть. Пиво есть. Вот, под ящиком, ты на нем сидишь.
      Мартин Бек приподнялся, и старик достал изпод ящика две банки пива.
      — Плачу? — спросил Мартин Бек.
      — Плати, коли хочется. А можно и так.
      Мартин Бек протянул ему пятерку и снова сел.
      — Так говоришь, по морям плавал, — сказал он. — И когда же ты первый раз в рейс пошел?
      — В девятьсот двадцать втором, из Сундсвалля. Судно называлось «Фрам». А фамилия шкипера была Янссон. Ох и злыдень был…
      Когда они откупорили по второй банке, вошел водитель электропогрузчика. И сделал большие глаза:
      — Вы в самом деле из полиции?
      Мартин Бек промолчал.
      — Да вас самих не мешало бы привлечь, — заключил парень и опять вышел.
      Мартин Бек ушел только через час с лишним, когда к пакгаузу наконец подъехал грузовик.
      Этот час не был брошен на ветер. У старых рабочих есть что порассказать, даже странно, что почти никому нет до них дела. Взять хоть этого старика — сколько он повидал и пережил на суше и на море. Вот кого надо приглашать на радио, на телевидение, в газету! Послушали бы политики и технократы таких ветеранов — наверно, удалось бы избежать многих катастрофических просчетов в вопросах труда и охраны среды…
      И в деле Свярда появилась еще одна ниточка, которую не мешало бы размотать.
      Но сейчас Мартин Бек был не в состоянии этим заниматься. Он не привык выпивать три банки пива на пустой желудок, и последствия уже сказывались — сверлящая головная боль и легкое головокружение.
      Ничего, это вполне излечимо.
      Около Слюссена он сел на такси и доехал до Центральных бань. Провел четверть часа в сауне, передохнул, добавил еще десяток минут, побарахтался в бассейне с холодной водой и в заключение подремал часок на топчане в своей кабине.
      Лечебная процедура произвела желаемое действие, и Мартин Бек был в отличной форме, когда после ленча вошел в контору экспедиторского агентства на набережной Шеппсбрун.
      Он понимал, что с его вопросом не приходится рассчитывать на особенную отзывчивость. И не ошибся.
      — Повреждения грузов при перевозке?
      — Вот именно.
      — Конечно, без повреждений не обходится. Вам известно, сколько тонн в год мы обрабатываем?
      Риторический вопрос. От него явно хотели поскорее отделаться, но он не собирался отступать.
      — Разумеется, теперь, при новой технике, повреждения случаются реже, но зато, если чтото повредят, потери намного больше. Контейнерные перевозки…
      Но Мартина Бека не занимали контейнерные перевозки. Ему надо было знать, что могло случиться, когда на складе работал Свярд.
      — Шесть лет назад?
      — Шесть, семь… Давайте возьмем шестьдесят пятый и шестьдесят шестой годы.
      — Вы посудите сами, можем ли мы ответить на такой вопрос? Я вам уже сказал, что в старых пакгаузах повреждения случались чаще. И бывало, что ящики разбивались, но ведь на то и страховка, чтобы покрывать такие потери. С рабочих редко взыскивали. Когото иногда приходилось увольнять, не без этого, но в основном временных. И вообще совсем без повреждений обойтись было невозможно.
      Мартину Беку не было дела до увольнений. Его интересовало другое: регистрировались ли гденибудь повреждения грузов с указанием непосредственного виновника.
      Конечно, десятник делал соответствующую запись в амбарной книге.
      А сохранились амбарные книги за те годы?
      Надо думать, сохранились.
      Где они могут быть?
      В какомнибудь старом ящике на чердаке. Там невозможно чтонибудь найти. Сейчас ничего не выйдет.
      Фирма существовала не один десяток лет, и ее главная контора всегда находилась в этом здании в Старом городе. Так что бумаги впрямь должно было накопиться немало.
      Мартин Бек продолжал настаивать, и на него смотрели все более недобрыми глазами. Но это входило в издержки производства. После непродолжительной дискуссии, что понимать под словом «невозможно», было решено, что простейший способ избавиться от настырного гостя — уступить.
      На чердак послали молодого человека, который почти сразу вернулся с пустыми руками и удрученным лицом. Мартин Бек отметил, что на пиджаке молодого человека нет даже следов пыли, и вызвался сам сопровождать его в повторной вылазке.
      На чердаке было очень жарко, и в солнечных лучах плясали пылинки, но в общемто ничего страшного, и через полчаса они нашли нужный ящик. Папки были старого типа, картонные, с коленкоровым корешком. На ярлычках — номер пакгауза, год. Всего набралось пять папок с нужным номером и надлежащей датировкой — от второй половины шестьдесят пятого до первой половины шестьдесят шестого года.
      Молодой клерк утратил свой опрятный вид, его пиджак просился в химчистку, все лицо было в грязных потеках.
      В конторе на папки посмотрели с удивлением и неприязнью.
      Нетнет, никаких расписок не надо, и возвращать папки не обязательно.
      — Надеюсь, я не очень много хлопот причинил, — учтиво сказал Мартин Бек.
      Когда он удалился, зажав добычу под мышкой, его провожали холодные взгляды.
      Да, похоже, его визит не прибавил популярности самому большому в стране бюро услуг — как недавно выразился о полиции начальник ЦПУ, чем привел в немалое замешательство даже собственных подчиненных.
      Добравшись до аллеи Вестберга, Мартин Бек первым делом отнес папки в туалет и стер с них пыль. Потом умылся сам, после чего сел за свой стол и углубился в документы.
      Когда он приступил, часы показывали три; в пять часов он решил, что можно подвести черту.
      Количество обработанных грузов учитывалось ежедневно, и записи были сделаны достаточно аккуратно, но сплошные сокращения мало что говорили непосвященному человеку.
      Тем не менее Мартин Бек нашел искомое — разбросанные тут и там пометки о поврежденных грузах. Например: «Поврежден при перевозке 1 ящик мар., грибов, зак. опт. Сванберг, Хювюдстагат. 16, Сульна». Всякий раз был указан род товара и адресат. Но о размерах, роде и виновнике повреждения — ни слова.
      В целом повреждений было не так уж много, зато бросалось в глаза явное преобладание в этой рубрике спиртных напитков и продуктов, а также товаров широкого потребления. Мартин Бек тщательно занес в свой блокнот все случаи повреждений с указанием даты. Получилось около полусотни записей.
      Закончив работу, он отнес папки в канцелярию и написал на листке бумаги, чтобы их отправили по почте в экспедиторское агентство.
      Подумал и приложил к папкам благодарственную записку на бланке полицейского управления: «Спасибо за помощь! Бек».
      Идя к метро, он вдруг сообразил, что по его вине агентству прибавится работы. И с удивлением поймал себя на этаком ребяческом злорадстве.
      В ожидании зеленого поезда, над которым потрудились хулиганы, Мартин Бек размышлял о современных контейнерных перевозках. Раньше ведь как было: уронил ящик, а потом разбивай бутылки и осторожно сливай коньяк в бидоны или канистры… Со стальным контейнером такой номер не пройдет, зато нынешние гангстерские синдикаты получили возможность провозить контрабандой все что угодно. И делают это повседневно, пользуясь тем, что не поспевающая за прогрессом таможня сосредоточила весь огонь на личном багаже, вылавливая не объявленный в декларации блок сигарет или бутылочку виски.
      Подошел поезд. Мартин Бек сделал пересадку на станции «Центральная» и вышел у Торгового училища.
      В винной лавке на Сюрбрюннсгатан продавщица подозрительно воззрилась на его мятый пиджак, сохранивший отчетливые следы визита на чердак экспедиторского агентства.
      — Пожалуйста, две бутылки красного, — попросил он.
      Она живо нажала под прилавком кнопку, соединенную с красной сигнальной лампочкой, и строго потребовала, чтобы он предъявил документ.
      Мартин Бек достал удостоверение личности, и продавщица порозовела, как будто оказалась жертвой на редкость глупой и непристойной шутки.
      Выйдя из лавки, он взял курс на Тюлегатан, к Рее.
      Мартин Бек дернул звонок, потом толкнул дверь. Заперто. Но в прихожей горел свет, поэтому немного погодя он позвонил еще раз.
      Она отворила. Сегодня на ней были коричневые вельветовые брюки и какойто длинный, чуть ли не до колен, лиловый кафтан.
      — А, это ты… — кисло протянула она.
      — Я. Можно войти?
      — Входи, — сказала она, помешкав, и сразу повернулась спиной.
      Мартин Бек вошел в прихожую. Рея сделала шагдругой, потом остановилась. Постояла, понурив голову, вернулась к двери и передвинула «собачку» на замке. Подумала, всетаки заперла дверь и повела гостя на кухню.
      — Я захватил две бутылки вина.
      — Поставь в буфет, — ответила она, садясь.
      На кухонном столе лежали раскрытые книги, какието бумаги, карандаш, розовый ластик.
      Мартин Бек достал из сумки бутылки и убрал их в буфет. Рея недовольно скосилась на него:
      — Зачем такое дорогое?
      Он сел напротив нее.
      — Опять Свярд? — Она пристально поглядела на него.
      — Нет. Хотя годится, как предлог.
      — Тебе необходим предлог?
      — Ага. Для храбрости.
      — Аа… Ладно, тогда давай заварим чай.
      Она отодвинула в сторону книги, встала и загремела посудой.
      — Вообщето я думала сегодня вечером позаниматься. Ладно, обойдется. Очень уж муторно одной сидеть. Ты ужинал?
      — Нет.
      — Вот и хорошо. Сейчас чтонибудь соображу.
      Рея положила одну руку на бедро, другой почесала затылок.
      — Рис, — заключила она. — То, что надо. Сварю рис, а потом заправлю чемнибудь, так будет повкуснее.
      — Ну что ж, давай.
      — Тогда придется тебе потерпеть минут двадцать. А пока чаю попьем.
      Она расставила чашки и налила чай. Села, взяла широкими сильными пальцами свою чашку и подула, все еще немного хмуро глядя на него.
      — Между прочим, ты угадала насчет Свярда, — сказал Мартин Бек. — У него были деньги в банке. И немалые.
      — Ммм, — отозвалась она.
      — Ктото платил ему семьсот пятьдесят крон в месяц. Как, потвоему, кто бы это мог быть?
      — Не представляю. Он же ни с кем не знался.
      — А почему он всетаки переехал?
      Она пожала плечами.
      — Я вижу только одно объяснение: ему здесь не нравилось. Он ведь со странностями был. Несколько раз жаловался, почему я так поздно запираю подъезд. Будто весь дом только для него.
      — Что ж, все верно…
      Она помолчала, потом спросила:
      — Что верно? Ты узнал чтонибудь интересное?
      — Не знаю, назовешь ли ты это интересным, — ответил Мартин Бек. — Похоже всетаки, что его ктото застрелил.
      — Странно. Рассказывай.
      Она опять загремела посудой, но слушала внимательно, не перебивая, только иногда хмурилась.
      Когда Мартин Бек закончил свой рассказ, она расхохоталась.
      — Великолепно! Ты не читаешь детективов?
      — Нет.
      — Я их пачками глотаю, без разбору, и тут же почти все забываю. Но ведь это классический случай. Запертая комната — на эту тему чертова уйма написана. Недавно я прочла… Погодика. Расставь пока тарелки. Там на полке — соус соевый. Накрой так, чтобы приятно было за стол сесть. Я сейчас.
      Он приложил все свое старание. Рея вернулась через несколько минут с какимто журнальчиком, раскрыла его, потом разложила по тарелкам рис.
      — Ешь, — распорядилась она. — Пока горячий.
      — Вкусно, — сказал он.
      — Ммм… Да, рис удался.
      Она живо управилась со своей порцией и взялась за журнальчик.
      — Вот, слушай. Запертая комната. Расследование. Три основные версии. — А, Б и В. Версия А: преступление совершено в комнате, которая надежно заперта изнутри, и убийца исчез — в комнате никого не обнаружено. Б: преступление совершено в комнате, которая только кажется наглухо закрытой, а на самом деле есть более или менее хитрый способ выбраться из нее. В: убийца остается в комнате и гдето ловко прячется.
      Рея положила себе еще рису.
      — Случай В тут вроде отпадает, — продолжала она. — Невозможно прятаться в квартире два месяца, тем более когда у тебя всего полбанки кошачьего корма. Но тут еще есть куча вариантов. Например, А5: убийство с помощью животного, или Б2: убийца не трогает замки и засовы, а снимает дверные петли и входит. Потом привинчивает петли на место.
      — Чье это сочинение?
      Она поглядела на обложку.
      — Какойто Ёран Сюндхольм написал. Он и других цитирует. Неплохой способ — А7, сдвиг во времени создает ложную картину. Или вот, А9: жертва получает смертельную рану в какомто другом месте, приходит в свою комнату, запирается и только потом умирает. Да ты почитай сам.
      Она подала ему журнальчик. Мартин Бек пробежал его глазами и отложил в сторону.
      — Кому посуду мыть? — спросила Рея.
      Он встал и собрал тарелки.
      Она поджала ноги, оперлась пятками на сиденье и обняла колени руками.
      — Ты же детектив. Радоваться должен необычному случаю. Потвоему, в больницу звонил загадочный убийца?
      — Не знаю.
      — А мне кажется, так вполне могло быть.
      Он пожал плечами.
      — В конце концов все окажется проще простого, — заключила она.
      — Наверно.
      Слышно было, как ктото дернул наружную дверь, но звонок молчал, и Рея никак не реагировала.
      Это похоже на какуюто систему… Если хочешь, чтобы тебя не беспокоили, запираешь дверь на замок. Но если у человека важное дело, он позвонит. Словом, взаимное уважение и доверие.
      Мартин Бек сел.
      — Может, продегустируем твое дорогое вино? — спросила она.
      Вино и впрямь было приятное. Они помолчали.
      — Нравится тебе твоя полицейская служба? — заговорила Рея.
      — Как тебе сказать…
      — Не хочешь об этом — не будем.
      — Кажется, меня задумали сделать начальником управления.
      — А тебе не хочется, — заключила Рея.
      Подумала немного и спросила:
      — Какую музыку ты любишь? У меня есть всякие пластинки.
      Они перешли в комнату с проигрывателем и разномастными креслами. Включили музыку.
      — Да сними ты пиджак к черту, — сказала Рея. — И ботинки сбрось. Она откупорила вторую бутылку, но теперь они уже наливали неполные бокалы.
      — Мне кажется, ты была не в духе, когда я пришел, — заметил он.
      — Да нет, ничего.
      Она ограничилась этим.
      Понятно, холодная встреча была намеренной. Чтобы дать ему понять, что на легкий успех рассчитывать не приходится. Намек дошел, и он видел, что она это знает.
      Мартин Бек глотнул еще вина. Давно у него не было так хорошо на душе.
      Он хитро посмотрел на надутое лицо Реи.
      — Может, нам мозаикой заняться? — неожиданно спросила она.
      — У меня дома есть отличный набор, — ответил он. — Лайнер «Куин Элизабет».
      Он в самом деле года два назад купил такую мозаику — купил и забыл.
      — Захвати в следующий раз. — Она вдруг переменила позу: скрестила ноги и подперла ладонями подбородок. — Кстати, я сейчас вообще не в форме, ты это учти.
      Он вопросительно поглядел на нее.
      — Сам знаешь, как это бывает у нас, женщин.
      Мартин Бек кивнул.
      — Скучная у меня личная жизнь, — продолжала она. — А у тебя?
      — Совсем никакой, — ответил он.
      — Это нехорошо.
      Она поставила другую пластинку, они выпили еще вина.
      Он зевнул.
      — Ты устал, — сказала Рея.
      Мартин Бек промолчал.
      — А домой идти не хочется, — заключила она. — Так ты и не ходи.
      Тут же она добавила:
      — Знаешь, я всетаки попробую позаниматься еще немного. Только сброшу эти проклятые брюки. Не нравятся они мне, тесные какието.
      Она живо разделась, бросая одежду прямо на пол, и надела длинную, до самих ступней, диковинную ночную рубашку из темнокрасной фланели.
      Мартин Бек с интересом смотрел, как она переодевалась.
      Именно такой он себе ее представлял. Плотная, крепкая, стройная фигурка.
      Никаких шрамов, родинок и прочих особых примет.
      — Прилег бы, — сказала она. — У тебя вид совсем измотанный.
      Мартин Бек послушался. Он в самом деле был измотан и почти тотчас уснул. Рея сидела за столом, склонив голову над книгами.
      Когда он снова открыл глаза, она стояла около кровати:
      — Проснись, уже двенадцать. Есть хочу до смерти. Сходишь, запрешь подъезд? А я пока горячий бутерброд приготовлю. Ключ висит на дверном косяке слева на зеленом шнурке.

      Мальмстрём и Мурен совершили налет в пятницу, четырнадцатого июля. Ровно без четверти три они вошли в банк — в оранжевых комбинезонах, масках «Фантомас» и резиновых перчатках.
      Они держали в руках свои крупнокалиберные пистолеты, и Мурен первым делом пустил пулю в потолок. Чтобы присутствующим было понятно, о чем идет речь, он затем крикнул на ломаном шведском языке:
      — Ограбление!
      Хаузер и Хофф были в обычных костюмах, только лицо скрывал черный капюшон с прорезями для глаз. Хаузер был вооружен автоматом. Хофф — куцым дробовиком «марица». Они стояли в дверях, прикрывая пути отхода к машинам.
      Хофф поводил стволом обреза, чтобы не совались посторонние; Хаузер, как предусматривал план, занял тактически выгодную позицию, которая позволяла ему держать под прицелом и прилегающую часть тротуара, и кассовый зал.
      Тем временем Мальмстрём и Мурен методично опорожняли кассы.
      Все шло по плану с точностью изумительной.
      Пятью минутами раньше в южной части города, возле гаража на Русенлюндсгатан взорвался какойто старый рыдван. Сразу после взрыва послышались беспорядочные выстрелы и загорелась постройка по соседству. Виновник всей этой суматохи, подрядчик А, вышел проходными дворами на другую улицу, сел в свою машину и покатил домой.
      Ровно через минуту после взрыва в подворотню полицейского управления въехал задним ходом мебельный фургон, причем въехал наискось и плотно застрял. Из фургона высыпались коробки с ветошью, которая была пропитана горючей смесью и тотчас вспыхнула ярким пламенем.
      А подрядчик Б в это время невозмутимо шагал по тротуару, удаляясь от места происшествия, словно его ничуть не касался этот сумбур.
      Словом, все шло как пописаному. Предусмотренные планом акции выполнялись досконально и точно по расписанию.
      С точки зрения полиции, события в общем и целом тоже развивались так, как было предусмотрено, это относилось и к последовательности акций, и к срокам.
      Если не считать одной небольшой закавыки.
      Мальмстрём и Мурен провели налет не в Стокгольме.
      Они ограбили банк в Мальмё.
      Пер Монссон, старший инспектор уголовной полиции Мальмё, пил кофе в своем кабинете. Его окно выходило во двор полицейского управления, и инспектор чуть не подавился сдобой, когда в подворотне чтото ухнуло и заклубился густой дым. Одновременно Бенни Скакке, подающий надежды молодой сотрудник, который, сколько ни усердствовал, никак не мог продвинуться дальше простого инспектора, распахнул дверь его кабинета и крикнул, что принят сигнал тревоги. На Русенлюндсгатан произведен взрыв, идет жуткая перестрелка, горит по меньшей мере одна постройка.
      Хотя Скакке четвертый год жил в Мальмё, он никогда не слышал о такой улице и не представлял себе, где она находится. Зато Пер Монссон знал родной город как свои пять пальцев, и ему было невдомек, с чего это вдруг комуто понадобилось устраивать взрыв в глухом закоулке тихого городского района, известного под названием Софьина Роща.
      Впрочем, ни ему, ни его коллегам не пришлось долго раздумывать. Не успело начальство распорядиться, чтобы личный состав выезжал к месту происшествия, как само полицейское управление подверглось атаке, и, когда разобрались что к чему, оказалось, что весь тактический резерв заперт во дворе. Так что сотрудники добирались до Русенлюндсгатан на такси или на собственных машинах, не оборудованных радиотелефоном.
      Монссон прибыл туда в семь минут четвертого. К этому времени расторопные пожарники уже справились с огнем; устроенный неизвестным поджигателем пожар причинил незначительные повреждения пустому гаражу. Направленные в район взрыва крупные полицейские силы не обнаружили ничего особо подозрительного, если не считать искореженного драндулета. А через восемь минут один из моторизованных патрулей услышал по своему приемнику донесение о том, что ограблен банк в деловом центре города.
      Мальмстрём и Мурен к этой минуте успели покинуть Мальмё. Ктото видел, как от банка отъехал синий «фиат». Погони не было, и через несколько минут приятели разделились, сев каждый в свою машину.
      Как только полиции наконец удалось навести порядок в собственном доме, избавившись от фургона и горящих коробок, город был закрыт. Полицейские силы всей страны были брошены на розыск синего «фиата».
      Его нашли через три дня в одном из сараев Восточной гавани Мальмё; в машине лежали комбинезоны, маски «Фантомас», резиновые перчатки, пистолеты и разная дребедень.
      Хаузер и Хофф честно отработали щедрый гонорар, помещенный на чековые счета их жен. Они удерживали позицию у входа в банк почти десять минут после того, как укатили Мальмстрём и Мурен, и отошли только тогда, когда вдали показались первые полицейские — два пеших патруля, весь опыт которых сводился к перебранкам со школьниками, распивающими слабое пиво в общественных местах. Вооруженные портативными радиостанциями, они не пощадили своих голосовых связок, да только некому было оценить их усилия, потому что в эти минуты чуть не все полицейские города Мальмё кричали в свои микрофоны — и почти никто не слушал.
 
 
      Хаузеру вопреки всем, в том числе и его собственным, расчетам даже удалось благополучно уйти; через Хельсингборг и Хельсинтёр он без помех покинул страну.
      А вот Хофф попался — попался изза странной оплошности. Без пяти четыре он поднялся на борт железнодорожного парома «Мальмёхюс», одетый в серый костюм, белую сорочку с галстуком и черный куклуксклановский капюшон. Проклятая рассеянность…
      Портовая охрана и таможенники пропустили его, полагая, что на пароме происходит не то маскарад, не то мальчишник, но у команды он вызвал подозрение, и по прибытии в Копенгаген Хоффа сдали пожилому датскому полицейскому, который от удивления чуть не выронил бутылку с пивом, когда задержанный кротко выложил на стол тесной дежурки два заряженных пистолета, плоский штык и ручную гранату с вставленным запалом. Впрочем, безоружный датчанин быстро опомнился и совсем повеселел, когда выяснилось, что фамилия арестованного совпадает с названием фирмы, производящей превосходное пиво.
      Помимо билета до Франкфурта, Хофф имел при себе деньги, а именно сорок немецких марок, две датские десятки и три кроны тридцать пять эре в шведской валюте.
      За вычетом этой суммы потери банка составили только два миллиона шестьсот тринадцать тысяч четыреста девяносто шесть крон и шестьдесят пять эре.
      Странные вещи происходили в это время в Стокгольме.
      И самое сногсшибательное приключение выпало на долю Эйнара Рённа.
      Ему выделили шестерых полицейских и поручили относительно скромную задачу: держать под наблюдением Русенлюндсгатан и схватить подрядчика А. Поскольку улица довольно длинная, он постарался целесообразно распределить свои немногочисленные силы. Двое на машине составили мобильный отряд, остальные четверо заняли стратегические пункты.
      Бульдозер Ульссон велел ему действовать спокойно, главное — не терять голову, что бы ни произошло.
      Без двадцати двух минут три Эйнар Рённ стоял как раз напротив кафе «Бергсгрюван». Ничто не омрачало его настроения, когда к нему подошли два юнца — такие же неопрятные, как большинство прохожих на стокгольмских улицах в наши дни.
      — Дай закурить, — сказал один из них.
      — Угу, так ведь нет у меня сигарет, — миролюбиво ответил Рённ.
      Миг — и он увидел стилет, нацеленный ему прямо в живот, а в опасной близости от его головы закачалась велосипедная цепь.
      — Ну ты, треска вонючая, — процедил юнец со стилетом. И бросил своему приятелю: — Тебе бумажник. Мне часы и кольцо. Потом пырнем старичка.
      Рённ никогда не слыл мастером джиуджитсу или карате, но коекакие приемы всетаки помнил.
      Он ловко сделал подсечку парню с ножом, который удивленно приземлился на пятую точку. Однако следующий прием Рённу удался хуже. Он уклонился в сторону, но недостаточно быстро, и цепь ударила его повыше правого уха так, что в глазах потемнело. Тем не менее, падая, он ухитрился повалить на тротуар и второго грабителя.
      — Ну, дед, заказывай панихиду, — прошипел юнец со стилетом.
      В эту самую минуту к месту происшествия подоспел мобильный отряд, и, когда в голове у Рённа прояснилось, полицейские уже успели избить лежачих лиходеев дубинками и пистолетами и заковать их в наручники.
      Парень с велосипедной цепью первым пришел в себя, осмотрелся кругом, вытер кровь со лба и недоуменно спросил:
      — Что произошло?
      — А то, паренек, что ты на засаду нарвался, — объяснил ему один из полицейских.
      — Полицейская засада? Против нас? Да вы что? Изза какойто тухлой трески?
      У Рённа снова выросла шишка на голове — правда, это был единственный физический урон, который понесла спецгруппа в этот день; психологические травмы не в счет.
      В оснащенном по последнему слову техники сером автобусе оперативного центра Бульдозер Ульссон выделывал замысловатые антраша от нетерпения, чем немало затруднял работу не только радисту, но и руководившему этой частью операции Колдьбергу.
      Без четверти три напряжение достигло кульминации, потянулись нестерпимо долгие секунды.
      В три часа служащие банка заявили, что пора закрывать, и сосредоточенным в зале полицейским силам во главе с Гюнвальдом Ларссоном оставалось лишь покориться.
      Тяжкое чувство опустошенности овладело всеми, только Бульдозер Ульссон сказал:
      — Господа, это временная неудача. А может быть, никакой неудачи и нет. Просто Рус проведал, что мы чтото проведали, и рассчитывает взять нас измором. Он пошлет Мальмстрёма и Мурена на дело в следующую пятницу, ровно через неделю. Фактически потеря темпа у него, а не у нас.
      Первые тревожные сигналы поступили в половине четвертого. Причем настолько тревожные, что спецгруппа тотчас отступила в штаб на Кунгсхольмене, чтобы оттуда следить за ходом событий. В ближайшие часы телексы безостановочно отстукивали новые сообщения.
      Малопомалу картина прояснялась.
      — Очевидно, слово Милан означало не то, что ты думал, — сухо сказал Колльберг.
      — Не то, — согласился Бульдозер. — Мальмё… Вот ловкачи!
      Удивительное дело: он уже целый час не метался, а тихо сидел на месте.
      — Кто бы мог знать, что и в Мальмё есть такая улица, — проворчал Гюнвальд Ларссон.
      — И что почти все новые отделения банков строят по одному чертежу, — добавил Колльберг.
      — Мы должны были знать это, господа! — воскликнул Бульдозер. — Рус знал. Зато теперь мы будем начеку. Совсем забыли про рационализацию. Одинаково строить дешевле. Рус привязал нас к Стокгольму. Но в другой раз он нас не проведет. Главное, не сидеть сложа руки.
      Бульдозер встал; он явно воспрянул духом.
      — А где сейчас Вернер Рус?
      — В Стамбуле, — ответил Гюнвальд Ларссон. — Отдыхает там, у него несколько свободных дней.
      — Так, — произнес Колльберг. — Хотел бы я знать, где отдыхают Мальмстрём и Мурен?
      — Это не играет никакой роли. — Бульдозер все больше воодушевлялся. — Легко добыто — легко прожито. Скоро они опять появятся здесь. И уж тогда на нашей улице будет праздник.
      — Как же, жди, — буркнул Колльберг.
      Итак, туман развеялся совсем. И день был на исходе. Мальмстрём успел уже расположиться в гостиничном номере в Женеве, который заказал еще три недели назад.
      Мурен находился в Цюрихе, но собирался завтра же двигаться дальше, в Южную Америку.
      В сарае, у которого они пересаживались в другие машины, им удалось перекинуться лишь несколькими словами.
      — Ты уж смотри, не выбрасывай заработанные тяжким трудом гроши на трусы и недостойных женщин, — наставительно произнес Мурен.
      — Жуть какой куш отхватили, — отозвался Мальмстрём. — Что будет делать с деньгами?
      — В банк положим, что же еще, — ответил Мурен.
      В один из ближайших дней в отеле «Хилтон Истанбул», сидя в баре и потягивая коктейль «дайкири», Вернер Рус читал «Геральд трибюн».
      Впервые сей разборчивый орган печати удостоил его своим вниманием. Короткая заметка, лаконичный заголовок: «Ограбление банка пошведски».
      Сообщались основные факты, в частности выручка налетчиков. Около полмиллиона долларов.
      И второстепенная деталь:
      «Представитель шведской полиции заявил сегодня, что организаторы ограбления известны».
      Чуть пониже — еще одна телеграмма из Швеции:
      «Массовый побег. Пятнадцать самых матерых грабителей бежали сегодня из тюрьмы Кумла, считавшейся абсолютно надежной».
      Бульдозера Ульссона эта новость застигла в ту самую минуту, когда он впервые за много недель лег спать в супружескую постель. Он тотчас вскочил и забегал по спальне, упоенно твердя:
      — Какие возможности! Какие сказочные возможности! Теперь пойдет война не на жизнь, а на смерть!

      В пятницу Мартин Бек явился в дом на Тюлегатан в четверть шестого с бутылкой вина в руке и мозаикой под мышкой. На первом этаже ему встретилась Рея. Одетая только в длинный лиловый кафтан, она громыхала по ступенькам красными сабо, держа в руках по сумке с мусором.
      — Привет, — поздоровалась она. — Хорошо, что ты пришел. Я тебе коечто покажу.
      — Давай я возьму сумки, — предложил он.
      — Зачем, это мусор. Да у тебя и без того руки заняты. Это и есть та мозаика?
      — Ага.
      — Очень хорошо. Откроешь мне?
      Мартин Бек распахнул дверь на двор, и Рея направилась к мусорным контейнерам. Он провожал ее взглядом. Ноги, как и фигура, — крепкие, мускулистые, ладные. Хлопнув крышкой контейнера, она сразу повернулась и побежала обратно. Бежала поспортивному, слегка наклонив голову, уверенно и легко.
      И по лестнице она поднималась почти бегом, он еле поспевал за ней.
      На кухне за чашкой чая сидели двое — девушка по имени Ингела и другая, которой он еще не видел.
      — Ну, что ты мне хотела показать?
      — Сию минуту, — сказала Рея. — Пошли.
      Мартин Бек пошел за ней.
      Она показала на одну из дверей, выходящих в прихожую.
      — Вот, прошу. Запертая комната.
      — Детская?
      — Точно. В ней никого нет, и заперто изнутри.
      Он пристально поглядел на нее. Какая она сегодня бодрая и веселая…
      Рея рассмеялась — у нее был чуть хрипловатый сердечный смех.
      — Дверь запирается изнутри на крючок. Я сама его привинтила. Чтобы ребята могли уединяться, когда захотят..
      — Но ведь их дома нет.
      — Фу, дурачок! Я там убиралась, пылесосила, а когда кончила уборку, захлопнула дверь — и перестаралась. Крючок подскочил и упал в петлю. Теперь не откроешь.
      Он подергал дверь. Правда, не поддается.
      — Сам крючок — на двери, — объяснила она, — а петля на косяке. Крепко привинчены.
      — Ну и как же теперь открыть?
      Она пожала плечами:
      — Видно, силу применить придется. Действуй. Как говорится, для таких вещей и держат мужчину в доме.
      Наверно, у него был на редкость глупый вид, потому что она опять рассмеялась. Потом быстро погладила его по щеке и сказала:
      — Ладно, Бог с ней. Сама справлюсь. Но как бы то ни было, вот перед тобой запертая комната. Не знаю только, какой вариант.
      — А нельзя чтонибудь в щель просунуть?
      — Щелито нет. Я же тебе говорю, сама крючок ставила. Сработано на совесть.
      Она была права: дверь решительно не поддавалась.
      Рея взялась за ручку, сбросила правый башмак и уперлась в косяк ступней.
      — Нет уж, постой, — вмешался он. — Лучше я.
      — Давай, — уступила она и пошла на кухню к своим гостям.
      Мартин Бек некоторое время присматривался к двери. Потом поступил так же, как Рея, — уперся ногой в косяк и взялся за ручку. Она была старая, добротная и производила вполне надежное впечатление.
      В самом деле, другого способа нет. Разве что выбить шплинты из петель.
      Сначала он дернул вполсилы, но во второй раз рванул уже как следует. Только на пятый раз его усилия увенчались успехом — винты поддались с жалобным скрипом, и дверь распахнулась.
      Не выдержали шурупы, крепившие крючок, а петля сидела на месте, словно впаянная в косяк. Она была отлита заодно с опорной пластиной; в пластине — четыре дырки для шурупов.
      Крючок даже не выскочил из петли — широкий, несгибаемый, видно стальной.
      Мартин Бек осмотрелся в детской. Комната пуста, окно заперто…
      Теперь, чтобы действовал запор, надо передвинуть крючок и петлю на несколько сантиметров. Вокруг старых дырок вся древесина измочалена.
      Он вышел на кухню, там оживленно беседовали о геноциде во Вьетнаме.
      — Рея, — сказал Мартин Бек. — Где инструмент?
      — Вон там, в сундучке.
      Ее руки были заняты — Рея делилась с гостьей секретами вязания, — и она показала ногой.
      Он разыскал отвертку и шило, но она остановила его:
      — Небось не срочно. Возьми себе чашку и садись с нами. Погляди, каких булочек Анна напекла.
      Он сел и принялся за свежую булочку, рассеянно слушая их беседу, но затем в мозгу его будто включился магнитофон, который воспроизводил совсем другой разговор, происходивший одиннадцать дней назад.
      Разговор в одном из коридоров Стокгольмского городского суда, состоялся во вторник, 4 июля 1972 года.
 
       Мартин Бек:Значит, вы выбили шплинты из петель, открыли дверь, а потом вошли в квартиру?
       Кеннет Квастму:Ну да.
       Мартин Бек:Кто вошел первым?
      Кеннет Квастму: Я вошел. Кристианссона мутило от запаха.
       Мартин Бек:Что ты сделал, когда вошел? Поточнее.
       Кеннет Квастму:Вонь стояла жуткая. В комнате было мало света, но я увидел на полу труп, метрах в двухтрех от окна.
       Мартин Бек:Дальше? Постарайся вспомнить все подробно.
       Кеннет Квастму:В комнате нечем было дышать. Я обошел вокруг тела и подошел к окну.
       Мартин Бек:Окно было закрыто?
       Кеннет Квастму:Да. И штора спущена. Я хотел ее поднять — не поддалась. Пружина была сорвана. Но ведь надо было открыть окно, чтобы проветрить.
       Мартин Бек:Ну и что же ты сделал?
       Кеннет Квастму:Просто отодвинул штору в сторону и распахнул окно. Потом мы скрутили штору и наладили пружину. Но это уже потом.
       Мартин Бек:Окно было заперто?
       Кеннет Квастму:Ага, во всяком случае, одна щеколда была надета на крюк. Я поднял ее и открыл окно.
       Мартин Бек:Ты не помнишь, какая это была щеколда — верхняя или нижняя?
       Кеннет Квастму:Точно не скажу: Помоему, верхняя. Насчет нижней сейчас не припомню. Кажется, я ее тоже открыл… нет, не помню.
       Мартин Бек:Но ты уверен, что окно было заперто изнутри?
       Кеннет Квастму:Конечно, уверен. На сто процентов.
 
      Рея легонько толкнула Мартина Бека ногой.
      — Кому говорят, возьми еще булочку.
      — Рея, у тебя есть хороший фонарик? — спросил он.
      — Есть. В чуланчике, на гвозде висит.
      — Можно его взять на время?
      — Конечно, возьми.
      — Мне надо уйти сейчас. Но я быстро вернусь и починю дверь.
      — Отлично, — сказала она. — Пока.
      — Пока, — эхом откликнулись ее подруги.
      — Пока, — ответил Мартин Бек.
      Он взял фонарик, вызвал по телефону такси и проехал прямо на Бергсгатан. Несколько минут постоял на тротуаре, глядя через улицу на окно на третьем этаже.
      Потом повернулся. Перед ним возвышался поросший кустарником, крутой каменистый склон Крунубергского парка.
      Мартин Бек стал карабкаться вверх по склону, пока не поравнялся с окном. Промежуток составлял от силы двадцать пять метров. Достав из грудного кармана шариковую ручку, он прицелился в темный прямоугольник окна. Штора была спущена; до особого распоряжения полиция запретила негодующему домовладельцу сдавать квартиру.
      Мартин Бек сделал несколько шагов в одну, в другую сторону, пока не нашел наилучшее положение. Он не считал себя метким стрелком, однако не сомневался, что, будь у него в руке вместо шариковой ручки автоматический пистолет сорок пятого калибра, он сумел бы попасть в человека, стоящего в этом окне.
      И остаться при этом незамеченным. Конечно, в середине апреля листва пожиже, но и то можно притаиться так, что на тебя не обратят внимания.
      В это время дня еще достаточно светло, но и поздно вечером уличное освещение, наверное, позволяет различить окно. К тому же в темноте легче укрыться в кустах.
      А вот стрелять без глушителя было бы рискованно.
      Он еще раз проверил, какое место лучше всего для стрельбы, и приступил к поискам.
      Прохожих было немного, и каждый останавливался, услышав возню на склоне. Остановятся на секундудругую и тут же спешат дальше, боясь нарваться на неприятности.
      Мартин Бек искал продуманно. Начал справа — почти все автоматические пистолеты выбрасывают гильзу вправо, однако дальность и направление различаются. Дело это было достаточно кропотливое. Местами пришлось пускать в ход фонарик.
      Но Мартин Бек не сдавался, он с самого начала настроился искать долго.
      Он нашел гильзу через час сорок минут. Она застряла между двумя камнями — исцарапанная, грязная. С весны прошел не один дождь. И собаки тут бродили, да и люди, наверно, топали в поисках подходящего места, чтобы нарушить закон и порядок, распивая пиво в общественных местах.
      Мартин Бек извлек латунный цилиндрик из щели, обернул носовым платком и сунул в карман.
      Потом пошел по Бергсгатан налево. Около ратуши поймал такси и доехал до криминалистической лаборатории. Правда, рабочий день кончился, но Мартин Бек рассчитывал на то, что теперь почти всюду можно застать людей, работающих сверхурочно.
      Он не ошибся, однако ему пришлось изрядно поторговаться, чтобы его находку хотя бы приняли.
      В конце концов он настоял на своем, положил гильзу в пластиковую коробку и тщательно заполнил карточку.
      — И конечно же, это безумно срочно, невозможно терпеть, — сказал лаборант.
      — Да нет, — ответил Мартин Бек. — Совсем не срочно. Будет время — поглядите, если не трудно.
      Он сам еще раз посмотрел на гильзу. Смятая, грязная, неказистая — много ли от нее проку…
      — За такие слова, ейбогу, нарочно поскорее сделаю, — сказал лаборант. — А то ведь только и слышишь: «Срочно, спешно, каждая секунда дорога!»
      Было уже довольно поздно, и Мартин Бек решил сперва позвонить Рее.
      — Привет, — отозвалась она. — Я одна дома, гости ушли. Подъезд заперт, но я сброшу тебе ключ.
      — Я починю крючок.
      — Уже сделано. А ты управился со своими делами?
      — Ага.
      — Вот и хорошо. Значит, жду тебя через полчаса.
      — Около того.
      — Покричи снизу.
      Он приехал в начале двенадцатого и посвистел.
      Пришлось немного подождать, зато Рея спустилась сама — босая, в красной ночной рубашке.
      Войдя на кухню, она спросила:
      — Ну что — пригодился фонарик?
      — Ага, еще как.
      — Выпьем вина? Кстати, ты ужинал?
      — Нет.
      — Безобразие. Я чтонибудь приготовлю. Это недолго. Ты изголодался.
      «Изголодался». Да, пожалуй.
      — Как там со Свярдом?
      — Начинает проясняться.
      — Правда? Расскажи. Я жутко любопытная.
      В час ночи бутылка опустела.
      Рея зевнула.
      — Да, между прочим, завтра я уезжаю. Вернусь в понедельник. А может, только во вторник.
      Он открыл рот, чтобы сказать: «Ну я пошел».
      — Тебе не хочется идти домой, — опередила она его.
      — Не хочется.
      — Так оставайся.
      Он кивнул. Она продолжала:
      — Только учти, со мной рядом спать — не сахар. Я без конца ворочаюсь, даже во сне.
      Он разделся и лег.
      — Ну что — снять мою роскошную хламиду? — спросила она.
      — Сними.
      — Ладно.
      Она разделась и легла рядом с ним.
      — Увеселений не будет.
      Он подумал, что вот уже два года, как спит один.
      — Здорово устал?
      Мартин Бек промолчал. От нее исходило ласковое тепло.
      — Опять до мозаики руки не дошли, — сказала Рея. — Ничего, на следующей неделе.
      Он быстро уснул.

      В понедельник утром Мартин Бек явился на работу, напевая какуюто песенку, чем немало поразил встретившегося ему в коридоре служащего. Он отлично себя чувствовал оба выходных дня, хотя и провел их в одиночестве. Давно у него не было так хорошо на душе, сразу и не припомнишь — когда. Разве что в канун Иванова дня в 1968 году.
      Кажется, вторгаясь в запертую комнату Свярда, он в то же время вырывается на волю из своего собственного заточения?
      Он положил перед собой выписки из амбарных книг, отметил галочками фамилии, которые по датам подходили больше всего, и взялся за телефон.
      Перед страховыми обществами стоит ответственная задача, а именно: зашибить возможно больше денег, посему люди у них трудятся, как каторжные. И по той же причине они содержат документацию в образцовом порядке, а то ведь, чего доброго, надует ктонибудь, оставит без барыша.
      Вообщето спешка и гонка в наши дни стала чуть ли не самоцелью.
      «Это невозможно, у нас нет времени».
      Против этого есть разные приемы. Например, тот, к которому он прибег в пятницу в криминалистической лаборатории. Или другой: сделать вид, что твое дело — самое спешное. Такой трюк сходит, когда ты представляешь государственное учреждение. Правда, в пределах своего ведомства это сложнее, но есть люди, на которых слово «полиция» производит впечатление.
      «Это невозможно, у нас нет времени. А вам срочно?»
      «Чрезвычайно срочно. Вы обязаны сделать это».
      «Но у нас нет времени».
      «Кто ваш непосредственный начальник?»
      И так далее.
      Добившись ответа на очередной вопрос, он делал пометку в блокноте. Возмещение выплачено. Дело урегулировано. Держатель страховки скончался прежде, чем был произведен расчет.
      Мартин Бек продолжал звонить и выспрашивать. Конечно, не везде ему сопутствовала удача, но все же на полях блокнота появилось уже довольно много пометок.
      При восьмом разговоре его вдруг осенило:
      — А что происходит с поврежденным грузом, после того как компания выплатит страховку?
      — Его проверяют, разумеется. Если товар не совсем испорчен, наши служащие могут приобрести его со скидкой.
      Ну конечно. На этом тоже можно чтото выгадать.
      Неожиданно ему вспомнилось коечто из собственного опыта. Двадцать два года назад, в бытность молодоженом, он жил далеко не богато. Инга, его жена, до того как родилась причина брака, служила в страховой компании. И однажды купила там со скидкой уйму поврежденных при транспортировке банок на редкость отвратительного бульона. Эти банки выручали их несколько месяцев; с тех самых пор ему противно глядеть на бульон.
      Вполне возможно, что Калле Свярд или какойнибудь другой эксперт дегустировал сей мерзопакостный продукт и признал его непригодным в пищу.
      Девятый номер ему не пришлось набирать.
      Телефон вдруг зазвонил сам. Комуто понадобился Мартин Бек.
      Неужели?..
      Нет, не угадал.
      — Бек слушает.
      — Это Ельм говорит.
      — Привет, молодец, что позвонил.
      — Что верно, то верно. Но ты, говорят, вел себя здесь вполне пристойно, и кроме того, я решил оказать тебе услугу напоследок.
      — Напоследок?
      — Ну да, пока тебя не сделали начальником управления. Я вижу, ты нашел свою гильзу.
      — Вы ее исследовали?
      — А зачем, ты думаешь, я звоню, — едко произнес Ельм. — Нам тут некогда заниматься пустой болтовней.
      «Кажется, у него припасен какойто сюрприз», — подумал Мартин Бек. Ельм звонил сам, когда мог чемнибудь блеснуть. Во всех других случаях приходилось терпеливо ждать письменного заключения.
      — Считай, что я твой должник, — сказал он.
      — Вот именно, — ответил Ельм. — Так вот, насчет твоей гильзы — и досталось же ей. С таким материалом работать — не сахар.
      — Понимаю.
      — Что ты там понимаешь… Но ты, очевидно, хочешь знать, связана ли гильза с пулей, которую нашли в теле самоубийцы?
      — Да.
      Молчанье.
      — Да, — повторил Мартин Бек. — Очень хочу знать.
      — Связана, — сказал Ельм.
      — Это точно?
      — Разве я тебе не говорил, что мы тут не занимаемся гаданием?
      — Извини. Значит, гильза от той пули.
      — От нее. А пистолета у тебя случайно нет?
      — Нет. Я не знаю, где он может быть.
      — Зато я знаю, — сухо произнес Ельм. — В эту минуту он лежит на моем столе.
 
      В логове спецгруппы на Кунгсхольмсгатан царило отнюдь не приподнятое настроение. Бульдозер Ульссон умчался в полицейское управление за инструкциями. Начальник ЦПУ велел проследить, чтобы ничего не просочилось в печать, и теперь ему не терпелось узнать, что именно не должно просочиться.
      Колльберг, Рённ и Гюнвальд Ларссон сидели безмолвно в позах, которые выглядели как пародии на «Мыслителя» Родена.
      В дверь постучались, и в кабинет вошел Мартин Бек.
      — Привет, — сказал он.
      — Привет, — отозвался Колльберг.
      Рённ кивнул. Гюнвальд Ларссон никак не реагировал.
      — Чтото вы носы повесили.
      Колльберг обозрел своего друга с головы до ног.
      — Есть причина. Зато ты вон какой бодренький. Прямо не узнать. Чему обязаны? Сюда добровольно не приходят.
      — Считай меня исключением. Если не ошибаюсь, у вас тут содержится один проказник по фамилии Мауритсон.
      — Верно, — подтвердил Рённ. — Убийца с Хурнсгатан.
      — Зачем он тебе? — подозрительно спросил Колльберг.
      — Мне бы только повидаться с ним.
      — Для чего?
      — Побеседовать немного — если это возможно.
      — А что толку, — сказал Колльберг. — Он охотно говорит, да все не то, что надо.
      — Отпирается?
      — Что есть мочи. Но он изобличен. Мы нашли в его доме наряд, в котором он выступал. Да еще оружие, которым совершено убийство. И оно указывает точно на него.
      — Каким образом?
      — Серийный номер на пистолете стерт. И борозды на металле оставлены точилом, которое заведомо принадлежало ему и к тому же найдено в ящике его тумбочки. Подтверждено микрофотосъемкой. Железно. А он все равно нагло отпирается.
      — Угу, — вставил Рённ. — И свидетели его опознали.
      — В общем… — Колльберг остановился, нажал несколько кнопок на селекторе и дал команду.
      — Сейчас его приведут.
      — Где можно с ним посидеть? — спросил Мартин Бек.
      — Да хоть в моем кабинете, — предложил Рённ.
      — Береги эту падаль, — процедил Гюнвальд Ларссон. — У нас другой нет.
      Мауритсон появился через какиенибудь пять минут, прикованный наручниками к конвоиру в штатском.
      — Это, пожалуй, лишнее, — заметил Мартин Бек. — Мы ведь только побеседуем с ним немного. Снимите наручники и подождите за дверью.
      Конвоир разомкнул наручники. Мауритсон досадливо потер правое запястье.
      — Прошу, садитесь, — сказал Мартин Бек.
      Они сели к письменному столу друг против друга.
      Мартин Бек впервые видел Мауритсона и как нечто вполне естественное отметил, что арестованный явно не в себе, нервы предельно напряжены, психика на грани полного расстройства.
      Возможно, его били. Да нет, вряд ли. Убийцам часто свойственна неуравновешенность характера, и после поимки они легко раскисают.
      — Это какойто жуткий заговор, — начал Мауритсон звенящим голосом. — Мне подсунули кучу фальшивых улик, то ли полиция, то ли еще кто. Меня и в городето не было, когда ограбили этот чертов банк, но даже мой собственный адвокат мне не верит. Что я теперь должен делать, ну, что?
      — Вы говорите — подсунули?
      — А как это еще называется, когда полиция вламывается к вам в дом, подбрасывает очки, парики, пистолеты и прочую дребедень, потом делает вид, будто нашла их у вас? Я клянусь, что не грабил никаких банков. А мой адвокат, даже он говорит, что мое дело труба. Чего вы от меня добиваетесь? Чтобы я признался в убийстве, к которому совершенно не причастен? Я скоро с ума сойду.
      Мартин Бек незаметно нажал кнопку под столешницей. Новый письменный стол Рённа был предусмотрительно оборудован встроенным магнитофоном.
      — Вообщето я не занимаюсь этим делом, — сказал Мартин Бек.
      — Не занимаетесь?
      — Нет, никакого отношения.
      — Зачем же я вам понадобился?
      — Поговорить о коекаких других вещах.
      — Каких еще других вещах?
      — Об одной истории, которая, как мне думается, вам знакома. А началось это в марте шестьдесят шестого. С ящика испанского ликера.
      — Чегочего?
      — Я подобрал все документы, почти все. Вы совершенно легально импортировали ящик ликера. Оформили через таможню, заплатили пошлину. И не только пошлину, но и фрахт. Верно?
      Мауритсон не ответил. Подняв голову, Мартин Бек увидел, что он разинул рот от удивления.
      — Дада, я располагаю документами, — повторил Мартин Бек. — Так что, надо думать, все правильно.
      — Ладно, — уступил наконец Мауритсон. — Допустим.
      — Но дело в том, что груз до вас так и не дошел. Если не ошибаюсь, произошел несчастный случай, и ящик разбился при перевозке.
      — Верно, разбился. Только я бы не назвал это несчастным случаем.
      — Да, тут вы, пожалуй, правы. Лично мне сдается, что складской рабочий по фамилии Свярд умышленно разбил ящик, чтобы присвоить ликер.
      — Верно, сдается, именно так все и было, — с досадой сказал Мауритсон.
      — Гммм… Я понимаю, вы сыты по горло тем, изза чего вас сейчас здесь держат. Может быть, вы вовсе не хотите ворошить это старое дело?
      Мауритсон долго думал, прежде чем ответить.
      — Почему же? Мне только полезно потолковать о том, что было на самом деле. Иначе, ейбогу, с ума сойду.
      — Ну, смотрите, — сказал Мартин Бек. — А только мне кажется, что в этих бутылках был вовсе не ликер.
      — И это верно.
      — Что в них было на самом деле, сейчас не важно.
      — Могу сказать, если вам интересно. В Испании над бутылками немного поколдовали. С виду все как положено, а внутри — раствор морфина и фенедрина, он тогда пользовался большим спросом. Так что ящик представлял немалую ценность.
      — Насколько я понимаю, теперь вам за давностью ничто уже не грозит за попытку провезти контрабанду, ведь дело ограничилось попыткой.
      — Что верно, то верно, — протянул Мауритсон так, словно до него это только сейчас дошло.
      — Затем, у меня есть причина предполагать, что этот Свярд вас шантажировал.
      Мауритсон промолчал.
      Мартин Бек пожал плечами:
      — Повторяю, вы не обязаны отвечать, если не хотите.
      Мауритсон никак не мог укротить свои нервы. Он непрерывно ерзал на стуле, руки его беспокойно шевелились.
      «Похоже, они его всетаки обработали», — удивленно подумал Мартин Бек.
      Он знал, какими методами действует Колльберг, знал, что методы эти почти всегда гуманны.
      — Я буду отвечать, — сказал Мауритсон. — Только не уходите. Вы возвращаете меня к действительности.
      — Вы платили Свярду семьсот пятьдесят крон в месяц.
      — Он запросил тысячу. Я предложил пятьсот. Сговорились на семистах пятидесяти.
      — А вы рассказывайте сами, — предложил Мартин Бек. — Если на чемнибудь споткнетесь, реконструируем вместе.
      — Вы так думаете? — У Мауритсона дергалось лицо. — Вы уверены?
      — Уверен.
      — Скажите, вы тоже считаете меня ненормальным? — вдруг спросил Мауритсон.
      — Нет, с какой стати.
      — Похоже, что все считают меня чокнутым. Я и сам готов в это поверить.
      — Вы рассказывайте, как было дело, — сказал Мартин Бек. — Увидите, все разъяснится. Итак, Свярд вас шантажировал.
      — Он был настоящий кровосос, — сказал Мауритсон. — Мне в тот раз никак нельзя было под суд идти. Меня уже судили раньше, на мне висели два условных приговора, я находился под надзором. Но вы все это знаете, конечно.
      Мартин Бек промолчал. Он еще не исследовал досконально послужной список Мауритсона.
      — Так вот, — продолжал Мауритсон. — Семьсот пятьдесят в месяц — не ахти какой капитал. За год — девять тысяч. Да один только тот ящик куда дороже стоил.
      Он оборвал свой рассказ и озадаченно спросил:
      — Ейбогу, не понимаю, откуда вам все это известно?
      — В нашем обществе почти на все случаи есть бумажки, — любезно объяснил Мартин Бек.
      — Но ведь эти бестии окаянные, наверно, каждую неделю ящики разбивали, — сказал Мауритсон.
      — Правильно, только вы не потребовали возмещения.
      — Это верно… Я елееле отбрехался от проклятой страховки. Мало мне Свярда, не хватало еще, чтобы инспекторы страхового общества начали в моих делах копаться.
      — Понятно. Итак, вы продолжали платить.
      — На второй год хотел бросить, но не успел и двух дней просрочить, как старик сразу угрожать начал. А мои дела постороннего глаза не терпели.
      — Можно было подать на него в суд за шантаж.
      — Вот именно. И загреметь самому на несколько лет. Нет, мне одно оставалось — гнать монету. Этот чертов хрыч бросил работу, а я ему вроде как бы пенсию платил.
      — Но в конце концов вам это надоело?
      — Ну да.
      Мауритсон нервно мял в руках носовой платок.
      — А что, между нами, — вам не надоело бы? Знаете, сколько всего я выплатил этому прохвосту?
      — Знаю. Пятьдесят четыре тысячи крон.
      — Всето вам известно, — протянул Мауритсон. — Скажите, а вы не могли бы забрать дело об ограблении у тех психов?
      — Боюсь, из этого ничего не выйдет, — ответил Мартин Бек. — Но ведь вы не покорились безропотно? И пробовали припугнуть его?
      — А вы откуда знаете? Примерно с год назад я начал задумываться, сколько же всего я выплатил этому подонку. И зимой переговорил с ним.
      — Как это было?
      — Подстерег на улице и сказал ему — дескать, хватит, отваливай. А тот, жила, мне в ответ — берегись, говорит, сам знаешь, что произойдет, если деньги перестанут поступать вовремя.
      — А что могло произойти?
      — А то, что он побежал бы в полицию. Конечно, дело с ящиком давно кануло в прошлое, но полиция обязательно копнула бы в настоящем, а я не только законными делами занимался. Да и поди растолкуй убедительно, почему столько лет платил ему без отказа.
      — Но в то же время Свярд вас успокоил. Сказал, что ему недолго осталось жить.
      Мауритсон опешил.
      — Он что, сам вам рассказал об этом? — спросил он наконец. — Или это тоже гденибудь записано?
      — Нет.
      — Может, вы из этих — телепатов?
      Мартин Бек покачал головой.
      — Откуда же вам все так точно известно? Да, он заявил, что у него в брюхе рак, протянет от силы полгода. Мне кажется, он струхнул немного. Ну, я и подумал — шесть лет содержал его, какнибудь выдержу еще полгода.
      — Когда вы в последний раз с ним разговаривали?
      — В феврале. Он скулил, плакался мне, словно родственнику какомунибудь. Дескать, в больницу ложится. Он ее фабрикой смерти назвал. Его в онкологическую клинику взяли. Смотрю, вроде бы и впрямь старичку конец. «И слава Богу», — подумал я.
      — А потом всетаки позвонили в клинику и проверили?
      — Верно, позвонил. А его там не оказалось. Мне ответили, что он помещен в одно из отделений больницы Сёдер. Тут я почуял, что дело пахнет керосином.
      — Ясно. После чего позвонили тамошнему врачу и назвались племянником Свярда.
      — Послушайте, а зачем я вам рассказываю, если вы все наперед знаете?
      — Да нет, не все.
      — Например?
      — Например, под какой фамилией вы звонили.
      — Свярд — под какой же еще. Раз я племянник этого прохвоста, значит, само собой, Свярд. А вы не сообразили?
      Мауритсон даже повеселел.
      — Нет, не сообразил. Вот видите.
      Чтото вроде мостика протянулось между ними.
      — Врач, с которым я говорил, сказал, что старичина здоров как бык, запросто протянет еще лет двадцать. Я подумал…
      Он примолк. Мартин Бек быстро посчитал в уме.
      — Подумали, что это означает еще сто восемьдесят тысяч.
      — Сдаюсь, сдаюсь. Куда мне с вами тягаться. В тот же день я перечислил мартовский взнос, чтобы уведомление уже ждало этого идола, когда он вернется домой. А сам… вам, конечно, известно, что я решил?
      — Что это последний раз.
      — Вот именно. Я узнал, что его выписывают в субботу. И как только он выполз в лавку за своей проклятой кошачьей едой, я его хвать за шкирку и говорю: все, больше денег не будет. А он какой был наглец, такой и остался: дескать, я знаю, что произойдет, если к двадцатому следующего месяца он не получит уведомление из банка. Но все же он перетрусил, потому что после этого, угадайте — что?
      — Он переехал.
      — Всето вам известно. И что я тогда сделал?
      — Знаю.
      В кабинете воцарилась тишина. «А магнитофон и впрямь работает бесшумно», — подумал Мартин Бек. Он сам проверил аппарат перед допросом и зарядил новую ленту. Теперь важно выбрать верную тактику.
      — Знаю, — повторил он. — Так что в основном наш разговор можно считать оконченным.
      Его слова явно не обрадовали Мауритсона.
      — Постойте — вы вправду знаете?
      — Вправду.
      — А вот я не знаю толком. Не знаю даже, черт бы меня побрал, жив старикашка или помер. Дальше пошли сплошные чудеса.
      — Чудеса?
      — Ну да, с тех самых пор у меня все… как бы это сказать, шиворотнавыворот идет. И через две недели мне припаяют пожизненное заключение за дело, которое не иначе как сам нечистый подстроил. Ни на что не похоже… Ну, так что я тогда сделал?
      — Сначала разузнали, где поселился Свярд.
      — Это было несложно. Ну вот, потом я несколько дней следил за ним, примечал, в какое время он выходит из дома, когда возвращается… Он мало выходил. И штора на его окне всегда была опущена, даже вечером, когда он проветривал, я это живо усек.
      Мартин Бек отметил про себя пристрастие Мауритсона к жаргонным словечкам. Он и сам иногда ловил себя на таких выражениях, хоть и старался следить за своей речью.
      — Вы задумали хорошенько припугнуть Свярда, — сказал он. — В крайнем случае — убить.
      — Ну да. А чего… Только не такто легко было до него добраться. Но я все равно придумал способ. Совсем простой. Разумеется, вам известно — какой.
      — Вы решили подстрелить Свярда у окна, когда он будет его открывать или закрывать.
      — Вотвот. А иначе как его подловишь? И местечко я высмотрел подходящее. Сами знаете где.
      Мартин Бек кивнул.
      — Еще бы, — сказал Мауритсон. — Там только одно место и подходит, если в дом не входить. На склоне парка через улицу. Свярд каждый вечер открывал окно в девять часов, а в десять закрывал. Вот я и отправился туда, чтобы угостить старичка пулей.
      — Когда это было?
      — В понедельник, семнадцатого, так сказать, вместо очередного взноса… В десять вечера. А дальше как раз и начинаются чудеса. Не верите? А я докажу, черт дери. Только сперва один вопрос к вам. Какое оружие у меня было, знаете?
      — Знаю. Автоматический пистолет сорок пятого калибра, марка «лама девять А».
      Мауритсон обхватил голову руками.
      — Ясное дело, вы заодно с ними. Иначе не объяснить, откуда вам известно то, чего никак невозможно знать. Чертовщина, да и только.
      — Чтобы выстрел не привлек внимания, вы применили глушитель.
      Мауритсон озадаченно кивнул.
      — Наверно, сами же его и сделали. Какой попроще, на один раз.
      — Дада, точно, — подтвердил Мауритсон. — Точно, все точно, только ради Бога объясните, что случилось потом.
      — Рассказывайте начало, — ответил Мартин Бек, — а я объясню конец.
      — Ну вот, пошел я туда. Нет, не пошел, а поехал на машине, но это один черт. Было уже темно. Ни души поблизости. Свет в комнате не горел. Окно было открыто. Штора опущена. Я влез на склон. Постоял несколько минут, потом поглядел на часы. Без двух минут десять. Все идет, как было задумано. Чертов старикан отодвигает штору, чтобы закрыть окно, как заведено. Но только я к тому времени еще до конца не решился. Вы, конечно, знаете, о чем я говорю.
      — Вы не решили — то ли убить Свярда, то ли просто припугнуть его. Скажем, ранить его в руку или в подоконник стрельнуть.
      — Разумеется, — вздохнул Мауритсон. — Разумеется, вам и это известно. Хотя я ни с кем не делился, только про себя думал, вот тут.
      Он постучал костяшками себе по лбу.
      — Но вы недолго колебались.
      — Да, как поглядел я на него — тут и сказал себе, что лучше уж сразу с ним покончить. И выстрелил.
      Мауритсон смолк.
      — А дальше?
      — Это я вас спрашиваю, что было дальше. Я не знаю. Промахнуться было невозможно, но в первую минуту мне показалось, что я промазал. Свярд исчезает, а окно закрывается, раздва, и закрыто. Штора ложится на место. Все выглядит, как обычно.
      — И что же вы сделали?
      — Поехал домой. Что мне еще было делать. А дальше каждый день открываю газету — ничего! День за днем ни слова. Непостижимо! Я ничего не мог понять. Тогда не мог, а теперь — и вовсе…
      — Как стоял Свярд, когда вы стреляли?
      — Как… Наклонился вперед малость, правую руку поднял. Должно быть, одной рукой держал щеколду, а другой опирался на подоконник.
      — Где вы взяли пистолет?
      — Знакомые ребята купили коекакое оружие за границей, по экспортной лицензии, а я помог им ввезти товар в страну. Ну, и подумал, что не мешает самому обзавестись шпалером. Я в оружии не разбираюсь, но мне понравился один из их пистолетов, и я взял себе такой же.
      — Вы уверены, что попали в Свярда?
      — Конечно. Промазать было немыслимо. А вот потом ничего не понятно. Почему не было никаких последствий? Я несколько раз проходил мимо дома, проверял — окно закрыто, как всегда, штора спущена. В чем дело, думаю, — может, всетаки промахнулся? А там новые чудеса пошли, чертте что. Полный сумбур, чтоб мне провалиться. И вдруг ваша милость является и все знает.
      — Коечто могу объяснить, — сказал Мартин Бек.
      — Можно я теперь задам несколько вопросов?
      — Конечно.
      — Вопервых: попал я в старикана?
      — Попали. Уложили наповал.
      — И то хлеб. Я уж думал, что он сидит в соседней комнате с газеткой и ржет, аж штаны мокрые.
      — Таким образом, вы совершили убийство, — сурово произнес Мартин Бек.
      — Ага, — невозмутимо подтвердил Мауритсон. — И остальные мудрецы — мой адвокат, например, — то же самое твердят.
      — Еще вопросы?
      — Почему всем было плевать на его смерть? В газетах ни строчки не написали.
      — Свярда обнаружили только много позже. И сначала решили, что он покончил с собой. Так уж обстоятельства сложились.
      — Покончил с собой?
      — Да, полиция тоже иногда небрежно работает. Пуля попала ему прямо в грудь, это понятно, ведь он стоял лицом к окну. А комната, в которой лежал покойник, была заперта изнутри. И дверь, и окно заперты.
      — Ясно — должно быть, он потянул окно за собой, когда падал. И щеколда сама на крюк наделась.
      — Да, пожалуй, чтото в этом роде. Удар пули такого калибра может отбросить человека на несколько метров. И даже если Свярд не держал щеколду, она вполне могла надеться на крюк, когда захлопнулось окно. Мне довелось видеть нечто подобное. Совсем недавно.
      Мартин Бек усмехнулся про себя.
      — Ну что же, — заключил он, — будем считать, что в основном все ясно.
      — В основном все ясно? Скажите на милость, откуда вам известно, что я думал перед тем, как выстрелить?
      — Вот это как раз была просто догадка, — ответил Мартин Бек. — У вас есть еще вопросы?
      Мауритсон удивленно воззрился на него.
      — Еще вопросы? Вы что — разыгрываете меня?
      — И не думал.
      — Тогда будьте добры объяснить мне такую вещь. В тот вечер я отправился прямиком домой. Положил пистолет в старый портфель, который набил камнями. Обвязал портфель веревкой — крепко обвязал, как следует, — и поставил в надежное место. Но сначала снял глушитель и раздолбил его молотком. Он и вправду был на один раз, только я его не сам сделал, как вы говорите, а купил вместе с пистолетом. На другое утро я доехал до вокзала и отправился в Сёдертелье. По пути зашел в какойто дом и бросил глушитель в мусоропровод. Какой дом, и сам теперь не припомню. В Сёдертелье сел на моторную лодку, которая у меня там обычно стоит, и к вечеру добрался на ней до Стокгольма. Утром забрал портфель с пистолетом, опять сел в лодку и гдето аж около Ваксхольма бросил портфель в море. Прямо посреди фарватера.
      Мартин Бек озабоченно нахмурился.
      — Все было точно так, как я сейчас сказал, — запальчиво продолжал Мауритсон. — Без меня никто не может войти в мою квартиру. Ключа я никому не давал. Только дватри человека знают мой адрес, а им я сказал, что на несколько дней уезжаю в Испанию, перед тем как занялся Свярдом.
      — Ну?..
      — А вы вот сидите тут, и вам все известно, черт возьми. Известно про пистолет, который я самолично вот этими руками в море утопил. Известно про глушитель. Так вы уж будьте любезны, просветите меня.
      Мартин Бек задумался.
      — Гдето вы так или иначе допустили ошибку, — сказал он наконец.
      — Ошибку? Но ведь я же вам все рассказал, ничего не пропустил. Или я уже не отвечаю за свои поступки, черт дери? Что?..
      Мауритсон пронзительно рассмеялся, но тут же оборвал смех:
      — Ну конечно, и вы хотите меня подловить. Только не думайте, что я повторю эти показания на суде.
      Опять зазвучал истерический хохот.
      Мартин Бек встал, открыл дверь и жестом подозвал конвоира:
      — У меня все. Пока все.
      Мауритсона увели. Он продолжал смеяться. Приятным этот смех нельзя было назвать.
      Мартин Бек открыл тумбу письменного стола, быстро перемотал конец ленты, вынул бобину из аппарата и прошел в штаб спецгруппы.
      Он застал там Рённа и Колльберга.
      — Ну? — спросил Колльберг. — Понравился тебе Мауритсон?
      — Не очень. Но у меня есть данные, чтобы привлечь его за убийство.
      — Кого же он еще убил?
      — Свярда.
      — В самом деле?
      — Точно. Он даже признался.
      — Послушай, эта лента, — вмешался Рённ, — она из моего магнитофона?
      — Да.
      — Ну так тебе от нее не будет проку. Аппарат ведь не работает.
      — Я его сам проверил.
      — Точно, первые две минуты он пишет. А потом звук пропадает. Я вызвал на завтра монтера.
      — Вот как. — Мартин Бек поглядел на ленту. — Ничего. Мауритсон все равно уличен. Леннарт же сам сказал, что оружие, из которого совершено убийство, неопровержимо указывает на него. Ельм говорил вам, что на пистолет был надет глушитель?
      — Говорил. — Колльберг зевнул. — Но в банке Мауритсон обошелся без глушителя. Скажи лучше, почему у тебя лицо такое озабоченное?
      — С Мауритсоном чтото неладно, — ответил Мартин Бек. — И я не могу понять, в чем дело.
      — А тебе непременно подавай глубокое проникновение в человеческую психику? — поинтересовался Колльберг. — Собираешься писать диссертацию по криминологии?
      — Привет, — сказал Мартин Бек.
      И вышел.
      — А что, время у него будет, — заметил Рённ. — Вот станет начальником управления, и знай себе сиди строчи.

      Дело Мауритсона рассматривалось в Стокгольмском суде. Он обвинялся в убийстве, вооруженном ограблении, махинациях с наркотиками и иных правонарушениях.
      Обвиняемый все отрицал. На все вопросы отвечал, что ничего не знает, что полиция сделала его козлом отпущения и сфабриковала улики.
      Бульдозер Ульссон был в ударе, и ответчику пришлось жарко. В ходе судебного разбирательства прокурор даже изменил формулировку «непреднамеренное убийство» на «преднамеренное».
      Уже на третий день суд вынес решение.
      Мауритсона приговорили к пожизненным принудительным работам за убийство Гордона и ограбление банка на Хурнсгатан. Кроме того, его признали виновным по целому ряду других статей, в том числе как соучастника налетов шайки Мурена.
      А вот обвинение в убийстве Карла Эдвина Свярда суд отверг. Адвокат, который поначалу не проявил особой прыти, здесь вдруг оживился и раскритиковал вещественные доказательства. В частности, он организовал новую экспертизу, которая подвергла сомнению результаты баллистического исследования, справедливо указывая, что гильза слишком сильно пострадала от внешних факторов, чтобы ее с полной уверенностью можно было привязать к пистолету Мауритсона.
      Показания Мартина Бека были сочтены недостаточно обоснованными, а кое в чем и попросту произвольными.
      Конечно, с точки зрения так называемой справедливости это большой роли не играло. Какая разница, судить ли Мауритсона за одно или за два убийства. Пожизненное заключение — высшая мера, предусмотренная шведским законодательством.
      Мауритсон выслушал приговор с кривой усмешкой. Вообще он на процессе производил довольно странное впечатление.
      Когда председатель спросил, понятен ли ответчику приговор, Мауритсон покачал головой.
      — Коротко говоря, вы признаны виновным в ограблении банка на Хурнсгатан и в убийстве господина Гордона. Однако суд не признал вас виновным в убийстве Карла Эдвина Свярда. Вы приговорены по совокупности к пожизненному заключению и будете содержаться в камере предварительного заключения, пока приговор не вступит в силу.
      Когда Мауритсона уводили из зала суда, он смеялся. Люди, видевшие это, пришли к выводу, что только закоренелый преступник и редкостный негодяй, совершенно не способный к раскаянию, может проявлять такое неуважение к закону и суду.
 
      Монита устроилась в тенистом углу на террасе отеля, положив на колени учебник итальянского языка для взрослых.
      Мона играла с одной из своих новых подружек в бамбуковой рощице в саду. Девочки сидели на испещренной солнечными зайчиками земле между стройными стеблями, и, слушая их звонкие голоса. Монита поражалась тому, как легко понимают друг друга дети, даже если говорят на совершенно разных языках. Впрочем, Мона уже запомнила довольно много слов, и мать не сомневалась, что дочь гораздо быстрее ее освоит местную речь; самой Моните язык никак не давался.
      Конечно, в отеле достаточно было ее скудного запаса английских и немецких слов, но Монита хотела общаться не только с обслуживающим персоналом. Потомуто она и взялась за итальянский, который показался ей намного легче словенского и которым на первых порах вполне можно было обходиться здесь, в маленьком городке вблизи итальянской границы.
      Стояла страшная жара, и ее совсем разморило, хотя она сидела в тени и всего десять минут назад в четвертый раз с утра приняла душ. Она захлопнула учебник и сунула его в сумку, стоящую на каменном полу подле шезлонга.
      На улице и прилегающей к саду набережной прогуливались одетые полетнему туристы, среди которых было много шведов. Чересчур много, считала Монита. Местных жителей легко было отличить в толпе, они двигались уверенно и целеустремленно, неся корзины с яйцами или фруктами, большие буханки свежеиспеченного серого хлеба, рыболовные снасти, детишек. Только что мимо прошел мужчина, который нес на голове зарезанного поросенка. К тому же люди постарше чуть не все одевались в черное.
      Она позвала Мону, и дочь подбежала к ней вместе со своей подружкой.
      — Я думаю прогуляться, — сказала Монита. — Только до дома Розеты и обратно. Пойдешь со мной?
      — А это обязательно? — спросила Мона.
      — Конечно, нет. Оставайся, играй тут, если хочется. Я скоро вернусь.
      Монита не торопясь пошла вверх по косогору за отелем.
      Сверкающий белизной дом Розеты стоял на горе, в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы. Название сохранилось, хотя Розета умерла пять лет назад и дом перешел к ее трем сыновьям, которые давно уже обосновались в самом городке.
      Со старшим сыном Монита познакомилась в первую же неделю; он содержал погребок в порту, и его дочурка стала лучшей подружкой Моны. Из всего семейства Монита только с ним могла объясняться — он был когдато моряком и неплохо говорил поанглийски. Ей было приятно, что она так быстро обзавелась друзьями в городе, но больше всего ее радовала возможность снять дом Розеты осенью, когда уедет поселившийся там на лето американец.
      Дом просторный, удобный, с чудесным видом на горы, порт и залив, кругом большой сад. И до следующего лета он никому не обещан, так что в нем можно почти год прожить.
      А пока Монита ходила туда, чтобы посидеть в саду и поговорить с американцем, отставным военным, который приехал сюда писать мемуары.
      Поднимаясь по крутому склону, она снова и снова перебирала в уме события, приведшие ее сюда. И в который раз за эти три недели поражалась тому, как быстро и просто все свершилось, стоило решиться и сделать первый шаг. Правда, ее терзала мысль о том, что цель достигнута ценой человеческой жизни. В бессонные ночи в ее голове до сих пор отдавался непреднамеренный роковой выстрел — но, может, время приглушит это воспоминание.
      Находка на кухне Филипа Мауритсона сразу все решила. Взяв в руки пистолет, она фактически уже знала, как поступит. Потом два с половиной месяца разрабатывала план и собиралась с духом. Десять недель она ни о чем другом не могла думать.
      И когда пришла пора выполнять план, Монита была уверена, что предусмотрела все возможные ситуации, будь то в банке или за его пределами.
      Вот только вмешательство постороннего застигло ее врасплох. Она ничего не смыслила в огнестрельном оружии и не пыталась поближе познакомиться с пистолетом, ведь он ей нужен был только для устрашения. Ей и в голову не приходило, что выстрелить так просто.
      Когда этот человек бросился к ней, она непроизвольно сжала пистолет в руке. Звук выстрела был для нее полной неожиданностью. Увидев, что человек упал, и поняв, что она натворила, Монита страшно перепугалась. Внутри все онемело, и ей до сих пор было непонятно, как она после такого потрясения смогла довести дело до конца.
      Доехав на метро домой, Монита засунула сумку с деньгами в чемодан с одеждой Моны: она приступила к сборам еще накануне.
      Дальнейшие действия Мониты трудно было назвать осмысленными.
      Она переоделась в платье и сандалии и доехала на такси до Армфельтсгатан. Это не было предусмотрено планом, но ей вдруг представилось, что Мауритсон отчасти тоже повинен в гибели человека в банке, и она решила вернуть оружие туда, где нашла его.
      Однако войдя на кухню Мауритсона, Монита почувствовала, что это вздор. В следующую минуту на нее напал страх, и она обратилась в бегство. На первом этаже заметила распахнутую дверь подвала, спустилась туда и уже хотела бросить зеленую брезентовую сумку в мешок с мусором, когда услышала голоса мусорщиков. Она пробежала в глубь коридора, очутилась в какомто чулане и спрятала сумку в деревянный сундук в углу. Дождалась, когда мусорщики хлопнули дверью, и поспешно покинула дом.
      На другое утро Монита вылетела за границу.
      Мечтой всей ее жизни было увидеть Венецию, и уже через сутки после ограбления она прилетела туда вместе с Моной. Они недолго пробыли в Венеции, всего два дня — было туго с гостиницей, к тому же стояла невыносимая жара, усугубляемая вонью от каналов. Уж лучше приехать еще раз, когда схлынет наплыв туристов.
      Монита взяла билеты на поезд до Триеста, оттуда они проехали в Югославию, в маленький истрийский городок, где и остановились.
      Черная нейлоновая сумка с восемьюдесятью семью тысячами шведских крон лежала в платяном шкафу ее номера, в одном из чемоданов. Монита не раз говорила себе, что надо придумать более надежное место. Ничего, на днях съездит в Триест и поместит деньги в банк.
      Американца не оказалось дома, тогда она прошла в сад и села на траву, прислонясь спиной к дереву; кажется, это была пиния.
      Подобрав ноги и положив подбородок на колени, Монита смотрела на Адриатическое море.
      Воздух на редкость прозрачный, хорошо видно линию горизонта и светлый пассажирский катер, спешащий к гавани.
      Прибрежные утесы, белый пляж и переливающийся синевой залив выглядели очень заманчиво. Что ж, посидит немного и пойдет искупается…
 
      Начальник ЦПУ вызвал члена коллегии Стига Мальма, и тот не замедлил явиться в просторный, светлый угловой кабинет, расположенный в самом старом из зданий полицейского управления.
      На малиновом ковре лежал ромб солнечного света, сквозь закрытые окна пробивался гул от стройки, где прокладывалась новая линия метро.
      Речь шла о Мартине Беке.
      — Ты ведь гораздо чаще моего встречался с ним, — говорил начальник ЦПУ. — Когда у него был отпуск после ранения и теперь, в эти две недели, когда он вышел на работу. Как он тебе?
      — Смотря что ты подразумеваешь, — ответил Мальм. — Ты про здоровье спрашиваешь?
      — О его физической форме пусть врачи судят. Помоему, он совсем оправился. Меня больше интересует, что ты думаешь о состоянии его психики.
      Стиг Мальм пригладил свои холеные кудри.
      — Гм… Как бы это сказать…
      Дальше ничего не последовало, и, не дождавшись продолжения, начальник ЦПУ заговорил сам с легким раздражением в голосе:
      — Я не требую от тебя глубокого психологического анализа. Просто хотелось бы услышать, какое впечатление он на тебя сейчас производит.
      — И не так уж часто я с ним сталкивался, — уклончиво произнес Мальм.
      — Во всяком случае, чаще, чем я, — настаивал начальник ЦПУ. — Тот он или не тот?
      — Ты хочешь знать, тот ли он, что был прежде, до ранения? Да нет, пожалуй, не тот. Но ведь он долго болел, был большой перерыв, ему нужно какоето время, чтобы втянуться в работу.
      — Ну а в какую сторону он, потвоему, изменился?
      Мальм неуверенно посмотрел на шефа.
      — Да уж во всяком случае, не в лучшую. Он всегда был себе на уме и со странностями. Ну и склонен слишком много на себя брать.
      Начальник ЦПУ наклонил голову и сморщил лоб.
      — В самом деле? Да, пожалуй, это верно, однако прежде он успешно справлялся со всеми заданиями. Или, потвоему, он теперь стал больше своевольничать?
      — Трудно сказать… Ведь он всего две недели как вышел на работу…
      — Помоему, он какойто несобранный, — сказал начальник ЦПУ. — Хватка уже не та. Взять хоть его последнее дело, этот смертный случай на Бергсгатан.
      — Дада, — подхватил Мальм. — Это дело он вел неважно.
      — Отвратительно! Больше того — какую нелепую версию предложил! Спасибо, пресса не заинтересовалась этим делом. Правда, еще не поздно, того и гляди, просочится чтонибудь. Вряд ли это будет полезно для нас, а для Бека и подавно.
      — Да, тут я просто теряюсь, — сказал Мальм. — У него там многое буквально из пальца высосано. А это мнимое признание… Я даже слов не нахожу.
      Начальник ЦПУ встал, подошел к окну, выходящему на Агнегатан, и уставился на ратушу напротив. Постоял так несколько минут, потом вернулся на место, положил ладони на стол, внимательно осмотрел свои ногти и возвестил:
      — Я много думал об этой истории. Сам понимаешь, она меня беспокоит, тем более что мы ведь собирались назначить Бека начальником управления.
      Он помолчал. Мальм внимательно слушал.
      — И вот к какому выводу я пришел, — снова заговорил начальник. — Когда посмотришь, как Бек вел дело этого… этого…
      — Свярда, — подсказал Мальм.
      — Что? Ладно, пускай Свярда. Так вот — все поведение Бека свидетельствует, что он вроде бы не в своей тарелке, как потвоему?
      — Помоему, очень похоже на то, что он спятил, — сказал Мальм.
      — Ну, до этого, будем надеяться, еще не дошло. Но какойто сдвиг в психике, несомненно, есть, а потому я предложил бы подождать и поглядеть — серьезно это или речь идет о временном последствии его болезни.
      Начальник ЦПУ оторвал ладони от стола и снова опустил их.
      — Словом… В данный момент я посчитал бы несколько рискованным рекомендовать его на должность начальника управления. Пусть еще поработает на старом месте, а там будет видно. Все равно ведь этот вопрос обсуждался только предварительно, на коллегию не выносился. Так что предлагаю снять его с повестки дня и отложить до поры до времени. У меня есть другие, более подходящие кандидаты на эту должность, а Беку необязательно знать, что обсуждалась его кандидатура, и ему не будет обидно. Ну как?
      — Правильно, — сказал Мальм. — Это разумное решение.
      Начальник ЦПУ встал и открыл дверь: Мальм тотчас сорвался с места.
      — Вот именно, — заключил начальник ЦПУ, затворяя за ним дверь. — Весьма разумное решение.
      Когда слух о том, что повышение отменяется, через два часа дошел до Мартина Бека, он, в виде исключения, вынужден был согласиться с начальником ЦПУ.
      Решение и впрямь было на редкость разумным.
 
      Филип Трезор Мауритсон ходил взад и вперед по камере.
      Ему не сиделось на месте, и мысли его тоже не знали покоя. Правда, со временем они сильно упростились и теперь свелись всего к нескольким вопросам.
      Что, собственно, произошло?
      Как это могло получиться?
      Он тщетно доискивался ответа.
      Дежурные наблюдатели уже докладывали о нем тюремному психиатру. На следующей неделе они собирались обратиться еще и к священнику.
      Мауритсон все требовал, чтобы ему чтото объяснили. А священник — мастак объяснять, пусть попробует.
 
      Заключенный лежал неподвижно на нарах во мраке. Ему не спалось.
      Он думал.
      Что же случилось, черт побери?
      Как все это вышло?
      Кто-то должен знать ответ.
      Кто?

 
 
      Этот роман — заключительная часть трилогии о современном шведском студенчестве. Действующие лица вымышлены, но обстановка вполне реальна. За одним исключением: в Лунде нет улицы под названием Судденс-вег. В книге же это одна из многих улиц в большом районе, где все, так или иначе, связано со студенческой жизнью.
       Автор

      В предшествующий вторник

1

      Апрель еще не кончился, целая неделя впереди, а весна давно вступила в свои права.
      Ехать на машине в такую погоду просто нелепо. Поэтому он отправился домой пешком.
      Было половина шестого. День выдался хлопотный, с работы он ушел последним.
      Теперь, полной грудью вдыхая весенний воздух, он слушал птичье щебетанье.
      Вечер, похоже, будет чудесный — теплый, тихий.
      Как хорошо посумерничать в саду. Может, поужинать нынче в беседке? Кофе выпить, а то и по бокальчику пунша. Да, хорошо бы.

2

      Он заметил его на Эстра-Вальгатан. И тотчас узнал. Вон, идет навстречу, правда, по другой стороне улицы. Узнать легко: на нем толстое пальто. Слишком теплое для такой погожей, солнечной весны. Слишком теплое.
      А ведь он вовсе не хотел с ним встречаться.

3

      Мог просто пойти своей дорогой, не подавая виду, что узнал его. Если только он не…
      Так и есть. Конечно.
      Конечно, он тоже узнал его.
      Два разных мира всегда замечают друг друга. Вот именно: два разных мира.
      Он пересек улицу и направился к нему.
      Сейчас они…
      Разумеется. Теперь это неизбежно.

4

      Говорили они недолго, но весьма недружелюбно.
      Внезапно он оборвал разговор, сказав, что продолжать его нет смысла, круто повернулся и зашагал прочь, к дому.
      Собеседник проводил его взглядом, и в голове у него зародилась некая мысль.
 
       В следующий вторник

1

      Тихий, по-весеннему теплый майский вечер.
      Он сделал глубокую затяжку. Сигарета была докурена почти до конца и обжигала губы. Он чувствовал боль; но окурок не бросал.
      Рука не дрожала.
      На коленях лежал пистолет.

2

      Было около половины одиннадцатого, входную дверь уже заперли на ключ. Такса натягивала поводок: невтерпеж было пристроиться у столбика. Она давно облюбовала для своих делишек столб с почтовым ящиком.
      Он глубоко вздохнул. Вздох перешел в зевок.
      Зачем он надел шляпу? Самому странно. Ведь такая теплынь… Он зашагал по улице, а собака продолжала рваться с поводка.
      — Хочешь побегать? — тихонько спросил он. Такса ответила умильным взглядом.
      Он нагнулся и отстегнул поводок.
      Словно в благодарность, собака приглушенно тявкнула и припустила к столбу.
      Ни дать ни взять сарделька с лапками, улыбнулся он.
      — Сарделька… — вполголоса, ласково сказал он, глядя ей вслед.

3

      Ну, наконец-то, подумал он, заметив таксу у столба с почтовым ящиком.
      И стал наблюдать за приземистой фигурой в шляпе.
      Потер подбородок, чувствуя, что каждый нерв напрягся в ожидании.
      Однако он был спокоен. Совершенно спокоен.
      Взял пистолет в левую руку и свесил ее из окна машины. Надо выждать.
      Сейчас он пойдет сюда, мелькнуло в мозгу.
      Все его мысли были сосредоточены на человеке в шляпе, который нагнулся, отстегивая поводок.
      Как же он его ненавидит!
      Человек медленно двинулся следом за бегущей вприскочку таксой.
      Уже скоро, думал он.
      И поднял руку с пистолетом.
      Человек в шляпе шел теперь по мостовой. Вот он миновал уличный фонарь, а затем четко обозначился метрах в двадцати от машины.
      Рука не дрожала.
      Он целился в голову.

4

      Хороший нынче вечер, ни с того ни с сего подумал он.
      Но вечер и правда был хороший.
      Вот ведь дьявольщина, надо же было влипнуть в эту историю. За столько лет, пожалуй, впервые угодил в такую скверную переделку. Если б хоть кто незнакомый, еще куда ни шло. Но теперь… А газетчики? Эти-то о чем думают? Им подавай результат, ясное дело… К тому же спешка. Спешка и погоня за результатом. Черт!.. Вот только… Дознание… ну то, что было на днях… Когда же, черт побери, оно состоялось?..

5

      Пора, решил он. И спустил курок.

6

      Он не понял, что ударило его в затылок. Просто ощутил толчок, резкий толчок, от которого перехватило дыхание. И вот все вокруг словно исчезло, стерлось: время, пространство, мысль.
      Уже ничего, не сознавая, он сделал два шага вперед и тяжело упал на асфальт лицом вниз.
      Когда щека его коснулась мостовой, он уже погрузился в долгий сон без сновидений.

7

      Он взглянул на упавшего.
      Потом быстро втянул руку в машину, сунул было пистолет в карман, но передумал и положил его рядом, на сиденье.
      Повернул ключ зажигания, отпустил ручной тормоз и, включив первую скорость, не спеша покатил прочь.
      Руки не дрожали.
      Чтобы не задеть колесом тело на мостовой, пришлось въехать на тротуар.
      Страшно хотелось курить.

8

      Она слышала выстрел, но вслед за тем донесся шум автомобильного котора, и она решила, что это грохнул выхлоп.

9

      Человек неподвижно лежал на земле.
      Шляпа откатилась в сторону.
      Из раны в затылке толчками лилась кровь. Впрочем, ее было немного.
      Такса осторожно обнюхала хозяина, поняла: что-то случилось. И тревожно заскулила.
      Лизнула безвольную руку на асфальте.
      Испугалась и громко тявкнула.
      Потом уселась рядом, задрала морду и начала выть. Казалось, она плачет.

10

      Что это собака развылась? — подумала она. Странно. В чем там дело?
      Вой не утихал, не прекращался, и, приподняв жалюзи, она выглянула в окно.
      На первый взгляд ничего особенного: улица как улица.
      Затем она посмотрела направо и увидела на асфальте темную фигуру, а секунду спустя до нее дошло — она выпустила из рук жалюзи и бросилась к двери. Замок, как нарочно, заело, но наконец она справилась с ним и выскочила наружу. Побежала к распростертому на земле человеку, к нему.
      Впопыхах потеряла туфлю.
      Остановилась рядом, посмотрела. И только теперь закричала. Громко, истерично. Она увидела кровь.

11

      Теплый майский вечер. Полнолуние. Полицию вызвал мужчина из дома напротив. Он услышал крик.

12

      Вечером во вторник, второго мая 1972 года, патрульная машина, включив мигалку и завывая сиреной, на полной скорости мчалась по улицам Лунда к Судденс-вег, где на мостовой лежал раненый. Было двадцать два часа сорок три минуты.
      Светила луна. Вызвездило. Тихий, мягкий вечер, совсем неподходящий, чтобы стрелять в людей.
 
       В тот день

1

      Праздник весны в Лунде проводят в последний день апреля.
      В 1972 году тридцатое апреля пришлось на воскресенье.
      На площади Тегнерплатс перед зданием Федерации студенческих организаций, там, где стоит памятник Эсай-асу Тегнёру, собрались студенты, чтобы встретить весну.
      Председатель корпорации — он был уже чуточку навеселе — произнес речь.
      Студенческие песни.
      Студенческие шапочки.
      Все вокруг дышало весенней свежестью и надеждой.
      Торжества во славу весны начались с рассветом. Громкие голоса, музыка, веселье — словом, пир горой. Рекой лилось спиртное.
      Но, по мнению полиции, праздник выдался спокойный. Хотя в Федерации и в ресторане «Оке Ханс» не обошлось без драк. И ограбления были: в квартирах, клубах, магазинах — оттуда исчезли стереопроигрыватели, телевизоры, сигареты, вино, деньги. Кроме того, из гаражей угнали несколько машин.

2

      А в понедельник, если не считать, что многие мучились похмельем, все пошло своим чередом.
      В знак протеста против войны во Вьетнаме, против ЕЭС и империализма по улицам прошли демонстранты Красного Фронта.
      С оркестром, флагами и транспарантами проследовали в городской парк колонны социал-демократов. Они тоже протестовали против вьетнамской войны. И вышли на митинг в полном составе.
      На университетской площади собралось больше двух тысяч человек. Все ждали, когда появится ректор.
      А солнце сияло. Почти совсем по-летнему.

3

      Председатель студенческой корпорации обратился к ректору с речью, которую, кстати говоря, сочинил не сам.
      Сначала он обрушился на левых. Потом поделился опасениями насчет рескрипта «Р-68» и его возможных последствий.
      Полицейские Мартинссон и Русён, стоя чуть в стороне, обливались потом в своих черных мундирах.
      Русен пытался слушать речь, но Мартинссон без умолку бубнил над ухом, подробно расписывая, как он провел последний апрельский день. Русен молчал, стараясь по мере сил слушать и его и оратора. Голоса сливались в один.
      — «Р-68», в частности, приведет к усилению… Я и не предполагал, что она вправду приедет. Но ты ведь знаешь, что такое теща… ориентации на рынок труда и жесткому… когда мы ее приглашали, то думали, что у нее хватит ума… ограничению количества учащихся. А ведь это все равно, что решать проблемы… Только хлопала глазами, когда я открыл дверь, и протянула… которых нет… здоровенный букетище… На первый взгляд, разработанные меры вполне отвечают Syxy… ну, я стиснул зубы и взял его… семидесятых годов, а между тем не решаются проблемы сегодняшнего дня. Стоит ли решать проблему безработицы частично и только для… В общем-то, жена у меня вовсе… выпускников университета… не Дура… Такое решение приведет к росту безработицы среди других… Так или иначе, мы сели за стол и… групп населения. Работодатели явно не желают предоставлять… Сконский «аквавит», пиво, водочка к селедке… выпускникам рабочие места, занятые представителями… да, четыре сорта селедки… других категорий населения. Нужно искать совершенно новые пути… Пришлось помочь, наполнить рюмки… решения проблемы безработицы… Закемарила уже после второй рюмашки… среди студентов. Безработица — следствие… Осенью ей стукнет шестьдесят шесть, она малость сектантка… повышенного притока… А потом, когда мы перешли к цыпленку и собирались пить вино, я думал, она откажется, но где там…
      Русен сдался.
      — Давай пройдемся? — предложил он.
      — …и сразу начала икать… Что?
      — Давай, говорю, пройдемся.
      — Что ж, пошли.
      — Ох, и жарища сегодня, прямо пекло, — торопливо сказал Русен, а то ведь Мартинссон — не дай бог! — опять заведет про свою занудливую сектантку тещу, которая, по всему видать, к утру изрядно наклюкалась. А на столе она случайно не плясала? Русен оглянулся по сторонам — Спокойное нынче будет Первое мая.
      — Ага, — согласился Мартинссон, потирая нос. — Не то, что год-другой назад.
      — Н-да…
      — Началось вроде в шестьдесят восьмом? Так, что ли?
      — Точно. В юбилей университета.
      — И пошло… то призывники митингуют…
      — То дома занимают…
      — То разные демонстрации устраивают, черт их разберет какие.
      — Угу.
      — Не-ет, нынче поспокойнее.
      Мартинссон остановился и прислушался к голосу, несущемуся из громкоговорителя.
      — Никак, теперь ректор говорит? — спросил он, по всей видимости забыв о теще.
      — Да, кажись, он.
 
      — …Некоторые полагают, что университеты — это средство политической борьбы, и в экстремальных случаях намереваются использовать их как орудие, которое поможет, например, сокрушить капитализм. Я не вижу необходимости высказываться о целях такого рода деятельности, а вот что касается средств…
 
      Слова, слова, слова, думал Русен, испытывая полное безразличие ко всему, что относится к университету. В его представлении и студенты и университет были связаны исключительно с неприятностями: политикой и демонстрациями.
 
      Это был совершенно особый мир, с которым он соприкасался, только когда надо было охранять приезжающих с визитом послов, надзирать за демонстрантами и очищать занятые дома.
 
      То ли дело раньше! Старослужащие рассказывают, что студенты в ту пору отличались безобидностью и если устраивали проказы, то такие, на которые можно было смотреть сквозь пальцы. Тихо, спокойно. Чуть ли не весело. По-студенчески задорно. Подвыпивший студент куда лучше левого — так они считали. К тогдашнему студенту можно было проявлять снисходительность и терпение. А вот нынешний слишком уж серьезен. Мало того, верит во все, за что борется.
      Волей-неволей голова кругом пойдет.
      До смеху ли тут.
      — …улучшить положение студентов на рынке труда, — гремел динамик. — Когда критика становится чересчур громогласной и доходит до крайности, существует опасность, что не только у ближайшего окружения, но и у широкой общественности возникнет совершенно ложное представление, будто сегодняшние студенты стоят в обществе особняком и требуют для себя как для элиты особых привилегий.

4

      Что ж, звучит разумно, решил Русен, хотя слышал только конец речи.
      Вдруг к весеннему небу взмыла песня. Она смешалась с первой зеленью, со студенческими шапочками и знаменами. Поднялась в голубую высь, к солнцу, струящему мягкое тепло. Песня слилась с жизнью.
      Мелодия была старая, всем хорошо знакомая.
      Зато слова заставили кое-кого испуганно вздрогнуть. Но мало-помалу люди заулыбались и начали пересмеиваться.
 
 
Споем о счастливых былых временах —
отцы наши радостно жили.
А ты, хоть и молод, кругом в долгах,
седой от забот и унылый.
Сулили нам много, да только давно
отправлено все в долгий ящик.
Но в сердце пока надежда жива:
с дипломом в кармане к конвейеру станем!
Пусть Управление рынком труда
деньжонок подкинет и нас переучит,
и нас переучит, да!
 
 
      — Вот какие нынче слова у студенческих песен, — заметил Мартинссон.
      Русен потер нос и буркнул:
      — Н-да…

5

      А когда на город опустился вечер, прогремел выстрел.

1

      Второго мая, во вторник, все они порядком вымотались.
      Кто — они?
      Комиссар уголовной полиции Бенгт Турен. — Человек вспыльчивый, он нередко срывал злость на тех, кто его раздражал. Турен курил трубку, но умеренно, в юности с неплохим результатом бегал на восемьсот метров. Правда, это было в тридцатые годы, а сейчас ему уже сравнялся пятьдесят один. Ростом он невысок. В каштановых волосах заметна легкая проседь. Кустистые брови, толстая нижняя губа. На лице зачастую лежит печать усталости, и в глаза прежде всего бросается длинный нос, похожий на клюв хищной птицы. Лоб пересечен шрамом. Руки большие, с толстыми пальцами, покрытыми темным пушком. Телосложение худощавое.
      Инспектор уголовной полиции Севед Улофссон (отдел по борьбе с особо опасными преступлениями). — Обозначившееся брюшко досаждало больше его жене, Буэль, нежели ему самому. Лоб выпуклый, светлые волосы аккуратно зачесаны назад. С давних пор он приобрел скверную привычку ежеминутно облизывать тонкие губы. Уши слегка оттопыренные, лицо продолговатое, овальное. И вообще он весь длинный: рост приблизительно метр девяносто. Осенью ему стукнет сорок, и он гадал, подарит ему жена тот замшевый пиджак, который он присмотрел, или нет. Дело в том, что по части одежды Севед был немножко сноб. Во-первых, он обожал наряжаться, во-вторых, работать, в-третьих, мастерить авиамодели. А в-четвертых, любил поесть.
      Ассистент уголовной полиции Мартин Хольмберг (отдел по борьбе с особо опасными преступлениями). — Однажды ему сказали, что он похож на Хамфри Богарта. И он это запомнил. Хольмберг молод — тридцать четыре года. Родился в Стокгольме. Из столицы уехал пять лет назад после желудочного кровотечения: открылась язва. Перебрался в Лунд. Здесь ему понравилось: есть масса возможностей удовлетворить свой интерес к людям. С окружающими он сходился легко. В первую очередь, наверно, потому, что собеседник — кто бы он ни был — неизменно читал в его взгляде живейшее внимание. К тому же его светлые глаза смотрели мягко, и женщины — в особенности женщины — проникались к нему доверием, даже находили его привлекательным. Он из тех людей, кому охотно и без утайки расскажешь обо всем. Свои волнистые темные волосы он зачесывал на косой пробор и носил пышные бакенбарды. Фигура коренастая. Ходит он слегка вразвалку и жалуется на аллергию и одышку. Слишком много курит и всем без исключения кажется человеком энергичным.
      Инспектор уголовной полиции Осборн Бекман (на-учцо-технический отдел) — Разговаривая, Бекман вечно ковырял в ухе. Лицо у него почти совершенно круглое. На носу — очки в металлической оправе. С виду он нередко казался мрачным. Может, из-за одежды, так как почти всегда ходил в сером костюме. Или из-за грустного взгляда. Или оттого, что постоянно выглядел небритым. Уже через пять минут после бритья его щеки и подбородок приобретали сизый оттенок. На этой почве у него выработался, чуть ли не комплекс.
      Ассистент уголовной полиции Курт Линдваль (научно-технический отдел). — Ухоженная шкиперская бородка говорила о том, что из него явно получился бы отличный военный. Но с неизменной носогрейкой в углу рта он больше смахивал на рыбака из Бохуслена. А с трубкой он практически не расставался. Еще он питал пристрастие к темно-синему цвету и обыкновенно носил темно-синий вельветовый костюм и темно-синюю спортивную рубашку. Волосы у него угольно-черные и всегда коротко подстрижены. Коллеги подозревали, что он каждую неделю наведывается в парикмахерскую. Темно-синее подчеркивало бледность кожи. Он страдал нарушением пигментации и из отпуска всякий раз возвращался краснолицым, что очень ему не шло. Однако через неделю нормальный белый цвет лица восстанавливался. Казалось, его раз навсегда загримировали под Гамлета. Только голос у него был совсем не актерский, и дикция тоже: Линдваль пользовался на редкость неразборчивым вариантом скон-ского диалекта.
      Накануне вечером, без пятнадцати десять, они выехали на место происшествия.
      Сигнал поступил в четверть десятого.
      Принял его Хольмберг, который дежурил по отделу. Выслушав сообщение, он решил, что ситуация требует немедленного выезда опергруппы, и позвонил Турену.
      — Привет! Тут такое творится! — возбужденно прокричал он в трубку.
      — Ну, что еще? — недовольно буркнул Турен. Язык у него чуточку заплетался.
      Улофссона известил дежурный по управлению. Он же вызвал двух сотрудников НТО.
      Только около трех ночи им удалось сделать перерыв и немного вздремнуть.
      К тому времени кое-что прояснилось. До некоторой степени.
      Наутро вид у всех был заспанный. А Турен вдобавок мучился похмельем.
      Улофссон, бог весть почему, прямо-таки со стыда сгорал, вспоминая невнятное бормотанье, пустой взгляд и сумбурные рассуждения комиссара в понедельник вечером.
      Какого дьявола? — уговаривал он себя. Разве сотруднику полиции нельзя расслабиться? Откуда он, черт побери, мог знать, что Фрома ухлопают? Именно вечером. И как назло, именно Фрома. Именно его…

2

      Утро во вторник выдалось по-весеннему безмятежное, но отнюдь не для сотрудников полиции.
      — Давайте-ка еще раз прокрутим все с самого начала, — сказал Турен, — а потом опросим свидетелей и попытаемся найти хоть какую-нибудь зацепку.
      Совещание проходило за большим столом в кабинете комиссара.
      — Севед, может быть, ты?
      — Хорошо. — Улофссон положил перед собой пачку исписанных листов. — Итак, все началось вчера вечером, в двадцать один пятнадцать. По телефону девяносто-ноль-ноль-ноль дежурному сообщили, что три минуты назад кто-то стрелял в директора Эрика Вальфрида Густава Фрома… — Улофссон излагал факты в своей обычной манере — сухо и деловито. Кое-кому это здорово действовало на нервы. — После этого опергруппу подняли по тревоге.
      В двадцать один ноль-ноль Фром, его жена Анна и сын Курт Рогер с невестой вернулись из своего загородного коттеджа в Эстерлене. Машину — «мерседес двести двадцать»— вел сын. Их гараж расположен в глубине двора, за домом. Фром вышел из автомобиля у ворот, сославшись на то, что должен срочно позвонить своей секретарше Инге Йонссон.
      Поставив машину, сын вместе с женщинами начал выгружать вещи. Когда они уже хотели нести походные причиндалы в дом, раздался выстрел. Все трое бросились к дому и увидели: входная дверь широко распахнута, через калитку выходит какой-то человек, а Фром навзничь лежит на пороге.
      Потом с улицы донесся шум отъезжающего автомобиля. Фром был ранен. Из отверстия в груди текла кровь.
      Анне Фром стало дурно, она потеряла сознание. Невеста сына едва успела подхватить ее, иначе она бы упала. Курт Рогер Фром опустился на колени возле раненого и пощупал пульс. Пульс был, хотя и слабый. Затем он вызвал «скорую» и позвонил в полицию.
      Вернувшись, он еще раз проверил пульс.
      Пульса не было.
      Вместе с невестой они перенесли мать в дом, уложили на софу и стали ждать полицию.
      Первыми на Студентгатан к вилле Фрома прибыли две патрульные машины. Следом подъехала «скорая».
      Еще через двадцать минут появились, Турен, Улофссон и Хольмберг. Тремя минутами позже — Бекман и Линд-валь. А через восемь минут — судебный медик.
      Предварительное расследование показало, что Фром скончался почти мгновенно, так как пуля вошла в сердце.
      Был произведен осмотр места происшествия и по мере возможности опрошены свидетели.
      Все они слышали шум отъезжающего автомобиля. Но только сын, по его словам, смутно припоминает, что, сворачивая во двор, видел на улице какую-то машину.
      Вот что сообщил Улофссон, по обыкновению сухо и деловито.
      Хольмбергу эта его манера действовала на нервы.
      Он смертельно устал и находился в прескверном расположении духа. Мало того, что чуть не до рассвета работал, так нет же, пришел домой, а у дочки — ей не было и года — разболелся животик, и она всю ночь хныкала. Они с Черстин по очереди сидели возле малышки. Поэтому спал он всего-навсего час с четвертью. А утром девочка повеселела: боль как рукой сняло. Хольмберг зевнул.
      — …как я уже говорил, они видели стрелявшего только со спины. Но, тем не менее считают, что это мужчина. Неуверенность вызвана темнотой. Вот, пожалуй, и все.
      — Ну-с, — сказал Турен. — Значит, складывается примерно такая картина: некто звонит у двери Фрома в четверть десятого вечером первого мая, а когда Фром отворяет дверь, этот некто стреляет ему в сердце, после чего спокойненько садится в машину и уезжает. Стрелявший… этот некто… нам неизвестно, кто он… пока. И неизвестно, почему он стрелял. Черт побери! Вот ведь дьявольщина!
      Он знал Фрома. Лично. По клубу «Ротари».
      И начальник полиции тоже его знал.
      «Это ужасно», — сказал он ночью по телефону в разговоре с Туреном.
      Турен слышал, как НП безуспешно старается унять дрожь в голосе.
      «Фром убит, — продолжал НП. — В голове не укладывается… Кошмар какой-то. Звонят у двери и убивают. Просто так…»
      «Едва ли это сделано просто так».
      «Да… да, конечно. Просто так не могло быть. Но я действительно не могу понять, в чем причина. Какой-нибудь психопат, не иначе. След есть?»
      «Нет. Я же говорил. Пока нет… ни черта».
      «Дело дрянь».
      «Гм».
      НП помолчал. Потом тихо сказал:
      «Видишь ли, я его знал».
      «Понимаю. Я тоже…»
      «Конечно… Конечно. Ты тоже».

3

      — Директор Эрик Вальфрид Густав Фром, — по бумажке читал Турен, впервые за это утро, набивая трубку. — Родился двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года. Таким образом, ему было пятьдесят восемь лет. Владелец фирмы А/О «Реклама», а это… как вам, может быть, известно, одно из крупнейших в южной Швеции предприятий такого профиля. Контора фирмы размещается на Стура-Сёдергатан в желтом трехэтажном доме. Если не ошибаюсь, сотрудников там человек двадцать.
      Он умолк и как будто задумался.
      Повертел трубку в руке, потом раскурил.
      — Но черт меня возьми, — тихо продолжал он, — зачем какому-то сумасшедшему вздумалось стрелять в хозяина рекламной фирмы? Это выше моего разумения.
      — Он что, известная шишка? — поинтересовался Хольмберг, в первый раз за это утро открывая рот.
      Турен взглянул на него и легонько кивнул.
      — Известная шишка?.. Пожалуй. Он активно сотрудничал в УКПШ. Как правило, обеспечивал им перед выборами агитационную кампанию. Был депутатом муниципалитета и членом комиссии по организации досуга, состоял в клубах «Ротари» и «Лайонс». Словом, фигура в Лунде весьма заметная.
      — Только нам от этого не легче.
      — Что верно, то верно.
      Именно такие соображения и навели НП на мысль, которой он прошлой ночью поделился с Туреном.
      «Как, по-твоему, может, нам обратиться за помощью в Центральное управление?»
      «Я и сам об этом думал. Но сейчас еще рано. Попробуем своими силами. Не выйдет, тогда… А пока рано. Мы ведь не первый раз имеем дело с убийством».
      «Так-то оно так, только раньше масштаб был другой».
      «Масштаб… Убийство остается убийством. Хотя я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду…»

4

      — Ох, — вздохнул Хольмберг. — Никуда не денешься, надо браться за работу, да поживее… как говорится, засучив рукава.
      — Да. Время не ждет, — заметил Турен. — К тому же… Фром был отличный старикан.
      — Пятьдесят восемь… Какая же это старость? — задумчиво вставил Хольмберг.
      Он подпер голову руками, попробовал собраться с мыслями и, не надеясь, что эта попытка увенчается успехом, сказал:
      — Тот тип — видимо, можно считать, что это мужчина, — скорей всего, подкарауливал Фрома… дожидался, когда он вернется из-за города. Значит, мы имеем дело с тщательно продуманным, предумышленным убийством. А что касается машины… Стало быть, он ждал в машине, видел, как они вернулись, и, наверное, заметил, что Фром вылез из автомобиля и один вошел в дом. Тогда он тоже подошел к двери и позвонил… зная, что откроет именно Фром, ведь больше никого в доме не было. Нет, какова изощренность, а?
      — Н-да. — Улофссон пожал плечами. — Черт, понять бы, почему…
      — Слушай, Бенгт, сколько лет существует это реклам ное бюро? — спросил Хольмберг.
      — Точно не скажу, но, помнится, оно возникло в конце сороковых годов.
      — Та-ак…
      — И с ним никогда не было никаких хлопот? — поинтересовался Улофссон.
      Турен медленно покачал головой:
      — Нет… А что ты имеешь в виду?
      — Сам не знаю… Но ты ведь знал Фрома. Что он был за человек? В частной жизни?
      Турен слегка улыбнулся. Собственно, даже не улыбнулся, а чуть раздвинул губы.
      — Под скорлупой? Немного упрямый, пожалуй. И весьма чопорный. Но если его как следует расшевелить, он вел себя по-настоящему непринужденно. Я бы сказал, он умел быть душой общества и играть первую скрипку. Иной раз создавалось впечатление, будто он нарочито стремится привлечь к себе всеобщее внимание…
      — И у него были смертельные враги?
      — Ну, это уж ты хватил!..
      Но ведь кто-то его убил, подумал Улофссон.
      — Но ведь кто-то его убил, — сказал Хольмберг.
      — Понимаю. И все же ответ будет отрицательным. Все же. Не представляю, чтобы кто-то испытывал к нему, мягко говоря, такую неприязнь, что решился на убийство. По-моему, это невозможно.
      — Просто ты его знал, в том-то и дело, — заметил Улофссон. — Может, это связано с политикой?
      — С политикой?
      — Да. Точнее, с муниципальной политикой.
      — Не думаю. А почему ты спрашиваешь?
      — Сам знаешь, как бывает с политиками на ответственных постах.
      — Да брось ты. В Лунде такого не случается. Это тебе не Штаты. И потом, разве он занимал сколько-нибудь ответственный пост?
      — Гм… Впрочем, тебе видней, ты ведь его знал.
      — «Знал, знал»! Вот заладил! — рассердился Турен. — Я, черт побери, знал его не так уж близко. Раз в неделю виделись в «Ротари», иногда сталкивались в городе, разговаривали. И все. Тем не менее, мне казалось, что мы чем-то близки друг другу. Ну, на праздниках раз-другой встречались. Людей вроде него и знаешь, и в то же время не знаешь. Черт, ну как бы тебе это объяснить?!
      Досадливо передернув плечами, комиссар прикусил трубку.
      Он и сам пока не сознавал, что убийство знакомого почти полностью парализовало его энергию. Он очутился в тупике. И совершенно не понимал почему. А что хуже всего — никак не мог до конца осмыслить, что человека, которого он знал, жестоко и хладнокровно убили. Так ведь не бывает.
      Он был не в своей тарелке. И чувствовал себя дураком.
      — Черт! — воскликнул он, стукнув по столу. — А у вас, Курт и Осборн, что-нибудь есть?
      — Нет, — отозвался Бекман. — В общем, ничего. Труп у Фритце на вскрытии, а место преступления, собственно, таковым и не назовешь. Ни единого отпечатка пальцев, в том числе на звонке… То ли он нажал на кнопку локтем, то ли был в перчатках… хотя и пистолет сгодится… Следов обуви тоже нет — ни в пыли, ни в крови, ни на гравии… Дорожка тщательно утрамбована.
      — Та-ак, — со вздохом проговорил Турен. — Вот ведь дьявольщина, абсолютно не за что зацепиться… Дрянь дело, хуже быть не может. Никаких конкретных улик. Только труп. И больше ничего, хоть ты тресни. Только труп…
 

5

 
      Совещание началось в половине девятого утра.
      А в десять закончилось. Но толку чуть — ничего нового так и не придумали.
      Решили только, что Турен побеседует с женой и сыном Фрома и с невестой сына и что Хольмберг с Улофссоном прощупают сотрудников фирмы.
      Перед уходом Турену пришлось еще четыре раза объясняться по телефону. С репортерами местных газет. И каждому он сообщил, что пока ему нечего сказать прессе, но во второй половине дня состоится пресс-конференция.
      — У вас есть какой-нибудь след? — спросил репортер «Квельпостен».
      — Я сказал, приглашаю на пресс-кон…
      — Но неужели, — перебил газетчик, — вы ничего не сообщите для ближайшего номера?
      — Мы ведем следствие, — ответил Турен. — Так и напишите.
      Он положил трубку и послал ближайший номер к черту.
      Однако делать этого не следовало.
      Комиссар обычно не читал «Квельпостен», называя ее про себя бульварной газетенкой. Но после обеда зашел Бекман и показал ему следующее:
      — ЛУНДСКАЯ ПОЛИЦИЯ ДЕЙСТВУЕТ ВСЛЕПУЮ. НИКАКИХ СЛЕДОВ УБИЙЦЫ, — прочитал Турен.
      Содержание коротенькой заметки отнюдь не улучшило его мрачное настроение.
      «Лунд (Квп). По данным лундской полиции, нет никаких следов, которые позволили бы разыскать преступника, застрелившего вчера вечером пятидесятивосьмилетнего директора Эрика Фрома. „Мы ведем следствие“, — вот единственный ответ полиции на все вопросы.
      А это означает, что полиции вообще не за что зацепиться. Таинственная история встревожила лундцев. Ведь совершенно очевидно, что преступник опасен для общества.
      И, тем не менее, зацепиться не за что…»
      Турен скомкал газету и швырнул ее в стену.
      — Сволочи! — глухо пробормотал он.
      — В последних известиях у них то же самое, — осторожно сообщил Бекман.
      На пресс-конференции комиссар не преминул высказать репортеру «Квельпостен» все, что думает о нем в частности и о его газете в целом.
      Но до той поры он еще несколько часов работал со свидетелями.

1

      На Студентгатан, у виллы Фрома, он вышел из машины и сунул в рот трубку.
      Потом огляделся по сторонам.
      Улица, где располагалась вилла Фрома, была застроена солидными старыми особняками.
      Двух- и трехэтажные здания, сам вид которых уже говорил о благосостоянии и роскоши. Фромовский дом — трехэтажный, белый — утопал в зелени.
      Вдоль фасада тянулась нарядная грядка, засаженная цветами, а лужайку украшали две раскидистые яблони.
      На окнах — плотные гардины, на подоконнике — безделушки: фарфоровые собачки, подсвечник. Гардины белые, с синим рисунком.
      Посреди ухоженного газона флагшток с приспущенным шведским флагом. Й особняк и сад, казалось, были погружены в траур.
      Возле флагштока нечто вроде статуи, как будто амурчик.
      У Турена не возникло ни малейшего желания войти в сад и погладить амурчика по головке.
      Он скользнул взглядом по соседним домам: тяжеловесные, внушающие почтение.
      Все вокруг дышало забытой, оцепеневшей в неподвижности идиллией.

2

      Он позвонил.
      Дверь открыл молодой человек.
      — Да? — На лице его отразилось легкое любопытство.
      — Добрый день, — сказал Турен. — Я…
      — А-а… Добрый день.
      — Помните, я был здесь сегодня ночью.
      — Да, конечно. Теперь припоминаю. Извините, что я не сразу… Но тут столько всего…
      — Ну что вы. Я понимаю.
      — Как дела? В смысле: вы сдвинулись с мертвой точки?
      — Расследуем…
      — И уже есть какие-нибудь результаты? Улики?
      — Расследуем… пока…
      Молодой человек был Рогер Фром, сын убитого.
      Высокий, бледный, с короткими светлыми волосами, в толстых темных очках, в темном костюме с галстуком.
      Глядя на него, не сразу скажешь, что он почти сутки не спал.
      В левой руке Рогера дымилась сигарета.
      Они молча смотрели друг на друга.
      — Можно войти? — сказал наконец Турен. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
      — Это необходимо? Прямо сейчас? Мама устала, не стоит тревожить ее без особой надобности, ей нужен покой. Ведь такой удар… для нее… и для всех нас…
      Турен держал трубку в руке, чувствуя ладонью тепло головки. Приятное тепло.
      Он вдруг отчетливо понял, как неуверен в себе и как устал, и все показалось ему совершенно бессмысленным.
      В глубине души его не оставляло ощущение, что эта улица, и дом, и парень в дверях разительно напоминают какой-то детективный роман, прочитанный очень давно. Роман, в котором действовали английские аристократы, а полиция была до смерти рада, если ей вообще позволяли задавать вопросы.
      Забавно, что он вспомнил сейчас именно этот детектив…
      Он редко читал книги, а детективы и подавно. Тот роман показался ему глупым, оттого что полиция выглядела в нем скопищем дураков и лакеев.
      Теперь же он сам чувствовал себя не то идиотом, не то лакеем, которому милостиво позволяют заниматься своим делом. Просто зло берет.
      В довершение всего им овладело полное безразличие.
      — Знаю, — сказал он. — Знаю, для вас день был весьма тяжелый. Но ведь и для нас тоже. Полиция бросила на расследование этого дела все резервы. Нам необходимо разобраться, и любые сведения могут оказаться очень важными. Так можно войти?
      — Значит, пока все безрезультатно?
      — Что, черт побери, прикажете, преподнести вам результат на блюдечке с голубой каемочкой?! — перебил Турен. — Вы видели того человека только со спины, да еще в темноте. Как же мы можем его разыскать? По мановению волшебной палочки или полицейского удостоверения? Надо докапываться… в том-то и заключается работа полиции. Мы не в состоянии добиться результата, если нам не дают работать так, как надо, и теми методами, какие мы сами считаем нужными. Наша задача — выследить человека, который стрелял в вашего отца. Мы заинтересованы в поимке преступника не меньше, чем вы — в аресте убийцы. Можно войти?
      Комиссар разозлился. И, обнаружив это, даже обрадовался. На время злость вывела его из апатии.
      Рогер Фром посмотрел на Турена, и его усталые глаза как-то странно блеснули.
      Он молча шагнул в сторону.
      Турен вошел в дом, снял шляпу и хотел было отдать ее Рогеру, но тот, не обратив внимания на его жест, проследовал по коридору в большую комнату на первом этаже.
      Со шляпой в руке Турен направился за ним.
      В доме было душно, видимо, давно не проветривали.
      В комнате сидела вдова. Когда Турен появился на пороге, она встала и протянула ему руку.
      — Бенгт… — всхлипнула она и расплакалась.
      — Может быть, вам все-таки зайти попозже? — начал Рогер. — Вы же видите, комиссар, мама…
      — Нет, Рогер. Все хорошо… со мной все в порядке… Анне Фром было пятьдесят пять, но из-за маленького роста она выглядела лет на десять моложе. Светлые, почти желтые волосы. Большие голубые глаза, маленький рот. Худая, прямо как щепка, с едва обозначенной под черным платьем грудью. Платье недлинное, чуть ниже колен. Сухие, даже какие-то хрупкие на вид икры обтянуты тонкими черными чулками. Легкие туфли без каблуков. На шее нитка жемчуга.
      Обычно глаза ее светились живостью и весельем.
      — Очень жаль, но я вынужден вас потревожить, — сказал Турен. — Работа не ждет, мы делаем все, что в наших силах, чтобы раскрыть…
      — Понимаю… — проговорила она своим звонким голосом, выдававшим, что родом она из Блекинге. — Садись… вот сюда. — Она показала на одно из кожаных вольтеровских кресел.
      — Благодарю.
      Они не были близко знакомы. Несколько раз встречались на рождественских балах да временами сталкивались невзначай на улице или в магазине.
      — Вы напали на след? — спросила она. Он покачал головой.
      — Пока тут все — одна большая загадка. Зацепиться практически не за что. Надо скрупулезно выяснить все детали, ведь даже самая крохотная может дать нам ключ.
      — Какой-то безумный кошмар. Не представляю, кто мог это сделать… Нет совершенно никаких причин…
      Эту фразу он уже слыхал.
      «Нет совершенно никаких причин» — так все всегда считают.
      — Понимаю, каково вам… Но причина была, хотим мы этого или нет. В противном случае ничего бы не произошло.
      Перехватив ее взгляд, он понял, что она не поверила.
      — Наверняка психопат, — сказала она.
      Турен посмотрел на сына, который стоял возле окна спиной к ним.
      — У него не было врагов, — без всякого выражения проговорил тот.
      Турен промолчал. Внезапно Рогер обернулся.
      — Причин не было! — выпалил он. — Это же дикость, неужели вы не понимаете?.. Такое мог совершить только безумец…
      — Зачем он собирался звонить секретарю?
      Не ожидавший такого вопроса Рогер осекся и попробовал вспомнить, о чем же вчера шел разговор.
      — Не знаю. Он сказал только, что надо позвонить, пока не поздно.
      — Но он явно торопился.
      — С чего вы взяли?
      — Он поспешил выйти из машины, не доехав с вами до…
      — Так ведь он не обязательно торопился к телефону. Может, ему, извините, надо было в туалет.
      Турен хмыкнул.
      — Он временами жаловался на мочевой пузырь, — пояснила Анна Фром.
      — Вот как. А с фирмой у него в последнее время было много хлопот?
      — Там всегда хватало дел, — сухо отозвался Рогер.
      — Он рассказывал вам о них?
      — Очень-очень редко.
      — В последнее время он был занят больше обычного?
      — По-моему, нет.
      — Но…
      — Нет. Я ничего такого не припомню. Все было как всегда.
      — Да-да, слышу. Он ничего особенного не говорил в последнее время?
      — Особенного?.. — повторила вдова. — Нет. А что, собственно, ты имеешь в виду?
      — Он нервничал?
      — Нет…
      — Выглядел обеспокоенным?
      Она медлила с ответом, пытаясь вспомнить последние недели мужа. Потом качнула головой.
      — Вчера за городом он был как всегда. Смеялся и, по-моему, просто отдыхал. Ни намека на озабоченность, и вообще…
      — Ну а о делах или о проблемах каких-нибудь он не говорил?
      — Нет.
      — О деловых контактах? О людях? О ком-нибудь? Не упоминал насчет фирмы или насчет чего-нибудь связанного с фирмой?
      — Вчера?
      — Вообще в последнее время.
      — Нет…
      Комиссар вздохнул и прикрыл глаза. Действительно, кошмар, дурной сон. Ощущение нереальности происходящего. Словно говоришь в глухую стену.
      Турен даже не разозлился. Только вконец упал духом.
      Он чувствовал, что Эрик Фром ускользает от него. Эрик Фром как человек.

3

      Турен вышел на улицу. Он был недоволен собой и не мог отделаться от впечатления, что оба — вдова и сын, но больше всего, конечно, сын — не доверяют ему. Или не принимают его по-настоящему всерьез.
      Они будто молча любопытствовали: а что вы, собственно, делаете? И что вы можете сделать? Разве не ваша задача предупреждать подобные случаи, следить, чтобы ничего такого не происходило.
      Турен расследовал убийство не впервые.
      Два года назад ему пришлось в течение сравнительно короткого времени заниматься сразу двумя убийствами. Так что опыт у него был.
      Вместе со своими сотрудниками он терпеливо распутал оба преступления. Призвав на помощь здравый смысл, умение логически рассуждать и делать обоснованные выводы. Но тогда у него в руках были неопровержимые улики, был след.
      Не то, что сейчас. Тогда они имели дело с вполне определенным кругом лиц — со студентами. А теперь…
      Ведь ни единой зацепки, указывающей, где искать преступника.
      Среди обывателей? В рекламных кругах? Где?
      Ни единой зацепки. Ничего конкретного.
      Где у них тут въездные ворота?
      Терпение, терпение… Рано или поздно…
      Он сел в машину и оперся локтями о руль.
      Обхватил голову руками. Вздохнул.
      Терпение, терпение — вот что главное.
      Терпение-корпение, скаламбурил он про себя.
      Где же стояла машина убийцы? Здесь? Вот на этом месте? Да?
      Он сидел тут и ждал? Терпеливо ждал? В самом деле?
      Определенно… предположительно…
      И как долго, а?
      Может быть, много вечеров подряд?
      Терпение… Ждал…
      Ждал? Удобного случая? Откровения? Вдохновения?
      Толчка к убийству?
      Он… Да, это явно был мужчина…
      Интересно, готов протокол вскрытия или нет?.. Пуля…
      Что-то она скажет?.. Кроме калибра и системы оружия…
      Откуда он взял оружие?
      Достать пистолет не такое простое дело.
      Украл? Купил? Украл… купил… украл… купил…
      Может, есть еще какой-нибудь вариант?
      И почему… вернее, но почему? Почему, черт бы его побрал?!
      Стиснув зубы, он потер глаза кончиками пальцев. Отбросил со лба волосы и прикусил нижнюю губу. Почесал мизинцем в ухе, зевнул. Бросил взгляд на небо.
      Ни облачка. Тепло.
      Необычайно тепло для этого времени года.
      Почти ни звука кругом, только тишина улицы, по которой очень редко ездят автомобили.
      Весь мир будто замер без движения. Совсем как мы, подумал он.
      Легонько стукнул себя кулаком по лбу.
      И едва не подскочил от испуга, когда мимо промчалась и скрылась за углом какая-то машина.
      Автомобиль?
      Как же все-таки было с автомобилем?

4

      Он вылез из машины и снова вошел в калитку. Позвонил. Дверь и на этот раз открыл Рогер.
      — Опять я.
      — Вижу. Что вам угодно?
      — Вы не обратили внимания, на вашей улице не стояла машина? Я имею в виду не вчера, а вообще?
      — Когда, например?
      — Все равно… когда угодно. Может, даже несколько вечеров подряд. Машина, появление которой вас озадачило, которой не положено тут стоять. Ведь в большинстве здешних домов есть гаражи, и соседи не бросают автомобили на улице. Ну, как? Не видели вы такой машины?
      — Да вроде нет… Я об этом не думал.
      — А ваша матушка? Может быть, она…
      — Мама! — позвал Рогер.
      Вдова вышла в переднюю, и Турен повторил свой вопрос.
      — Автомобиль? Что-то не припомню… Нет…
      — В котором кто-нибудь сидел, или стоял рядом, или… А?
      — Нет. — Она тряхнула головой. — Нет. Ведь на улицу смотришь так редко.
      С ними все ясно, подумал Турен и огляделся по сторонам. Может, соседи? Может, кто из соседей что-нибудь видел?
      Дверные звонки, так непохожие друг на друга: то глухо жужжащие, то пронзительные, то звенящие, как колокольчики, то гудящие, как туманный рупор. Кое-кто был дома.
      Удивленные взгляды, вопросы, ответы.
      И вдруг — неужели зацепка?
      — Ну, коли уж на то пошло, я действительно обратила внимание на одну машину. Несколько вечеров подряд она стояла вон там.
      Турен вздрогнул.
      — Та-ак… И сколько же раз вы, фру… если не ошибаюсь, Нордлунд?..
      — Да, Нордлунд.
      — …ее видели?
      — Сейчас скажу. — Она задумалась. — Пожалуй, раза три-четыре.
      — А когда вы заметили ее впервые? Не припомните?
      — Э-э… — Она выпятила губы. — Кажется, в прошлый четверг… Да, в четверг. Я возвратилась около половины девятого, хотела въехать во двор, а эта машина загоражи вала въезд.
      Она отвернулась и посмотрела на улицу.
      Дом Нордлундов стоял наискосок от виллы Фрома, которую было хорошо видно из окна, деревья ее не заслоняли.
      — Значит, говорите, в прошлый четверг?
      — Да.
      — Ну и что дальше? Водитель отогнал машину?
      — Конечно. Он ведь сидел внутри. Понял, что мешает, и отогнал.
      — Он? Выходит, это был мужчина?
      — Да. Я абсолютно уверена. Мужчина, я точно видела.
      Турен причмокнул губами и задал следующий вопрос:
      — Фру Нордлунд, вы не помните, как он выглядел?
      — Явидела только голову и верхнюю часть тела. Но он курил. Это я заметила. А больше… Нет, пожалуй, все. Собственно, у меня не было причин его разглядывать. Он ведь отогнал машину. И я не слишком задумывалась об этом. Решила, что он попал сюда случайно.
      — А потом? Когда вы увидели его снова?
      — Забавно… Следующим же вечером. В пятницу.
      — Следующим вечером?
      — Да. Около десяти. Яопускала жалюзи на втором этаже, выглянула в окно и увидела автомобиль. Тот же самый.
      — А какой он марки? Вы не обратили внимания?
      — «Вольво-седан сто сорок четыре».
      — «Вольво-седан сто сорок четыре»… — повторил Турен.
      — И стоял он на том же месте. У наших ворот. Тогда я не придала этому значения. Кажется, только подумала, что владелец, наверно, провожает домой свою девушку.
      — Но ведь в таком случае он не должен был ставить машину у ваших ворот. Он бы, скорее всего, остановился у дома девушки.
      — Да, это верно.
      — Вы не заметили, какого он возраста? Женщина замялась.
      — Молодой?
      — Как вам сказать. Пожалуй, лет двадцати пяти — тридцати.
      — Ну, а в следующий раз когда вы его видели?
      — Господи! — Она всплеснула руками. — Это же было в субботу!
      Турен потер подбородок.
      — А потом вечером в воскресенье?
      — Простите?
      — Я имею в виду, четвертый раз — в воскресенье?
      — Нет.
      — Вот как?
      — В воскресенье нас не было дома. Ездили в гости и вернулись поздно, около двенадцати. И на другой день — первого мая — тоже. Опять были в гостях. И опять приехали домой около полуночи. А тогда и тут и у Фромов уже кишмя кишела полиция. Мы узнали обо всем от соседей. Бедняга Фром… Страшно… Ночью хоть вовсе спать не ложись… Неужели это тот, из автомобиля?
      Она широко раскрыла глаза.
      — Не исключено, — со вздохом сказал Турен. — Вполне возможно, что это и был преступник. Так как же было в субботу? Когда вы его увидели?
      — Как и в пятницу, я заметила машину в окно. Открыла проветрить и заметила. Она стояла на той стороне улицы, перед виллой Фрома. Я решила: у них, наверно, гости.
      — А накануне вечером вы подумали: кто-то провожает свою девушку?
      — Я только сейчас сообразила, что машина была та же.
      — Но…
      — Да-да, — перебила она. — В четверг и в пятницу я обратила внимание, что автомобиль один и тот же. А в субботу просто отметила: дескать, у виллы Фрома стоит машина. Мне в голову не пришло раздумывать, та это или не та. Увидела машину и решила, что у Фромов гости. Только сейчас, разговаривая с вами, я поняла, что машина, скорей всего, была та же самая.
      — Какого она цвета?
      — Темная… — Фру Нордлунд помедлила. — Синяя или черная. Нет, пожалуй, все-таки синяя. Я не разобрала, темно ведь было.
      — Темно-синий или черный «вольво-седан сто сорок четыре». А водителя вы видели только вечером в четверг?
      — Да, — кивнула она. — Только вечером в четверг.
      — Простите, вы рассказали об этом нашим сотрудникам вчера вечером?
      На месте преступления делать было особенно нечего, поэтому Бекман и Линдваль обошли соседние дома и опросили жильцов. Будить почти никого не понадобилось. Чуть ли не все высыпали на улицу.
      Каждому был задан единственный вопрос: что он заметил?
      Одни слышали какой-то грохот, других выгнал из дома вой полицейских сирен.
      Никому в голову не пришло связать грохот с выстрелом. Мало ли что грохочет: автомобильный выхлоп, ракета, пугач. Ни один не догадался, что на улице стреляли.
      О машине речи вообще не было. Раз уж соседи не подумали о выстреле, на автомобиль они и подавно не обратили внимания, да и с какой стати? К такому выводу, по всей вероятности, подсознательно пришли Бекман и Линдваль. Во всяком случае, насчет автомобиля они не спрашивали.
      Только три свидетеля — вдова Фрома, его сын и невеста сына — слышали на улице рев автомобильного мотора. Но лишь Рогер смутно припоминал, что, въезжая во двор, как будто видел у тротуара какую-то машину. Однако он не придал этому значения.
      Ни Анна Фром, ни Биргитта Карлссон ничего не заметили. По их словам, обе слышали только шум мотора.
      Короче говоря, Линдваль и Бекман про машину не спрашивали.
      Поэтому фру Нордлунд и ответила:
      — Рассказала? Так ведь никто об этом не спрашивал. Когда полицейский, который ходил по домам, пришел сюда и узнал, что мы только-только вернулись, он сказал: «А-а, ну тогда вы наверняка ничего не знаете». И распрощался.
      Хороша результативность, буркнул про себя Турен.
      — Как вы думаете, вы бы узнали того человека, если б увидели его еще раз?
      — Я, право, затрудняюсь. Вряд ли, — наморщив лоб, с сомнением проговорила она. — Думаю, это маловероятно.
      — Но все-таки может быть? Турен кашлянул.
      — Нет, подумать только… Выходит, в той машине сидел убийца?
      — Пока не знаю… я ведь уже говорил вам… Но чем черт не шутит. Приходится учитывать и такую возможность.
      Он поблагодарил за помощь и откланялся.
      Надо обязательно зайти сюда вечером еще раз, решил он. И потолковать с теми, кого я не застал. Вполне возможно, что кто-нибудь еще…
      Он вернулся на виллу Фрома и позвонил.

5

      — Опять вы? В чем дело? Неужели нельзя оставить нас в покое? Разве вы не понимаете…
      Открыл, естественно, не кто иной, как Рогер.
      — Я все понимаю и, право же, очень сожалею, но мне необходимо кое-что уточнить…
      — Как насчет того, чтобы подумать и выспросить сразу обо всем, а не названивать у двери каждые пять минут?
      — Я уже сказал: очень сожалею. Но все это не так просто… Я имею в виду расследование. Сплошь и рядом всплывают новые вопросы.
      — Да-да, — нетерпеливо сказал Рогер. — Что же вы хотите?
      Турен сообщил, о чем он узнал в доме напротив.
      — А вы, значит, не обратили внимания на машину? Вы уверены?
      — Я и сегодня сказал, и вчера вечером тоже говорил, что видел какую-то машину, когда подъехал и собирался свернуть во двор. Вы же только что были здесь и расспрашивали об этом треклятом автомобиле!
      — Да, помню. Но на всякий случай подумайте. Еще разок.
      Рогер хмыкнул. Потом молча прислонился к дверному косяку и засунул руки в карманы. Взгляд его стал рассеянным: он вспоминал.
      — Не-ет, — наконец протянул он, — не-ет.
      — Не помните?
      — Нет. Хоть убейте, не помню никаких машин… кроме вчерашней. Вы же не станете утверждать, что автомобиль на улице — восьмое чудо света. То есть из-за этого незачем ударяться в панику и вызывать полицию… — Он осекся. — Или есть зачем?
      — Не валяйте дурака… Могу я задать этот вопрос вашей матери?
      — Мама! — окликнул Рогер.
      — Что такое? — сказала она, появляясь в передней.
      — Комиссар все о том же. Он повторяется.
      В другой ситуации Турен давно бы вспылил. И наверно, съездил бы Рогеру по физиономии. Но драться он, конечно, никогда не дрался. Разве что в мыслях.
      Но дело даже не в этом… Его охватило какое-то странное безразличие: ну и пусть, пусть цепляются, ему в высшей степени наплевать.
      Как ни удивительно, он совершенно упал духом и был на грани того, чтобы послать все к черту.
      — Я насчет той машины, о которой уже справлялся… Он еще раз повторил рассказ соседки.
      — Гм. Я думала об этом, пока вас не было. Старалась вспомнить. Изо всех сил старалась. И все же — нет. Не помню никакой машины.
      — Ясно… Извините, что пришлось побеспокоить. Спасибо за помощь, — сказал он и в ту же секунду усомнился: да была ли в его словах ирония?
      — Не за что, — ответил Рогер и стал закрывать дверь. Турен повернулся и зашагал к калитке. Но внезапно остановился.
      — Минутку!
      Дверь опять открылась.
      — Может быть, у Эрика была другая женщина? Сейчас парень взорвется, пронеслось у него в голове.
      Однако по губам Рогера, странное дело, скользнула необъяснимая улыбка.
      — Нет. Я правда не знаю. И даже представить себе такого не могу.
      — Анна, а ты что скажешь?
      Она решительно тряхнула головой:
      — Нет. Смею утверждать, что нет. Это не драма на почве ревности. Ядостаточно хорошо знала Эрика. Он бы не сумел скрыть от меня. А почему это пришло тебе в голову?
      — Я должен учесть все возможности. Он попрощался и ушел.
      Уже садясь в машину, еще раз обернулся и увидел, что вдова с сыном стоят у окна и смотрят на него.
      Он сел за руль, размышляя о Сольвейг Флорен. И о самоуверенной и необъяснимой улыбке Рогера.
      И о самоуверенном и вполне решительном ответе Анны.
      Сольвейг… Последний раз они виделись несколько дней назад. Точнее, несколько недель назад.

1

      Когда Хольмберг с Улофссоном очутились в конторе акционерного общества «Реклама», — там царила полная прострация и какая-то тягостная подавленность. Время для всех словно остановилось, и никто не знал, как сдвинуть его с места.
      Кабинет Фрома, просторное помещение во втором этаже дома по Стура-Сёдергатан: палисандровая мебель, большие окна, ковер во всю комнату, возле одной из стен — диван для отдыха и мягкие кресла. У письменного стола — тоже кресло, только кабинетное, весьма вычурное, обтянутое светло-коричневой кожей.
      Аккуратные ряды черных папок. На стенах в рамках под стеклом — увеличенные копии рекламных объявлений. На подоконнике — красный цветок.
      Письменный стол также покрыт кожей. Желтая стеклянная пепельница и та на кожаной подставке. Сигаретница из палисандра.
      Фирма занимала второй этаж целиком.
      Любопытно, все ли помещения обставлены одинаково…
      Инга Йонссон, личный секретарь и правая рука Фрома, вовсе не оплакивала горючими слезами смерть своего шефа и работодателя.
      — Все это как-то нереально, точно во сне, — сдержанно сказала она. — Точно во сне, я пришла на работу. В каком-то кошмаре открыла дверь и вошла внутрь. Все будто остановилось. Остановилось навсегда.
      Она узнала о несчастье из утренней газеты. Позвонила в полицию и поговорила с Туреном.
      Тот попросил, чтобы она, как обычно, вышла на работу и встретила сотрудников полиции, которые скоро там появятся.
      «В голове не укладывается», — сказала она.
      «Да», — согласился комиссар, просто чтобы не молчать.
      «Будто прочла в газете скверную первоапрельскую шутку. До сих пор не укладывается в голове. А как его жена?»
 

2

      Инга Йонссон ждала их в кабинете Фрома. Это была пухленькая женщина лет сорока. Коротко подстриженные пепельные волосы причесаны на прямой пробор. Нижняя челюсть слегка выдается вперед. Нос пуговкой. Хольм-берг не мог понять, как на нем держатся очки.
      Она одиноко сидела на диване.
      Улофссон устроился в одном из мягких кресел, а Хольмберг — за письменным столом. Покачиваясь в кресле, он курил сигарету «Принс». Раньше ему не доводилось сидеть в таких шикарных креслах. Прямо кровать. Если положить спинкой на пол.
      Инга Йонссон была спокойна.
      Некрасивая, но что-то в ней есть, подумал Хольмберг. Какое-то неизъяснимое обаяние — в общем, привлекательная женщина. И грудь ничего…
      — У вас нет никаких подозрений относительно того, почему был убит ваш шеф? — спросил Улофссон.
      Она взглянула на него и покачала головой.
      — Нет. — Голос ее прозвучал твердо. — Это совершенно непонятно.
      Интересно, была она его любовницей? — размышлял Хольмберг.
      — Насколько мне известно, недоброжелателей он не имел, ни с кем не враждовал. Все относились к нему с симпатией.
      Она замолчала.
      — Вы хорошо его знали?
      — В каком смысле?
      — Вы ведь здесь работаете. Он был вашим шефом. Насколько хорошо можно узнать человека в такой ситуации? Вам известно о нем что-нибудь, как говорится, помимо конторы?
      Она через силу улыбнулась и опять покачала головой, как-то странно передернув плечами. Точно их свело судорогой.
      — Мне трудно объяснить вам… Я пришла сюда в шестидесятом. Представляете, двенадцать лет назад. — Она вновь замолчала.
      — Н-да… — Улофссон нарушил затянувшуюся паузу. — Время течет…
      — Извините, задумалась. Так вот, это действительно трудно объяснить. Когда чуть не каждый день двенадцать лет подряд видишь человека, общаешься с ним, работаешь вместе, волей-неволей узнаешь его не только как начальника. Узнаешь его характер, настроения, темперамент, хорошие качества, интересы — в общем, все…
      — Так какой же он был?
      — То-то и странно.
      — Что именно?
      — Все, с чем сталкиваешься, что узнаешь и примечаешь, с годами делается настолько привычным и естественным, что очень туго поддается описанию, облекается в слова.
      Она откинулась на спинку дивана и скрестила ноги, не заметив, что юбка при этом слишком задралась.
      Надо же, выходит, некоторые до сих пор носят подвязки, удивился Улофссон, а я думал, все давно перешли на колготки…
      — На первый взгляд, он, пожалуй, был суховат, по-деловому хладнокровен и посторонним казался человеком трезвых взглядов, этаким 1типичным представителем УКПШ, который занимается муниципальными проблемами, не чужд благотворительности и весьма общителен. Но под всем этим скрывалась необычайно эмоциональная натура. Причем и в отрицательном смысле. Чуть что — вспыхивал как порох. Неудачи, например, он воспринимал на редкость болезненно. Если что не по нем, он злился, мрачнел, сыпал грубостями, ругался направо и налево, становился совершенно невыносимым для окружающих. Не человек, а сущее наказание божье… Но, остынув немного, он раскаивался, по всему было видно. Ходил поджав хвост, как нашкодившая собака, которой до смерти хочется забиться подальше, спрятаться. Извинения он никогда не просил. Просто ждал, пока страсти улягутся, но явно сгорал со стыда.
      — Вчера вечером, за несколько минут до смерти, он спешил домой, чтобы позвонить вам. Вы говорили с ним?
      Она покачала головой:
      — Нет. Он не звонил.
      — Как вы думаете, что ему было нужно? В голосе ее послышалось удивление.
      — Понятия не имею… ни малейшего…
      — Сформулируем иначе: что это могло быть? — спросил Улофссон. — Как по-вашему?
      — Не представляю. Могло быть все, что угодно. Только что именно…
      — Гм. Вот и нам интересно… Но разве не удивительно, что шеф звонил подчиненному в праздник, да еще Первого мая?
      Она слабо улыбнулась.
      Улофссон так и не понял, что означала эта улыбка — грусть, насмешку или безразличие.
      — Праздник, Первое мая — не все ли равно? Я была его личным секретарем, а секретарь не просто рядовой сотрудник. Это, если можно так выразиться, ходячая записная книжка, а по выходным — связующее звено с фирмой. Притом в любое время суток.
      — Чем фирма занимается сейчас?
      — О, так сразу и не скажешь… Во-первых, рекламой пива… Во-вторых, какой-то крем для загара, потом общегородская кампания по оживлению торговли… Точнее не помню. Там много всего… Если надо, я проверю и сообщу.
      — Да, пожалуйста. Я бы хотел иметь полный перечень заказов, над которыми фирма работает в настоящее время. А также тех, которые прошли, скажем, за последний месяц.
      — Понятно.
      — Можно получить такой список?
      — Разумеется. Только мне понадобится время. Сегодня я не успею.
      — Конечно. Мы и не требуем.
      — А вот завтра к вечеру все подготовлю. Попрошу кого-нибудь помочь.
      — Отлично.
      — Но зачем вам это? — Опять улыбка. Такая же блеклая.
      Улофссон хмыкнул и склонил голову набок.
      — Честно говоря, сам толком не знаю. Вдруг обнаружится что-нибудь интересное.
      — Да я просто так спросила.
      — Сколько в фирме сотрудников? — На этот раз вопрос задал Хольмберг.
      — Семнадцать.
      — Есть среди них такие, кто почему-либо не ладил с Фромом?
      — Конечно.
      — Кто же это?
      — Многие. Легче перечислить, с кем он не цапался.
      — Из-за своего темперамента? — Вопрос прозвучал, скорее, как утверждение.
      Она кивнула.
      — Только, на мой взгляд, абсолютно немыслимо, чтобы в пылу спора произошло нечто такое, что, в конце концов, привело бы к убийству.
      — Вы уверены?
      — Да, вполне… И резкие перепалки, и грубости действительно бывали, но продолжались они недолго. И потом, есть еще одна загвоздка. Если с ним вступали в пререкания, он не злился и не свирепел. Наоборот, чуть ли не ждал такой реакции. С теми, кто возражал и огрызался, он ладил лучше, чем с теми, кто глотал обиду и шел на уступки.
      — Вон оно что…
      — Да. Разумеется, я имею в виду людей его круга.
      — Как это понимать?
      — Ну ведь так или иначе существовал определенный предел. Нельзя утверждать, что он спускал что угодно и кому угодно. С молодежью ему, пожалуй, было трудновато.
      — Из-за чего, по-вашему, происходили стычки?
      — Да как вам сказать. Большей частью… Ну, например, представит кто-нибудь дурацкий, по его мнению, проект рекламного буклета, или плаката, или объявления, или кампании, а он, вместо того чтобы обсудить варианты и взвесить все точки зрения, мгновенно взрывается. Видимо, ему попросту нужен был козел отпущения, вот он и разорялся. Сперва нашумит, а потом начинает обсуждение.
      — Гм…
      — А еще он склочничал, к примеру, из-за политики…
      — Из-за политики?
      — Да. И вел себя как самый отъявленный фанатик. Пожалуй, я бы назвала его правоверным консерватором. Знаете, из этих, «темно-синих».
      — Он говорил со служащими о политике?
      — Случалось. В перерыв, за кофе, или на праздниках фирмы.
      — Так.
      — Но большинство наших сотрудников, в общем, люди умеренных взглядов.
      — Значит, особо бурных дискуссий не возникало?
      — Нет.
      — А как насчет женщин? — внезапно бросил Улофссон.
      Инга Йонссон улыбнулась. На сей раз отнюдь не блекло.
      — Нет, — решительно отрезала она. — Он очень следил за моралью.
      — Следил за моралью?
      — Да.
      — Вы твердо уверены, что он никогда не заводил шашней?
      — Только один-единственный раз.
      — Вы не могли бы рассказать об этом?
      — По-вашему, это важно?
      — Не знаю. Давно это было?
      — Три года назад.
      — Три года? И… с кем же?
      — Со мной.
      Откровенность Инги Йонссон застала Улофссона врасплох.
      — С вами?!
      — Да. Со мной. Скрывать тут нечего. Если угодно, могу рассказать. Это случилось в Фальчёпннге и продолжалось всего одну ночь. Мы были там на конференции. Представители рекламных фирм южной Швеции собрались на неделю в Фальчёпинге, чтобы обсудить политику в области рекламы. В последний вечер устроили банкет. Я и сама, помнится, тогда изрядно выпила. Ну и кончилось все, разумеется, в его постели. Ведь принято считать, что именно так, и бывает у шефа с секретаршей. Наутро он меня разбудил и произнес длинную речь о случившемся. Говорил, что раньше ничего подобного не бывало, и весьма недвусмысленно дал понять, что больше это не повторится, потому что, дескать, идет вразрез с его принципами и несправедливо по отношению к семье… Забавно, он так и сказал… «по отношению к семье», не к жене, а ко всей семье… — Она улыбнулась. — Потом объявил, что это не случайность, не хмельное умопомешательство, а логическое следствие нашей служебной близости. В тот вечер он-де просто-напросто воспринимал меня как свою жену. Так он все объяснил… — Инга Йонссон тряхнула короткими волосами, точно желая избавиться от воспоминания. — Да… Вот, собственно, и все.
      — И вы уверены, что позже ничего подобного не случалось, с другой женщиной?
      — Уверена. Потому что я бы заметила.
      — Что ж, я вам верю, — неожиданно для себя сказал Улофссон.
      — Спасибо.
      И этот ответ тоже был для него неожиданным. Она улыбнулась прежней блеклой улыбкой.
      — Значит, вы говорите, семнадцать сотрудников, — вмешался Хольмберг.
      — Да.
      — Можно узнать их фамилии? Она назвала.
      Кроме нее, в фирме работали три ассистента, телефонистка, конторщик, шесть художников, четыре текстовика, фотограф и мальчишка-курьер, которого все звали «вахтером».
      — А еще был план нанять «политика».
      — Это еще что за птица?
      — Человек, который сам не рисует и текстов не сочиняет. Он ведет переговоры с заказчиками, является косвенным поставщиком идей и осуществляет связь между заказчиками и непосредственными исполнителями, ну, когда тот или иной проект взят в работу. Кроме того, он должен довести требования клиента до сведения тех, кто будет разрабатывать заказ. Сам он тоже придумывает разные варианты и имеет наиболее полное представление обо всем, что находится на стадии замысла. А что касается названия должности, то оно и правда дурацкое.
      — Вы давали об этом объявление?
      — А как же. Только теперь вряд ли что выйдет. — Да, наверное. Все зависит от наследников… от жены и сына. Много было ответов?
      — Довольно-таки. Оставалось сделать выбор.
      — И тут случилась эта история, — подытожил Хольмберг.
      — Да…

3

      Турен появился в рекламной конторе в разгар опроса сотрудников.
      Он решил пройтись по комнатам, покопаться в бумагах, набросках, проектах текстов, плакатах, полистать папки, книги, украдкой почитать письма — словом, прикинуть что к чему.
      Казалось, он решил подышать здешним воздухом, чтобы разобраться в обстановке или на худой конец выудить хоть что-нибудь полезное.

4

      Улофссон и Хольмберг узнали очень немного в дополнение к тому портрету Фрома, который нарисовала Инга Йонссон.
      Действительно, характер у него был вспыльчивый. Но никто как будто не принимал этого по-настоящему всерьез. Все считали его поведение тем, чем оно и было на самом деле, — позой. Возможно, оборонительным средством. Или защитной реакцией. Или ребячеством.
      Или порождением суетного ума.
      Во всяком случае, сделать однозначный вывод было трудно.
      Подтвердилось и его упрямство, и чопорность. Скорее всего, это тоже была своего рода маска. Или следствие воспитания и той среды, в которой он вырос.
      Консерватизм его взглядов никто сомнению не подвергал.
      Правый консерватор старой закваски, как иронически выразился художник Ларе Эрик Линдер, полноватый жизнерадостный мужчина в очках и жилете.
      Его поддержал Бертиль Линдау, высокий, с изрытым морщинами лицом, холеной бородой и весьма острый на язык.
      — Он вечно ругал нынешнюю молодежь, — сказал Линдер.
      — «Левацкие подонки» — так он их называл, — уточнил Линдау, работавший в фирме фотографом.
      — В первую очередь он поливал студентов, — продолжал Линдер.
      — «Левацких гнид», по его словам, — подчеркнул Линдау.
      — Вечно твердил, что раньше, мол, было совсем иначе, — сказал Линдер. — Студенты сидели тише воды ниже травы. Учились и занимались тем, чем положено. А теперь, мол, житья от них не стало. Потом он еще ворчал, что студенты подрывают репутацию города. И себе тоже вредят. Но не думайте, будто он стриг всех под одну гребенку. Есть, мол, и хорошая, правильная молодежь. И ей приходится страдать из-за того, что вытворяет меньшинство. То бишь, радикальные элементы.
      — Помню, — заговорил Линдау, — однажды… кажется на празднике фирмы, сидели мы с ним в уголке и болтали. Вдруг он, как всегда, ни с того ни с сего завелся и пошел разглагольствовать, любимого конька оседлал. Я дословно не помню, но смысл был примерно такой: до тошноты опротивели ему все эти радикалы, плетущиеся в хвосте у идеологических лидеров Опротивела эта толпа: на каждом углу проповедуют затверженные по книжкам утопии, а после имеют наглость принимать аплодисменты, хотя таланту-то ни на грош, все чужое! Сыплют обвинениями и огульно именуют реакционным все, что их раздражает, будь то мозоль или теплое пиво… И заложено это самое… как же он сказал, дай бог памяти… а-а, в спинном мозгу «Кларте», «Тидсигналь» и прочих библий для дураков… Ничего себе, верно?
      — Да уж, — сказала женщина лет сорока пяти, Барбру Густафссон. Голос у нее был визгливый, с кальмарским акцентом. — Эрик, я бы сказала, придерживался весьма трезвых взглядов, и хихикать тут не над чем. Ясно? Постыдились бы его памяти…
      Хольмберг взглянул на нее: длинная серая юбка старомодного фасона, остроносое лицо.
      — А, брось ты! — отмахнулся Линдер и тихо пробормотал: — Ведьма косная.
      — И, по-моему, он был религиозен, — добавила Барбру Густафссон.
      Все расхохотались — до такой степени это заявление противоречило тому, что рассказал Линдау.
      Хольмбергу фромовская речуга показалась отнюдь не смешной. Хотя Линдау, повидимому, очень точно воспроизвел и его голос, и возмущенные жесты. Судя по реакции фрекен Густафссон.
      — Ладно, — сказал Линдер. — Попробуем все же остаться беспристрастными. Он был не так глуп. Хотя и несколько старомоден.
      — Несколько… — едва слышно шепнул Линдау, подумав: какая тонкость нюансировки!
      — Старомоден, я повторяю, — продолжал Линдер, свирепо глядя на Линдау. — Он не раз говаривал, что вообще-то среди левых масса умных людей. Только вот если б они мылись, и стриглись почаще, и научились самостоятельно думать, и попытались адаптироваться, тогда бы от них наверняка была польза обществу. Ведь на поверку большинство оказались этакими салонными революционерами и приспособились, да, между прочим, у них и не было другого выхода, иначе не получишь работы и жить будет не на что. Хотя сомневаюсь, взял бы он на работу человека левых взглядов… очень сомневаюсь.
      Вот, пожалуй, и все, что удалось выяснить о покойном Эрике Фроме.
 

5

 
      В половине четвертого Турен, Улофссон и Хольмберг вернулись в управление, по дороге перекусив в кафе.
      Турен быстро провел пресс-конференцию и, насколько возможно, обрисовал журналистам положение вещей, не преминув обругать редактора местной хроники из газеты «Квельпостен».
      В четверть пятого они наконец остались одни в кабинете Турена.
      — Н-да… — вздохнул комиссар. Вид у него был усталый. — Честно говоря, не густо.
      В дверь постучали, и секретарь вручил Турену протокол вскрытия.
      — Спасибо. Только сейчас получили?
      — Да нет. Минут пятнадцать назад.
      Турен быстро просмотрел бумаги.
      — Гм… да… гм… Практически ничего нового… Ах ты, черт!
      Хольмберг с Улофссоном так и подпрыгнули.
      — Что там такое? — в один голос спросили оба.
      — Вот это да! Только послушайте: «Пуля, извлеченная из тела убитого, имеет калибр девять миллиметров и изготовлена из пластмассы», — прочитал он. — Из пластмассы!
      — Из пластмассы?!
      — Из пластмассы!
      — Господи боже, — изумился Хольмберг, — но ведь это же холостой патрон…
      — Верно, — кивнул Улофссон.
      — Верно, — повторил Турен. Он был растерян. — Холостой патрон. Но ты бы удивился, если б знал, что могут натворить такие вот пластмассовые пули. Убойная сила у них не меньше, чем у настоящих. Хотя с большого расстояния стрелять ими, конечно, нельзя. Вся разница в том, что они не взрываются. Входят, как пробка, и намертво застревают.
      — Да знаю я, — буркнул Хольмберг. — Но что мне абсолютно непонятно, так это почему убийца воспользовался холостым патроном.
      — Вот именно, — поддакнул Улофссон.
      — Да… — протянул комиссар. — Бесспорно, это загадка. Но у нее непременно должно быть объяснение, пусть даже неожиданное. Гм… пластмасса… — Он медленно покачал головой. — Ну, а как там? Собирались они нанимать нового сотрудника?
      — Собирались, — ответил Улофссон.
      — И как успехи?
      — Да, в общем, не знаю.
      — Понятно. Но объявление насчет вакансии давали?
      — Давали.
      — Попроси у этой Инги Йонссон список соискателей. — Задребезжал телефон. Комиссар снял трубку: — Турен.
      Звонил Линдваль.
      — Да?.. Да. Я только что получил протокол вскрытия. Он тут, у меня перед глазами. Да. Разве не странно? Пластмассовая пуля… В самом деле непонятно… Что ты сказал? Вы ее забрали?.. Отлично. Да. Да. Хорошо. Смотри по обстановке, ладно? О'кей… Хорошо… Пока. — Он повесил трубку. — Любопытно, даст нам эта пуля хоть что-нибудь или нет. Пока это единственное связующее звено с убийцей. Представляете, очевидно, в четверг, в пятницу, в субботу, в воскресенье этот тип, судя по всему, отсиживается в машине, а вечером в понедельник идет к двери, звонит, зная, что откроет Фром, и — ба-бах! Выстрел прямо в сердце. С расстояния в метр, причем пластмассовой пулей. Странно…
      В этом все они были единодушны: действительно странно.
      Затем Турен рассказал о разговоре с соседкой, вдовой и сыном. В свою очередь выслушал Хольмберга и Улофс-сона.
      После этого Хольмберг и Улофссон отправились в буфет пить кофе, Турен же тем временем переделал самые неотложные текущие дела.
      В четверть седьмого все трое уже были на Студентгатан и звонили у дверей, чтобы расспросить жильцов о стоявшем на улице автомобиле. Темном легковом автомобиле.
      Когда они покончили с опросом, пробило восемь.
      А результат оказался неутешительным, ничего нового узнать не удалось.
      Автомобиль видели только двое. Или, во всяком случае, вспомнили, что видели. Но большинство говорило так: «Очень может быть, что он там стоял и я его видел… Только ведь над этим не задумываешься. Кто станет обращать внимание на такие вещи, верно?»
      Потом они разъехались по домам.

1

      Вешая пиджак на плечики, Мартин Хольмберг почувствовал, что валится с ног. Устал как собака. Голова раскалывается, глаза слипаются, тело какое-то до странности вялое — ни дать ни взять машина, которую гоняли на износ.
      Он потянулся и зевнул.
      — Умаялся? — спросила Черстин. И кивнула: — Поздно ты.
      — Да, черт побери… Почти не спал ночь, а днем такой крутеж. Прямо разбитый весь.
      — Что ж, надо лечь пораньше.
      — Угу… Почта была?
      — Несколько писем. Они в кухне, на столе.
      — Ладно. А как у Ингер животик? Не жаловалась днем?
      — Нет. Все нормально. Ночью — это так, случайно.
      Ингер звали их дочку. Роды у Черстин были преждевременные — на полтора месяца раньше срока — и очень тяжелые.
      — Ты не ходила к врачу?
      — Звонила. Говорит, ничего страшного. Но если такое повторится, надо сходить в детскую поликлинику. Правда, сегодня целый день все было хорошо. Есть хочешь?
      — А чем накормишь?
      Он до того устал, что прямо голова кружилась. И, наскоро перекусив, уснул на диване в гостиной…
      Кто-то тряс его за плечо, он чувствовал, но глаз не открыл, только простонал:
      — О-о-ой…
      — Мартин! Проснись!
      — Ну, что там еще?
      — Проснись. Разденься, а потом спи сколько хочешь. Тебе же надо выспаться как следует.
      — Я и так сплю…
      В четверть десятого он опять крепко уснул.

2

      — Нет! — отчеканила Буэль.
      — Почему? — удивился Севед Улофссон.
      — Потому что у нас нет денег. Разве это не причина?
      — Но послушай, дорогая…
      — Нет, нет и еще раз нет!
      — А ведь было бы чертовски здорово.
      — Севед! Надо все-таки иметь хоть чуточку здравого смысла. Нельзя же строить в саду бассейн, если нам не на что купить куда более нужные вещи. Пойми ты, наконец! Живем мы не так уж плохо, но роскошествовать нам не по карману — а то мигом по миру пойдешь.
      — Так ведь мы оба прилично зарабатываем…
      — Нет, — перебила она. — Прежде всего, купим машину. Если вообще что-то купим. Вторая машина нам отнюдь не помешает, потому что мы очень редко кончаем в одно время, и я не всегда могу за тобой заехать. Сегодня ты опять брал такси. Неужели ты не соображаешь, сколько денег летит коту под хвост?! Твои разъезды на такси стоят нам ничуть не меньше, чем бассейн!
      — Черта с два. Только из-за того, что в прошлом месяце я раза три-четыре освободился позже тебя…
      — Три-четыре раза! Интересно получается…
      — Ну, может, еще разок-другой.
      — Разок-другой? Сколько раз ты в апреле возвращался на такси? А? Сколько? Посчитай, как следует, тогда поглядим, что у тебя выйдет.
      Он скривился и умолк: разговор принял совсем не тот оборот, какого ему хотелось.
      — Не отвечаешь, — выдержав паузу, заметила Буэль. — Тогда я тебе скажу. У меня все записано. Потому-то я и считаю, что в последнее время ты многовато катаешься на такси. Сейчас принесу блокнот, сам убедишься.
      — Не заводись.
      — Не заводись! Сперва начинает толковать про какой-то бассейн…
      — Ладно, ладно… Уймись.
      Она принесла из кухни желтый блокнот.
      — Вот, можешь полюбоваться. Прочти, что здесь написано! Хороши поездочки! Семнадцать раз за месяц! Скажешь, так и надо? Семнадцать раз!
      Буэль швырнула блокнот ему на колени. Он раскрыл его и заглянул внутрь.
      — Как по-твоему, во что это обходится? Об этом ты думал?
      Севед и Буэль Улофссон жили под Лундом, на полпути к Дальбю. Поскольку машина у них была одна, иной раз возникали транспортные сложности. Оба работали в Лунде и начинали приблизительно в одно время, поэтому в город ездили вместе. Но Севед далеко не всегда мог освободиться к тому времени, когда Буэль заканчивала работу в страховой конторе. А ей не всегда хотелось ждать.
      Вот он и ездил домой на такси; правда, иной раз, если повезет, кто-нибудь из коллег подбрасывал его до дому. Турен или патрульная машина.
      В апреле ему не везло.
      — Триста пятьдесят крон, — сказала Буэль. — Триста пятьдесят. Или около того. Хорошенькое дело! И после этого у тебя хватает наглости рассуждать о том, чтобы выбрасывать деньги на бассейн…
      — Выбрасывать деньги на ветер, ты это имеешь в виду?
      — Весьма неудачная шутка.
      — Согласен. Расход и правда получился большой. Я понимаю, но в прошлом месяце мне не везло. Обычно так не бывает. Ты же знаешь.
      Зазвонил телефон.
      — Я подойду, — сказал Севед. Телефон стоял в холле.
      — Тебя! — крикнул он.
      — Кто это? — спросила она, беря трубку.
      — Улла Бритт, — тихо ответил он.
      Потом спустился в подвал к своим моделям. Что ни говори, он чувствовал себя слегка пристыженным.
      — Три сотни на такси за один месяц, — бормотал он себе под нос.
      Погашение ссуды на покупку дома, отпуск, новая стиральная машина, посудомоечная машина… На кой черт она нам, живем вдвоем… вот это, я понимаю, излишество… и брать ребенка на воспитание тоже… Черт побери! Почему все стоит бешеных денег?
      Даже любимое занятие не отвлекло его мыслей от бюджета.
      Весна обошлась им дорого. В самом деле. Чересчур дорого. Две недели в Тунисе. И вдобавок почти ни одного солнечного дня, все время пасмурно… Два дня солнышка за две недели. Два паршивых дня…
      — Черт бы побрал эти излишества! — буркнул он, взглянув на часы.
      Без двадцати одиннадцать.
      Не мешало бы съесть бутербродик на сон грядущий. Смоченной в бензине тряпкой он вытер руки. И в довершение всего — это проклятое убийство. Пластмассовой пулей!
      У Фрома-то деньжонок было предостаточно. Ему, черт побери, средств хватало. На все. Буэль еще тараторила по телефону. Уже целых сорок пять минут. Ну и пустомели. Хорошо хоть, за разговор платить не ей. Улла Бритт жила в Евлё. Средств у нее, надо полагать, достаточно. Он отрезал кусок черствого хлеба. Без пяти одиннадцать сестры наконец распрощались.
      — Хорошо хоть, не нам платить, — заметил он.
      — Да, разговор затянулся.
      — Разве твоей сестре не дешевле приехать сюда и зайти к нам? — Опять зазвонил телефон. — Ну, что там еще?
      — Я отвечу, — сказала Буэль, поднимая трубку. Теплая, подумала она. — Улофссон. Да. Это тебя.
      — Кто?
      — Из полиции.
      — Из полиции? — От удивления Севед выронил бутерброд, который, разумеется, упал паштетом вниз. — Что там стряслось? — пробормотал он.
      Наверно, Линдваль звонит: он нынче дежурит.
      — Слушаю. В чем дело? Разговор был коротким.
      Когда он положил трубку, рука его дрожала, казалось, он едва держится на ногах. Лицо побелело — он заметил по отражению в зеркале.
      — Что случилось? — спросила Буэль, тоже глядя в зеркало на его изменившееся лицо.
      — Бенгт, — тихо сказал он.
      — Что — Бенгт?
      — Это был Бенгт.
      — Понятно. А что ему нужно?
      — Ему? Ничего. — Севед обернулся и посмотрел на нее. — Звонил не он. Объявлена тревога. В Бенгта стреляли.
      По его щеке скатилась слезинка.

3

      Ему снилось, будто он едет в поезде через туннель. Но сигнал паровоза пищал тонко, как свистулька.
      Или это будильник?
      Он был где-то на грани между сном и явью.
      Потом звук стих, и сон вернулся.
      Теперь это был самолет.
      Вверх-вниз. Вверх-вниз.
      А теперь из стороны в сторону — воздушные ямы бросали его туда-сюда, туда-сюда.
      Кто-то крепко схватил его за руку.
      Надо прыгать!
      Мы падаем! Парашют!
      — Проснись! — кричала она.
      Он сел в постели и тотчас сообразил, где находится.
      — Что случилось?
      — Телефон, — объяснила Черстин.
      — Который час?
      — У вас тревога.
      — Что-нибудь произошло?
      — Не знаю… Просят позвать тебя.
      — Алло? Да, я. — Он взглянул на часы: 22.46.— Что? Что ты сказал? Когда?!
      Он тряхнул головой: может, это еще сон?
      Нет. Вонзил ногти в ладони — больно.
      Это был сон наяву, леденящий, жуткий кошмар.

1

      Мертв — вот первое, о чем он подумал, увидев его.
      — Ну, как? Он жив?
      Полицейский взглянул на него и кивнул.
      — Да. Кажется, жив. Во всяком случае, пульс есть и рана слегка кровоточит.
      — Куда его ранило?
      — В затылок… Примерно вот сюда, — показал полицейский, приставив палец к затылку Хольмберга.
      — По идее, он должен был сразу умереть, — тихо проговорил Хольмберг.

2

      Бенгт Турен лежал на мостовой.
      Вокруг стояли четверо полицейских, Севед Улофссон, несколько соседей и истерически рыдающая Соня Турен, которую Буэль тщетно пыталась увести.
      — Соня, Соня… — тихо уговаривала она. — Идем…
      — Он… умер, — выдавила та, стараясь вырваться из ласковых, но крепких рук Буэль, которые с мягким упорством тянули ее прочь.
      Взгляд Хольмберга упал на таксу.
      Собака сидела возле комиссара и, когда Хольмберг подошел ближе, посмотрела на него большими карими глазами. Вид у нее был печальный. Будто она все понимает.
      — Сарделька… — вполголоса позвал Хольмберг, чувствуя себя законченным идиотом. Вся сцена казалась нереальной, и самое абсурдное было — утешать собаку.
      Улофссон покосился на него, взгляды их встретились. Как же он устал, подумал Севед.
      — Что-то «скорая» не едет, — сказал он.
      — Вижу, что не едет. Но почему?
      — Потому что все машины брошены на аварию.
      — Какую еще аварию?
      — Так ведь… Впрочем, откуда тебе знать. Ты же не видел. На шоссе… Жуткое дело. Неисправная автоцистерна залила дорогу маслом, и штук пятнадцать автомобилей столкнулись. Произошло это четверть часа назад. За три минуты до тревоги… из-за Бенгта. Несколько машин, видимо, загорелись… В общем, свалка…
      — Без одной-то «скорой» вполне можно обойтись. Теперь понятно, почему на дороге затор…
      Послышался вой сирены.
      Хольмберг опустился на корточки возле Турена, пощупал пульс: слабый, но есть.
      Ведь от таких ран умирают сразу, думал он, глядя, как из отверстия сочится кровь — медленно, толчками, чуть ли не с бульканьем.
      Мысли вдруг обрели поразительную ясность.
      — Но кто же, черт возьми?..
      Они посмотрели друг на друга и разом поняли, что испытывают одно и то же чувство — ненависть.
 

3

 
      Буэль наконец уговорила Соню войти в дом. Улофссон с Хольмбергом остались на улице, по-прежнему глядя друг на друга.
      — Тот, кто это сделал, дорого заплатит, — тихо проговорил Хольмберг.
      Подошли санитары с носилками.
      — Он жив? — спросил один. Белый халат его был забрызган кровью, кровью жертв автомобильной катастрофы.
      — Да, — ответил Улофссон. — Жив… Пока…
      Они долго смотрели вслед «скорой», которая за поворотом набрала скорость и опять включила сирену. Человек двенадцать соседей толпились вокруг.
      — Кто из вас видел, как все произошло, или что-то знает о случившемся? — спросил Улофссон.
      Люди загудели, качая головами.
      — Нет, — сказал, наконец, седоватый мужчина. — Я слышал только крики и плач. Сперва я подумал, что это ребенок… но звуки были до того странные, что я выбежал на улицу посмотреть. И увидел Соню… и Бенгта… Потом вышла моя жена, и я велел ей вызвать «скорую» и полицию. А потом мы стали ждать… Это было ужасно: она стояла на коленях, уткнувшись лицом ему в спину, плакала и кричала… А собака лизала его руку… Кошмар… После подошли остальные… — Он неопределенно мотнул головой.
      — Остальные соседи? — уточнил Хольмберг.
      — Да, — сказал мужчина. — Они подошли… позже…
      — Никто из вас не слышал выстрела?
      В толпе опять прокатился гул, потом заговорил тот же человек.
      — Я слышал грохот. Но ведь и тридцатого апреля, и первого мая было столько треска и грохота. Два вечера подряд сплошная пальба да фейерверки. Привыкаешь помаленьку. Я даже как-то не обратил внимания.
      — И больше никто не слышал?
      — Мне показалось, что звук странный, — признался молодой парень.
      — Ваше имя?
      — Лейф Эльмёр.
      — Так что же вы подумали?
      — Вроде похоже на выстрел.
      — И как вы поступили?
      — Выглянул наружу, но ничего не увидел, только деревья в саду.
      — Вот как?
      — Я живу вон там, снимаю комнату с полным пансионом. Я сидел и читал, потом услыхал грохот, подошел к окну, поднял жалюзи и выглянул. Но мои окна выходят в сад, и я в глубине души знал, что ничего не увижу. Ведь такой звук невозможно локализовать. Выглянул-то я просто из любопытства, а еще потому, что надоело зубрить… в основном по последней причине. Мне в голову не пришло…
      — Все-таки что вы подумали? Ну, там, в кого-то стреляли, или?..
      — Н-да. — Парень развел руками. — Не помню…
      — Вы студент?
      — Да, историк. Сижу, читаю, и вдруг — бабах!
      — В самом деле, больше никто не слышал выстрела? По гулу голосов Улофссон и Хольмберг догадались, что звук слышали многие.
      — Почему же никто не выглянул?
      — Я лежал в постели, — сказал мужчина в темном халате и домашних туфлях.
      — Ясмотрела телевизор, — объяснила женщина в бигуди.
      — Значит, никто не выглянул?
      — Нет.
      — Нет.
      — Нет, я же не предполагал…
      — Нет, я ел бутерброд…
      — Нет, я только подумал: что это за паршивая собачонка там развылась…
      — Сарделька?
      — Да, это была она.
      — Но на улицу вы не посмотрели?
      — Нет.
      — А вы?
      — Нет… тогда нет…
      — Что значит «тогда нет »?
      — Я выглядывал раньше, когда закрывал в спальне окно, — сказал пышноусый мужчина, причесанный на пря мой пробор.
      — Ваше имя?
      — Нильс Эрик Свенссон.
      — Ага… И что же вы видели?
      — Так это было задолго до выстрела. Когда раздался грохот, я чистил зубы. Потом завыла сирена. Вот тогда я опять глянул в окно. Смотрю: полиция. Ну я и сказал Ивонне - это моя жена, — что, видимо, что-то случилось, и мы вышли узнать, в чем дело.
      — За сколько минут до выстрела вы смотрели в окно?
      — Ну, минут за пятнадцать.
      — Гм… минут за пятнадцать… И что вы видели?
      — Автомобиль.
      Хольмберг бросил взгляд на дорогу: машин не было.
      — Какой автомобиль? Сейчас его здесь нет. Усач огляделся по сторонам.
      — Правда… нет. Уехал. Нет его.
      — Где он стоял?
      — Вон там, — показал мужчина.
      «Вон там» было метрах в пятнадцати — двадцати.
      — То есть прямо перед вашим собственным домом?
      — В общем, да… верно…
      — А как он выглядел?
      — Как выглядел? Легковой «вольво-седан» темного цвета.
      — Легковой?
      — Да, а что?
      Улофссон и Хольмберг переглянулись.
      — Забавно, — сказал студент. — Вот ведь странное дело…
      — Что вы тут нашли забавного и странного?
      — Извините, я неудачно выразился… Но когда я выглянул и ничего не увидел, мне послышался шум — как будто машина отъехала. Сразу после выстрела, я имею в виду.
      Хольмберг достал из кармана сигарету. Раскурил ее и сделал глубокую затяжку.
      — Вот как, — помолчав, сказал он. — Значит, вы говорите, что слышали, как автомобиль завелся и уехал. Если не ошибаюсь, ваша фамилия Эльмер?
      — Совершенно верно.
      Больше ничего выяснить не удалось.

4

      — Вот так, — сказал Улофссон Хольмбергу. — Проворный народец, дальше ехать некуда… Бекман где?
      — На шоссе, там, где авария, — отозвался кто-то из сотрудников НТО.
      — Боже милостивый… Пришла беда — растворяй ворота. Ты снимки сделал?
      — Да.
      — Подготовь чертеж и попробуй потолковать с… Кстати, кто ты такой?
      — Ула Густафссон, — представился ассистент из научно-технического отдела.
      — Новенький?
      — Сравнительно.
      — То-то я тебя не припомню, парень. Так вот, потолкуй с господином Свенссоном насчет того, где стояла машина. Выясни место как можно точнее.
      Улофссон сознавал, что должен взять руководство на себя. Он же теперь старший по званию. Нежданно-негаданно.
      — Кто-нибудь известил начальника полиции? — спросил он. Как выяснилось, никто этого не сделал. — Ладно. Я сам позвоню, от Бенгта.
      Густафссон приступил к работе.
      — Вы можете идти по домам, — обратился Улофссон к соседям. — Буду очень вам признателен, если вы это сделаете, тогда мы сможем побыстрее закончить.
      Переговариваясь и ворча что-то себе под нос, люди начали расходиться.
      — Если вспомните хоть самую маленькую деталь, немедленно сообщите нам, — сказал им вслед Улофссон. — Что бы то ни было… любая мелочь может оказаться очень важной для нас.
      После этого они с Хольмбергом направились к дому Туренов.
      Когда уехала «скорая», Сарделька притулилась у ног Хольмберга. Он нагнулся, взял собаку на руки и понес, поглаживая по голове и тихонько приговаривая:
      — Ну-ну…
      Сарделька смотрела на него так, словно Хольмберг единственный в целом свете понимал ее или, по крайней мере, заботился о ней.
 

5

      Да, положеньице…
      Соня лежала на диване. Буэль, сидя рядом на корточках, пыталась ее успокоить.
      А Соня плакала, теперь уже почти без слез.
      — Ну, не надо, — говорила Буэль, поглаживая ее по волосам, — не плачь…
      — Как она? — вполголоса спросил Севед. Буэль обернулась.
      — Не знаю… Наверно, следовало бы дать ей успокоительное…
      — Вызвать врача?
      — Пожалуй, так будет лучше всего.
      Сначала позвонили врачу, потом начальнику полиции. — Сейчас с ней нельзя говорить, — сказал Хольмберг.
      — Ясное дело, нельзя.
      — А кто сообщит сыну?
      — Господи, еще и это! — с досадой воскликнул Улофссон.
      — Да…
      — По-моему, это дело начальника полиции.
      — Слушай, у них вроде были жильцы?
      — Кажется, да.
      Этот тихий разговор происходил в холле.
      — Может, потолкуем с ними?
      — А на улице их разве не было?
      — Не знаю. Понятия не имею, как они выглядят.
      — Схожу посмотрю, — сказал Улофссон. Квартирантов дома не оказалось.
      Хольмберг больше не чувствовал усталости. Голова была совершенно ясная, сонливость как рукой сняло. Ненавижу, ненавижу! — билось в мозгу. И где-то глубоко в подсознании: мы отомстим.
      — Я сверну шею тому ублюдку, который это сделал, — сквозь зубы процедил он.
      Улофссон посмотрел ему в глаза.
      — Тебе не кажется, что я испытываю те же чувства? Но, черт возьми, незачем выставлять их напоказ. Пусть лучше никто ни о чем не догадывается. Будь я проклят, если каждый полицейский, вплоть до самого нижнего чина из бюро находок, не думает о том же. Стрелять в сотрудника полиции… это вам не…
      Задребезжал дверной звонок.
      — Вст вы где. — На пороге стоял начальник полиции.
      — Да…
      — Я почти все знаю. Ты, Севед, рассказал мне по телефону, а на улице я встретил Густафссона. Ничего нового?
      — Да нет… Разве что мелочи, о которых я, может быть, не упомянул по телефону.
      — А именно?
      — Сперва застрелили Эрика Фрома, и в связи с этим убийством всплыл некий легковой «вольво-седан сто сорок четыре». Теперь кто-то стрелял в Бенгта, и опять здесь видели «вольво-седан сто сорок четыре».
      — Ах ты черт! — присвистнул НП. — Ах ты, черт! Опять… Та же машина. Интересно.
      — Не правда ли? Чертовски любопытное совпадение. Новый звонок в дверь. Врач. Его проводили к Соне.
      — Она вам что-нибудь рассказала? — спросил НП.
      — Если бы… С ней сейчас не поговоришь.
      — Надо бы съездить в больницу, — предложил Хольм берг.
      — Вот и поезжайте, а я побуду здесь.
      Садясь в машину, Севед ощупал карманы пиджака.
      — Черт побери!
      — Что случилось?
      — Ключи. Они у Буэль.
      Он вылез и пошел за ключами. А Хольмберг закурил очередную сигарету — сорок шестую за этот день. Вообще-то он их не считал, но горло давало знать, что он здорово перехватил.
      К машине подошел полицейский. Это был Русен.
      — Как там дела? Я имею в виду — с вдовой…
      — С вдовой? Надеюсь, она еще не вдова.
      Русен что-то смущенно промямлил, потом выпалил:
      — Это уж слишком! Стрелять в сотрудника полиции! И в кого — в Турена! —И задумчиво добавил: — Озвереть можно.
      — Что верно, то верно. Озвереешь…
      — Впору самому палить направо и налево. Хольмберг взглянул на него:
      — Уж мы доберемся до того гада, который это сделал. И ему не поздоровится. Будь уверен.
      — Да… Я бы своими руками…
      Улофссон открыл дверцу, сел за руль и включил зажигание.
      — Своими руками… — повторил Русен вслед автомобилю.

1

      Из приемной их направили в рентгеновское отделение.
      Вокруг царила полнейшая неразбериха, но они едва обратили на это внимание.
      Люди с обычными приступами аппендицита и язвы, с порезами, вывихами, переломами, заворотом кишок, жертвы отравлений и внезапных недомоганий, астматики, незадачливые самоубийцы и все новые и новые пострадавшие в катастрофе на шоссе.
      И Хольмбергом, и Улофссоном владело одно-единственное чувство: ненависть к человеку, стрелявшему в Бенгта Турена. А раненый Турен проходил сейчас рентгеновское обследование.
      Потому-то они хладнокровно, с полным самообладанием шагали по коридору к лифтам, не слыша криков и плача, не видя крови. Рваные раны, изувеченные лица, переломанные ноги. Ожоги. Стоны. Ужас смерти. Судорожные хрипы продавленных грудных клеток. Искромсанные тела.
      Сестры в белом, забрызганные кровью. Врачи тоже в белом и тоже в крови, с взлохмаченными волосами, в резиновых перчатках. Бутыли с консервированной кровью для переливаний. Носилки на пути в операционную.
      Кровь на полу. Безвольные руки, свешивающиеся из-под белых простынь. Конвульсивные дерганья измученных тел.
      Длинный-длинный светлый коридор. Желтые стены. И, наконец, стеклянная дверь. В лифт и наверх.
      Рентгеновское отделение. Теперь остается только ждать.

2

      — Пока не знаю, — сказала медсестра. — Осмотр еще не закончен. Садитесь и ждите. Доктор выйдет и все вам расскажет.
      Они стали ждать.
      Прошел час.
      Самый долгий час за всю их полицейскую службу.
      Между тем на рентген поступали все новые жертвы катастрофы. Те, кого еще не просвечивали, кого не отвезли сразу в операционную или в морг.
      Хольмберг вышел покурить в туалет: усталая, издерганная сестра сказала, что в приемной курить нельзя.
      Он чувствовал себя школьником, который украдкой дымит в туалете. Совсем как в детстве, когда в школах еще не разрешали курить.

3

      — Сколько мы ждем? — наконец спросил Улофссон. Хольмберг взглянул на часы. Прикинул.
      — Около часа.
      — Правда? А, по-моему, гораздо дольше.
      — Гм…
      Он ничуть не устал.
      Тридцатого апреля он не спал вообще. Прилег только без четверти два ночью первого мая. А в полседьмого уже встал, потому что Ингер захныкала. Черстин поменяла ей пеленки.
      Но он совсем проснулся и никак не мог заснуть опять. Странное дело, спать совершенно не хотелось, как бывает после небольшой выпивки. А вечером — тревога. Лег поздно и проспал всего-навсего час с четвертью. Час… нет, полтора часа сна сегодня.
      В общей сложности он проспал семь с половиной часов, если считать с восьми утра в понедельник до нынешнего вечера. Почти за трое суток только семь с половиной часов сна.
      Теперь уже среда.
      И все-таки он не чувствовал усталости.
      Удивительно. Ведь что ни говори, он переутомился.
      Он взглянул на Севеда.
      Тот уставился в стену, и, казалось, что-то лихорадочно перебирал в памяти.
      — О чем ты думаешь?
      — А? — Улофссон вздрогнул.
      — О чем думаешь?
      — Да так… размышляю… — Он медленно потер подбородок, ощутил под пальцами колючую щетину и поморщился. — Над совпадениями. Сперва Фром… автомобиль плюс выстрел. Потом Бенгт, и опять автомобиль плюс выстрел. Уж не обнаружим ли мы еще одну пластмассовую пулю?..
      — Но почему? Ты можешь понять, почему кто-то вздумал застрелить Фрома, а потом Бенгта? Ведь при таких совпадениях напрашивается вывод, что в обоих случаях действовал один и тот же человек. Хотя стопроцентной уверенности, конечно, нет… Но предположим, что это так. Что преступник один и тот же. Где связь? Скажи мне. Где связь?
      — Думаю, если мы найдем связь, то и преступника сцапаем… Только не спрашивай, где эту связь искать. Я сам теряюсь в догадках.
      — Ты можешь с ходу, не задумываясь, вспомнить кого-нибудь, у кого были причины мстить Бенгту?
      Улофссон покачал головой.
      — Нет. Я и об этом думал. Но тогда при чем тут Фром? — Он рывком встал. — Черт! До чего ж неудобные диваны! — Диваны представляли собой скамейки с почти вертикальной спинкой. — Поясницу ломит, — объяснил Севед.
      Он подошел к окну, прижался лбом к прохладному стеклу и стал смотреть на темную улицу.
      Хольмберг проводил его взглядом, медленно поднялся и тоже шагнул к окну. Стал рядом, бездумно глядя в ночь.
      — Слушай, — сказал Улофссон после тягостной, но недолгой паузы.
      — А?
      — Когда поймаем этого мерзавца…
      Хольмберг и сам толком не понял, с какой стати его вдруг захлестнуло теплое чувство к приземистому, хмурому, желчному и сварливому комиссару, заполучившему вчера маленькую дырочку в затылок.
      Что это — отцовские чувства?
      Может быть…
      Или дух товарищества? Сознание, что преступник поднял руку не на какую-то отдельную личность, а на целый коллектив. Что всякая личность есть символ профессионального коллектива, и что каждый символ имеет свою ценность и с точки зрения коллектива свят и неприкосновенен.
      Или все дело в том, что на месте Бенгта мог с таким же успехом оказаться он сам?
      Может, дело в этом? Что он сам… с таким же успехом…
      Ему доводилось читать статистику. За четыре года при исполнении служебных обязанностей погибли шесть сотрудников полиции. Около девятисот в течение года получили увечья.
      Читал он и о способах нападения: удары ногой — по икрам, по кадыку, в грудь, в лицо, в пах, в живот; головой — в живот, в лицо; кулаком — в лицо, по губам, в глаза, в грудь, в пах; укусы; попытки удушения; выкручивание рук; тычки пальцами в глаза.
      И об орудиях нападения тоже читал: резиновая дубинка, бутылка, нож, обрезок металлической трубы.
      В первую очередь доставалось тем, кто носил мундир, тем, кто патрулировал улицы, тем, у кого низкое жалованье, — они сталкивались с населением, на них и нападали.
      Но смертельный исход был все же редкостью.
      Большей частью несколько дней на бюллетене. Иногда — месяц-другой. И уж совсем в исключительных случаях — пенсия по инвалидности.
      …Подобные происшествия снова и снова рождали в нем ощущение, будто чья-то холодная как лед рука сжимает и выкручивает нутро.
      Когда он слышал или читал о тех, кого постигло несчастье…
      С таким же успехом это мог быть и я, думалось ему.
      Но если бы при исполнении служебных обязанностей его вдруг…
      Кошмарный сон, ужас. Засада. Хладнокровно рассчитанная. Запланированная.
      Вот как сейчас…
      От этого пробуждался дух товарищества. Чувство локтя.
      Которое усиливалось и обострялось.
      И от этого же рождалась ненависть.
      Причем ненависть не только к преступнику. Но скрытая ненависть к любому из подозреваемых.
      Нужен виновный. Главное, чтобы был кто-то виновный… Жажда мести… Злоба. Ненависть. Дать сдачи…
      Горечь, печаль, неуверенность… Ненависть и жажда мести стали защитной реакцией.
      — Да, — сказал он. — Когда мы поймаем этого мерзавца…
      Он не сознавал, как долго медлил с ответом.
      — Черт! — Улофссон треснул кулаком по стене. — Черт! Он был мужик что надо. В полиции таких еще поискать. Иногда злющий, несносный, и работать с ним — взвоешь! Совершенно несносный в худшие свои дни… Но… я его ценил. Потому что мужик был отличный. Не юлил никогда… он был… что надо.
      — Он есть… — тихо поправил Хольмберг.

4

      В двенадцать минут второго дверь отворилась, и человек в белом халате направился к ним.
      — Я доктор Андерссон.
      — Хольмберг. А это инспектор Улофссон. Белый халат кивнул.
      — Ну, как там? — спросил Улофссон. Доктор Андерссон посмотрел на него.
      — Он жив. Пока жив. И это странно, ведь с чисто медицинской точки зрения он должен был умереть. После такого ранения.
      Улофссон ощутил, как отлегло от сердца, а Хольмберг опустился на диван: голова закружилась. Но тотчас же встал.
      — Пуля вошла в самый центр затылка, — сказал врач. — Но что-то тут не то. Во-первых, черепную кость не разнесло на куски, а ведь при таком попадании это было бы вполне естественно. Входное отверстие невелико, я предполагаю, калибр девять миллиметров. Обычная пуля такого диаметра прошла бы навылет, оставив на выходе дыру размером с кулак. Но… рентгеновские снимки показывают нечто странное. Разумеется, пока рано делать окончательный или почти окончательный вывод, однако место, где застряла пуля, выглядит на снимке легким затемнением. Не исключено, конечно, что пуля окружена воздухом, и все-таки я бы осмелился утверждать, что речь идет о…
      — Холостом патроне?
      Врач взглянул на Улофссона.
      — Но каким же образом…
      — Было у нас такое подозрение… до некоторой степени.
      — Вот оно что! Да… смею почти наверняка утверждать, что мы имеем дело с холостым патроном, то есть с пластмассовой пулей.
      — Можно на нее посмотреть? Вы сумеете извлечь ее так, чтобы мы могли убедиться своими глазами? Только вы, конечно, еще не успели ее достать?
      — Нет.
      — А когда? Сегодня?
      — Не знаю.
      — Что?!
      — Я не могу взять на себя такую ответственность. Риск слишком велик.
      — Но в чем же дело?
      — Она вошла вот здесь. — Врач прикоснулся к своему затылку, показывая, где именно. — На ощупь нижняя часть затылка мягкая, кость начинается чуть выше.
      В этот-то стык и угодила пуля. Он… Кстати, кто он та кой?
      — Бенгт Турен. Комиссар уголовной полиции.
      — Вот это да! — У врача отвисла челюсть. В самом прямом смысле.
      — Вы что же, не знали? — удивился Хольмберг.
      — Нет. Не знал. Мне сказали только — срочное обследование. В больнице все вверх дном, сами видите. Катастрофа на шоссе…
      — Да, катастрофа… И все же? Что с Бенгтом? Как он?
      — Пуля вошла в мозг тут, на уровне ушей… сзади. — Он похлопал себя по затылку. — Здесь находится гипоталамус. Погодите. — Врач вытащил из кармана листок бумаги и сделал набросок. — Итак, заштрихованная область — это гипоталамус. Здесь, в так называемом центральном отделе мозга, расположены жизненно важные центры. Пока они исправны, человек остается человеком. В частности, именно этот участок управляет бодрствованием и сном. Насколько я могу сейчас судить…
 
 
      Он умолк, потер подбородок.
      Ни Хольмберг, ни Улофссон его не торопили.
      — Трудно, когда не можешь сказать ничего определенного, но, все же, основываясь на результатах осмотра раны и рентгеновских снимках, я склонен допустить, что… скажем, центр бодрствования весьма серьезно поврежден, а может быть, даже полностью выведен из строя.
      — То есть? — деревянным голосом произнес Улофссон.
      — То есть он будет находиться в коматозном состоянии вплоть до конца.
      — Как долго… это… протянется? Врач едва заметно покачал головой.
      — Не имею ни малейшего представления. Сколь угодно долго. А впрочем, может быть, я ошибаюсь. Запомните: может быть. Повреждения необязательно опасны для жизни. Просто, насколько я могу судить, ему уже давно полагалось умереть.
      — Но разве нельзя его оперировать? — спросил Хольмберг.
      — Если задет мозговой центр, то… — Врач развел руками.
      Они поняли.
      — Но пока ничего еще не решено.

5

      Казалось, ночи не будет конца.
      Обратно, на Мортенс-Фелад и Судденс-вег.
      Улофссон тронул дверь — не заперто.
      Оба чувствовали безграничную усталость, апатию, словно из них выпустили воздух, и вместе с тем им очень хотелось что-то предпринять.
      Поймать виновного — вот что целиком занимало их мысли.
      Поймать преступника — вот что еще имело значение.
      Буэль они нашли в кухне Туренов.
      — Соня спит, — сказала она. — Ей дали успокоительное и сделали укол снотворного.
      Глаза у Буэль были красные: не то от слез, не то от недосыпу. И выглядела она маленькой и усталой.
      Плакала, что ли? — размышлял Севед. Из-за Бенгта? Из-за Сони? Или из-за того, что на месте Турена мог оказаться он сам? Едва ли он когда-нибудь узнает, о чем она плакала.
      — Ну, как он? — тихо спросила Буэль.
      — Жив. Во всяком случае, пока. Только… Все очень сложно и запутанно. Я потом объясню. Но, — Севед покачал головой, — похоже, он вряд ли выкарабкается.
      Хольмберг тяжело вздохнул и почувствовал, что страшно хочет спать.
      Во рту какой-то мерзкий привкус, и в горле скребет, когда глотаешь. Все вокруг подернулось красноватой дымкой и подозрительно качалось.
      Крайнее переутомление…
      — Где НП? — спросил он.
      — В управление уехал.
      — Он ничего не говорил? Ну, на случай, если задержится там?
      — Говорил. Велел вам ехать к нему. Который час?
      — Пять минут третьего.
      — Я останусь здесь, — решительно объявила Буэль.
      — Ладно, — согласился Севед.
      — А ты где будешь ночевать?
      — Он ляжет у нас на диване, — распорядился Хольмберг. — И вообще, если мы хотим завтра быть в форме, нечего всю ночь мыкаться. Заночуешь у нас.
      — Хорошо. Но ведь тебе утром на работу, Буэль. Как же ты пойдешь?
      — Позвоню и объясню, что произошло. В случае чего возьму выходной.
      — О'кей. Только бы все уладилось.
      — Да уж. Ну, поезжайте.

6

      Севед Улофссон сел за руль, и машина покатила тихими, пустынными улицами ночного Лунда.
      — Интересно, выключили мы перед уходом свет? — тщетно вспоминал он.
      Хольмберг даже не удостоил его взглядом.
      — Я имею в виду… счет за электричество…
      — Да брось ты, в конце-то концов!

7

      В кабинете начальника полиции их угостили кофе. Дежурный по управлению сам вызвался сварить. Кофе получился не бог весть какой, но приятно сознавать, что о тебе заботятся.
      — Я тут посидел, подумал, — сказал НП, — все взвесил и пришел к выводу, что одним нам не справиться.
      — Угу, — машинально буркнул Улофссон.
      — Поэтому я запросил помощь из Стокгольма. Завтра Центральное управление пришлет своего сотрудника.
      — Кого же?
      — Пока неизвестно. Между прочим, еще вчера вечером, когда убили Фрома, я предлагал обратиться за помощью. Ведь дело очень серьезное. А теперь и подавно. Но Бенгт вчера отказался.
      — Позавчера.
      — Что?
      — Сегодня среда.
      — Да-да, конечно. Верно. Но как я уже говорил, он отказался. Полагаю, из местного патриотизма. Если б он не возражал, может, нынче вечером ничего бы не случилось.
      — Какой, черт побери, смысл об этом говорить, — сказал Хольмберг и мысленно послал к дьяволу и начальника полиции, и стрелков из-за угла, и Центральное управление, и себя самого.

1

      Обещанный сотрудник прибыл утром.
      Прилетел из Стокгольма, первым же рейсом. На аэродроме Бультофта его встретили и отвезли в управление.
      Звали его Эмиль Удин, и уже через час все пришли к выводу, что работать с ним — сущее наказание.

2

      Никто его за язык не тянул, он сам начал: — Честно говоря, лучше бы я стал адвокатом. Но ты ведь знаешь, как оно бывает… Будь япроклят! В школе учился с прохладцей, лень заела, и результат не замедлил сказаться. Отстал и провалился на экзамене. С треском. Потом отцу приспичило сделать из меня военного, раз уж я и в реалке сел в лужу. Но тут я встал на дыбы. Подался в полицейское училище — все лучше. Так я думал в ту пору и, будь я проклят, думаю до сих пор. Эх! Если б я тогда соображал, не сновал бы теперь по всей стране, выручая провинциальную полицию, а имел бы собственную контору, с хорошей мебелью, с секретаршей… Может, даже коллег, совладельцев адвокатской фирмы… и богатых клиентов… дамочек в мехах и прочая. И сидел бы себе в «Оперном погребке» вместе с Хеннингом Шёстрёмом… Да… мужа моей сестры надо видеть. Он-то адвокат и зарабатывает, скажу я тебе, ого-го!
      — Послушай, — заикнулся, было Хольмберг.
      — А? Сигарету? Подымить охота? Держи! — Удин протянул бело-голубую пачку.
      Хольмберг машинально взял сигарету, прикурил, затянулся и жутко раскашлялся. Так раскашлялся, что даже побагровел.
      — Что… это… кх!.. за черто… кх-кх!.. вы сига…
      — А что? Не нравятся? Будь я проклят. Испанские. «Дукадос».
      — Ну… кх-кх!
      — Гм… по-моему, вполне на уровне. Только привыкнуть надо.
      Он легонько ткнул Хольмберга в живот и захохотал.
      — Ах… вот как, — протянул Хольмберг.
      — Во-во! Понимаешь, брат у меня летчик. Он-то и покупает мне сигареты, tax-free. Сам-то не курит. А я на них напал случайно, несколько лет назад, когда отдыхал в Испании.
      — Извини. Одну минуту, — сказал Хольмберг, вышел из комнаты и заглянул к Улофссону, который сидел, массируя затылок.
      — Ну и диван у тебя… Я, конечно, может, и спал, но шея прямо вся онемела. Что это с тобой?
      — Он дурак. Черт меня побери, он дурак.
      — Что-что? Кто дурак? Начальник полиции?
      — Нет, Удин. И мелет, и мелет, не закрывая рта. А сигареты какие курит — господи, спаси и помилуй! И через слово «будь я проклят». Через слово.
      — Да. Веселенькое дельце.
      — Куда уж веселей. Пошли ко мне, а? Один я с ним не выдержу.
      — Ладно. Все равно скоро совещание. — Улофссон вышел из-за стола, и оба направились к двери.
      — Это Севед Улофссон, — сказал Хольмберг. — Хотя вы ведь уже встречались.
      — А как же. Ты, между прочим, здорово похож на моего брата, — заметил Удин.
      Хольмберг посмотрел на него.
      — На летчика?
      — Нет, на другого. Он в Стокгольме живет и тоже, как я, работает в полиции.
 

3

 
      Эмилю Удину уже сравнялось сорок семь. Роста он был среднего — метр семьдесят. Рыжие волосы, крупный нос, пышные усы.
      Одет он был в клетчатый пиджак и узенькие брюки-дудочки, на ногах — сандалии.
      По слухам, он в своем деле корифей. Во всяком случае, так говорили стокгольмцы.
      В Лунде же решили, что он не слишком умен.
 

4

 
      В среду к вечеру об этом знало почти все управление. И сотрудники искали повод, чтобы хоть одним глазком посмотреть на сие чудо природы.
      Совещание началось после обеда.
      НП, Улофссон и Хольмберг ознакомили Удина с ситуацией.
      — Ясно, — сказал он, — вот, значит, как обстоит дело. Да-а, я и говорю. История запутанная, ничего не скажешь. Что ж, раз на то пошло, принимаю, как говорится, командование…
      — Ну и отлично, — сказал НП.
      — Да-а, — продолжал Удин. — Посмотрим, что тут можно сделать. Придется здорово покорпеть, дотошно изучить все возможности, без предубеждения, как говорится. У этого вашего Турена не было любовницы?
      Вопрос хлестнул их, как пощечина.
      НП залился краской и, помолчав, ответил:
      — Я лично понятия не имею.
      — Вот как? Что ж, охотно верю. Он ведь, небось, не трубил об этом на каждом углу.
      — Простите, но мне сдается, что мы ни с того ни с сего бросаемся по весьма и весьма сомнительному следу, — заметил Улофссон.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Ничего особенного. Просто мы располагаем несколькими очевидными фактами и рядом странных точек соприкосновения. Зачем же копаться в личной жизни Бенгта?
      — Да, — вставил Хольмберг. — Именно.
      — Но я не это хотел сказать.
      — А что же, черт возьми?
      — Я имел в виду, что насчет Бенгта… позволю себе называть его Бенгтом, для простоты, как говорится. Потолковать надо насчет Бенгта, вот что. Я подумал, если у него есть любовница, то можно бы выспросить ее, поговорить с ней. Ведь вы не представляете, женатые мужчины болтают с любовницами о таких вещах, о каких при жене и не заикаются. Вдруг он сказал ей что-то очень важное с точки зрения поимки преступника.
      Все молчали.
      Черт возьми, думал Хольмберг, малый-то прав.
      — Разве я не прав?
      — Да, прав, — согласился Хольмберг.
      — Ну? Так как, была у него приятельница? Будем называть ее так, потому что слово «любовница» в нынешних обстоятельствах звучит, пожалуй, грубовато.
      — Нет, — сказал Улофссон. — Ясудить не берусь.
      — Я тоже, — сказал Хольмберг. — Не знаю. Но думаю, вряд ли. Староват он для этого.
      — Нет, парень. Нет. Возраст, если хочешь знать, только добавляет пикантности.
 

5

 
      Час спустя решительно все заподозрили в Эмиле Удине ясновидца.
      Трубку снял Хольмберг.
      — Добрый день, — услышал он женский голос. — Кто у телефона?
      — Ассистент уголовной полиции Хольмберг.
      — Добрый день. Мне ужасно неловко, но… Мое имя Сольвейг Флорён, и…
      Голос смолк.
      — Да? — сказал Хольмберг.
      В трубке откашлялись и продолжали:
      — Мне очень неловко вас беспокоить. Я знаю, у вас и без того забот хватает, но… Я знала Бенгта… Турена… комиссара. Вот и подумала, вдруг вы мне поможете.
      Хольмберг вздохнул.
      — А в чем дело?
      — Я только что звонила в больницу, выясняла, как он там. Ведь в газете было написано, что состояние критическое и неопределенное… а мне хотелось знать точнее… Я спросила, нельзя ли его навестить, и они сказали, что он до сих пор без сознания и что к нему пускают только жену и сотрудников полиции. А я… мне бы так хотелось… повидать его… если можно.
      — Гм… И по какой же причине, если не секрет?
      — Почему секрет. Мы были знакомы… если можно так выразиться…
      — Знакомы… И близко?
      — Да. Пожалуй, что так.
      — Очень близко?
      — Да…
      — Кажется, начинаю понимать…
      Сольвейг Флорен молчала, а в памяти Хольмберга сверкнул вопрос Удина насчет того, была ли у Бенгта любовница.
      — Но его жена наверняка в больнице, и вам, видимо, не очень удобно появляться там, — начал Хольмберг.
      — Однако…
      — …если вы понимаете, что я имею в виду.
      — Разве нельзя устроить так, чтобы я зашла в ее отсутствие?
      — Он для вас много значил… то есть, значит?
      — Да.
      — Оставьте мне свой телефон, я выясню, можно ли это устроить, и позвоню.
      — Правда? Позвоните? Спасибо. Это ужасно любезно с вашей стороны.
      Он записал номер.
      — Вы себе не представляете, как это для меня важно… ваша помощь, — докончила она.
      Он рассказал Удину о разговоре.
      — Будь я проклят! Ну, что я говорил?!
      — Гм… да. Что будем делать?
      — Пусть она его навестит. Звякни в больницу и узнай, там ли его жена. Если нет, действуй. Кроме того, можно воспользоваться случаем и побеседовать с этой дамой. Как говорится, убьем сразу двух зайцев.
 

6

 
      Хольмберг чувствовал себя едва ли не сводником, когда звонил в больницу и выяснял, там ли Соня Турен.
      Ее не было.
      В половине третьего он встретился с Сольвейг Флорен в центральном вестибюле большого больничного блока.
      Он никогда прежде не видел ее, но узнал сразу, как только она появилась на пороге, — она очень хорошо себя описала.
      Высокая блондинка, с виду усталая.
      Все устали, подумал Хольмберг.
      Держалась она очень прямо; пышный бюст, судя по всему, не сковывали никакие бюстгальтеры. Одета по молодежной моде: красные расклешенные брюки и черный жакет.
      Лет тридцать пять, предположил Хольмберг и подумал: похоже, она из тех женщин, которых с годами все больше и больше охватывает страх, что молодость уходит.
      — Сольвейг Флорен?
      — Да. Это я.
      — В таком случае поднимемся наверх?
      — Да. И… спасибо, что все устроили… Он вежливо улыбнулся:
      — Пойдемте.
      Комиссар лежал в темной одноместной палате: покуда он в таком состоянии, необходимо постоянное наблюдение и тщательный уход. Как долго это будет тянуться, никто не знал.
      Увидев Турена, она прямо задохнулась. В лице комиссара не было ни кровинки, грудь судорожно поднималась и опускалась. Из носу торчала резиновая трубка, присоединенная к пластиковому мешку, внутри которого что-то неприятно желтело. Голова скрыта под белой повязкой, а сбоку на койке висел еще один пластиковый мешок с резиновым шлангом, уходящим под одеяло. Турен лежал на боку.
      — Боже мой… — простонала женщина.
      У Хольмберга от этого зрелища тоже защемило сердце.
      Мешок сбоку койки был наполнен желто-бурой жидкостью.
      Сольвейг подошла к постели и посмотрела на раненого.
      — Как же… с ним… будет?
      — Не знаю, — сказал Хольмберг.
      — Он выкарабкается?
      — Он должен был умереть на месте, — холодно проговорил Хольмберг и сам удивился своей наигранной бесчув ственности. — Во всяком случае, так считают врачи.
 

7

 
      Через десять минут они собрались уходить, но тут сбылись худшие опасения Хольмберга: та встреча, то столкновение, которого он всеми силами стремился избежать, стало неизбежным.
      Дверь медленно отворилась, и вошла Соня.
      Она смотрела на койку и поначалу не заметила их.
      Следом за ней появилась Буэль Улофссон. Она кивнула Хольмбергу и удивленно покосилась на Сольвейг. Та смотрела в сторону. На серую стену. Соня Турен повернулась к Мартину.
      — Привет, — тусклым голосом поздоровалась она.
      — Здравствуй, Соня. Ну, как ты? Она пожала плечами.
      — Думаешь, он выкарабкается?
      — Я искренне надеюсь. Он… выносливый. А это…
      — Чудо, что он еще жив. Ты же знаешь.
      Он не нашелся что ответить. Его слегка удивило, с каким самообладанием и трезвой критичностью держится Соня, не то что вчера вечером и ночью.
      И тут Соня заметила Сольвейг Флорен.
      — А вы кто?
      — Меня зовут Сольвейг Флорен. — Она вскинула голову. — Я… друг комиссара.
      Лишь голос выдавал волнение.
      — Друг?
      — Да.
      Буэль казалась смущенной и вопросительно смотрела на Мартина, которому оставалось только огорченно развести руками у Сони за спиной. В душе он проклинал себя за глупость: зачем он потащил к Бенгту в больницу эту Сольвейг Флорен?!
      — И близкий друг? Мы как будто ни разу не встречались?
      Хольмберг потер лоб, мысленно ругаясь последними словами. Он готов был сквозь землю провалиться.
      — Соня, — сказала Буэль. — Давай выйдем, а?
      — Почему? Разве мне нельзя побеседовать с другом Бенгта? Что тут такого?
      — Видишь ли… — начал Хольмберг.
      Соня смерила его взглядом и вновь повернулась к Сольвейг. В глазах ее появилось странное выражение.
      — Вы, верно, были его… любовницей?
      Это была пощечина. Сольвейг пошатнулась, глаза ее наполнились слезами.
      — Всего раз… Мы больше были друзьями.
      — Значит, все-таки было… — сказала Соня, обращаясь, скорее, к себе самой.
      Через некоторое время все четверо сидели в чистеньком больничном кафетерии.
      Хольмберг включил двтоматическую кофеварку. Он лихорадочно курил одну сигарету за другой.
      Соня равнодушно вертела в руке полупустой бумажный стаканчик и смотрела в стол.
      — Я догадывалась, — сказала она. — Я чувствовала, что у него кто-то есть. За несколько лет он очень изменился.
      Вы давно с ним знакомы?
      — Довольно-таки… — Сольвейг не договорила. Хольмберг терялся в догадках, почему не вышло скандала.
      — В январе было два года, — снова начала Сольвейг Флорен. — Но все совершенно не так, как вы думаете…
      — Да, но…
      — Нет-нет, поверьте. Выслушайте меня, я расскажу, как все было. Совсем не так, как вы… как можно подумать. Началось это однажды вечером, когда Бенгт… комиссар Турен зашел ко мне домой. По делу. Тогда как раз насмерть задавило машиной одного студента, а водитель скрылся. Студент учился в моей группе, и комиссару нужно было установить его личность. Мне кажется… я… я соблазнила его в тот вечер.
      — Не понимаю.
      — В тот вечер я вышла прогуляться. И по дороге домой заметила автомобиль… Бенгт… комиссар Турен предложил подвезти меня. Потом я уговорила его подняться ко мне и…
      — Говорите — Бенгт.
      — Простите?
      — Называйте его Бенгтом, говорю. Так легче рассказывать.
      — Спасибо.
      Соня слегка улыбнулась.
      — Он подвез меня домой и поднялся наверх. Я угостила его кофе и… так уж получилось…
      — Понимаю, — выжидательно сказала Соня. Сольвейг взглянула на нее, словно пыталась что-то прочесть в ее глазах.
      — Так вот, — продолжала она. — Мы начали встречаться. То есть проходило какое-то время, и однажды вечером раздавался звонок в дверь — это был он. Заглянул на огонек, так он говорил. Я готовила кофе. Мы сидели, разговаривали, и все. Он бывал у меня раз в месяц, иногда чаще. Но мы только сидели и разговаривали… пили кофе, иногда ужинали, но… я не была его любовницей. Не знаю, что вы обо мне думаете, только я не была. С той первой ночи и поцеловались-то… всего четыре раза. Мы были просто друзьями. Надеюсь, вы мне верите? — Она смотрела на стол.
      Соня тоже не поднимала глаз, над столом повисло какое-то странное молчание, все будто ждали чего-то.
      Слышалось только гуденье кофеварки и приглушенный смех мужчины в белой куртке в другом конце кафетерия.
      Соня подняла голову и сглотнула, точно всхлипнула. Посмотрела на Буэль, глаза которой смущенно бегали.
      Потом перевела взгляд на Сольвейг, потянулась через стол, взяла ее за подбородок и заглянула в глаза.
      Веки у Сольвейг были красные, но она не плакала.
      — Дорогая, — тихо проговорила Соня. Уголки ее губ тронула слабая, но удивительно нежная улыбка. — Я верю вам.
      Сольвейг кивнула, и тут хлынули слезы. Она плакала беззвучно.
      — Это началось несколько лет назад, — помолчав, сказала Соня. — Мы перестали понимать друг друга. Наверно, попросту выжали один другого. Как вдруг Бенгт изменился, стал очень покладистым. Точно хотел загладить вину. Я решила, что он завел другую женщину. Но смотрела на это сквозь пальцы, ведь что ни говори, когда столько лет, как мы, живешь под одной крышей, прикипаешь друг к другу. И если кто-то сумел вновь сблизить нас, то чем не поступишься. Может, звучит цинично? Но мы же, так или иначе, были связаны. Мне и во сне не снилось бросать его, если он сам не…
      Сольвейг взглянула на нее.
      — …если он сам не сделает первого шага, — закончила Соня. — А сделай он этот шаг, я б, наверно, убила его. — Она вздрогнула, сообразив, что сказала, и беззвучно заплакала. — Тогда… жизнь для меня… была бы кончена… если б он ушел. Но теперь я, кажется, понимаю, как сложно и как просто все было…
      Соня достала из кармана платок и высморкалась.
      — Да, — тихо сказала Сольвейг. — Спасибо, что поверили. Мне так хотелось увидеть его теперь. Мы были друзьями, я очень дорожила этой дружбой, и он мне нравился. Я должна была увидеть его… Вы простите меня за это?
      — Нет. Я вам благодарна. Прощать здесь нечего.
      — Но…
      — У меня такая пустота внутри после всего случившегося, что я не могу ни сердиться, ни обижаться. Мне кажется, что я испытываю к вам благодарность. И в то же время чувствую себя несчастной.
      — Понимаю.
      — Нет. Мне грустно, потому что Бенгт изменился не ради меня, а просто из стремления замолить грех.
      — Я… — начала Сольвейг. И умолкла.
      Соня смотрела на нее в ожидании. Но она молчала.
      — Так что же вы хотели сказать?
      — Думаю, и не из-за меня.
      — Вот как?
      — По-моему, он не замаливал грехи. Мне трудно понять и объяснить, но однажды он сказал, что, только встретив меня, понял, как много вы для него значите…
      Хольмберг чувствовал себя лишним. Обе эти женщины жили сейчас какой-то своей жизнью, которой он не понимал, и в которой ему не было места.
      Соня грустно улыбнулась:
      — Не стоит…
      — Нет, — перебила Сольвейг. — Я не придумываю оправданий для себя и ничего не приукрашиваю. Он действительно так говорил. А еще говорил, что ему повезло со мной как… с хорошим другом, с которым можно потолковать. — Она тряхнула головой и добавила: — Глупо, наверное.
      Соня долго, пристально смотрела на нее.
      — Что ж, — сказала она, наконец. — В какой-то мере да. Буэль шумно выдохнула, точно все это время сидела не дыша. Она задремала и от смущения готова была расплакаться.
      В прошлую ночь она почти не спала, ни на минуту не отходила от Сони, даже не раздевалась. И теперь чувствовала себя грязной и совершенно разбитой.
      Соня коснулась плеча Сольвейг Флорен.
      — Меня зовут Соня.
      — Спа… спасибо. Сольвейг. Сольвейг Флорен.
      — Сольвейг… Мне кажется, мы нужны друг другу именно сейчас… как опора… Ты и я…
      Сольвейг несколько раз судорожно сглотнула. Похоже, родилась долгая добрая дружба, подумал Хольмберг.
 

8

 
      А когда он час спустя заговорил с Соней Турен про выстрел, то не мог отделаться от ощущения, что так-таки, и не понял, что же именно произошло в кафетерии.
      — Давай немножко поговорим? Не возражаешь? — спросил он.
      Разговор происходил в ординаторской. Хольмбергу разрешили на время занять эту комнату. Соня кивнула.
      — Нет, не возражаю. Как ни странно, после встречи с Сольвейг я воспрянула духом.
      — Да что ты?
      — Если бы с Бенгтом ничего не случилось, и я встретила ее и узнала… я бы в жизни себя так не повела.
      — Угу…
      — Встреча с ней словно помогла мне лучше понять Бенгта.
      — Н-да, — пробормотал он, не зная, что еще сказать.
      — Но тебе, наверное, трудно это понять? Он по-прежнему не знал, что сказать.
      — Только ведь в ней наверняка есть что-то такое, — продолжала Соня, — чего я не могла ему дать… странно сознавать это.
      Хольмберг хмыкнул. Они помолчали.
      — Так вот, Соня. Мне хотелось бы кое о чем тебя спросить.
      — Да?
      — Видишь ли, между убийством Фрома и покушением на Бенгта существует некая связь. Во-первых, они друг друга знали, а кроме того, в обоих случаях стреляли одинаковыми пулями, точнее, пластмассовыми.
      — Пластмассовыми?
      — Да. То есть холостыми патронами.
      — Странно…
      — Мы тоже так считаем. Мало того, в обоих случаях фигурирует темный «вольво-седан сто сорок четыре». Значит, стрелял один и тот же человек. Слишком уж много сходства, чтобы все эти совпадения оказались случайными и преступников было двое. Но что между ними общего? Почему один и тот же человек стрелял в обоих? Вот что непонятно. Ведь они знали друг друга шапочно.
      — Пожалуй.
      — Ты не помнишь, возле вашего дома ни разу не появлялся темный «вольво»?
      — Нет, не помню.
      — Бенгт говорил с тобой об убийстве Фрома?
      — Немного. Вчера вечером.
      — Ты можешь повторить его слова?
      — Он, вернулся домой после восьми… около половины девятого. Точно я не помню. Мы сразу сели ужинать, потому что он проголодался.
      Ее пальцы машинально теребили ремешок сумки. Хольмберг пробормотал что-то невразумительное.
      — За ужином он кое-что обронил насчет убийства. Сказал, что устал и что все жутко запуталось, прямо каша какая-то… вдобавок убит именно Фром, его знакомый.
      — А насколько хорошо они друг друга знали?
      — Как тебе сказать… Довольно-таки поверхностно. Я, например, ни разу не видела его жену… Семьями мы не встречались. Фром и Бенгт — знакомые, но не больше… Клубные знакомые, если ты понимаешь, что я имею в виду.
      — Да… клубные знакомые…
      — Ну вот, вчера вечером сидим мы, разговариваем, тут он и сказал, что Фром не так давно ему звонил и беседа вышла весьма занятная.
      Хольмберг с любопытством вскинул брови:
      — Правда?
      — Похоже, Фром собирался взять кого-то на работу и спрашивал, нет ли у Бенгта сведений о соискателях.
      — Ну и ну! — воскликнул Хольмберг не то удивленно, не то с сомнением. И отрывисто спросил: — Ты точно помнишь?
      — Да, точно.
      — Когда же это было?
      — Кто его знает… Бенгт только сказал, что, дескать, Фром звонил не так давно. Кажется, да: не так давно.
      — Забавно. Бенгт вчера упоминал про вакансию. А вечером говорил, что нам не мешало бы получить список соискателей. Но тут зазвонил телефон, и больше мы к этому уже не возвращались. Однако, судя по твоим словам, у Бенгта, видимо, возникла какая-то мысль в связи с этой вакансией. Что же он говорил? Может, вспомнишь поточнее?
      — Сейчас… как будто припоминаю… «Фром звонил мне на днях». Вот. Не «не так давно», а «на днях».
      — На днях. В принципе это может быть когда угодно.
      — Похоже, что так. «Звонил на днях и спрашивал, нет ли у меня сведений о нескольких парнях, которые откликнулись на их объявление…» Это его собственные слова.
      — Ага…
      — «Вот как», — говорю. А он на это: «Фирма дала объявление о замещении какой-то важной должности, потому что он спрашивал, известны ли полиции политические взгляды соискателей».
      — Политические взгляды?
      — Да.
      — Господи боже, что ты говоришь!
      — Это он говорил.
      — С ума сойти…
      — Я поинтересовалась, сумел ли он помочь Фрому, и он ответил, что дал ему кое-какие сведения об одном из соискателей. Если не ошибаюсь, тот участвовал в каких-то политических выступлениях, был замешан в уличных беспорядках… Еще Бенгт упомянул про какую-то конференцию, на которой разразился грандиозный скандал, и о выступлении молодежного ансамбля в церкви по случаю демонстрации против ЮАР.
      — Он назвал имя парня? — с надеждой спросил Хольмберг.
      — Нет, не назвал.
      — Ну а что-нибудь еще говорил?
      — Нет. Об этом, во всяком случае. Говорил, что вы зашли в тупик… точнее, что у вас нет ни одной конкретной зацепки и что, наверное, придется идти на поклон в Центральное управление.
      — Ага…
      — Потом мы посмотрели телевизор, и он пошел гулять с Сарделькой, и…
      Ее голос дрогнул.
      Хольмберг растерянно смотрел на нее.
      — Прости, — всхлипнула Соня.
 

9

      В управлении Сольвейг Флорен разговаривала с Улофс-соном.
      Хольмберг позвонил ему из больницы и обрисовал ситуацию. А затем попросил Сольвейг зайти к Улофссону в управление.
      Севед Улофссон сгорал от любопытства: какая же она, эта другая женщина в жизни Турена.
      Прежде всего, он обратил внимание на ее грудь. И прямую осанку. И что она будто освободилась от какой-то тяжести.
      — Когда вы в последний раз видели Бенгта?
      — С неделю назад.
      — А точнее не вспомните?
      — Ну… в прошлый… нет… поглядим, какое это число. Сегодня третье, а мы виделись в позапрошлую пятницу. Значит, было двадцать первое. Пятница, двадцать первое апреля.
      — Ага. И с тех пор он не давал о себе знать?
      — Нет.
      — А тогда, в пятницу, двадцать первого апреля, он не упоминал ни о чем, связанном с директором Фромом? Не называл имени Фрома?
      — Называл.
      Она уже догадалась, в чем тут дело.
      — В какой же связи? — спросил Улофссон. — Вы не припомните?
      — Он говорил, что директор звонил ему несколько дней назад и просил дать сведения о кое-каких людях.
      — Когда же он звонил? Бенгт не сказал?
      — Нет.
      — Продолжайте.
      — Да в общем, это все.
      — Значит, он не сказал, о ком шла речь?
      — Нет. Бенгт сказал «о кое-каких людях». Фром спрашивал, нет ли у Бенгта сведений о них, об их политических взглядах, причастны ли они к стычкам с полицией, можно ли им доверять. Бенгт еще добавил: мол, вообще-то противно, что полицию используют как источник подобной информации. Но поскольку он знает Фрома, то…
      — Больше он ничего не сказал?
      — Нет. Мы заговорили о другом.
      — О другом?
      Она чувствовала, что внутренне Улофссон весь ощетинился. Казалось, ему стыдно допрашивать ее, приятельницу Бенгта. Точно он ступил на запретную территорию. А враждебность — что ж, своего рода защитная реакция. Он держался, натянуто и официально, в глубине души испытывая к ней неприязнь. Может, потому, что она была не в его вкусе.
      — Значит, он не сказал, сколько их было и как их имена?
      — Нет. Несколько человек — вот и все.
      — Студенты? Речь шла о студентах?
      — Скорее всего, да, потому что он вскользь обронил, дескать, эти бедолаги студенты сами во всем виноваты. Лучше бы учились как положено и занимались своим делом, а не лезли в разные там заварухи.
      — Та-ак…
      — И потом добавил: мол, вообще-то их жалко. Никто их не понимает, а что ни говори, они зачастую и впрямь нащупывают больные места, только, наверное, к этим местам пока не следовало бы прикасаться.
      — Он так говорил?
      — Да.
      — Но ни слова о просьбе Фрома?
      — Нет.
      Вид у Сольвейг был грустный и усталый — из-за Улофссона. И вместе с тем пристыженный.

10

 
      — Будь я проклят, — сказал Эмиль Удин, когда Хольмберг с Улофссоном изложили, что им удалось выяснить за день.
      Потом он поковырял пальцем в ухе и зевнул.
      — А сам ты что-нибудь узнал? — спросил Хольмберг.
      — О, я попытался разведать, что тут за народ и как обстановка. Понятно? Главное в нашей работе — хорошенько разобраться, с кем имеешь дело, и попробовать ближе познакомиться и с людьми, и с их жизнью.
      — Вот как?
      — Я потолковал с вдовой Фрома, с его сыном и с секретарем, фру Йонссон. Обворожительная женщина, доложу я вам. — Удин довольно хихикнул.
      — Да-да, — сказал Хольмберг. — Ну и как, назначил ей свидание?
      — Что?
      — Назначил, говорю, свидание?
      — Нет. Она занята, так что не обессудь, дорогой Мартин.
      — Все-таки чего же ты добился?
      — Выяснил, что Фром был жуткий грубиян и реакционер — не дай бог стать ему поперек дороги! И тем не менее он ловко скрывал свои пороки. Хуже всего, что он был чертовски высокомерный и властный. Отъявленный реакционер старой закваски. Жена, по всему видать, женщина мягкая и покорная, преданная ему душой и телом. Она его прямо-таки обожала. Сын как будто большой зазнайка и чистоплюй, студент-медик. А вот секретарша — умная и весьма симпатичная особа, я бы даже сказал — очаровательная. Пять лет назад она разошлась с мужем-алкоголиком — он был коммивояжер — и теперь живет одна.
      — Так. Ну а что-нибудь, так сказать, съедобное добыл?
      — Да. Фром любил набрасываться на людей и унижать их.
      — Что же из этого следует?
      — Будь я проклят… Что некий безропотный подчиненный вполне мог возненавидеть его настолько, чтобы решиться на убийство.
      — А при чем тут Бенгт? — поинтересовался Улофссон.
      — Господи, боже мой, так ведь это очевидно, дорогой Севед! Будь я проклят! Бенгт явно погорел на том, что слишком охотно вызвался снабдить Фрома информацией кое о ком и этот кто-то явно обо всем пронюхал. Во Фрома стреляли из ненависти, а в Бенгта — из самой настоящей мести.
      — Ты думаешь?
      — Да точно, ребята! Так оно и было, будь я проклят!
      — А тот, кто стрелял? Где его искать? — спросил Хольмберг.
      — Для начала побеседуем с соискателями должности в фирме у Фрома. По-моему, это обязательно кое-что даст.
      — Гм…
      — Между прочим, забавно, — вдруг вспомнил Удин. — Я разыскал в конторе у Фрома одну книжонку. Называется «Шведские имена». Не удержался, полистал, и сейчас вы услышите, что я там обнаружил… Куда же я ее девал?.. — Он обшарил карманы своего клетчатого пиджака и наконец извлек обрывок бумаги, исписанный бисерным почерком. — Вот. «Имя Эрик происходит от праскандинавского „AinarikiaR“ или „AiwarikiaR“, что означает „самодержец“ или „вечный властитель“. Вальдемар — это искаженное русское Владимир и означает „владеющий миром“. Наконец, Густав не что иное, как „опора бога“ или „посох бога“». Ну, что скажете?
      Хольмберг разглядывал потолок, отчаянно стараясь не выругаться вслух.
      — В таком случае, что значит «Бенгт»? — полюбопытствовал Улофссон. — Ведь про него ты, конечно, тоже почитал?
      — Само собой. Можно перевести как «благословенный».
      — А как насчет Эмиля?
      Удин тряхнул головой:
      — Про Эмиля там нет ни строчки. Забавно, да? Живешь-живешь и вроде ничего не значишь. Смехотура.
      Он как будто задумался.
      И Улофссону, и Хольмбергу было, в сущности, наплевать, что означает имя Севед или, скажем, Мартин. Но Эмиль Удин все равно заглянул в свою бумажку и прочел: «победитель» и «воинственный». Правда, вслух он ничего не сказал.
 

11

 
      Эмиль Удин обосновался в кабинете Турена, но никак не мог приноровиться в туреновскому креслу. Его раздражало, что, едва он откидывался на спинку, кресло издавало громкий скрип, а стоило нагнуться вперед — истошно взвизгивало.
      В конце концов, он заменил его мягким стулом без подлокотников.
      Удин выспросил Осборна Бекмана насчет пули и оружия. Узнал, что стреляли из «М-40», то есть из пистолета, какими пользуются военнослужащие и члены стрелковых клубов. Потом велел Бекману выяснить, не случалось ли в последнее время краж на оружейных складах.
      Хольмберг позвонил Инге Йонссон и попросил список лиц, которые откликнулись на объявление фирмы. Она обещала завтра представить такой список. Улофссон совершенно вымотался, у него болела голова. Он сидел в буфете и думал, что кофе какой-то невкусный и что желудок отказывается принимать бутерброды с сыром. От усталости ему было противно смотреть на еду.
      Он заехал за Буэль к Соне Турен.
      Буэль выглядела бледной, под глазами обозначились синяки.
      — Буэль, дорогая, — сказала Соня, — поезжай домой и ложись спать. Ты ведь до смерти устала.
      — Ладно, не надо об этом. Такая ерунда по сравнению с…
      — Н-да… Не знаю, что бы я без тебя делала. Но теперь здесь Петер.
      Петер был сын Сони и Бенгта.
 

12

      Хольмберг тоже пришел домой. Уж сегодня он непременно выспится.
      — Кошмарный случай… ну этот, вчерашний, — сказала Черстин.
      — Случай? Черта с два! Холодное, расчетливое покушение на убийство.
      — Да я не о том, я об автомобильной катастрофе на шоссе.
      — А-а… Да, ты права. Я совсем замотался и толком ничего не знаю.
      — В газете писали… трое убиты и пять тяжело ранены. Все из-за неисправной автоцистерны — дорога превратилась в каток. Следующую за цистерной машину повело юзом, и та, что за ней, врезалась ей в бок. Потом столкнулись еще десять, не то двенадцать машин, и вдобавок одна из них загорелась.
      — Неужели на шоссе в это время такое движение?
      — Конечно. Шестнадцать человек отправили в больницу. Один умер на месте, один — по дороге в больницу и один — через час. Пятеро пока живы, но состояние критическое. Ожоги, рваные раны и бог знает что еще. Остальные отделались переломами ног и незначительными царапинами. Эти выживут.
      — Страшная штука… Он зевнул.
      — Да, — согласилась Черстин. — Движение…
      — Я не о том. У меня из головы нейдет вооруженный псих, с которым мы валандаемся. Черт, и устал же я. Да еще этот Эмиль Удин — тоже хорош подарочек. Умом вроде как не блещет. Все изучает обстановку да языком мелет за троих. Чем это только кончится, хотел бы я знать. Сумасшедший дом…

13

      А кончилось все тем, что у Эмиля Удина страшно разболелся живот.
      Он сидел в гостиничном баре и рассуждал с барменом о лундских церквах.
      — Значит, церквами интересуетесь?
      — Еще как, — сказал Эмиль. — Что может быть увлекательнее? Разные эпохи, разные стили… в каждом уголке страны… Да, будь я проклят! Обычно я беру с собой в поездки фотоаппарат — вдруг подвернется возможность сделать интересные снимки. Но на этот раз не успел. Придется обойтись открытками. Но надо хотя бы потолковать с кем-нибудь из церковных сторожей и выяснить кое-какие даты из истории местных сконских церквей.
      Было бы только время… Так вы говорите, в Дальбю есть хорошенькая церквушка?
      — Ага. И непременно загляните в собор. Там для сведущего человека найдется что посмотреть.
      — Точно. Взять, к примеру, надгробную скульптуру в склепе Финна, вернее, Симеона… теперь принято считать, что она изображает Симеона. Я тут читал прелюбопытную статейку…
      Беседу прервали громкие голоса. Метрдотель призывал к порядку подгулявшую компанию. Один из парней особенно разошелся и, как видно, воспылал нежной страстью к официантке. От избытка чувств он любовно шлепнул ее по заду. И результат не замедлил сказаться: темный костюм какого-то пожилого господина украсился деликатесом — морским язычком а-ля Валевская.
      Метрдотелю было отнюдь не весело. А когда гуляки полезли в ссору, обзывая его немчурой и недоделанным нацистом — из-за легкого немецкого акцента, — настроение у него вконец испортилось. Он бурно запротестовал, пытаясь объяснить, что он родом из Швейцарии, но все напрасно: крикуны остались при своем. Мало того, начали осыпать его совсем уж унизительными прозвищами, из которых «гомик» было, пожалуй, самое безобидное.
      Эмиль Удин раздумывал, не вмешаться ли, но решил пока подождать.
      И в этот момент накатила первая волна боли. Он согнулся пополам, дыхание перехватило.
      Скандал утих так же внезапно, как и начался. И компания с громкой руганью удалилась.
      На лбу Удина выступил липкий пот. Что такое с желудком? — подумал он.
      Мимо прошел метрдотель, тихо бурча что-то себе под нос.
      — Боже ты мой, это что за фрукты? — спросил бармен.
      — Студенты, — прошипел метрдотель. — Думают, им все дозволено — что хочу, то и ворочу!
      Удин возобновил разговор с барменом. И еще полчаса оба обсуждали церковную архитектуру.
      Живот болел, и Удин чувствовал себя препаршиво. Наконец он попрощался и поднялся к себе в номер.
      Когда часы на соборной башне пробили двенадцать, он крепко спал; громкий храп несся из открытого окна в темную весеннюю ночь. Но и во сне он ощущал тупую боль.

1

      В четверг в девять утра Инга Йонссон вопреки обещанию не позвонила.
      В половине десятого Хольмберг позвонил ей сам, чтобы выяснить, как обстоит дело со списком. Ему сообщили, что Инга Йонссон на работу пока не приходила.
      — Вот как? А когда она будет?
      — Не знаю, — сказала телефонистка. — Вообще-то ей пора уже быть здесь.
      — Пожалуйста, как только она придет, пусть позвонит нам.
      — Хорошо.
      В одиннадцать Хольмберг опять взялся за телефон.
      — Еще не пришла?
      — Пока нет.
      — Вы не пытались позвонить ей и узнать, почему она задерживается?
      — Нет. Тут у нас полный развал, сами понимаете, черт-те что творится.
      — Где она живет?
      — На Стура-Гробрёдерсгатан…
      — Дом? И номер телефона? Какой у нее телефон? Он набрал номер и долго ждал ответа. Молчание. Немного подумав, Хольмберг опять позвонил в рекламную фирму.
      — Нет, еще не приходила.
      Он встал, снял пиджак и пошел к Улофссону.
      — Слушай, похоже, Инга Йонссон исчезла.
      — Как это — исчезла?
      — Понимаешь, в девять она должна была мне позвонить, но не позвонила. Я попробовал связаться с ней по телефону сам, однако в конторе ее нет, а дома никто не отвечает.
      Улофссонпотер подбородок и сообразил, что побрился из рук вон плохо.
      — Странно… ведь у нее не было…
      — Чего не было?
      — …никаких причин удирать? Хольмберг поежился.
      — Удирать?
      — Да.
      — Черт… я об этом не думал… Может, съездим к ней домой? Как ты?
      — Давай.

2

      — А чем сегодня занят наш друг Эмиль? — спросил Улофссон.
      — Черт его знает… Впрочем, скорей всего, знакомится с Соней и Сольвейг… изучает обстановку… Кстати, ты обратил внимание, как поздно он нынче явился?
      — Нет. А когда он пришел?
      — В четверть одиннадцатого.
      — Ого-го!
      — Бледный такой. С похмелья, видать. Но болтал, как обычно.
      — Гм… Да, весельчак…
      — Весельчак… Ха! — фыркнул Хольмберг.
      Им пришлось пересечь двор, войти в подъезд и подняться на три марша по скрипучей стоптанной лестнице.
      Хольмберг позвонил — никакого ответа.
      Нажав на звонок в третий раз, он попросил Улофссона спуститься в машину и связаться по рации с управлением.
      — Скажи, чтоб позвонили в фирму и спросили, пришла она или нет.
      На работе она не появлялась.
      — Где же она, может быть? — спросил Хольмберг.
      — Ну, прямо мистика какая-то… Говоришь, обещала позвонить в девять?
      — Да. А сейчас ровно полдвенадцатого.
      Он позвонил к соседям. Открыла молодая женщина.
      — Здравствуйте. Скажите, вы сегодня не видели фру Йонссон?
      — Ингу? Нет.
      — А когда вы видели ее последний раз?
      — Вчера вечером… У нее жутко шумели.
      — Шумели? — встрепенулся Хольмберг.
      — Да. Такое впечатление, будто она с кем-то ссорилась.
      — Ссорилась? С кем же?
      — Ну, с этим… с парнем, которого она себе завела недели три назад.
      — А кто он такой?
      — Я знаю его в лицо, а вот по имени… представления не имею.
      — Так что же вчера произошло?
      — Я слышала, как она с кем-то ссорилась, но через некоторое время все стихло. Ну, думаю, милые бранятся — только тешатся. Потом хлопнула дверь, и я решила, что он ушел. Глянула в кухонное окно, увидела, что кто-то идет по двору, и подумала: наверное, он.
 
 
      — Когда это было?
      — В котором часу? Полдесятого, кажется. Точно не помню.
      — Как он выглядит, этот парень?
      — Я видела его мельком. Длинный такой, черты лица резкие, одевается с претензией. Только все равно выглядит здоровенным и неуклюжим. И при ходьбе немного хромает. Но как я уже сказала, я не могу описать его подробно. Я к нему не присматривалась.
      — Сколько ему лет? — спросил Улофссон.
      — Парню-то? Ну, сколько… По-моему, мы с ним ровесники. Значит, лет двадцать шесть.
      Хольмберг еще раз позвонил в квартиру Йонссон.
      — Что-нибудь случилось? — спросила соседка. — Кто вы, собственно, такие?
      — Мы из полиции, — объяснил Хольмберг. — Сегодня у нас была назначена встреча с фру Йонссон.
      — В связи с убийством ее шефа?
      — Да.
      — Вон оно как. Странно. В смысле, что она не подала о себе вестей… раз вы собирались с ней встретиться.
      — Значит, двадцать шесть, говорите? В таком случае у них большая разница в возрасте.
      — Да. Инге-то сорок один, чего уж тут… Мелькала у меня такая мысль, когда я встречала его… ну, что он молод. Но мы об этом не говорили. Она помалкивала, и я тоже не заводила речь насчет этого. Ее дела меня не касаются.
      — Вы с ней близко знакомы?
      — Да как вам сказать. По-соседски. Перебросишься словечком-другим на лестнице. И все.
      — Не знаете, где она сейчас может быть?
      — Нет. Если ее нет ни дома, ни на работе, то я понятия не имею…
      — У кого ключи от ее квартиры?
      — Хотите посмотреть? Думаете, с ней что-нибудь случилось?
      — Трудно сказать…
      — У консьержа есть универсальный ключ-отмычка. Он на первом этаже живет.
      Жена консьержа оказалась дома, она-то и открыла им квартиру Инги Ионссон.
      Большая прихожая, свет не выключен.
      Еще с порога они почувствовали тошнотворный запах духов.
      — Свет горит, — сказал Улофссон.
      — Угу. — Хольмберг скривился. — Фу… ох и вонища. Плащ и сумка Инги Йонссон лежали в передней. Они заглянули в кухню. Здесь тоже горел свет — лампа над мойкой.
      На столе — две нетронутые чашки кофе и сахарница.
      Удушливый запах духов.
      Дверь в туалет приоткрыта.
      Улофссон заглянул в спальню. Постель не разобрана.
      — Здесь тоже никого, — сказал Хольмберг и направился в гостиную.
      Довольно большая комната, на полу ковер, у стены бюро, рядом с ним — телевизор. Диван и кресло с зеленой обивкой. На бюро фотография в рамке.
      От удушливого запаха свербило в носу, страшно хотелось чихнуть. Только бы сообразить, откуда так несет.
      — Мартин! — вдруг позвал Улофссон.
      — Да? В чем дело? Ты где?
      — Тут, в спальне… Иди сюда!
      Улофссон стоял на коленях за кроватью, и Хольмберг поспешил к нему.
      На полу навзничь лежала Инга Йонссон.
      — Она…
      — Нет. Пульс есть, хотя и слабый. Жива, кажется… Юбка задралась, видны подвязки. Верхние пуговки блузки расстегнуты, на ногах только одна туфля. Огнестрельных ран на теле не было. Но вместо лица — кровавое месиво.
      Левая рука безжизненно откинута, правая лежит на животе.
      Ни сон, ни смерть.
      Рядом валялся разбитый флакон из-под духов, резко пахнувший жасмином.

3

      — Думаешь, ее изнасиловали?
      — Она одета, — коротко сказал Улофссон.
      — Где тут телефон? — спросил Хольмберг.
      — По-моему, в прихожей, — ответил Улофссон и посмотрел на ее лицо. Несмотря на кровь и порезы, было видно, что нижняя челюсть выдается вперед.
      В прихожей стояли консьержка и соседка.
      — Что там? — спросила консьержка.
      — С фру Йонссон несчастье.
      — Может быть, мне…
      — Нет-нет! Ни к чему не прикасайтесь и в спальню не ходите. Здесь нельзя ничего трогать, ведь предстоит расследование. Вдруг преступник оставил следы, а их легко уничтожить.
      — Преступник?
      — Да, она зверски избита.
      Соседка всхлипнула и прислонилась к косяку.
      — Господи, — простонала она. — Наверно, это он…
      — Кто?
      — Тот парень, которого я видела…
      — Гм, — буркнул Хольмберг, глядя на нетронутые чашки с кофе и сахарницу на кухонном столе.
      Он набрал 90-000.

4

      Когда санитары уносили Ингу Йонссон, жизнь в ней едва теплилась.
      — Мы попозже заедем в больницу и наведем справки, — сказал Хольмберг.
      — O'key, as you like it, — отозвался один из санитаров. Он изучал английский в вечерней гимназии. — Договаривайтесь с врачом. Наше дело маленькое — отвезти.
      — Хамлюга, — буркнул Улофссон.
      — Чего?
      — Иди, иди…
      Санитары направились к выходу.
      — Думаешь, это связано с тем? — спросил Хольмберг. — С убийством Фрома и выстрелом в Бенгта?
      — Не знаю, но, похоже, спланировано из рук вон плохо, вернее, не спланировано вообще. И способ другой, и пули нет. Правда, убийца не машина, кто его знает, может, он действовал импульсивно, совсем не так, как задумал. Наверное, не хотел стрелять в доме и потом удирать во все лопатки.
      — Или, может, стрелять было несподручно, вот он с отчаяния и пошел на такое.
      — Вполне возможно. Но откуда ей было знать, чего опасается наш стрелок?
      — Это известно только ему… и ей…
      — Да, но ты же видел кофейные чашки. Две нетронутые чашки.
      Этот хромой малый… Инга Йонссон знала убийцу, так, что ли? Он был ее любовником?
      — И знала ли она в таком случае, что он убийца?
      — А это мысль. Вдруг ей стало известно…
      — Мне обо всем сообщили, — сказал рыжеусый мужчина, поднимавшийся вверх по лестнице. Это был не кто иной, как Эмиль Удин.
      — Привет, — поздоровался Хольмберг.
      — Ну, как она? Очухается?
      Хольмберг рассказал, как они ее нашли, и описал ее состояние.
      — Гм… ага… Паршиво, конечно. Она ведь знала кое-что очень для нас полезное. Эх, надо было все из нее вытянуть потихоньку. Будь я проклят!
      Хольмбергу вдруг стало смешно, и он едва не расхохотался.
      — Она ведь пока жива, — брякнул Улофссон.
      — Верно… Но долго ли она протянет?
      Удин, похоже, заметил, что его держат на расстоянии.
      — Чего не знаю, того не знаю. Но если она все-таки очнется, то сможет рассказать, что ей известно.
      — Что же будем делать?
      — Ты старший, тебе и решать. Что касается нас, мы хотели съездить во фромовскую контору, вот только дождемся ребят из НТО. Они займутся квартирой.
      — А зачем вы туда собираетесь?
      — Просмотрим материалы, которые должны были получить от Инги Йонссон, — заявления соискателей.
      — Что ж, дело нужное. Поезжайте. Кстати, я получил сообщение о краже с оружейного склада. Сигнал поступил откуда-то из Фурулунда — черт его знает, где это.
      — Под Лундом, — сказал Улофссон.
      — Вот как. Под Лундом, значит. На прошлой неделе там была кража.
      — Вспомнил. — перебил Хольмберг. — Я видел этот рапорт.
      — Исчез один пистолет, — продолжал Удин. — Там хранится оружие «хемверна». Недосчитались пистолета системы «М-40». Забавное совпаденьице, а?
      — Чертовски забавное.
      — Склад размещен на чердаке старого паровозного депо, а остальную часть здания занимает молодежный клуб. Грабитель влез на крышу, разбил слуховое окно и выдавил защитную пластину, расположенную под стеклом, после чего ему осталось только скользнуть внутрь. Взломаны три шкафа. В одном были гранатометы, в другом — маузеры, а из третьего он забрал «М-40».
      — И боеприпасы тоже там? — спросил Улофссон.
      — Боеприпасов там нет.
      — Теперь я вспомнил, — сказал Хольмберг. — И что же, в этом бывшем депо и сейчас склад оружия, и молодежный клуб? Хорошенькое соседство!
      — Нет, как только обнаружилась кража… кроме «хемверна», ни одна душа про склад не знала… они сразу увезли свое хозяйство.
      — Та-ак, — протянул Хольмберг. — Прямо фантастика, а? Склад оружия и молодежный клуб в старом депо. Ну «хемверн», ну вояки!..
      — Гм. А еще у меня был любопытный разговор с женой Турена, — вставил Удин.
      Неужто он и к ней приставал? — подумал Улофссон.
      — И что же ты узнал?
      — Да так, всего помаленьку. О Турене как человеке. Между прочим, отличная у них такса. Знаете, ее Сарделькой зовут.
      — Конечно, знаем.
      — И, правда, вылитая сарделька…
      Год назад Турены купили щенка — Соне очень понравились его глаза. Большие, карие. Сарделька стала в доме вместо ребенка.
      Все управление знало, до чего Сарделька избаловалась.
      Первые три месяца Турен только и делал, что бранил эту чертову собаку, которую Соня невероятно распустила.
      Но вот однажды ночью Сарделька залаяла. Турен встал и пошел искать собаку: раз не умеешь ночью помалкивать, пеняй на себя — удавлю! Грабителя он успел увидеть только со спины. С тех самых пор Турен перестал поносить и Сардельку, и Сонино чуть ли не материнское отношение к ней.
      — Да высморкайся ты, в конце-то концов! — послышался на лестнице голос Бекмана.
      Курт Линдваль страдал весенним насморком и поминутно шмыгал носом.
      — Я и так все время сморкаюсь…
      — Ага, вот и вы. Принимайтесь за работу, — сказал Хольмберг. — Мы пока смотаем в рекламное бюро.
      — Ладно.
      — Ну а я съезжу в больницу, погляжу, как там Инга Йонссон, — сказал Удин.

1

      В конторе фирмы «Реклама» царило подавленное настроение, и работа, судя по всему, шла вяло.
      Как и накануне, хотя похмельем никто уже не мучился.
      Ларе Бенгтссон, правая рука и заместитель Фрома, взял руководство на себя, во всяком случае, до тех пор, пока юристы не закончат анализ экономического и правового статуса фирмы. В мечтах он уже видел себя владельцем предприятия.
      Бенгтссон был коротко подстрижен, среднего роста — метр семьдесят пять, — носил жилет и модельные туфли. Несмотря на жару, пиджак он не снял.
      В кабинет Фрома он пока не перебрался.
      — Я слышал, вы искали фру Йонссон, — сказал он, едва они вошли. — Не понимаю, куда она могла деться. Ведь эта женщина — воплощенная пунктуальность и надежность. Вы нашли ее?
      — Да, — сухо отозвался Улофссон и сообщил, где и как.
      — Господи боже! — воскликнул Ларе Бенгтссон. — Какой кошмар! Но как же это? Она что, причастна к убийству Эрика?
      Улофссон нахмурил брови.
      — Каким же образом, по-вашему?
      — Вы меня неверно поняли. Я просто подумал, что теперь убийца добрался и до нее.
      — Этого мы не знаем. Тем не менее, все очень странно… Он внимательно посмотрел на Бенгтссона: заурядныи человек лет пятидесяти.
      — Мы пришли поговорить насчет соискателей должности в вашей фирме, — пояснил Хольмберг.
      — Вот как?
      — Я имею в виду должность…
      — … «политика», — подсказал Улофссон.
      — Совершенно верно. Фирма дала объявление о вакансии и получила несколько предложений. Вы полагаете, что убийцу надо искать среди этих людей?
      — Пока рано делать выводы. Мы только изучаем возможные варианты. Не могли бы вы рассказать, когда фирма дала объявление и сколько человек на него откликнулось? А кроме того, позвольте нам взглянуть на документы соискателей.
      — Разумеется. Объявление мы дали пятнадцатого марта, а документы принимались до первого апреля. Всего получено, если память мне не изменяет, заявлений сорок. Примерно половина из них была тотчас отвергнута, так как соискатели не имели либо соответствующего образования, либо опыта.
      — А кто занимался этим вопросом? — спросил Хольмберг.
      — Во-первых, сам Эрик, а еще я и фру Йонссон. При повторном отсеве меня не было. Я взял на три недели отпуск и вернулся только в прошлый четверг. Но мы с Эриком говорили о том, как идут дела, и он сказал, что пока не принял решения. По его словам, осталось пять претендентов, вот одного из них и надо выбрать. Впрочем, в детали мы не вдавались, обсудили так, вскользь, потому что хотели еще посовещаться насчет окончательного решения. Как раз сегодня… если бы не его смерть…
      — Фру Йонссон участвовала в повторном отсеве?
      — Да, конечно, но только как секретарь.
      — А эти сорок соискателей, что они за люди? — спросил Улофссон. — Я имею в виду, какое у них общественное положение, образование, опыт?
      — Люди разные, но на удивление много выпускников университета. Хотя удивляться тут, наверное, нечему. Народу с университетским образованием становится все больше, а работы — все меньше. Впрочем, количество-то растет, а вот качество подготовки… В общем, из приблизительно сорока соискателей двадцать восемь имеют университетские дипломы. Заметьте, все они недавние выпускники или, во всяком случае, люди, не сумевшие по окончании курса найти работу и не имеющие абсолютно никакого профессионального опыта. Кое-кто занимался рекламой и общественной информацией, но таких единицы.
      — Те пять оставшихся — тоже все выпускники университета?
      — Нет. Эрик говорил, только трое. Остальные располагают опытом работы в рекламе.
      — По какой же специальности надо получить диплом, чтобы годиться для такой работы?
      — Ну, по психологии, по педагогике, по языкам. Главное — сам человек, его честолюбие, умение и желание приноровиться к обстановке.
      — Ага… Вы не покажете нам документы соискателей?
      — Сейчас посмотрю. Наверное, они у Инги в комнате. Так и оказалось. Это была черная кожаная папка-регистр, набитая бумагами.
      — Похоже, тут все систематизировано, — пробормотал Хольмберг.
      Сорок два скоросшивателя — по числу претендентов. Три отсева — три пачки, отделенные друг от друга серо-желтыми листами картона.
      — Можно мне взять эту папку с собой?
      — Н-да… — В голосе Бенгтссона послышалась неуверенность, глаза забегали.
      — Для экономии времени.
      — В общем-то, препятствий я не вижу.
      — Отлично. Спасибо. Если угодно, вот вам расписка.
      — Благодарю. Порядок есть порядок. — Бенгтссон взглянул на расписку. — Я могу вам еще чем-нибудь помочь?
      — Да. Может быть, вам известно, что Инга Йонссон встречалась с молодым человеком?
      — С молодым человеком? — Он покачал головой. — Нет, я не знал. Я никогда не вникал в ее личную жизнь. Так что понятия не имею.
      — Да? И ни разу не видели ее в обществе мужчины?
      — Нет, не видел.
      — Вы случайно не знаете, никто из соискателей не прихрамывает?
      — Прихрамывает?
      — Да. При ходьбе.
      — Нет. Я никого из них не видел. Как я уже говорил, я мало этим занимался. Этот вопрос был целиком и полностью в ведении Эрика.

2

      Они опросили других сотрудников фирмы, но ничего путного не узнали.
      — Из тех, кого вы видели, никто не хромал? — обратился Улофссон к молодой блондинке, сидевшей у входа, в кабинке с надписью «Справочная».
      — Нет, — ответила девушка, продолжая жевать резинку и почесывать карандашом во взбитой, покрытой лаком прическе. — Говорю вам, я даже не задумывалась над тем, кто тут приходил наниматься. Знаю, были несколько человек, но я к ним не приглядывалась и никого не запомнила. Для меня это просто лица, не больше…
      — Значит, те, кто шел к Фрому, просто шагали себе, не спрашивая, куда им идти?
      — Ясное дело… приходят и спрашивают куда.
      — Но не говорят, по какому вопросу?
      — То-то и оно. Не говорят. Никогда. Скажут: мне, мол, к такому-то. А больше ни словечка.
      — Вы хорошо знали Ингу Йонссон?
      — Ингу? Почти нет, если хотите.
      — Вы что же, даже не разговаривали?
      — Почему? Разговаривали, но не то чтобы очень общались. О чем нам особо говорить-то?
      — Она вам не нравится?
      — Да, если уж на то пошло. — Девица равнодушно пожала плечами.
      — Вы не знаете, с кем из мужчин она встречалась?
      — Нет.
      — И не видели ее в обществе молодого человека?
      — Нет. Но я бы не удивилась… блудливая макака…
      — Что-что?
      — Зря я это сказала… — Она прикусила губу, и брови ее поднялись высоко-высоко, к самым корням волос. Впрочем, расстояние это было от природы невелико.
      — Тут вы, пожалуй, правы, — сказал Улофссон. — Но извольте немного пояснить свои слова.
      — Ну… на праздниках фирмы и на рождество она вечно исчезала с кем-нибудь или кто-то провожал ее домой.
      — Кто же, например?
      — Все время разные.
      — Значит, никто в частности.
      — Да, выходит, так.
      — Ваши сослуживцы назойливы? Она хихикнула.
      — Так как же?
      — Ну… обыкновенно…
      — Значит, и вы…
      — Уж за себя-то я как-нибудь постою. Не сомневаюсь, подумал Хольмберг.
      Чуть ли не поголовно все, кто путался с Ингой Йонссон, не стыдились этого и даже не пробовали утаить.
      Выяснилось, что минимум семеро сослуживцев попользовались ее благосклонностью. Во время праздников.
      — Я бы сказал, она была сговорчивее Аниты, — заметил очкастый художник по фамилии Грюндер.
      — А кто такая Анита? — спросил Хольмберг.
      — Девчонка из «Справочной», здешняя секс-бомба. Быть не может, чтобы вы ее не заметили!
      — Я с ней уже потолковал, — сообщил Улофссон.
      — Так она в прошлое рождество даже на столе плясала, голышом. Этакое секс-шоу для узкого круга.
      И Грюндер живописал, как юная блондинка Анита Ханссон устроила стриптиз, а потом изобразила весьма рискованный танец живота.
      — Не пойму, как ее жених терпит все это.
      — Он тоже был на празднике?
      — Нет, конечно, черт побери. Праздники устраиваются для узкого круга. Без жен и без мужей.
      — А Фром при этом бывал? — полюбопытствовал Хольмберг.
      — Что вы! Ровно в одиннадцать он всегда отчаливал. Не-ет, он…

3

      Однако о молодом приятеле Инги Йонссон решительно никто не знал.
      Направляясь к выходу, Улофссон не удержался и с любопытством взглянул на Аниту. Что она будет делать: просто посмотрит на него или начнет флиртовать? Может, стоило бы затесаться на ближайшую вечеринку под каким-нибудь служебным предлогом, подумал он.

4

      На улице было тепло и солнечно. Все вокруг дышало весной.
      Автобусы и машины, пуская сизые облака выхлопных газов, теснили велосипедистов.
      В лавке напротив шла бойкая распродажа обуви.
      Было пятнадцать минут четвертого. Оба они проголодались.

1

      — Видимо, это и есть ключ ко всему, — предположил Улофссон, похлопывая по лежащей на столе папке.
      — Вполне возможно, только работы здесь — ого-го! Хотя все вроде и разложено по полочкам. Но может, все-таки выйдем на человека, который стрелял в Бенгта, — с надеждой сказал Хольмберг. В голосе его слышались стальные нотки.
      — Да… и в Фрома. И с Ингой Йонссон разделался, наверно, тоже он. Не забывай об этом…
      Подали голубцы, и некоторое время оба молча жевали.
      — Интересно, как она там, — сказал Хольмберг.
      — Эмиль знает, наверно. А вот как с Бенттом?..
      — Да…
      — Попадись нам этот гад!..
      Хольмберг кивнул и залпом осушил стакан молока. Кофе решено было выпить в управлении.

2

      Они чем-то напоминали упряжку лошадей, которые сбились с пути и изо всех сил стараются найти дорогу. Оставшись без руководителя и шефа, они потеряли направление, а шеф был далеко, где-то на грани между жизнью и смертью.
      Их обуревало одно-единственное стремление: выманить преступника из логова.
      Как в охоте на лис.
      Необходимо найти нору.
      А еще они жаждали сделать свое дело.
      Теперь же появился дополнительный стимул, личный.
      Охотник и дичь — полиция и преступник.

3

      Хольмберг надеялся обнаружить в папке ответ на все свои «почему».
      От нетерпения он даже вздохнул. Ведь надо перелистать ни много ни мало сорок два скоросшивателя с документами.
      Он раздраженно хлопнул ладонью по столу и встал.
      Подошел к окну, выглянул на улицу и достал из кармана сигарету.
      С чего начать?
      С конца?
      Или с начала?
      Как, черт побери, приступить?!
      Он отворил окно и высунулся наружу. Облокотившись о подоконник.
      Если Фром звонит Бенгту насчет кое-каких сведений… Он быстро вернулся к столу, взял карандаш и листок бумаги.
      Сейчас прикинем…
      Что там говорила Сольвейг Флорен?
      Двадцать первого они встречались.
      Интересно, что она за…
      Переспал разок… Фу ты, черт!
      Впрочем, как знать.
      Карандаш сломался.
      — А, черт!
      Он швырнул карандаш в угол и взял другой.
      Двадцать первого. Так и запишем: 21-го.
      Бенгт говорил «на днях»…
      Как это понимать?
      В пределах двух-трех дней?
      — А, ладно… Запишем так: «Объявление 15.3, ответы не позднее 1.4».
      И сразу же начали отсев, да?
      Возможно…
      Между первым и двадцать первым апреля… на днях…
      Скажем, числа пятнадцатого…
      Но…
      Он заглянул в календарь. Пятнадцатого была суббота.
      Тогда четырнадцатого? Или семнадцатого?
      «Разговор Фрома с Бенгтом 17.4(?)», — записал он.
      Но ведь и Соня сказала «на днях»…
      Должно быть, он говорит так по привычке…
      На днях.
      Черт, что же тем временем произошло?
      Итак, семнадцатое. Видимо, как раз тогда состоялся последний, решающий отсев, после которого осталось всего пять кандидатур. Так, что ли? Может, с них и начать?
      Хотя черт его знает… Лучше предположим, что первый отсев…
      Отсев!
      Он громко фыркнул.
      Ни дать ни взять скот сортируют…
      Первый отсев можно, пожалуй, послать к черту, ведь явно не стоило и…
      Он со вздохом раскрыл папку и приступил к работе: листал, прочитывал, вытаскивал скоросшиватели, просматривал бумаги, копии свидетельств, справки, письма, систематизировал — одно сюда, другое туда.
      Двадцать четыре в одну стопку — первый отсев.
      Тринадцать в другую — второй отсев.
      Пять. Пять последних храбрецов, избранники.
 

4

      Тем временем Севед Улофссон навел кое-какие справки на Стура-Гробрёдерсгатан. Когда он там появился, сотрудники НТО уже все закончили.
      — Ага, вы еще здесь.
      — Да, — отозвался Курт Линдваль, — но, как видишь, закругляемся.
      Они собирались уходить.
      — Нашли что-нибудь?
      — Да вроде ничего особенного, но все, что, с нашей точки зрения, представляло интерес, мы просмотрели. Похоже, бабенка здорово мещанистая.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Прорва рукоделия. Я в жизни не видал столько барахла. Даже у жены, а это уже кое-что значит. Кружавчики, вышивки, разные там штучки-дрючки — ужас сколько всего. Вязание.
      — Ну и ну…
      Севед пошел обзванивать квартиры и беседовать с жильцами.

5

      В половине шестого все собрались в кабинете Турена.
      — У нее определенно несколько приятелей, — подытожил Улофссон. — Во всяком случае, такое впечатление сложилось у соседей. Оно и понятно. Одинокая, и вообще… Кстати, отнюдь не уродина… Только вот постоянного кавалера никто не приметил. Кроме соседки по этажу. Она видела того типа, хромого. Он в последнее время туда зачастил.
      — И давно? — спросил Хольмберг.
      — Очевидно, началось это недели три назад, и заходил он к ней по нескольку раз в неделю.
      — Пожалуй, не слишком часто для влюбленных голубков?
      — Пожалуй что нет…
      — Ты уточнил, как он выглядит?
      — Ну, высокий… еще кое-кто из жильцов его видал… довольно высокий и как будто приятной наружности. Но внимательно его никто не разглядывал, и подробного портрета я не получил. Они либо мельком видели его на лестнице, либо сталкивались с ним вечером во дворе. Днем его никто не видал.
      — Понятно. Она ведь днем работала.
      — Это верно, но я хочу сказать: даже по субботам и воскресеньям.
      — Кстати, как ее дела, Эмиль?
      — Врач говорит, состояние довольно критическое, ему, мол, редко доводилось видеть людей, так зверски избитых, будь я проклят. Она без памяти, очень слаба, пульс едва прощупывается. Один глаз ни к черту, и не исключено, что она ослепнет полностью. Если выживет, конечно. Но этого врач пока не знает.
      — Та-ак…
      — Я и насчет Бенгта справлялся: там все по-старому. Лежит без сознания, или, как это называется на медицинской тарабарщине, в коме. Жена и сын неотлучно при нем. Врачи говорят, что вообще-то он давно должен был умереть. И насколько я понимаю, не питают особой надежды, что он выкарабкается.
      Больно уж ты резвый да циничный насчет этого, со злостью подумал Улофссон.
      — Я тут поразмыслил… — начал Удин и замолк.
      — О чем? — спросил Хольмбсрг.
      — Об Инге Йонссон. Нападение на нее не вписывается в картинку.
      — Первое, о чем мы подумали, когда ее нашли.
      — Да, и тем не менее все сходится, если вы понимаете, что я имею в виду.
      — Нет, не понимаем.
      — Фром открывает вакансию — он ведь, как говорится, у себя в конторе царь и бог. Затем у нас есть Бенгт, который дает ему кое-какую информацию, и эта информация в известном смысле послужила толчком ко всему. И наконец, Инга Йонссон, которая опять-таки занималась соискателями. Все вертится вокруг этой должности.
      — Ну и что?
      — А способ? — вставил Улофссон. — Два раза стреляли, а тут — зверское избиение.
      — Вот-вот, два раза стреляли, а тут — зверски избили, как ты совершенно справедливо заметил. Но неужели ты не догадываешься?
      — О чем? — спросил Улофссон.
      — Не мог он в нее стрелять на третьем этаже большого дома, где кругом полным-полно народу и каждый может услышать выстрел. Он бы и по лестнице спуститься не успел — мигом бы заметили, а может, даже и схватили.
      — Ну а избиение? Тоже ведь слышно. Она и закричать могла.
      — Почему он ее не задушил? — перебил Хольмберг. — Раз уж решил убить?
      — А я не сказал?
      — Чего не сказал?
      — Что у нее на шее следы удушения?
      — Нет.
      — То-то и оно, будь я проклят. Он думал, что она мертва, понятно? Наверняка думал. Вы ведь видели, сколько там кровищи.
      — Угу. Она просто плавала в крови, — вспомнил Хольмберг. — Похоже, текло и из носа, и изо рта, и из глаз.
      — И из уха, — добавил Удин.
      — Ага, значит, из уха тоже… и из раны на лбу.
      — Совершенно верно. А как твои дела? С документами разобрался? Их ведь там завались, будь я проклят!
      — Да уж. Пока что читаю, но скоро закончу. В общих чертах положение таково… — Он порылся в пачке белых и желтых бумаг и вытащил нужную. — В первый раз отсеялось двадцать четыре соискателя, во второй раз — тринадцать, итого осталось пять. Я, конечно, могу отбарабанить имена, только не вижу смысла, имена особого значения не имеют. Но среди первых двадцати четырех есть несколько человек не из Лунда. Один живет в Эслёве, трое — в Мальме, двое — в Хеслехольме, а два за явления поступили аж из Стокгольма. Остальные шестнадцать — местные, из Лунда. Во второй группе — десять из Лунда, один из Стокгольма, один из Мальме и один из Осбю. Наконец, последняя пятерка: трое из Лунда и двое из Мальме. Стефан Стрём, Эрик Сёдерстрём, Роланд Эрн — все выпускники Лундского университета. Улоф Карлстрём работает в рекламной фирме в Мальме, а Хуго Ольссон, судя по всему, не имеет законченного высшего образования. Фирма «Вессельс»— она находится в Мальме — предоставила ему отпуск для повышения квалификации, так значится в его документах.
      — Ага, — сказал Удин. — Вот что это за птицы. И как же мы за них возьмемся? Ты что будешь делать, Мартин?
      — Я? Что, я один над этим корплю, что ли?
      — Да ладно, ладно, не кипятись…
      — По-моему, начать надо с последней пятерки. Фром звонил Бенгту, скорее всего, числа пятнадцатого прошлого месяца. Значит, интересовался он, надо думать, этими пятью… Но тем не менее вторая группа, из тринадцати человек, тоже заслуживает определенного внимания. Не исключено ведь, что Фром наводил справки о ком-то из них.
      — Верно, — согласился Удин. — Только вот что это за справки?
      — Кто бы знал… — вздохнул Улофссон.
      — У вас в управлении есть какие-нибудь списки проходивших по тем или иным обвинениям?
      — Есть, — отозвался Улофссон.
      — Тогда, может быть, посмотрим, нет ли в них кого из соискателей?
      Улофссон задумался.
      — Поглядеть можно, — наконец сказал он. — Но не лучше ли обратиться к этим спискам уже после того, как мы конкретно установим, от кого пахнет жареным?
      Видишь ли, Бенгт как комиссар знал массу людей, которые не проходят вообще ни по каким протоколам. Главное, он встречался и беседовал с демонстрантами, а тут записывалось далеко не все. Бенгт держал в голове этих университетских любителей пошуметь, и, боюсь, мы только зря время потратим…
      — А у меня вот нет такой уверенности, — вставил Хольмберг. — Хотя, конечно, можно покопаться в протоколах и тогда, когда уже запахнет жареным.
      — Н-да, — сказал Удин. — Звучит разумно. Потому что вам, в сущности, виднее.
      Больше ничего дельного на этот раз сказано не было.
      По дороге домой Хольмберг продолжал размышлять.
      Никакой ясности, сплошной туман. Все-таки что же именно было известно Бенгту? То, что мы услышали от Сони и Сольвейг? Боюсь, Бенгт много чего знал…

6

      Вечером в полицию явился какой-то мужчина. С находкой. Подстригая свой газон, он наткнулся на пистолет.
      — Смотрю: лежит в траве. Я прямо остолбенел. Пистолет у меня в саду! Откуда — непонятно. Ну, я подумал и решил, что лучше всего отдать его вам… сел в машину и вот привез. — Мужчина был в старых, весьма замызганных джинсах, сине-желто-зеленой клетчатой рубахе и облепленных грязью сабо. Выглядел он лет на сорок пять. — В последнее время в городе стояла такая пальба, ну и…
      — А где вы живете? — спросил дежурный.
      — На Скульместаревеген.
      — В районе Мортенс-Фелад?
      — Да…
      — Ясно, — буркнул дежурный и машинально записал адрес.
 

7

      Наступил вечер. Стемнело.
      Эмиль Удин сидел в своем номере. Чувствовал он себя препаршиво.
      По радио Корнелис Фреесвейк распевал о том, что, дескать, уходя, нельзя ничего брать с собой.
      Удин обливался потом, живот болел.
      — Что же это со мной, черт побери… — простонал он.
      Внезапно нахлынула дурнота, и он едва успел добежать до туалета: его стошнило. Он стоял на коленях перед унитазом, в глазах было черно, дыхание со свистом вырывалось из груди. Самочувствие — хуже некуда.
      Только через несколько минут, хватаясь за стены, он добрел до телефона.
      Попросил администратора вызвать такси. Натянул пиджак и, сделав над собой усилие, дошел до лифта.
      В вестибюле он без сил рухнул на диван.
      Потом «скорая», больница, врачебный осмотр. И диагноз: аппендицит.
      — Господи, помилуй, — простонал он. Конец. Вышел из игры. Чертовски глупо.
      — Аппендицит, — сказал он вслух. — Ужасно кстати, дальше ехать некуда, будь я проклят.
      — С этим всегда так — не думаешь, не гадаешь, — утешил врач.
      — Я уже вчера почувствовал себя плохо.

8

      Не спится. Жарко. Простыни прямо липкие какие-то.
      Осторожно, чтобы не разбудить Черстин, он откинул одеяло и сел, спустив ноги на пол.
      Все равно жарко.
      Тогда он ощупью добрался до окна и, стараясь производить как можно меньше шума, отворил его.
      Ясная, звездная ночь.
      Он полной грудью вдохнул еще не остывший ночной воздух — никакого облегчения. Взглянул на небо. Звезды — яркие светящиеся точки, небесные огни.
      Мерцают, словно дальние костры. Голубоватые, бледно-желтые, красные, белые. Это что — Большая Медведица?
      Он не мог оторвать глаз от неба. Звезды странно манили к себе.
      На секунду у него даже голова закружилась, кажется, еще немного — и он улетит, улетит к звездам. Он стряхнул с себя наваждение.
      Глядя в небо, остро чувствуешь собственное ничтожество.
      Зачем все это? — думал он. Роркдаемся, растем, позволяем загнать себя в ловушки условностей, живем, умираем…
      Если не получим пулю в затылок…
      Кто следующий?
      И в ту же минуту он опомнился.
      Послышался плач Ингер. Черстин проснулась.
      — Ты не спишь? Где ты?.. А почему? Что ты там делаешь?
      — Не спится.
      — Ингер плачет.
      — Сейчас посмотрю. — Он взял девочку на руки и нежно прижал к себе. — Маленькая моя, что за жизнь будет у тебя?
      — Что ты сказал? — спросила Черстин.
      — Ничего… По-моему, она мокрая.
      Если бы не это, Мартин бы не забыл утром проследить, чтобы подготовили все материалы насчет соискателей, которыми располагает полиция.

9

      Полицейские в патрульном автомобиле инстинктивно держались настороже.
      Где тот, кто стрелял? Прячется, подкарауливает их?
      Конечно, у страха глаза велики, но они ничего не могли с собой поделать.
      — Не слыхал, как там с розыском стрелявшего? — спросил Франссон.
      — Нет, — отозвался Русен.
      — Поскорей бы уж схватили этого психа. Он теперь за баб принялся. По трупу в день — черт побери, ни в какие ворота не лезет.
      — Да, — согласился Русен. — Прямо мороз по коже дерет. Убийства у нас и раньше случались. Но теперь пахнет вроде как систематическим массовым истреблением. Раньше не так было.
      — Что значит «не так»?
      — Ну, тогда ведь как было: разные там психи-студенты колошматили друг друга и все такое. А тут — Убийство с размахом, на высоком профессиональном уровне. Черт, стрелять в комиссара полиции. Каково, а? Это тебе не шутки.
      Городской парк утопал в темноте, и соборные башни черными силуэтами рисовались на ночном небе. Пахло свежей листвой.
      — Что это? — вздрогнул Франссон.
      — Где?
      — Там… в кустах…
      Русен включил прожектор, и луч света скользнул вя заросли.
      — Кошка… — медленно выдохнул Русен. — А кусты — это магнолии.

10

      Ночь обнимала и баюкала город.
      Только прохлады она не принесла.
      Все вокруг трепетало жизнью, весной, зеленой свежестью.
      Но и что-то мрачное, тревожное витало в воздухе.
      Убийца.
      На площади Мортенсторг возле Художественной галереи стоял какой-то пьяный студент, его рвало.
      Патрульная машина ехала по Норра-Фелад.
      На Троллебергсвеген запоздалые гуляки срывали таблички с названиями улиц.
      А патрульная машина между тем курсировала вдоль монастыря.
      А вдруг тот пьяный или эти незадачливые гуляки — убийцы?..

1

      У себя в кабинете Хольмберг грузно опустился на стул возле письменного стола и закурил.
      В сердцах схватил список соискателей.
      Аппендицит!
      Ну и ладно, сами справимся.
      Утром они с Улофссоном решили взяться за перечень вдвоем. Севед займется теми двадцатью четырьмя, которые отсеялись сразу, а Мартин — пятью оставшимися.
      Но сначала они позвонили в больницу и спросили, в каком состоянии Турен и Инга Йонссон.
      Бенгт по-прежнему не приходил в сознание, ничего нового, никаких изменений, все тот же бесконечный сон…
      Инга Йонссон тоже без сознания. За ночь ей стало хуже, приближался кризис. Ждать, видимо, осталось считанные часы. Она слабела буквально на глазах, жизнь, каазалось, вот-вот угаснет.
      Удин также был в больнице, его недавно прооперировали.
      А накануне вечером им принесли пистолет.
      Его нашел один из обитателей улицы Скульместареве-ген. Подстригал газон у себя в саду и нашел. Пистолет был системы «М-40».
      — Та-ак, — сказал Хольмберг. — Может, тем и объясняется, что Ингу Ионссон преступник избил, а не застрелил… Очевидно, пистолет он выбросил еще во вторник вечером… Ведь не специально же приехал туда опять, чтоб бросить оружие. Скорей всего, он сделал это сразу. Взгляни-ка на карту.
      Чтобы попасть с Судденс-вег в центр Лунда, можно проехать и по Скульместаревеген.
      Оружие передали в НТО, и там сейчас выясняли, этот ли самый пистолет является орудием убийства.
      Хольмберг, просмотрев утренние газеты, торопливо записал, что скончалась еще одна жертва дорожной катастрофы: женщина лет тридцати умерла вечером в четверг. Остальные четверо по-прежнему находились между жизнью и смертью. Об этом сообщала маленькая заметка в разделе городской хроники.
      Как и договорились, оба начали работать над списком и в первую очередь решили разыскать тех, кто проживает в Лунде.
      Была пятница. Улофссон выглянул в окно: утро стояло солнечное, полное птичьего гомона.
      — Пропади все пропадом. Ведь титанический труд. Ну Да ладно, лишь бы не зря пахать!

2

      В кабинете у Хольмберга собрались трое: сам Хольм-берг, Улофссон и НП.
      — Так вот, — начал Хольмберг. — Мы с Севедом приступили к изучению списка соискателей. Как ты думаешь, Можно нам взять кого-нибудь в помощь, скажем, из отдела общих вопросов? Удин свалился с аппендицитом, Так что нам нужен еще один человек. Пусть потолкует с теми, кто живет не в Лунде, а мы с Севедом провентилируем здешних.
      — Может, Вестерберг? — предложил НП. — Я ему скажу.
      Ларс Вестерберг был первый ассистент уголовной полиции.
      — Отлично — сказал Хольмберг. — Пока дело обстоит так: я побеседовал с Хуго Ольссоном, который занимается рекламой и информацией у Вессельса в Мальме. По его словам, он не обольщается насчет того, что получит работу здесь, в Лунде. Ему тридцать семь, закончил он какой-то курс рекламы по переписке. Сейчас работает на полставки, потому что проходит переподготовку в университете. Документы он выслал, в сущности, наобум, прочитав объявление, и очень удивился, когда Инга Йонссон позвонила ему и спросила, в какой день он сможет зайти для личной беседы с Фромом. Он утверждает, что разговор с Фромом состоялся не то двадцатого, не то двадцать первого апреля. Короче говоря, у Вессельса он занимается рекламой и информацией, а также изучает сбыт в универмаге. Но у себя в отделе он не самая важная персона. В общем, он разговаривал с Фромом, тот обещал известить его о своем решении, да так и замолчал. Может, не успел, как знать? Как бы там ни было, Ольссон вовсе не надеялся получить работу. Просто отправил документы на собственный страх и риск, и у него сложилось впечатление, что Фром пришлет письменный отказ. Он почти, что думать забыл об этом, а после прочитал в газете о смерти Фрома, вот и все. Это сообщение его потрясло: ведь виделся со стариком, разговаривал… Парень, похоже, не больно энергичный. Немножко мямля, судя по голосу. Ну а в свете того, что нам известно о Фроме, можно сказать, что Ольссон едва ли стал бы для фирмы приобретением и едва ли удовлетворял тем требованиям, которые Фром предъявлял к людям. В общем, малый не подарок.
      — А как твое впечатление?
      — Я же говорю.
      — Да-да, — перебил Улофссон. — Но он способен на такое?
      — Трудно сказать… — Хольмберг склонил голову на бок и уставился прямо перед собой. — Судя по голосу, нет. Я спрашивал, где он был первого мая и вечером во вторник. Первого он с женой и ребенком ездил в Копенгаген, так он сказал. А вечером во вторник был дома. То же и позавчера, когда избили Ингу Йонссон: сидел дома и готовился к зачету. Попрошу полицию из Мальме провентилировать, но, по-моему, с этим парнем все ясно. Еще я встретился с Улофом Карлстрёмом. Этому сорок восемь лет. Думаю, им тоже незачем особо заниматься. Скажу, конечно, ребятам из Мальме, чтобы приглядели за ним на всякий случай. Он послал заявление, так как хотел попытать счастья. И тоже был приглашен на беседу с Фромом, но сам отказался и вышел из игры. Решил, что ему и на старом месте неплохо… Он сочиняет рекламные тексты, платят за это весьма недурно. Ему просто хотелось проверить себя, посмотреть, выдержит ли он конкуренцию, сумеет ли соперничать с молодыми. Все вышло, как он и ожидал. Выдержал. Солидный мужик. Первого мая он был с семейством на празднике в Лимхамне, а во вторник состоялось собрание фирмы, где он служит. Вечером в среду он ходил в театр. Тоже чистенький, ясное дело. Среди последней пятерки есть еще двое не из Лунда. Потом я связался с парнями из Осбю и из Мальме, они оба принадлежат ко второму отсеву. Тот, что живет в Осбю, двадцать пятого получил письменный отказ, и документы ему должны были вернуть почтой, так было сказано в письме. Он художник по рекламе и считает, что для той работы у него неподходящий послужной список. Первого мая он был в Хеслехольме на футболе, а во вторник вечером сам выступал в футбольном матче. Вечером в среду он смотрел футбол по телевизору… Видать, чуть ли не спит в обнимку с футбольным мячом… Насчет него я тоже запросил проверку в обычном порядке… Но, по-моему, и тут все ясно. Хотя любопытно, каким образом он уже успел получить ответ… Впрочем, может быть, это не имеет значения. Скорей всего, ответ получили самые неподходящие. Тот из тринадцати, который живет в Мальме, работает в книжном магазине. Зачем он-то послал заявление? Он был в Стокгольме на курсах усовершенствования. Начались они во вторник, а вечером первого мая он сел в ночной поезд. Я навел справки в гостинице, где он останавливался. По их словам, он приехал туда утром во вторник около девяти. Гостиница «Сентраль». На Васагатан. Еще у нас был один стокголь-мец. Этот уже десять дней торчит в Торремолиносе, как мне сказали. Таким образом, он в отпуске… а значит, тоже отпадает. Вот все, что я узнал. А как у тебя, Севед? — У меня трое из Мальме, один из Эслёва, двое из Стокгольма и двое из Хеслехольма. Пока я проверил тех, что в столице, и пару из Хеслехольма. Стокгольмцы охотились сразу за несколькими зайцами, и фирма в Лунде была одной из приблизительно пятнадцати, куда они разослали заявления. Один из них недавно получил работу в отделе сбыта Торгового банка, другой пока на мели. В Лунде оба, по их словам, не бывали. Из фромовской фирмы им сообщили, что окончательный ответ пришлют позже. Теперь двое из Хеслехольма… один работал журналистом где-то на севере Сконе, ему пятьдесят два года, второй — дипломированный художник по рекламе, работает в архитектурном бюро. Короче говоря, эти, видимо, тоже чистенькие. Журналист — его фамилия Ханссон — вообще ни разу в Лунде не бывал, а художник, тот два года назад был тут на карнавале, и все. Говорит, чертовски здорово повеселился. Я попросил Грате из хеслехольмской уголовки проверить их для порядка. Вот, у меня пока все.
      — Значит, у тебя остались парень из Мальме и этот, из Эслёва, да?
      — Да. Хорошо бы, Вестерберг ими занялся, — сказал Улофссон.
      НП кивнул.
      — Кроме того, мы с Севедом решили сперва закруглиться с иногородними, а потом взяться за лундцев. Начнем с тех троих, оставшихся от пятерки, и двинемся в обратном порядке. В первую очередь это Стрём, Сёдерстрём и Эрн. А Вестерберг закончит с теми двумя и присоединится к нам, только возьмется за список с другого конца. То есть за лундцев из первого отсева… их, по-моему, шестнадцать человек. Ну а потом встретимся на середине…
      — О'кей, — одобрил НП. — Я пришлю к тебе Вестерберга. Введи его в курс дела. И надо же было Удину так влипнуть… Может, послать ему цветы?..

1

      Прежде всего они навестили Эрика Сёдерстрёма. Он не хромал.

2

      Документы Эрика Сёдерстрёма гласили: родился 12 сентября 1944 года в Шёвде. Первого февраля 1971 года закончил университет по специальности «Общественные науки».
      Проживает один в двухкомнатной квартире на Адельга-тан.

3

      Нет, он не хромал.
      Только левая рука безжизненно висела вдоль тела: в пятнадцать лет он попал на мопеде в аварию.
      Жил Эрик Сёдерстрём в белом двухэтажном доме.
      У двери никакого звонка.
      Они дважды постучали, прежде чем он открыл.
      — Да? Вы ко мне?
      Это был высокий блондин с резкими чертами лица. Временами он слегка шепелявил.
      Рубашка в красно-зеленую клетку расстегнута, коричневые вельветовые джинсы вытерты на коленях.
      В руке он держал книгу.
      — Эрик Сёдерстрём? — спросил Хольмберг.
      — Да, это я. Что вам угодно?
      — Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов.
      — А что случилось?
      — Это касается убийства директора Фрома, покушения на убийство комиссара Турена и покушения на убийство или, вернее, избиения фру Инги Йонссон.
      — Вот как. Но я-то тут при чем? Что вам от меня нужно?
      — Мы должны опросить всех, кто откликнулся на объявление о вакансии в фирме директора Фрома. Вы ведь один из соискателей?
      — Да… И что дальше?
      — Как я уже сказал, мы опрашиваем всех. Всех, кто в ответ на объявление в газете послал документы. Таков порядок, — сухо добавил Хольмберг, немножко привирая.
      — Понятно, — задумчиво отозвался Сёдерстрём. — Что ж, заходите.
      Помещение было низкое, стены выкрашены в зеленый цвет. Зеленая краска так била в глаза, что Хольмберг с Улофссоном едва не зажмурились. Этакая зеленая волна — ни дать ни взять угодили на восторженную встречу с центристами.
      Комната просторная — метров двадцать, ковра на полу нет.
      У окна — письменный стол, по двум стенам — полки: книги, журналы, газеты, безделушки, небольшой стереопроигрыватель, транзистор, какие-то папки, три банки пива, непочатая бутылка водки, несколько стаканов из небьющегося стекла, немецкая каска, мельхиоровое ведерко для шампанского (похоже, где-то украденное), подставка для трубок и свернутая в рулон афиша.
      Книг не очень много.
      Кроме этого, в комнате был еще низкий журнальный стол и два плетеных кресла.
      Дверь на кухню была приоткрыта; в соседней комнате виднелась неубранная постель.
      — Садитесь, пожалуйста, — пригласил Сёдерстрём.
      Скрипнули плетеные кресла.
      — Итак, — начал Хольмберг, кладя ногу на ногу, — ты, стало быть, претендовал на эту должность в «Рекламе», да?..
      Сёдерстрём кивнул.
      — Полагаю, ты получил приглашение лично побеседовать с директором Фромом.
      — Да, получил.
      В голосе слышалось раздумье и осторожность.
      — Значит, вы виделись?
      — Да. — Он сидел на краешке письменного стола и пытался закурить. Прижал бедром спичечный коробок и чиркнул спичкой. — Я получил письмо, — сказал он, выпустив колечко дыма, — некоторое время назад… Оно у меня где-то здесь…
      Он выдвинул ящик, нашел письмо и протянул его Хольмбергу.

       А/О «Реклама», Фром/секретариат п/я 221 01 Лунд Лунд, 17 апреля 1972 г. Кандидату философии Эрику Сёдерстрёму Адельгатан, 70, 223 50 Лунд
       Получив Ваши документы, касающиеся зачисления к нам на вакантную должность, благодарим Вас за проявленную заинтересованность.
       Мы были бы Вам очень обязаны, если бы 20 апреля с. г. Вы смогли явиться для личной беседы относительно возможного зачисления в штат нашей фирмы.
       В надежде, что этому ничто не помешает, приглашаем Вас к 14.30. В противном случае просим Вас известить секретариат, с тем чтобы согласовать иную дату встречи.
       С уважением
       Инга Йонссон(подпись).

      — Расскажи-ка нам, как все было. О чем вы беседовали?
      — Я пришел туда в половине третьего, и меня проводили к Фрому. Он предложил мне стул, достал мои документы и сказал, что бумаги у меня в полном порядке. Поэтому он хотел бы познакомиться со мной поближе и просит рассказать о себе. Я рассказал, откуда я родом, где и сколько лет учился. Потом он спросил, почему я претендую именно на эту должность. Я объяснил, что, мол, кончил университет и ищу, чем бы заняться. Он спросил, пробовал ли я устроиться в других местах. Да, говорю, пробовал. И сколько же раз? — поинтересовался он. Я сказал. Тогда он спросил, питаю ли я особый интерес к рекламе, и я ответил, что летом работал в Мальме, в отделе рекламы одной из газет.
      — Какой именно? — спросил Улофссон.
      — «Арбетет». Тогда он начал допытываться, что я там делал, и я сказал, дескать, готовил макеты объявлений и был посредником между заказчиками и типографией. Ну и подбрасывал кое-какие идейки. В характеристике из газеты так и написано. Очень-очень интересно, сказал Фром, ведь ему как раз и нужен человек с подобным опытом работы. Потом он достал справку из «Эурупаресур» и спросил, чем я занимался там. «Эурупаресур» — это бюро путешествий в Мальме, я там работал однажды летом и еще семестр в прошлом году. Ну, я рассказал и об этом, как в документах написано: мол, составлял объявления для ежедневных газет и каталоги, которые рассылались населению по почте. Он опять спросил, питаю ли я особый интерес к рекламе, и я сказал, что… реклама не такая уж глупая штука. Кто-то ведь должен этим зараба тывать на жизнь, работа не хуже всякой другой. Ну, еще потолковали обо мне. Потом он вдруг спросил, каковы мои политические взгляды. Я объяснил, что политика меня мало трогает, что я центрист, а он только пробормотал «вот как». Тем все и кончилось. Короче, просидел я там в общей сложности минут сорок пять, а потом ушел. Так и не понял, какое он составил мнение насчет меня и возьмет ли на работу. Он только говорил, что даст знать. Пока, мол, нельзя сказать ничего определенного. Решать будет все руководство фирмы, приблизительно в мае. Вот, собственно, и все.
      Он говорил монотонно и оставлял впечатление человека весьма вялого.
      — Ты не виделся с Ингой Йонссон? — спросил Хольмберг.
      — Почему? Виделся. Она провела меня к Фрому и попрощалась, когда я уходил. А что?
      — Да так, — ответил Хольмберг. — А позже ты с ними не контактировал?
      — Нет. Теперь, видимо, и подавно не буду, раз он умер. Скорей всего, устроюсь куда-нибудь еще, если выйдет, — вздохнул Сёдерстрём.
      — Трудно найти работу?
      — Да уж не легко. Сидишь в долгах за обучение, работы нет, как хочешь, так и своди концы с концами.
      — И как же?
      Парень махнул рукой.
      — Ты-то как обходишься?
      — Я? Учусь. Опять учусь. Буду учиться, пока не найду работу. Конечно, долг с каждым семестром растет… но, господи, надо ведь на что-то жить.
      — И большой у тебя долг?
      — Долг… тысяч двадцать пять — двадцать шесть, а может, двадцать восемь. Пока. С каждым семестром он увеличивается на четыре тысячи. Мне предлагали пенсию… из-за руки. Только я отказался. Хочу все же попробовать, ведь живем один раз, как-то ни к чему сидеть всю эту единственную жизнь на пособии. Но если ничего не выйдет, придется просить пенсию… Хотя чертовски обидно идти на пенсию в таком возрасте, будто белая ворона…
      — Понимаю. А где ты был первого мая?
      — Когда убили Фрома? Вы считаете, что я мог его убить? Что я это сделал? Но с какой стати? У меня же нет никаких причин… — Он даже повысил голос.
      — Так, где же ты был?
      — Дома. Дома у родителей, в Шёвде. И во вторник я тоже был там… когда стреляли в вашего комиссара. Я вернулся в Лунд только вчера вечером.
      — Ага. Что ж, позвоним и спросим у твоих родителей.
      — Пожалуйста. — Он равнодушно пожал плечами. — Пожалуйста, звоните. Только зачем мне в кого-то стрелять… ничего от этого не изменится… а общество и подавно.
      — Какой у твоих родителей телефон? Он назвал.
      — Звоните после пяти, они оба работают.
      — Гм…
      — Думаете, кто-то застрелил Фрома, потому что не получил работу? — спросил Эрик Сёдерстрём.
      — Думаем не думаем… Мы ведем следствие.
      — Но зачем ему было стрелять еще и в сотрудника полиции?
      Хольмберг не ответил, только чуть скривился.
      — Ведь вы, наверно, установили какую-то связь между Фромом и комиссаром?
      Хольмберг молча дернул плечом.
      — Да-да, понимаю. Я слишком любопытен. Улофссон взглянул на него.
      — Вы считаете, кто-то мог решиться на убийство из-за того, что не получил работу?
      Сёдерстрём выдержал его взгляд.
      — Считаю ли, нет ли… вы же сами намекнули на это. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что этот вывод прямо-таки напрашивается. Правда, никто не убивает людей только оттого, что не получил работы… Конечно, если не дошел до полного отчаяния и не решил отомстить или что-нибудь в этом роде. Но тогда, значит, это долгая история, верно? Работа… безработных-то тысячи… Если б каждому вздумалось стрелять в работодателей, которые не хотят или не могут дать ему место, давно бы не осталось ни одного работодателя, а тем самым и работы.
      Голос по-прежнему монотонный, бубнящий.
      — Сам-то я, — продолжал он, — собирался стать учителем, но после первого же семестра понял, какая там конкуренция. В первую очередь среди гуманитариев.
      Вообще-то можно удивляться, зачем нашего брата несет учиться, в особенности если подумать о долгах. В нашей стране нет ни малейших шансов доказать, что ты чего-то стоишь… по крайней мере мне так кажется. Учеба — лишняя обуза. Диплом — ерунда, ничего не значащая. Ерунда, сплошная ерунда. Можно, конечно, зарегистрироваться на бирже труда и уповать на хоть какую-нибудь хреновую работенку. Но пособия по безработице тебе не видать как своих ушей — ты же нигде не работал и не был уволен. Ты вроде и не безработный, если тебя не уволили. Раз ты никогда не работал, ты не безработный… бред какой-то…
      — Ты зарегистрировался на бирже?
      — Да. Зарегистрировался. Недели три назад. Но пока мне ничего не предлагали. Тамошняя бабенка сочувственно посмотрела на меня, на мою руку и сказала, что сообщит, как только подвернется что-нибудь подходящее… Подходящее, а? Смешно! — Голоса он по-прежнему не повышал.
      — И что же ты будешь делать?
      — Может, удастся все-таки заняться рекламой, дело хорошее и интересное. Еще я подумывал насчет журналистики, но тут, видно, как среди учителей, — невпротык. А практикой в этой области я похвастаться не могу. Потом есть еще библиотечный институт. Прошлой осенью открылся, в Буросе. Планируется ежегодно выпускать около четырехсот библиотекарей, а простой подсчет показывает, что работу смогут найти максимум сто. Карлссон вон говорит, он-де лично считает, что работу найдут даже меньше ста выпускников. Но кому, какое дело до того, что считает этот Карлссон. Не найдут так не найдут.
      Этот Карлссон, подумал Улофссон. Эрик Сёдерстрём слез со стола, где сидел все это время, и подошел к книжной полке.
      — Хотите пива?
      — Нет, благодарю, — сказал Хольмберг. Улофссон отрицательно покачал головой.
      Сёдерстрём взял банку, зажал ее коленями и сорвал кольцо. Пиво выплеснулось на пол.
      — Взять хотя бы девчонку, соседку по площадке. — Он махнул банкой в сторону двери. — Кандидат философии, прослушала полный курс по истории, скандинавским языкам и истории литературы. Эва Янссон ее зовут, ей двадцать девять лет. Вот уже четыре года, как окончила университет. Два отличия, а в общей сложности восемь аттестатов. В пединститут ее не взяли. И приличное место она черта с два нашла! Поработала временно преподавателем, а потом — все, шабаш! Летом вкалывала судомойкой в кафе «Лупдия». Потом получила место секретаря в одной конторе, но тамошний шеф распускал руки, и она ушла. Где она после этого только не работала — и в Мальме, в туристическом бюро, и уборщицей в общежитиях Студенческой федерации, но там упразднили эту должность… Временно поступила в городскую библиотеку, прошлой зимой два с половиной месяца разносила газеты. Отец у нее умер, мать на пенсии. Последние полгода она не может вообще найти никакой работы, вот и устроилась в Мальме в порноклуб. Зарабатывает пятьсот—шестьсот \крон за вечер и напивается каждый раз, как вернется оттуда. Кроме того, снимается в порнофильмах…
      — Гм… Ты хорошо ее знаешь?
      — Да. Мы были помолвлены, еще месяц назад. Но она до сих пор изредка заходит ко мне, как вернется оттуда… заходит поболтать. Всего-то несколько месяцев минуло, а вид у нее — кошмар! Раньше красивая была, холеная, а теперь… — Он умолк.
      — Почему же так вышло? Почему вы расторгли помолвку?
      — Не выдержали, — сказал Сёдерстрём, глядя в стену. — Не выдержали до конца этой свистопляски. Без работы, денег едва хватает на квартиру и на еду.
      Последние полгода был сущий ад.
      — Но как же с этим быть? С безработицей? — спросил Хольмберг, просто чтобы не молчать.
      — Не знаю. Безработица бьет по всем, не только по выпускникам университетов… но какого черта… государство выкладывает массу денег, чтоб люди учились, ссуды им предоставляет, а потом? Когда ты выучился, когда стал специалистом? Никому твои знания и умения не требуются. У меня вот нету в характере беззастенчивой настырности, а она ох как нужна… и связей тоже нету. В нашем обществе, будь оно проклято, преуспевают одни только нахальные карьеристы да те, кто умеет ловчить, пробиваться всеми правдами и неправдами… порядочным людям здесь места нет… вот вам и все благоденствие. Черт побери, я не требую, чтоб мне преподнесли работу на блюдечке, но неужели нельзя по справедливости?

4

      Светило солнце и воздух дышал весной, когда в три часа дня они вышли от Сёдерстрёма.
      Вообще-то они не собирались застревать у него так надолго, но он их заинтересовал, и поговорили они с ним с удовольствием.
      Правда, его пессимизм и покорность подействовали на обоих угнетающе, и они долго молчали. Только когда машина свернула на Бископсгатан, Улофссон проговорил:
      — Черт. Досталось парню.
      — Да. Любопытно, что из него, в конце концов, выйдет.
      — Еще бы не любопытно! Но он никого не убивал, это уж точно.
      — Согласен. Только все равно надо позвонить и проверить, был он у родителей или нет.
      — Да, для порядка.

      Оставив машину у тротуара, они вошли в «Кальмаргор-ден» — общежитие кальмарского землячества на Бископсгатан.
      Они искали Роланда Эрна.
      Дома его не оказалось.
      — Никто не отвечает, — подытожил Улофссон и еще раз нажал на звонок. — Что будем делать?
      — Позвони соседу. Как его там?.. И. Свенссон. И. Свенссон, наверное, знает, где он.
      Она знала. Потому что звали И. Свенссона Ингрид и был он большеглазой брюнеткой в красной юбке, белом спортивном джемпере и в тапочках.
      — Он пошел в «Домус» за продуктами, — сообщила она.
      — Ты не знаешь, когда он вернется?
      — Должно быть, скоро. Он ушел час назад, значит, вот-вот вернется. Я была в кухне, когда он уходил, и он еще спросил, не надо ли мне чего купить, и добавил, что скоро придет.
      — Тогда имеет смысл подождать. Кстати, он не хромает?
      — Хромает? — Она удивилась. — Нет, а что?
      — Да так.
      Он вернулся через четверть часа. Крупный здоровяк, волосы пепельные, немного сутуловат, ходит чуть вразвалку.
      В одной руке у него была пластиковая сумка, в другой — сигарета.
      Он удивленно воззрился на пришельцев.
      — Вы ко мне?
      — К вам. А как вы догадались? — спросил Улофссон.
      — Да уж догадался. Вы с таким любопытством на меня посмотрели.
      — Значит, ты и есть Роланд Эрн, — сказал Хольмберг.
      — Совершенно верно. А в чем дело?
      — Может, пройдем в твою комнату, потолкуем? Мы из полиции.
      — Из полиции?.. Разумеется, проходите. Дверь не заперта. Я только пихну еду в холодильник и сразу вернусь.
      Они вошли в комнату и стали ждать.
      Хольмберг взглянул на часы: полчетвертого.
      С улицы доносился шум автомобилей, стекла дрожали.
      Комната Роланда Эрна была одной из восьми тысяч студенческих комнат в Лунде. Безликая стандартная мебель, на столе — пишущая машинка с заправленным в Нее листом бумаги.
      Улофссон уселся в вытертое кресло, которое шаталось, грозя вот-вот развалиться.
      Пахло застоявшимся табачным дымом: хозяин курил трубку. Пепельница до краев наполнена пеплом, даже на стол просыпалось.
      Над кроватью висела карта-схема Лунда и какой-то эротический плакат. На полу возле кровати стояла спортивная сумка, от нее разило потом.
      На письменном столе и книжной полке беспорядочные горы книг и бумаги.
      В углу, рядом с мусорной корзиной, — одиннадцать пустых бутылок из-под красного вина и пара ботинок.
      Через спинку кресла перекинуты синие териленовые брюки, а с лампочки под потолком свешивались колготки.
      Казалось, в комнате всего несколько часов назад была попойка. На самом же деле пьянствовали, конечно, накануне.
      Громко тикал будильник: без двадцати четыре.
      Хольмберг встрепенулся и посмотрел на свои часы.
      — Какого дьявола…
      Часы показывали тридцать пять четвертого.
      — Парень ведь собирался только пихнуть еду в холодильник, верно?
      Он открыл дверь в коридор. Закрывал он ее или нет, когда вошел? Хольмберг направился в кухню.
      На столе красовалась пластиковая сумка, а на стуле сидела Ингрид Свенссон и ела бутерброд с сыром.
      — Где Эрн?
      — Роланд? Он поставил сумку и ушел. Разве он не у себя?
      Хольмберг резко повернулся и почти бегом устремился в комнату.
      — Идем скорей! — крикнул он Улофссону.
      — А в чем дело?
      Улофссон вскочил на ноги, едва не опрокинув кресло.
      — Он смылся.
      — Смылся?
      — Да. В кухне его нет. Не иначе как слинял.

1

      Они быстро спустились по лестнице, и вышли на улицу.
      — Удрал, — сказал Хольмберг.
      — Что ж это значит, черт побери? — пробормотал Улофссон себе под нос.
      — Что кое с кем не все в порядке.
      — Да… похоже на то. Думаешь, это он?
      — Черт его знает. Поймаем — тогда и выясним.
      Они снова поднялись наверх. И застали Ингрид Свенссон по-прежнему в кухне.
      — Что тебе известно о Роланде Эрне? — спросил Хольм берг.
      — В каком смысле? — Девушка удивленно посмотрела на него.
      — Нам нужно было с ним потолковать, но, как видишь, он слинял. Ты не знаешь почему?
      Она встала:
      — Понятия не имею. Раз он не хочет с вами говорить — это его личное дело, я тут совершенно ни при чем.
      — Что тебе о нем известно?
      — Гм… Как вам сказать…
      — Где он был первого мая?
      — Почем я знаю.
      — А сама ты, где была?
      — Дома у моего парня.
      — Стало быть, не здесь?
      — Нет.
      — А во вторник ты находилась тут? Второго мая? — не унимался Хольмберг.
      — Да.
      — Эрн был тогда дома?
      — Не знаю. Я почти весь вечер сидела у себя и читала, а когда несколько раз на минутку заглядывала в кухню, я его там не видела.
      — Гм… Чем он занимается?
      — Занимается?
      — Ну да. Он учится?
      — Нет.
      — Что же он тогда делает? Работает?
      — Да.
      — А в среду вечером ты его видела?
      — Видела.
      Она стояла у мойки и споласкивала горячей водой стакан, уже довольно долго. И, судя по всему, ей очень не хотелось отвечать на вопросы о Роланде Эрне и вообще беседовать с полицией.
      — Видела, — повторила она. — В среду у нас на этаже был маленький праздник.
      — Ага.
      — Эрн тоже участвовал?
      — Да.
      — Весь вечер?
      — Да.
      — Что вы отмечали?
      — Несколько ребят сдали зачет.
      — Та-ак. Говоришь, он работает. Где же? — нетерпеливо спросил Хольмберг, чувствуя, что начинает нервничать и краснеет от едва сдерживаемой злости.
      — Почту развозит.
      — Стало быть, почтальон.
      — Да.
      — Угу… А что он до этого изучал?
      — Он экономист.
      — Экономист? И работает почтальоном? — удивился Хольмберг, забыв, что в документах Эрн а так и написано: экономист.
      — С работой-то паршиво, сами знаете.
      — Он искал работу по специальности?
      — Конечно. Он часто говорил, что, мол, все это чертовски безнадежное дело и что он каждый божий день пишет по объявлениям. Кстати, по его словам, у него вроде бы есть шансы устроиться в какую-то рекламную фирму.
      — Да?.. В какую же?
      — Он не говорил.
      — Но ведь экономисты в рекламе не работают. Их дело цифры… плюс, минус и все такое, а?
      — В общем-то, да.
      Улофссон вдруг сообразил, что она разговаривает с ними через силу, потому что наверняка недолюбливает полицию. Она явно испытывала неловкость и считала весь этот разговор унизительным для себя. Тоже мне кисейная барышня, щепетильности у нее, видите ли, хоть отбавляй, с внезапной злостью подумал Улофссон и резко сказал:
      — Может быть, вы, фрекен, объясните нам, что позволяет экономисту претендовать на должность в рекламной фирме?
      — Тут не менянадо спрашивать, а того, ктособирался взять его на работу.
      — Видите ли, это весьма затруднительно, потому что того человека нет в живых. Его звали Фром. Он владелец рекламной фирмы. Вы, наверное, слышали?
      — О… — вздохнула девушка.
      Она перестала мыть стакан, выключила воду, от которой шел пар — настолько она была горячая, — и села. Как только она умудрилась не обжечься?
      — Роланд… причастен к его… смерти?
      — Вот как? Откуда вдруг такой интерес?
      — Ну… мы ведь с Роландом знакомы.
      — Ага.
      — Как-никак соседи по этажу.
      — Знаешь, расскажи-ка нам поподробнее об Эрне и его планах, а?
      — Хорошо. Он экономист, прошлой осенью закончил университет, а работы по специальности не нашел. Только под рождество устроился на почту, временно, пока не схлынет ажиотаж с поздравительными открытками… ну и пока договор ему продлевают. Он пытался искать другую работу, но безуспешно. Лишь сейчас вроде бы появились какие-то шансы. Он говорил, что побывал в фирме и беседовал с этим Фромом и что, может быть, получит место. Ведь не он же… убил Фрома?
      — Мы не знаем. Потому и хотели с ним поговорить. Если б он не смылся. У него есть какие-нибудь козыри, позволяющие получить эту работу?
      — Честно говоря, не знаю. Разве что умение расположить к себе людей, потом изобретательность: так и сыплет разными идеями. Одно время он работал в землячестве, газету выпускал и все такое, если это можно назвать козырем… Не знаю… Еще он был председателем землячества…
      — Ну а куда же он, скорей всего, мог пойти?
      — Сейчас?
      — Да, сейчас.
      — Понятия не имею, — упавшим голосом сказала девушка.
      — У него есть невеста?
      — Нет.
      — А приятели? У которых он может отсидеться?
      — Я точно не знаю.

2

      Они расстались с Ингрид Свенссон; девушка казалась смущенной и упавшей духом.
 
      Договорившись с отделом общественного порядка насчет наблюдения за домом, они подождали появления патрульной машины. Наконец она подъехала и остановилась у тротуара.
 
      — Какое это, к черту, наблюдение! — хмыкнул Улофс-сон. — Парень мигом смекнет, что к чему. Если ему неохота встречаться с полицией, он живенько даст тягу, как только завидит патрульный автомобиль, который его караулит. А, кроме того, на этой улице стоянка запрещена.
 
      В конце концов, решили, что наблюдатель снимет фуражку, и будет сидеть в неприметном «фольксвагене» уголовной полиции на стоянке по соседству, откуда неплохо просматривается подъезд общежития. Дежурить будут посменно.
 
      Затем они позвонили Осборну Бекману и попросили осмотреть «орлиное гнездо», как они полушутя прозвали комнату Эрна.
 
      После этого патрульная машина отвезла их в управление, где они тотчас принялись раскапывать прошлое Эрна.

3

      В картотеке он не значился.
 
      Где они только ни спрашивали: и в отделе розыска, и в отделе общих вопросов, и в отделе краж и мошенничеств, — о Роланде Эрне никто слыхом не слыхал. Ни в чем он не подозревался.
 
      И по спискам их отдела он тоже никогда не проходил. Связались с дорожной полицией — Эрн и там неизвестен. В отделе общественного порядка расспросили всех до единого — и полицейских, и штатских агентов, — не слыхали ли они в какой-либо связи имя Роланда Эрна. В ответ либо отрицательно качали головой, либо коротко бросали «нет».
 
      Обратились даже к сотруднику полиции безопасности, который работал в отделе розыска. Тот наморщил лоб, просмотрел картотеку фотографий и тоже сказал, что слышит это имя впервые.
 
      — Его что, надо взять на заметку? Может, мне им заняться? — с надеждой спросил он.
 
      — Это ты всегда успеешь… если изловишь его. Но черт меня побери со всеми потрохами, чур, мы первые с ним потолкуем!
 
      В половине седьмого они исчерпали все мыслимые варианты и установили, что Роланд Эрн ничем не насолил ни правосудию, ни полиции, ни в чем не подозревается и не разыскивается. Полицию вообще нисколько не интересовал человек по имени Роланд Эрн. Пока.
 
      — Так почему же он, черт возьми, удрал?! — недоуменно спросил Улофссон.
 
      Всем полицейским постам было разослано описание внешности Эрна, а также отдан приказ задержать его.
 
      Роланд Фритьоф Эсбьёрн Эрн, родился 12 апреля. 1943 года. Рост около 180 см, одет в зеленые джинсы, серую куртку и спортивную майку, на ногах сандалии. Волосы пепельные; сутулится, ходит вразвалку. Особые приметы отсутствуют.
 
      Бекман доложил о результатах обыска: ничего интересного в комнате Эрна не обнаружено. В первую очередь никаких пистолетных пуль из пластмассы.
 
      После этого они разошлись по домам.
 
      Недовольные истекшим днем и собой.

      — Ни шиша не поймешь, — сказал Мартин жене, которая ловко перекатывала Ингер на кухонном столе, вытирая малышку после купанья.
      — Что? Тю-тю-тю… — Она осторожно пощекотала девочке животик.
      Ингер взмахнула ручонками, тихонько взвизгнула от удовольствия и посмотрела на мать; глаза у девчушки большие, веселые, доверчивые, довольные жизнью и окружающим миром — тем маленьким миром, который был ей знаком.
      Прямо котеночек, который ужасно любит, когда его гладят по брюшку, подумал Мартин.
      — Не капризничала сегодня? — спросил он.
      — Нет… Сегодня она вела себя замечательно. — Черстин подняла дочку и осторожно несколько раз ее подбросила.
      — Агу, агу, — радостно проворковала Ингер и засмеялась. И потянулась к Черстин. Ручки были такие коротенькие и хрупкие, что она и выпрямить-то их толком не могла.
      — Она вела себя замечательно… да, старушка?
      — Гу-гу-гу… мммм…
      — А чего ты не поймешь? — спросила Черстин, заворачивая дочку в голубое махровое полотенце и беря ее на руки.
      — Что?
      — Ты сказал, что, мол, ни шиша не поймешь.
      — А-а, да, — сказал он, закуривая. — Я про студентов — чудной народ, право слово! Сегодня вот я столкнулся с парнем, который начисто лишен каких бы то ни было иллюзий, одна рука у него не действует, будущее весьма туманное, и вдобавок невеста пошла на панель. Еще я пытался задержать одного экономиста, который работает почтальоном, но, только мы собрались с ним побеседовать, он взял и смотался. Правда, может, он смылся потому, что это его рук дело. А в больнице лежит Бенгт и может в любую минуту умереть. И тогда Соня останется вдовой… А я торчу здесь, на кухне, я и рад бы что угодно сделать, да не выходит, вот и Эрна этого упустил. Вдруг это он стрелял… хотя Эрн не хромает. Дьявольщина какая-то!
      Он грохнул кулаком по столу, и Ингер вздрогнула от неожиданности.
      — Ну-ну-ну! — Черстин пощекотала малышке шейку. — Смотри-ка, какой шум!
      — Гу-гу-гу… мам… мм…
      — Слышал?
      — Что? — очнулся Мартин.
      — Неужели не слышал?
      — Что? А тут еще Удин загремел в больницу… свихнуться впору…
      — Ты очень устал?
      — Нет. Черта лысого я устал. Руки чешутся — до смерти охота что-нибудь сделать, только бы в точку попасть.

1

      В четверь первого зазвонил телефон. Он еще не спал и снял трубку: — Хольмберг. Эрна задержали.

2

      Спустя пятнадцать минут он вошел в управление. Улофссон и Вестерберг были уже там.
      — Где вы его взяли? — спросил Хольмберг у дежурного по отделу общественного порядка.
      — Он вернулся домой.
      — Вернулся? Как это «вернулся»?
      — Очень просто: явился в общежитие, и Свенссон, который вел наблюдение, вызвал наряд. Я послал туда две машины. Но он особо и не сопротивлялся.
      На лбу у Роланда Эрна виднелась свежая ссадина и набухала шишка. Вот на это он тотчас и пожаловался.
      — Какая была необходимость кидаться на меня и тащить волоком вниз по лестнице. Я там голову расшиб. Заявились впятером, высадили дверь — и всем скопом на меня… И поволокли…
      Как видно, слух о том, что этот человек, возможно, стрелял в комиссара, дошел и до блюстителей общественного порядка.
      — Ничего, — сказал Улофссон. — Ничего страшного не случилось. Мы были вынуждены действовать наверняка. Чем мы, черт побери, виноваты, что ты поскользнулся на ступеньках!..
      — Я не поскользнулся, меня волокли. Кто им дал право…
      — Ну, хватит, — перебил Хольмберг. — Не сахарный! Подумаешь, потрясли его маленько! Переживешь! Наверняка ведь артачился!..
      — Нет, они меня поволокли…
      Эрн сидел на стуле в туреновском кабинете, и вид у него был весьма жалкий; он словно не мог взять в толк, почему с ним так обошлись.
      — Кончай скулить. Лучше расскажи, почему ты удрал.
      — Глупость сморозил, конечно. Совершенно машинально… — Он сидел, сгорбившись, опершись локтями на колени. — Голова раскалывается, — пожаловался он.
      — Я сказал, кончай стонать! — рявкнул Хольмберг. — Хватит прибедняться, отвечай на вопросы. Почему ты удрал?
      Я же говорю: сам не знаю. Так получилось…
      — Но ведь от полиции не удирают, если совесть чиста.
      — Нет-нет… Но я не думал… Он на меня заявил?
      — Что? — И на лице, и в голосе Хольмберга отразилось удивление. — Кто на тебя заявил?
      — Значит, заявил? Я не думал…
      — Кто на тебя заявил? — громко и хлестко повторил Хольмберг, глубоко затягиваясь сигаретой.
      — Ёста. Он сказал, что не станет заявлять, а я пообещал расплатиться, как только смогу…
      — Как насчет того, чтоб рассказать все по порядку… О чем ты, собственно, толкуешь?
      — Да, но…
      Эрн выпрямился, судя по выражению лица, он просто обалдел.
      Лицо его недоуменно вытянулось — так он был поражен неожиданным поворотом беседы. В широко раскрытых глазах застыл немой вопрос.
      — Но… но почему же вы тогда? Хольмберг потер подбородок.
      — Объясни, с какой это стати мы должны были тебя разыскивать.
      — Ладно. Несколько недель назад, в позапрошлый вторник, я одолжил… э-э… стырил две сотни у Ёсты…
      — У какого Ёсты?
      — Это мой приятель, сосед по этажу. Я зашел к нему в комнату. Он торчал в душевой и дверь не запер. Ну, я нырнул в комнату… я знал, где у него бумажник, и взял пару сотен и… только собрался дать тягу, смотрю: он стоит в дверях… а я… со своими… с его деньгами… Он за мылом вернулся.
      — И что же?
      — Ну, он, конечно, взвился, начал орать и все норовил пустить в ход кулаки. Но, в конце концов пообещал не заявлять в полицию и сказал, что одолжит мне эти деньги, если я обязуюсь вернуть их после получки. А я не вернул… Выходит, он на меня заявил?
      Хольмберг и Улофссон переглянулись. Что ж это, мол, такое? Заливает парень?
      — Нет, — наконец проговорил Хольмберг. — Никто на тебя не заявлял.
      — Но в чем же тогда дело?
      — Где ты пропадал первого мая? — спросил Хольмберг.
      — Первого мая? В Копенгагене. А почему вы спрашиваете? — Было видно, что он размышляет. — А! Ведь в тот вечер убили Фрома! — помедлив, выпалил он. — Вот почему вы меня разыскивали! Уф-ф… — Он облегченно вздохнул. — Выходит, только поэтому… — Он опять умолк и задумался. — Но какое я имею отношение к Фрому? Я же ни при чем!
      — Ни при чем?
      — Вы ведь не думаете…
      — Что «не думаем»?
      — Что я причастен… что я в него стрелял?
      — Ты же сам говоришь, что был в Копенгагене.
      — Да. Был.
      — Один?
      — Нет. С Ёстой.
      — Вот как?
      — Да. Спросите у него, он подтвердит.
      — Твой приятель, у которого ты стащил деньги, поехал с тобой развлекаться в Копенгаген, да?
      — Да, поехал.
      Хольмберг хмыкнул и посмотрел на Улофссона, тот вышел из комнаты.
      — Вы, разумеется, были только вдвоем? — спросил Хольмберг.
      — Да.
      — И чем вы там занимались?
      — Ну… приехали трехчасовым паромом и сразу пошли гулять по городу… в «Тиволи» были… и все такое…
      — Подробнее. Где именно вы были?
      — О'кей. К вечеру мы прилично набрались, посидели в нескольких барах и в одном порноклубе, где-то на Истергаде… и чуть не опоздали на последний паром…
      — А во вторник ты где был?
      — Во вторник? Дома.
      — Весь вечер?
      — Ага. Весь вечер. Я рано лег спать, потому что в пять утра мне надо было на работу.
      — Но первого мая ты тем не менее отправился в Копенгаген, хотя тоже надо было спозаранку идти на работу?
      — Нет.
      — Нет? Что значит «нет»?
      — Во вторник у меня был выходной.
      — А завтра? Тоже с утра пораньше?
      — Нет. Завтра я тоже выходной. По субботам я не работаю.
      — А что ты делал вечером в среду?
      — В среду? Пьянствовал. У нас на этаже был праздник. Вчера целый день мучился похмельем ужас просто…
      — Ну а сегодня вечером где ты пропадал?
      — В «Атене».
      — И весь вечер там торчал?
      — Нет. Довольно долго шатался по городу, потом пошел в «Атен». Потом на полдевятого сходил в кино, а после опять бродил по улицам и решил, что ужасно глупо прятаться от полиции. Ну и подумал: вернусь домой. Ведь рано или поздно вы меня все равно сцапаете.
      — Какой же фильм ты смотрел?
      — Не помню.
      — Не помнишь?
      — Нет. Я пошел в первую попавшуюся киношку… Опять же машинально… чтоб просто отсидеться где-нибудь и подумать… в одиночестве. Идиотизм, конечно, что я смылся. Значит, он на меня не заявлял?
      — Нет, — сказал Хольмберг, невольно начиная верить ему, — не заявлял. Мы тебя искали, чтобы поговорить о Фроме и о твоем ходатайстве насчет работы.
      — А теперь что будет? Его убили… но при чем тут мое заявление? И кстати, откуда вам это известно?
      — Что известно?
      — Что я подал документы.
      — Известно, и все.
      — Ага, — удивился Эрн. — Но при чем тут убийство?
      — А ты к убийству непричастен?
      — Нет.
      Вестерберг покачивался в Туреновом кресле так, что оно скрипело. Этот звук заставил Эрна обернуться в его сторону.
      Вестерберг улыбнулся этакой сатанинской улыбкой.
      Эрн как будто задумался.
      Ларе Вестерберг был молодой криминалист, тридцати лет от роду. На посторонних он производил впечатление человека многоопытного, закаленного, потому что взял в привычку напускать на себя весьма суровый вид. Однако при близком знакомстве тотчас выяснялось, что характер у него, скорее, мягкий. Он был невысок ростом, худ, носил тоненькие усики. Но глаза смотрели остро, пронзительно. И голос тоже был резкий. От вопросов, которые он задавал, допрашиваемые частенько впадали в столбняк или вконец запутывались. Кое-кто определенно назвал бы его манеру вести допрос зверской. И все же среди сослуживцев он пользовался популярностью, хотя некоторые слегка ему завидовали. Этакий не в меру резвый теленок.
      Вестерберг и Эрн смерили друг друга взглядом.
 
      — Я ничего не знаю об убийстве Фрома. Ведь когда его убили, я был в Копенгагене. Я же сказал. Вы мне не верите?
      — Пора бы усвоить, что верить нельзя никому, — сказал Вестерберг. — Откуда мы знаем, был ты в Копенгагене или нет.
      — Да, но… Ёста ездил вместе со мной. Он может подтвердить, что я, что мы оба…
      Он даже взмок от волнения. На лбу выступила испарина, капля пота повисла на нижней губе.
      — Это, по-твоему. А откуда нам известно, что вы с Ёстой не сговорились отвечать одинаково? Почему мы должны вам верить? Одного твоего слова мало. Ну, допустим, еще Ёста… так ведь он, может, выгораживает дружка.
      — Но зачем ему это? У меня остался билет на паром. Мы былив Копенгагене!
      — Прекрасно. А чем ты это докажешь? Билеты можно взять у кого угодно.
      — Да, но… Я говорю правду.
      В этот момент появился Улофссон.
      — Я потолковал с твоим приятелем Ёстой и еще с одним парнем по имени Хенрик Форсель. По словам Ёсты, вы с ним были в Копенгагене, и Форсель подтверждает это. Он, дескать, встретил тебя сразу по возвращении, и вы пошли к нему пить джин. И оба с самого начала были здорово подшофе.
      Роланд Эрн смотрел на Улофссона.
      — Гм, — откашлялся Хольмберг. — Так, говоришь, у тебя есть билеты, и вообще…
      — Есть, в пиджаке, в кармане. Я тогда по-другому был одет… в светлый костюм. Он дома висит. Там в кармане билет на паром, билеты в «Тиволи», счет с парома — можете посмотреть.
      — Будем очень тебе обязаны.
      — Я могу принести.
      — Пока отложим. Лучше расскажи о том, как устраивался на работу, и о своих контактах с Фромом и Ингой Йонссон.
      — Инга Йонссон?.. А кто это?
      — Неужели не знаешь?
      — Инга Йонссон… А-а, вспомнил! Секретарша Фрома. Она подписывала письмо с приглашением на личную беседу с Фромом.
      — Вот-вот.
      Хольмберг все больше проникался уверенностью, что сидящий перед ними парень в Фрома не стрелял.
      Еще двадцать минут беседы с Роландом Эрном — и они выяснили, что он действительно экономист, но ему никак не удается найти работу по специальности.
      Он пытал счастья приблизительно в сорока фирмах, и каждый раз его вежливо благодарили за проявленный интерес. Но, к сожалению…
      Аттестаты у него были довольно заурядные. Средний уровень, без отличий и хвалебных отзывов.
      Наткнувшись в газете на объявление о вакансии во фромовской «Рекламе», он послал свои документы. И получил письмо с вызовом для личной беседы. Почему — он не понял. Но во время разговора с Фромом сообразил, что Фром придавал особое значение тому, что он работал в кальмарском землячестве и даже был там председателем. С точки зрения Фрома, это был большой плюс, так сказать, лишний козырь.
      Фром говорил, что это получше любой бумажки. Важнее. И свидетельствует о целеустремленности и умениях. Это именно то, что нужно. Ведь председатель землячества имеет дело с коллективом, располагает опытом общения с людьми и знает в них толк.
      Роланд Эрн воспрянул духом: наконец-то он получит работу, по вкусу и перестанет разносить письма. Не за тем же он пять лет учился. Чтобы, разносить письма, диплом экономиста не нужен.
      Правда, реклама тоже не совсем его профиль, но для; начала сойдет… первый шаг, что ни говори. Хоть какая-то надежда появилась.
      — Другим хуже приходится…
      — Вот как! — заметил Улофссон.
      — У меня есть старый армейский приятель, он по специальности учитель биологии, а работает золотарем.
      — Кто-то должен и этим заниматься.
      — Да я и не говорю ничего плохого о самой работе. Только, разве уж так необходимо становиться магистром философии и набирать тридцать тысяч крон долга, чтоб после этого вкалывать золотарем?
      — Едва ли…
      — Вы с Фромом повздорили? — спросил Хольмберг.
      — Повздорили? Нет, а что?
      — Тогда почему ты стащил у Ёсты две сотни?
      — А-а, это… У меня кончились деньги, и надо было стрельнуть немного до получки.
      — Почему же ты не попросил взаймы?
      — Сам не знаю. Пожалуй, боялся, что он откажет.
      — Гм… Ты ничего не слышал о комиссаре Турене?
      — О Турене? Слышал. В него ведь тоже стреляли. Как он?
      — А тебе-то что?
      Его внезапное любопытство покоробило Хольмберга.
      — Да я просто так спросил. У меняотец работает в полиции, в Кальмаре. Знаете, прямо не по себе становится, когда подобные истории происходят в кругах, к которым принадлежит твой собственный родитель.
      Это заявление было для них точно ушат ледяной воды.
      — Твой отец работает в полиции? — выдавил Улофссон. — В Кальмаре?
      — Да. В уголовке. Он инспектор отдела розыска.
      — Господи боже…
      — Что?
      — Ничего.
      Вот черт, разом подумали Улофссон и Хольмберг. Бес бы их драл. Неужели не могли обращаться с ним помягче 7Ну и дела…
      — Турен пока жив, — сказал, наконец, Хольмберг.
      — Рад слышать. А то я совсем скис, когда прочел, что стреляли в сотрудника полиции. Сразу начинаешь думать о собственном старике.
      — Понятно. Хольмберг встал:
      — Ладно, Роланд. Если ты не против, мы подбросим тебя до дому, а заодно поглядим на твои билеты и все прочие копенгагенские сувениры. Для порядка, сам пони маешь…
      — Ясное дело.

3

      Хольмберг и Улофссон поехали вместе с Эрном в общежитие кальмарского землячества.
      В кармане пиджака действительно лежали билеты, счет с парома и еще кое-какие мелочи, явно приобретенные в Копенгагене. В том числе билет с датой на штемпеле из порноклуба под названием «Салун Дикий Запад».
      — Хорошо повеселились? — спросил Хольмберг.
      — Да так себе. Закосел я здорово, почти ничего и не помню.
      — Ну, не будем тебе мешать. Надеюсь, ты проявишь снисходительность к тому, что ребята, пожалуй, слегка перестарались с тобой?..
      — Конечно, — заверил Эрн. — Забудем об этом. Яведь понимаю, только зло берет, когда на тебя этак кидаются. Отец рассказывал о вещах и похуже… Не думайте об этом. Я знаю, вы делали свое дело, и говорить тут нечего.

4

      Когда они вернулись, Вестерберг сидел у дежурного по управлению.
      — Я связался с Кальмаром, — сообщил он. — Есть у них там розыскник по имени Рютгер Эрн, с дурацким прозвищем Бубновый Туз. И у этого Эрна действительно есть сын Роланд, который учится в Лунде.
      Хольмберг хмыкнул.
      По дороге домой они не могли отделаться от ощущения, что прямо у них перед носом медленно лопнул большой воздушный шар.
      Весьма малоприятное ощущение.
      А весенняя ночь полна прохлады, звезд и легкого ветерка.
      В такие ночи засыпаешь с трудом.
      Хольмберг вернулся домой в три, а уснул только в четверь шестого. Когда на улице уже рассвело.

5

      Когда пришел Севед, Буэль еще не спала.
      — Ну?
      — Что «ну»?
      — Это он?
      — Нет…
      И Севед рассказал, что произошло. Потом привлек жену к себе, и Буэль даже удивилась его напористой жадности. Он точно давал выход накопившимся эмоциям. Правда, ей было очень хорошо.
      Наконец оба уснули. Уже наступило субботнее утро. Уже запели птицы. В траве сверкали капли росы.

      Суббота — день семейный. Настраиваешься надвое суток отдыха и забываешь о работе. Можно побегать по магазинчикам, потолкаться в универсаме, немножко поважничать, раздвигая прохожих детской коляской.
      Можно убрать квартиру и навести кругом воскресный блеск.
      Можно встать в субботу пораньше, предвкушая два свободных дня в семье.
      Мартин Хольмберг ничего такого не сделал.
      Он работал в полиции и полным ходом вел расследование убийства, которое вдобавок касалось его лично.
      Черстин дала ему поспать до одиннадцати, сама прибрала дом, сама сходила в магазин за продуктами.
      Эмиль Удин позвонил из больничного автомата в Стокгольм и сказал жене, что надеется скоро быть дома.
      Улофссоны проснулись без четверти двенадцать.
      Когда Севед открыл глаза, голова у него болела и во всем теле по-прежнему чувствовалась усталость — будто и не спал вовсе.
      А суббота продолжалась — выходной день, когда надо накопить сил к понедельнику, к новой неделе.
      Мартин Хольмберг попытался читать английский детектив, но, несмотря на всю оригинальность и занимательность «Wobble To Death» Питера Лавси, так и не отвлекся от размышлений об убийце.
      Севед Улофссон уныло возился с авиамоделью, приладил, было крыло, потом зачем-то опять снял и, рассвирепев, швырнул модель в стенку так, что она рассыпалась.
      Все они крайне нуждались в отдыхе, потому что совершенно вымотались.
      Но праздное торчание дома раздражало и Хольмберга, и Улофссона, при всей усталости оба стремились хоть что-нибудь сделать.
      Ларе Вестерберг сидел в своем глубоком кресле и смотрел по телевизору викторину. Он очень надеялся, что Стуке выиграет.

1

      Инга Йонссон скончалась в субботу вечером при драматических обстоятельствах.

2

      В сознание она так и не пришла.
      Жизнь угасала, медленно и неумолимо. Сердце билось все прерывистее, все реже. И, наконец, замерло.
      После обеда посыльный из цветочного магазина принес ей букет. Красные гвоздики.
      Вечером, без пяти десять, ночная сестра, дежурившая в отделении, услышала, как кто-то отворил дверь на лестницу.
      Дверь тихо открылась и так же тихо закрылась опять.
      Сестра решила, что кому-то из коллег вздумалось зайти к ней поболтать или выпить кофе.
      Музыкальный радиокалейдоскоп близился к концу, и ей хотелось дослушать.
      Но почему никто не заходит?
      Девушка встала, вышла из комнаты и осмотрелась.
      Коридор был пуст.
      Скорее всего, кто-то просто заглядывал в коридор. Может, по ошибке.
      Она вернулась к транзистору.
      Шаги за дверью?
      В самом деле, похоже.
      Она нахмурилась и опять вышла в коридор.
      Первое, что бросилось ей в глаза, это распахнутая дверь палаты, в которой лежала Инга Йонссон.
      Очнулась? Неужели это она встала и бродит по этажу?
      Ведь она не…
      Сестра быстро шагнула к двери.
      Нет, вон она лежит…
      В ту же секунду девушка почувствовала, что за спиной кто-то есть.
      Резко обернулась.
      Какой-то парень спешил к выходу. Спешил изо всех сил, но крадучись.
      Походка у него была неровная, так как он хромал.

3

 
      — Эй! — негромко окликнула сестра.
      Голос ее эхом раскатился среди голых стен. Человек оглянулся.
      И тут открылась дверь на лестницу. Появился дежурный врач в белом халате.
      Хромой повернулся к двери.
      — Добрый вечер, — сказал врач, глядя на парня. По том взгляд его скользнул дальше и остановился на сестре в открытых дверях палаты. — Что вы здесь делаете?
      — Спросите у него! — Дежурная кивнула на парня. Тот сделал два шага вперед и взмахнул рукой. Врач пригнулся, и кулак задел его только по плечу.
      — Это еще что за глу…
      Второй удар попал в челюсть, и в мозгу у дежурного врача вспыхнул сноп пламени. Он попятился, точно слепой. Перед глазами все поплыло. Он тряхнул головой, чтобы очухаться. И в эту минуту противник нанес ему третий удар, в солнечное сплетение. Он согнулся пополам, ловя ртом воздух. Новый удар, по голове, и врач ничком рухнул на жесткий пол.
      Парень оглянулся и оцепенел. Руки его инстинктивно взлетели вверх, защищая лицо, но фаянсовая ваза угодила ему по лбу. И с громким треском разбилась.
      — Господи! — простонала сестра, увидев, что ваза попала в цель.
      Парень повалился на врача, из раны на лбу текла кровь.
      Сестра бросилась к телефону.
      Через пять минут приехала полиция.

4

      Двенадцать минут спустя прибыл Хольмберг, а еще через восемь — Улофссон.
      — Похоже, ты летел сломя голову, — вместо приветствия сказал Хольмберг.
      — Еще бы! А что, собственно, произошло?
      — Инга Йонссон скончалась.
      — Что?!
      Появились еще две ночные сестры.
      Дежурная сидела на стуле почти в полной прострации.
      Драчливый малый стоял в окружении двух полицейских. Избитый врач, прислонясь к барьеру в приемном отделении, большими глотками пил лекарство от головной боли. Лицо у него было бледное.
      Подошел врач «неотложки». Он только что констатировал смерть Инги Йонссон.
      — Да… — проговорил Хольмберг. — Она мертва…
      — Его рук дело? — Улофссон кивнул на взлохмаченного парня с кровавой ссадиной на лбу.
      — Нет, — сказал Хольмберг. — По мнению доктора Андерберга, она умерла естественной смертью от последствий избиения, причем скончалась уже примерно в половине десятого. С точностью он пока не может сказать.
      — В таком случае кто это такой? — спросил Улофссон, опять показывая на парня.
      — Подойди сюда, — сказал Хольмберг. Парень вздрогнул и воззрился на него. — Ну… иди сюда, кому я сказал.
      Парень шагнул к ним. Прихрамывая. Улофссон и Хольмберг многозначительно переглянулись.
      — Таким вот образом, — прищурился Улофссон. Таким вот образом…
      Он мгновенно забыл об усталости, начисто забыл.
 

5

      Без четверти одиннадцать Хольмберг включил свет в кабинете Турена; два полицейских втолкнули туда арестованного и посадили на табурет.
      Улофссон подошел к окну и задернул шторы.
      Хольмберг уселся за стол и закурил, разглядывая парня.
      — Ну, — сказал он через некоторое время.
      Парень оторвал взгляд от потолка и посмотрел на Хольмберга.
      — Кто же ты, черт возьми, такой?
      — Свенссон.
      — Кто?
      — Свенссон.
      — Какой еще Свенссон? Полное имя, возраст, номер метрики, адрес!
      — Бенгт Свенссон. — Парень опять умолк.
      — Год рождения? — не отставал Хольмберг.
      — Сорок четвертый.
      — Когда?
      — Сорок четвс…
      — Дата!
      — Седьмое февраля.
      — Адрес!
      Парень назвал.
      Хольмберг щелкнул пальцами, о чем-то задумался, потом встал и вышел.
      До его возвращения Свенссон и Улофссон враждебно косились друг на друга. Но молчали.
      Хольмберг принес пластиковую папку.
      — Та-ак, — сказал он, усаживаясь за стол. — Ты ведь один из соискателей, да?
      — Да…
      Бенгт Свенссон был носат, коротко подстрижен и имел дурную привычку поминутно облизывать нижнюю губу. Одет он был в светлый костюм и коричневую спортивную рубашку. Руки большие. Ноги тоже большие, в коричневых башмаках.
      Во внешности его сквозило что-то крестьянское, провинциальное, и бог весть, почему он казался чересчур громоздким.
      Рост не меньше метра девяноста пяти, подумал Хольмберг, увидев его в больнице.
      — Ишь ты! — пробормотал Улофссон. — Вон оно что!
      — Расскажи-ка, что тебе понадобилось в палате Инги Йонссон, притом в столь неурочное время, — сказал Хольмберг.
      Парень стиснул зубы, правая рука его сжалась в кулак.
      От Хольмберга не укрылось это движение, и его вдруг почему-то охватил страх — словно прямо перед ним была бомба, которая в любой момент может взорваться и ранить его.
      Бомба, у которой много чего на совести. Но сколько именно?
      А Бенгт Свенссон внезапно как бы обмяк и съежился. Поднял ручищу и ощупал лоб. Потом качнул головой и заплакал.
      Хольмберг сразу почувствовал себя увереннее и быстро взглянул на Улофссона, стоявшего у задернутой шторы.
      Бенгт Свенссон уткнулся лицом в ладони и беззвучно плакал. Только плечи вздрагивали.
      — Все это… такая путаница… — запинаясь, выговорил он.
      — Начни-ка с самого начала, спокойно и вразумительно.
      Свенссон выпрямился и посмотрел на Хольмберга, словно пытаясь прочесть в его глазах понимание.
      — Хорошо… — сказал он. — Только с чего начать?
      — С чего хочешь.
      — С сегодняшнего вечера?
      — Если угодно.
      — То, что произошло нынче вечером, началось гораздо раньше…
      — В таком случае начинай оттуда. С самого начала.
      Хольмберг отметил его неуверенность, но решил сохранять дистанцию и не превращаться в исповедника, а вести допрос.
      — Все началось с того, что в марте я откликнулся на газетное объявление. О замещении вакантной должности в фирме «Реклама», у Фрома… — Голос Бенгта Свенссона стал ровнее и глуше. — Для меня это было очень кстати и вовремя. Я как раз собирался сдавать экзамен и искал работу по специальности. Потому и читал объявления, а, увидев это, послал документы.
      — Какая же у тебя специализация?
      — Довольно-таки разносторонняя. Тут и скандинавские языки, и история искусств, и этнография, и английский, и педагогика.
      — И где же можно применить этакую мозаику?
      — Я хотел получить универсальный диплом. И вообще, мечтал о профессиональной независимости, мечтал заниматься работой, побуждающей к творчеству. Для того и прослушал такой широкий курс — чтобы добиться максимальной разносторонности, — самоуверенно заявил Свенссон.
      — Угу…
      — Вот я и подумал, что реклама, пожалуй, предоставляет человеку возможность творческой деятельности…
      — Понятно. Ну и как же?
      Хольмберг отлично знал как, потому что Бенгт Свенссон попал во второй отсев. Вместе с двенадцатью другими.
      — Н-да… — Он взглянул на Хольмберга, и тот увидел, что глаза у Бенгта Свенссона большие, синие, наивные и даже какие-то детские. — Да не больно хорошо…
      — Видимо, ты не получил работы?
      — Нет.
      — А когда ты это понял… или узнал?
      — В прошлый четверг вечером.
      — В прошлый четверг вечером? — Хольмберг встал и через стол наклонился к Свенссону. — Тебе сообщила Инга Йонссон?
      — Да, вам это, конечно, известно.
      — Еще бы, — солгал Хольмберг. — Догадаться несложно. А теперь расскажи, как все это взаимосвязано.
      — О'кей. Я, значит, послал документы, а потом думаю: наверно, стоит малость поднажать, как говорится…
      — Поднажать?
      — Ну да… установить личные контакты…
      — Ага.
      — Зашел я туда к ним и спросил, нельзя ли побеседовать с директором. Меня направили к его секретарю… к Инге…
      — Та-ак…
      — Я представился и объяснил: подал, мол, документы и подумал, что, может быть, сумею встретиться с Фромом, ведь тогда ему будет легче составить мнение обо мне. Она сказала, что все заявления будут непременно рассмотрены, а потом фирма вызовет на переговоры тех, кого сочтет нужным. Поэтому я, дескать, должен ждать и надеяться. Они не успели пока заглянуть в документы. Что ж, думаю, ничего не поделаешь…
      Хольмберг, внимательно слушая, прикурил от окурка новую сигарету.
      — Но когда я пришел домой, то задумался. Я так рассуждал: если хочешь получить работу, не грех и подсуетиться немножко… показать, как говорится, товар лицом. И вот вечером я позвонил ей, Инге… Телефон указан в справочнике. Я назвался, и она сказала, что помнит меня. Я объяснил, зачем приходил в фирму, дескать, хотел побеседовать с директором, чтобы ему было легче судить обо мне. Она сказала, что желание это вполне понятное. Тогда я решил… заговорил насчет того, что, мол, если бы мы с ней повидались как-нибудь вечерком, она могла быподробнее рассказать мне о работе, и вообще… чтоб я вошел в курс дела и получил некоторое представление. Но она расхохоталась и повесила трубку…
      Отчаянная бабенка была, подумал Улофссон. И к тому же беспечная.
      — Так продолжалось некоторое время. И однажды вечером я столкнулся с ней на улице, она явно узнала меня, потому что поздоровалась. Мы поболтали насчет соискателей, и я спросил, как там дела. Она сказала, что уже начали рассматривать документы, но выводы пока делать рано. Я опять спросил, не сможет ли она встретиться со мной как-нибудь вечером?.. Поужинаем, ну и потолкуем о фирме и всем прочем… о работе… Сперва она отказалась наотрез, но в конце концов улыбнулась и сказала, что я, мол, начал ее интересовать, а раз так, то почему бы нет… Следующим же вечером мы вместе ужинали в «Круген».
      — Через сколько дней после твоего визига в фирму это случилось?
      — Пожалуй, недели через две, не то дней через десять…
      — Так-так, продолжай.
      — Ну, она определенно ждала, что я провожу ее домой, и… я остался у нее на ночь.
      Гоп-ля, подумал Улофссон, быстро они.
      — …Она прямо обезумела, — вспоминал Бенгт Свенссон. — Вот… А после мы стали встречаться, и я спросил, не замолвит ли она за меня словечко перед директором. Она сказала, что я, мол, большой дуралей, так и сказала, но она подумает, что тут можно сделать. Время шло, и однажды я узнал, что фирма произвела отсев. Мы с Ингой продолжали встречаться, и я спросил, не замолвила ли она за меня словечко. Она сказала, что пока я остался среди претендентов, и добавила, что все решает директор. Дни шли, и…
      — Когда это было?
      — Что?
      — Когда ты узнал об отсеве?
      — Точно не помню… числа двадцатого апреля, кажется…
      — Гм. Продолжай.
      — Ну, как я уже сказал, дни шли, и вот в прошлый четверг… — На лице у него появилось озабоченное выражение, он словно заколебался. — …Я решил, что пора поговорить серьезно, и попробовал выяснить, как обстоят дела. Но она на все мои вопросы отвечала уклончиво, юлила. Теперь, мол, директора нет в живых, и она не знает, что будет дальше. «Как это? — спрашиваю. — Что же, работы вообще не будет?» — «Не знаю, — говорит. — Смотря к кому, перейдет предприятие». — «О'кей, но ты ведь можешь рекомендовать меня фирме». Тут она как захохочет… во все горло… — Свенссон сгорбился и закрыл лицо руками. — А потом сказала… сказала: «Эх ты, дурень!.. Неужели ты всерьез думаешь, что получишь это место?»— «А что? — спрашиваю. — Изволь объяснить!» — «Я, — говорит, — сумела со второго раза завести с тобой шашни, но заруби себе на носу: работы тебе не видать». Тут я начал злиться и спросил, что она имеет в виду. «Неужели ты, — говорит, — не понимаешь, что место получит квалифицированный специалист, думаешь, я не соображаю, зачем тебе понадобилась… чтоб замолвить за тебя словечко, верно? Нет уж, не так-то это легко…» Она, мол, даже не предполагала, что бывают такие дураки, как я, которые серьезно думают… — Он запнулся. — …что работу можно получить таким путем, и спросила, в каком романе я это вычитал. Дескать, все это время она от души веселилась. Я для нее внове, она в жизни не видала болванов вроде меня… Я совершенно осатанел и потребовал объяснений. «Черт возьми, — сказала она, — ты вправду воображал, что моими руками заполучишь работу? Катись-ка отсюда, игре конец…» Я, мол, ей надоел… шутки в сторону.
      Он посмотрел на свой сжатый кулак и умолк. Кулак был тяжелый и выглядел зловеще.
      — …Тогда я бросился на нее с кулаками… и бил, бил, бил… потом вцепился ей в горло… пусть эта мерзавка не думает, что ей позволено веселиться за мой счет!
      Последние слова он просто выкрикнул, раз, за разом ударяя по столу тяжеленным кулаком. Потом умолк, а кулак все стучал и стучал по столу.
      Хольмберг поспешно встал; Улофссон весь подобрался, но вид у него был нерешительный.
      Кулак вдруг перестал стучать, Бенгт Свенссон обмяк и медленно выдохнул. Затем обернулся к ним: глаза его покраснели и блестели от слез.
      Парень спятил, подумал Хольмберг. Ему стало не по себе.
      — Понятно, — сказал Улофссон, который опомнился первым.
      — Да? — Бенгт Свенссон проговорил это без всякой издевки.
      — Что ты намеревался сделать сегодня вечером?
      — Прикончить эту чертову шлюху… Я никому не позволю так поступать со мной… Я не игрушка… не дам над собой издеваться…
      — Но ты же использовал ее.
      — Это не одно и то же.
      — Разве?
      — Я…
      — Что «ты»?
      — Я только хотел проявить заинтересованность и доказать, что гожусь…
      — Доказать тем, что спал с Ингой Йонссон?
      — Тем, что проявил заинтересованность.
      — В наше время работу таким способом не получишь. Свенссон не ответил.
      — Но откуда ты знал, где она лежит?
      — Я пошел в цветочный магазин и объяснил, что хочу послать цветы родственнице в больницу, но не знаю, в каком она отделении. Они сказали, что могут навести справки. Надо просто позвонить вахтеру, у него есть все списки. Конечно, если сказать, с чем человека направили в больницу, то узнать проще. Несчастный случай, говорю.
      Тогда они позвонили, и я все узнал. А потом… вечером…
      — Когда ты пришел, она была уже мертва.
      — Да, я понял. В палате горела лампочка, и я увидел ее глаза… широко открытые, безжизненные… Но потом пришла сестра и врач, а потом вы…
      Он встал.
      Хольмберг оцепенел.
      Улофссон взял Свенссона за плечо.
      — Да. Потом приехали мы…
      Бенгт Свенссон посмотрел на Улофссона.
      — Ты ведь понимаешь?
      — Конечно…
      — Нельзя позволять бабам такие вещи. Насмехаться… Нельзя, чтоб над тобой насмехались. Нельзя превращаться в объект насмешек и издевательств.
      — Разумеется. Ты знаешь Бенгта Турена?
      — Кого-кого?
      — Бенгта Турена. Свенссон покачал головой.
      — Нет. А что? Он тебе хамил?
      — Я просто спрашиваю, знаешь ли ты его. Кстати, с Фромом ты встречался?
      — Не довелось.
      — А откуда ты знал, что в четверг не… угомонил Ингу Йонссон окончательно?
      — Но в газетах ведь писали, что состояние критическое. Имени, правда, не упоминали, но речь шла об избитой женщине, на которую было совершено нападение у нее в квартире, и о том, что все это связано с выстрелами… что она еще жива…
      — Тебе и о выстрелах известно?
      — Да, тоже в газетах читал… Черт… Фром и Турен — это ведь в них стреляли!
      — Да.
      Улофссон выпустил плечо Бенгта Свенссона, надеясь, что тот не начнет почем зря махать кулаками и кричать, уж не подозревают ли они его в убийстве.
      И действительно, тот ничего такого не сделал.
      — Машина у тебя есть? — спросил Улофссон.
      Об этом они спрашивали и Сёдерстрёма, и Эрна. У Сёдерстрёма машины не было. А у Эрна была: «фольксваген» выпуска шестьдесят первого года.
      — Машина? Есть, а что?
      — Какая?
      — «Амазон»… «вольво-амазон». А что?
      — «Амазон», говоришь… а не «седан сто сорок четыре»?
      — Нет, «амазон». Но в чем дело-то?
      — Да так, к слову пришлось. Что ты делал первого мая?
      — В прошлый понедельник? Был в Роннебю у матери.
      — А во вторник?
      — Сидел там же. Я вернулся в Лунд только утром в среду.
      — Ясно…
      — А почему ты спрашиваешь? Улофссон неопределенно махнул рукой.
      — Просто так, из любопытства.

6

      Хольмберг вызвал дежурного по отделу общественного порядка и приказал отправить Бенгта Свенссона в камеру.
      — Но приглядывайте за ним. От этого парня можно чего угодно ожидать… еще драться начнет. Надо послать его на психиатрическую экспертизу.
      Бенгт Свенссон без сопротивления дал себя увести. Как будто смирился. Или ему было интересно, что произойдет теперь?
      Когда дверь закрылась, Хольмберг со вздохом упал в Туреново кресло.
      — Ах ты черт. Как думаешь, он соображает, что избил ее до смерти?
      — Похоже, едва ли…
      — Да… странный малый. По-твоему, он вполне нормальный?
      — Мне показалось, что он, как бы это сказать, здоровенный увалень, возомнивший себя этаким пупом земли…
      — Ишь, куда загнул! Как по писаному заговорил…
      — Ха! — фыркнул Улофссон, прищурив усталые глаза. Обычно он в такие изыски не пускается, думал Хольмберг.
      — Да, — вздохнул он, помолчав. — И все-таки странный парень, очень странный.
      — Может, он суперинтеллектуал, — предположил Улофссон.
      — Да, вероятно, есть люди на пределе между гениальностью и безумием… Я вот думаю только, всегда ли они лелеют в себе дикого зверя?
      — Кто бы знал, но не я, — развел руками Улофссон. — Не я. А к тому, что стрелял, мы ни на шаг не приблизились…
      — Верно.
      — Как же так?
      Хольмберг медленно достал сигарету, сунул ее в рот и закурил. Потом выпустил носом дым и сказал:
      — Мы свернули в сторону… судя по всему… — Он задумался и добавил: — Этот Свенссон меня прямо-таки напугал.

7

      Хотя было уже пол-одиннадцатого, они поехали по адресу, который назвал Бенгт Свенссон.
      Жил он в общежитии землячества на Мосвеген.
      Они разбудили вахтера, и тот нехотя открыл им комнату Бенгта Свенссона.
      Они были уверены, что ничего не найдут, но все-таки для очистки совести поискали холостые патроны. Разумеется, безуспешно.
      Комната была опрятная, чистенькая, прямо женская какая-то.
      На полке — карманное издание «Майн кампф» со свастикой на обложке. Рядом «Семь столпов мудрости» Т. Э. Лоуренса.
      — Хорошая книга, — сказал Хольмберг, показывая на «Семь столпов мудрости».
      — Правда? Ты что же, читал ее? — скептически осведомился Улофссон, глядя на увесистый том.
      — Угу. Долго, конечно.
      — А я читал вот эту. — Улофссон взял с полки зачитанную до дыр «Мстить — мой черед» Микки Спиллейна.
      Тумбочка у кровати застелена чистой салфеткой, на ней — ваза с подснежниками.
      Кровать аккуратно накрыта вязаным покрывалом, на спинке кресла — сложенный плед.
      Едва они захлопнули за собой дверь и услышали щелчок замка, как из комнаты напротив высунулась темноволосая девичья голова.
      — Привет, — сказал Хольмберг.
      — Бенгта ищете? — спросила девушка.
      — Ты кто такая?
      — Я? Лиса Булйн. А вы?
      — Мы из полиции.
      — Бенгт что-нибудь натворил?
      — Да.
      — Что-нибудь скверное?
      — Почему ты спрашиваешь?
      — Потому что он… такой…
      — Какой?
      — По-моему, он не в себе.
      — Вот как?
      — Да. Несколько лет назад он перенес менингит и, судя по всему, так полностью и не оправился. Временами он прямо как ребенок.
      — И к тому же довольно самоуверенный, а?
      — Точно. Послушать его, так идти можно только одним-единственным путем.
      — Как это понимать?
      — То есть, по его мнению, достичь чего-либо можно только одним способом — тем, который избирает он сам. И если он хочет что-то иметь, берет. По-своему…
      Хольмберг нахмурился и поковырял уголок рта.
      — И девушек тоже?
      Она едва слышно засмеялась.
      — Тут ему не надо прилагать особых усилий.
      — В самом деле?
      — Да. Он привлекателен, только чем — не объяснишь… Девушки прямо липнут к нему. Есть в нем какое-то странно детское обаяние.
      Я что-то не заметил, подумал Улофссон.
      — Может, ты имеешь в виду другое — обаяние животной силы? — предположил Хольмберг.
      — Пожалуй… Да, наверное, так и есть.
      — И тебя тоже?
      — Что «меня тоже»?
      — Тянет к нему?
      — Как бы не так! — отрезала Лиса Булин.
      — О'кей. — Хольмберг пошел к выходу.
      — Что он натворил? — спросила девушка, когда они уже были у двери.
      — Что ты сказала? — обернулся Улофссон.
      — Что он натворил?
      — До смерти избил одну женщину.
      — О-о… — Она зажала рот рукой.
      — Вот так-то.
      — Все равно его почему-то очень жалко, — помолчав, сказала Лиса.
      — Материнские чувства? — съехидничал Улофссон, закрывая за собой дверь.
      Девушка швырнула им вдогонку туфлю. Но туфля была матерчатая и, легонько ударив по стеклу, мягко упала на пол.

8

      Высадив Хольмберга на Юлленкрокс-аллее и направляясь по Дальбюскому шоссе к дому, Улофссон уже не чувствовал усталости.
      Наоборот, он отчаянно старался четко представить себе ситуацию, все взаимосвязи этого дела. Ни дать ни взять головоломка, в которой недостает деталей.
      — Где же этот чертов преступник? — громко спросил он себя. — Ну-ка, скажи!
      И включил радио.
      Пела Эдит Пиаф, и от неподдельной грусти, Звенящей в ее голосе, сжималось сердце.
      Голос наполнил собою ночь, слился с нею воедино.
      Интересно, о чем она поет? — подумал Улофссон и пожалел, что не знает французского.
      Он и сам был вроде этого голоса в ночи.

      Пришло и миновало воскресенье.
      НП позвонил Хольмбергу узнать, что случилось ночью.
      Разговор получился долгий.
      Сам Хольмберг позвонил в Роннебю, и мать Бенгта Свенссона подтвердила, что первого и второго мая тот действительно был у нее.
      Выйти из тупика… снова взять след…
      Наступил вечер. По радио гоняли модные новинки шведской эстрады. Уши вянут — хоть из дому беги.
      Черстин не пропускала ни одной из таких передач, даже все повторения слушала по нескольку раз на дню Мартин же эту программу не выносил и называл ее «опиум для немузыкальных». Ему больше нравилась классическая музыка.
      Но вечер стоял погожий, прохладный, напоенный весной и обещанием чего-то. Вечер, который медленно, неторопливо сменился ночью.
      Сегодня, пожалуй, можно будет наконец-то выспаться, с надеждой подумал Хольмберг, укладываясь в постель.
      И скоро действительно уснул.

1

      В понедельник было почти по-летнему жарко.
      Не шелохнет, деревья в зеленом убранстве, магнолии в цвету, газоны уже подстрижены.
      Люди с самого утра размякли от зноя и обливались потом.
      Видимо, лето будет чудесное.

2

      Но ни Мартин Хольмберг, ни Севед Улофссон почти не замечали прекрасной погоды. Только и подумали, что с утра не по сезону жарко, ходишь весь в поту.
      Бенгт Турен был еще жив. Так им сказали.
      Пульс по-прежнему ровный, и сердце, судя по всему, останавливаться, не намерено. Но вообще-то ему давно полагалось умереть. Врачи сами не понимали, почему он жив.
      Попутно Хольмберг поинтересовался, как чувствует себя Удин. Тот уже настолько оправился от операции, что подошел к телефону.
      Хольмберг коротко доложил обо всем, что случилось с тех пор, как аппендицит уложил Удина в больницу.
      — Да, будь я проклят, — сказал Удин. — Слушай… Он замолчал.
      — Да?
      — Связь между выстрелами и вакансией достаточно очевидна. Как ты думаешь, может. Инга Йонссон оставила какие-нибудь записи? Вы проверяли?
      — Нет, — честно признался Хольмберг.
 

3

      — Будем копать дальше, — сказал Улофссон.
      Все трое — Хольмберг, Улофссон и Вестерберг — сидели в кабинете Турена.
      — На очереди Стрём, — сообщил Хольмберг. — Вернемся к списку соискателей — другого пути я не вижу. Займемся теперь Стрёмом. Он последний — то есть пятый — из счастливчиков, прошедших третий отсев. Вот его документы.
      Он достал папку.
      — Он с сорок второго, стало быть, ему тридцать лет. Родился в Несшё, там же кончил школу. Кандидат философией добивался этого явно долго. Особым опытом работы похвастаться не может… Одно лето был репортером, потом работал в каникулы агентом по сбору объявлений для какой-то школьной газеты. В этой справке говорится, что он несколько лет был председателем ученического совета своей школы… потом он был председателем землячества, как Эрн. А это, с точки зрения Фрома, большой козырь, если верить Эрну. Еще он был представителем землячества по связи с прессой, так тут написано, и возглавлял одно из общежитий… Парень явно старался набрать в землячестве побольше нагрузок. Диплом у него весьма пестрый, насколько я могу судить. Смотри: социология, психология, педагогика, общественные науки, статистика, общий курс техники информации и скандинавские языки… на все руки мастер.
      — Слушай, — сказал Улофссон, — мне тут пришло в голову… Может, Фром оставил какие-нибудь заметки насчет этих парней? И только ли это парни? Девушек нет?
      — Если ты читал объявление, то наверняка видел, что они приглашали мужчин. А что касается записей, тут вы с Удином правы. Я недавно с ним разговаривал, и он заметил, что Инга Йонссон, наверное, вела записи, только они еще не попались нам на глаза. Может, займешься этим, Ларе?
      И Ларе Вестерберг отправился в контору А/О «Реклама», проверять.

4

      Стефан Стрём жил в общежитии на углу Кастаньегатан и Сёдра-Эспланаден.
      Высокий дом с голубым фасадом. Комната Стрёма была на девятом этаже.
      Выйдя из лифта, Хольмберг и Улофссон отыскали на почтовом ящике у двери в коридор табличку с именем Стрёма.
      Позвонили и стали ждать.
      Изнутри не доносилось ни звука.
      Улофссон позвонил еще и еще — безрезультатно.
      В этот момент из лифта вышел какой-то парень, направился к двери и отпер ее ключом.
      — Ты случайно не Стефан Стрём? — спросил Улофссон.
      — Я? Нет, а что?
      — Мы из полиции. Ищем Стефана Стрёма. Ты не знаешь, где он?
      — Нет. Да если б и знал, ни за что бы не сказал полицейским, очень надо! — Парень с грохотом захлопнул дверь у них перед носом.
      — Какого черта! — вскипел Улофссон, тщетно дергая за ручку. — Ах ты…
      Со злости он нажал сразу на два звонка и не отпускал кнопки до тех пор, пока дверь не отворилась.
      — В чем дело, черт побери?! — Выглянувший парень был в зеленых пижамных брюках, босиком, волосы всклокочены.
      — Ты кто? — спросил Улофссон.
      — Ханс Висландер, — машинально отозвался тот, сонно щурясь.
      — Ты не знаешь, где болтается Стефан Стрём?
      — Который час? — Парень потряс головой.
      — Без четверти одиннадцать, — сообщил Улофссон.
      — А-а, фу-ты, — сказал Висландер. — Я спал…
      — Ага. Тебе известно, где находится Стрём?
      — Нет. Понятия не имею. Черт, всего-то два часа вздремнул, и надо же — будят этим дьявольским трезвоном! Вы кто?
      Он явно еще не проснулся, стоял и машинально теребил свои зеленые пижамные брюки.
      — Почему ты спишь днем?
      — Почему?.. Не ваше дело! Если хотите знать, я работаю ночным сторожем. Кто вы?
      — Разве ты не учишься?
      — Учусь. А в каникулы работаю.
      — Это сейчас-то?
      — Да. Кто вы? — сердито повторил он, запустив руку в спутанные черные волосы.
      — Полиция. Ищем Стефана Стрёма.
      — Вот оно что. Я не знаю, где он.
      Он хотел, было закрыть дверь, но Улофссон подставил ногу и протиснулся внутрь.
      Висландер пожал плечами и скрылся в своей комнате.
      Ты не запомнил, какой у Стрёма номер комнаты? — спросил Улофссон.
      — Девятьсот семнадцать, — ответил Хольмберг. — Девятьсот семнадцать.
      Они разыскали нужную дверь. Она была заперта, и на стук никто не отзывался.
      Что ж, придется постучать к соседям.
      Первым открыл некий Бёрье Нурдстрём. Похоже, он толком не соображал, о чем речь, так как упорно твердил, что у него-де течет и гремит унитаз и раковина с трещиной.
      — Уже три месяца сулят заменить. Может, посодействуете? Вы же из полиции…
      Он был маленького роста и говорил почти фальцетом.
      Во второй раз им опять не повезло.
      Соседнюю комнату занимал Бьёрн Виден, который громко жаловался на радикулит. Нагнулся на тренировке поднять штангу да так и остался скрюченным.
      Но где был Стрём, он понятия не имел. Помнил только, что не видел его уже несколько дней.
      Следующей оказалась Черстин Ларссон. Она появилась в халате и выглядела такой же сонной, как Вислан-Дер.
      Прямо как будто всю неделю только и делает, что спит, подумал Улофссон.
      На ней был красный халат, волосы заплетены в косы. Лицо хорошенькое, помятое со сна.
      Она три раза подряд зевнула и почмокала губами.
      — Стефан? Я уже который день не вижу его. Пожалуй, с неделю…
      В общей кухне сидел светловолосый парень в желтой майке с короткими рукавами. Он склонился над газетой и, громко чавкая, уплетал бутерброд с колбасой. Рядом на столе лежал еще один здоровенный бутерброд с толстым ломтем копченой свинины.
      — Добрый день, — поздоровался Хольмберг.
      Парень поднял голову и вопросительно уставился на них.
      — Мы ищем Стефана Стрёма. Случайно не знаешь, где он?
      — Нет, — сказал парень и проглотил недожеванный кусок. — Нет. Я давно его не видал. Может, домой уехал, в Несшё? Он говорил, что вроде собирался туда в конце апреля.
      — А где в Несшё его искать, не знаешь?
      — Знаю. У родителей. Был где-то у меня его адрес, сейчас пошарю.
      Парень оказался на редкость услужливым и принес не только адрес, но и номер телефона, попутно сообщив, что его самого зовут Роланд Эльг.
      — А вдруг его там нет, где тогда искать, как ты думаешь?
      — Гм. — Парень задумался. — Трудно сказать, но он должен быть там. Раз его нет здесь, я имею в виду.
      — Ты хорошо его знаешь?
      — Более или менее. Когда я перебрался сюда прошлой осенью, он уже был тут. Мы с ним болтали, выпивали вместе, но вообще-то он держится особняком. Погряз в заботах.
      — В каких таких заботах?
      — Ну, точно не знаю. Он не любит распространяться насчет этого.
      — Но ты ведь можешь рассказать, что знаешь?
      — Конечно. Что знаю… кое-что я слыхал в коридоре… Положение у него сложное. Кончил университет три года назад, но нормальной работы так и не нашел. Потом еще неурядицы с этой… с бывшей женой.
      — В каком смысле?
      — Она его выгнала, когда он остался без денег, — не то год, не то полтора назад. У них сын. Но ребенка ему, ясное дело, даже видеть не разрешают. Во всяком случае, так говорят… Ребята, должно быть, знают, хотя сам он о ребенке никогда не заговаривал.
      — А кто у него жена?
      — Ее зовут Биргитта. Биргитта Стрём.
      — Где она живет?
      — Понятия не имею. Знаю только имя, а вот где живет — не представляю. Я ее не видел ни разу, да это, наверно, и неудивительно.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Она тут не бывала, не заходила к нему, насколько мне известно.
      — Она действительно выставила его, когда он остался без денег?
      — Да. Берт говорил; он тоже тут живет и, пожалуй, знает Стрёма лучше других. Я от него слыхал, а уж как там было на самом деле…
      — Не знаешь, этот Берт… Как его фамилия?
      — Шёгрен.
      — …он дома?
      — Постучите. Вон его дверь.
      Он сам постучал, и Берт открыл.
      — Здорово, Берт. Тут вот из полиции, Стефаном интересуются.
      — Понятно, — сказал Берт Шёгрен, хотя на лице у него было написано недоумение.
      Высокий худой парень в шортах, сандалиях и незастег-нутой рубахе. И все равно казалось, что он изнывает от жары.
      — Да, — сказал Хольмберг, — мы ищем Сгефана Стрёма. Ты случайно не знаешь, где живет его жена?
      — Конечно, знаю. Только его там нет. Но адрес сказать могу.
      — Ты знаком с его женой? — спросил Улофссон.
      — Знаком не знаком, но встречался.
      — Она действительно выставила его за то, что он сидел без гроша?
      — Гм… Пожалуй, это чересчур громко сказано, хотя на первый взгляд так и есть. Биргитта немного помоложе Стефана. Кстати, они пока не развелись, только живут врозь. Она ассистентка у врача и зарабатывает не бог весть сколько. Поженились они пять лет назад и уже год как расстались. Стефан перебрался сюда, в общежитие. Не думаю, чтобы они с тех пор хоть раз виделись. В общем, история непростая, и уж никак нельзя говорить, будто она выставила его за то, что он очутился на мели.
      — Так как же обстоит дело в действительности?
      — Стефан закончил университет в шестьдесят восьмом, искал работу, но ему не везло, ничего приличного он не нашел. Перебивался кое-как, а у Биргитты с деньгами тоже не густо. Под конец он даже временно, даже в каникулы нигде не мог устроиться и, когда подошел срок выплачивать ссуду на учебу, сидел без гроша в кармане. Сбережений у Биргитты нет, жалованья, как вы понимаете, не хватало. В результате Биргитта заработала нервное расстройство, а Стефан едва не покончил с собой и угодил в больницу. Потом он выписался, но совместная жизнь никак не налаживалась, и уже буквально через несколько дней он бегал по городу, искал угол. И случайно нашел. Потом несколько месяцев жил у меня, а в августе ему дали комнату, тут же, в общежитии. Тогда же он получил через УРТ направление на работу и немного разжился деньгами.
      — Что это была за работа?
      — Социальное ведомство решило провести анкету среди безработных выпускников. Черт, прямо насмешка какая-то… — Он сухо хохотнул и повторил: — Прямо насмешка.
      — Стало быть, с финансами у него весьма худо? — сказал Хольмберг.
      — В общем, да. Сейчас он кое-как сводит концы с концами благодаря работе в УРТ. Но это скоро кончится. Его взяли только до первого июня.
      — Вот как?
      — А самое скверное — что работа не доведена до конца. Стефан очень мучился из-за этого.
      — Что ж, можно его понять. Но разве нельзя завершить ее?
      — По всей видимости, нет. Насколько я понял из его рассказов, ему и еще девяти ребятам поручили это обследование и выдали пособие, или жалованье, называйте как угодно. Десять месяцев им платили по тысяче крон. Только не думаю, чтоб хоть один уже выполнил свою часть. Пролонгации просили, должно быть, все, но я точно знаю: Стефану отказали… и остальным, наверное, тоже. Он просил сохранить ему пособие до конца года. Тогда он, дескать, гарантирует завершение работы. Ну и свои финансы кое-как подправит, но ему отказали.
      — Когда это было?
      — Когда пришел отказ?
      — Да.
      — Сейчас скажу… Кажется, в феврале.
      — Он тогда уже знал, что не уложится в срок?
      — По-видимому, да… Или am было в марте? — Шёгрен задумался, потирая нос и устремив взгляд в пустоту. — Когда же он, черт побери, послал документы в ту рекламную фирму? — пробурчал он, обращаясь к самому себе.
      — В марте, — подсказал Улофссон.
      — Что? Выходит, вам это известно?
      — Да.
      — Значит, в марте? Гм. В таком случае и отказ пришел в марте. Потому что документы он послал в том же месяце. Узнав об отказе, Стефан сразу начал искать работу… да, он вечно искал работу. Только на сей раз серьезно встревожился, что к лету останется без денег и без места. Ведь последние годы он в каникулы нигде не мог устроиться.
      — А родители ему помогали?
      — У него только отец, столяр-краснодеревщик, уже на пенсии, живет в Несшё, и, насколько мне известно, материальной помощи от него ждать трудно, самому едва хватает. А с родителями Биргитты Стефан, похоже, никогда не был в особенно хороших отношениях. Не думаю, чтобы он рискнул попросить у них взаймы. Да, видимо, чам с деньгами тоже слабовато. Биргитта родом из Вестервика, ее отец работал на верфи, теперь его уволили по сокращению, и живет он, должно быть, на пособие. Мамаша у нее уборщица. Стефан как-то говорил. Нет, тут для него никакого просвета не видать. Вся надежда на эту рекламную фирму. Если, конечно, они дадут ему работу теперь, когда Фром умер и все такое. Но они же возьмут кого-нибудь на службу, мне так кажется.
      — Когда ты в последний раз видел Стефана?
      — Довольно давно. Может, он в Несшё уехал, к отцу? Во всяком случае, что-то такое я от него слышал. Фактически мы не виделись с тридцатого апреля. Он тогда говорил, что собирается домой.
      — Машина у него есть?
      — Машина? Нет, вряд ли. При его финансах…
      — Значит, нет?
      — Нет.
      — А где живет Биргитта?
      — Там его нет, уверяю вас.
      — Может, и так, но на всякий случай. Какой у нее адрес?
      — Она живет на Клостергорден.
      — А точнее?
      Шёгрен назвал номер дома.

5

      Вернувшись в управление, Хольмберг позвонил отцу Стефана Стрёма и спросил насчет сына. Сын? Последний раз отец видел его на рождество.
      Пришлось объяснить встревоженному старику, зачем полиции понадобился его сын.
      — Когда вы последний раз имели от него весточку?
      — Две недели назад. Я получил письмо.
      — Он не писал, что думает уехать или что-нибудь в этом роде?
      — Уехать? Не-ет…

6

      — Там он не был, — сказал Хольмберг, входя в кабинет Улофссона.
      — Да? — Улофссон с легким удивлением повысил голос и вскинул брови. Он еще больше удивился, узнав, что сын вообще не собирался в Несшё. — Странно. Где же он тогда?
      — Пожалуй, стоит попытать счастья у его жены.
      — Может, сперва перекусим?
      — Ладно. И впрямь не мешало бы.
      — Поедешь домой?
      — Нет, поем где-нибудь в городе. Черт, у меня такое ощущение, что все без толку. Я вообще начал сомневаться, что убийство и покушение на Бенгта связаны с вакансией у Фрома.
      — Да, и, правда, впору усомниться… Может, опять ложный след. Не исключено, что мы здорово ошибаемся.

1

      Встречаясь с соискателями, они каждому задавали вопрос о его политических взглядах.
      Эрик Сёдерстрём оказался центристом.
      Роланд Эрн предъявил членский билет консервативного студенческого союза.
      Бенгт Свенссон объяснил, что политикой совершенно не интересуется, но голосует обычно за УКГТШ.
      А Стефан Стрём?
      «Я ничего точно не знаю, — сказал Берт Шёгрен. — Мы об этом довольно редко говорили, хотя для меня самого политика небезынтересна. Стефан время от времени поругивал наше хреновое общество — и неудивительно, в его-то положении… В последнее время он стал очень скрытный и почти не говорил о себе. Хотя поначалу у него явно была потребность облегчить душу. Конечно, Биргитта, материальные неурядицы… Но теперь… За последние полгода… нет. Мы редко обсуждали политику».
      «А разве нормально, что два человека, так хорошо знающие друг друга, как вы, не спорят о политике?» — вставил Хольмберг.
      «Ну… о политических проблемах мы, разумеется, говорили, но не о партийной принадлежности и прочем в таком роде… Что касается его взглядов, гадать не буду, я не знаю. Может быть, соци… может, еще левее, а может, радикальный либерал».
      — Думаешь, удастся найти что-нибудь на Стрёма? — спросил Улофссон.
      — Посмотрим… Надеюсь, досье скоро принесут. Вот тогда и поглядим, есть там что-нибудь или нет. Если досье вообще существует…
      Прежде чем выехать на квартиру Стрёма, Хольмберг попросил проверить по картотеке, нет ли у них материала на Стрёма, а кроме того, обратился с той же просьбой к агенту полиции безопасности в отделе общественного порядка.
      — Нет, — ответил тот. — Это имя мне как будто незнакомо, но я посмотрю.
      Сотрудница картотеки обещала сообщить результаты поисков.
      Полиция безопасности никакими данными не располагала.
      — Мы тоже не всеведущи. — развел руками агент. По дороге в буфет они встретили Вестерберга.
      — Уже вернулся? Что-нибудь нашел в конторе? Вестерберг отрицательно покачал головой.
      — Дьявольщина! — выругался Хольмберг.

2

      После ленча — было уже два часа — они все вместе выехали к Биргитте Стрём.
      Ее дома не оказалось.
      Соседей тоже.
      Назад в управление. Имеет смысл поискать ее на работе.
      Только вот где она работает?
      Ассистентка у врача.
      — В больнице, — предположил Хольмберг.
      Он сам позвонил туда и спросил, не числится ли среди персонала некая Биргитта Стрём. В отделе кадров обещали навести справки и как можно скорее дать ответ.
      Пока они ждали звонка из больницы, сотрудница картотеки принесла пухлую папку.
      — Материалов хоть отбавляй, — сказала она.
      — Да, хватает, — согласился Хольмберг и принялся листать протоколы и акты.
      Стефан Стрём имел не один привод. Раз его задержали за сопротивление полицейскому, который находился при исполнении служебных обязанностей, это когда студенты заняли несколько домов. В 1968 году он был задержан в связи с беспорядками во время смотра призывников: попытался стащить с лошади конного полицейского. Кроме того, была жалоба от частного лица: Стрём якобы ударил его по голове плакатом, когда левые студенты в шестьдесят девятом году сорвали согласительное совещание представителей университетов и экономических кругов (Стрём, однако, отрицал, что ударил истца, который, кстати, и сам был, не вполне уверен, что удар ему нанес именно Стрём). Дальше шел протокол насчет того, что во время демонстрации против теннисного матча в Бостаде он укусил в руку одного из полицейских. Стрём участвовал в сидячей забастовке у главных ворот, а полицейский пытался угостить его по голове дубинкой. Потом в Мальме он бросал яйца в американского посла, а однажды ночью его застали возле полицейского автомобиля, на который он мочился. «Стрём заявил, что ему было необходимо оправиться, или, как он сам выразился, опорожнить пузырь» — стояло в рапорте. Почти все протоколы допросов были подписаны Туреном, только два из них подписал инспектор отдела общественного порядка. Но не агент полиции безопасности.

3

      Они еще раз потолковали с агентом полиции безопасности, и разговор этот привел их в замешательство.
      — Я же сказал: нет, — повторил агент. — Нет у меня на него материалов.
      — Но как, черт побери, парень с таким «послужным списком» сумел избежать твоей картотеки?
      — Дай-ка я взгляну, что у тебя там за бумаги. — Он читал и, чем дальше, тем гуще краснел. — Господи боже, это-то я помню…
      — Ну? — сказал Хольмберг.
      — Только… — Он перебрал свои документы. — Только у меня тут нет никакого Стефана Стрёма… — Он вытащил какой-то листок и воскликнул: — Смотрите! Сикстен Сверд! Черт, я же неправильно зарегистрировал.
      — То-то и оно…
      — Господи, а вдруг вся картотека ни к черту… надо проверить… столько труда… — Он искренне расстроился, но потом взял себя в руки: — Говорите, он искал работу?
      — Да.
      — А какой предприниматель возьмет на работу парня с этаким «хвостом»? Ведь в любую минуту учинит в фирме революцию!
      — Вот-вот, — коротко заметил Улофссон.
      — Но… — начал Хольмберг.
      — Да?
      — Предположим, он угомонился…
      — И что же?
      — Бенгт тебя не расспрашивал о Стрёме?
      — Меня? Нет, — отозвался агент, которого вообще-то звали Густавом Адольфссоном. — Он и так прекрасно его знал.
      — И он ни единого раза не вспоминал при тебе это имя?
      — Нет, — сказал Адольфссон.
      Это был маленький толстяк, длинноволосый, с одутловатым лицом и кустистыми бровями. Обут он был в сандалии и носил светло-серый костюм. В свои пятьдесят с лишним лет он слыл человеком интересным, необычайно сметливым и славился умением обуздывать трудных клиентов.
      — Господи боже, — вздохнул он. — Подумать только, вся картотека — кошке под хвост.
      Хольмберг хмыкнул.
      — Как будто становится горячо, а? — сказал он, выходя из комнаты.

4

      Полчаса спустя пришло сообщение из больницы. Биргитта Стрём в самом деле работает у них. Только там ли она сейчас?
      В кадрах этого не знали, но переключили разговор в соответствующее отделение.
      — Биргитта Стрём действительно работает у нас, — сказал женский голос.
      — Можно с ней поговорить?
      — Нет.
      — Почему?
      — Она в отпуске.
      — Вот как! И давно?
      — Ас кем я, собственно, говорю?
      — Ассистент уголовной полиции Хольмберг.
      — Вон оно что… Она натворила глупостей?
      — Нет-нет, все в порядке. Нам просто нужно с ней поговорить. Где она?
      — В отпуск она ушла дней десять назад, а больше я ничего не знаю.
      — То есть вам неизвестно, где она находится?
      — Она говорила, что вроде собирается уехать. Только вот куда? Когда мы об этом беседовали, она, по-моему, и сама еще ничего толком не решила.
      — Гм…
      Хольмберг почесал в затылке.
      — Куда же она могла уехать? Может, в Вестервик?
      — В Вестервик? А почему именно туда?
      — Там живут ее родители.
      — А-а, что ж, вполне возможно.
      — Вы не знаете ее девичьей фамилии?
      — Муберг, если не ошибаюсь.

5

      По словам Улофссона, Мубергов в Вестервике было полным-полно. Человек пятнадцать. Поэтому он сел за телефон.
      Вестерберг и Осборн Бекман поехали в общежитие, чтобы обыскать комнату Стрёма.
      Хольмберг составил описание внешности Стрёма и приказал объявить розыск.
      Для того чтобы получить мало-мальски подробное описание, ему пришлось несколько раз звонить по телефону.
      Наконец словесный портрет был готов и разослан по инстанциям.
      Стефан Стрём, родился 23 сентября 1942 года.
      Рост около 180 см, телосложение худощавое.
      Лицо овальное, профиль резкий. Нос прямой. Глаза немного навыкате.
      Волосы пепельные, довольно длинные.
      В последний раз его видели в зеленом пиджаке покроя «паркас», синих джинсах и деревянных сабо.
      Особые приметы отсутствуют.
      Стрёма надлежит взять под стражу и незамедлительно препроводить в Лунд или в ближайший полицейский участок с целью временного ареста и передачи в руки соответствующих органов.
      Не исключено, что он окажет сопротивление.
      Возможно, разыскиваемый ездит в легковом автомобиле марки «вольво-седан 144», регистрационный номер и год выпуска неизвестны. Цвет автомобиля темный, возможно синий.
      Стрём подозревается в убийстве и в покушении на убийство сотрудника полиции.

1

      Когда розыскное письмо было готово к рассылке, время подошло к семи.
      Они собрались в кабинете Турена.
      — Я в конце концов разыскал этих Мубергов, — доложил Улофссон. — И Биргитту Стрём. Только она понятия не имеет, где обретается Стефан. Во всяком случае, она очень встревожилась и сегодня вечером выезжает в Лунд. Еще она сказала, что он взял на время ее машину.
      — Легковушку? — спросил Хольмберг.
      — Да. «Вольво-седан сто сорок четыре», выпуска шестидесятого года, цвет темно-синий.
      — Ты и номер узнал?
      — А как же.
      Хольмберг внес дополнения в свою бумагу.
      — Он позвонил ей двадцать шестого апреля и спросил, нельзя ли ему взять на время машину, — продолжал Улофссон. — По ее словам, это был их первый разговор за много месяцев. Поначалу она заколебалась, но он объяснил, что ему позарез нужна машина и что она — единственный человек, который может ему помочь. Тогда она согласилась, и он зашел за ключами. Биргитта говорит, что оставила их у двери. В квартиру он не входил. Она решила сделать для него то немногое, что в ее силах… Стефан обещал вернуть и ключи и машину, когда она приедет из Вестервика. На этом наш разговор практически закончился. Разумеется, она спросила, в чем дело, и я постарался ответить как можно неопределеннее. Напирал на то, что мы его ищем для проверки и что это, мол, очень важно. Завтра утром она приедет в город и зайдет сюда.
      — Так. Ну и как твое впечатление о ней?
      — Комок нервов. Судя по голосу, она страшно расстроилась, что мы интересуемся Стрёмом. Сказала что-то вроде: мол, кажется, ничего никогда не уладится. Никогда не изменится к лучшему… в таком вот духе.
      Бекман доложил о результатах обыска в комнате Стрёма.
      — Помещение на вид прямо-таки нежилое. Но мы нашли одну штучку, которая имеет огромное значение… Решающее…
      — Что именно? Пластмассовые пули?
      — Совершенно верно, — сказал Бекман. — Я не успел сравнить их с той, которую извлекли из тела Фрома. Но сегодня вечером все будет известно абсолютно точно. Тут у меня небольшой списочек важнейших находок. — Он развернул лист бумаги. — Так вот, — медленно начал он, — я не буду все зачитывать, но… сберкнижка на шестьдесят пять семнадцать, два банкнота по десять крон в ящике письменного стола, зачетка, альбом с чертовой уймой объявлений о приеме на работу и масса писем, где ему сообщали об отказе… своего рода личная летопись, — задумчиво проговорил Бекман и продолжал, обдумав сказанное: — Комната довольно-таки пустая. Фотография женщины, видимо жены, и снимок новорожденного младенца. Одежды немного, зато весьма много книг на полках плюс материалы какого-то исследования, разбросанные по всей комнате. Анкеты, таблицы, блокноты с записями, какие-то бумаги и прочий хлам в том же роде. Наверно, это как раз те исследования, о которых вы говорили.
      — Где ты нашел пули? — спросил Хольмберг.
      — На письменном столе. Прямо посередине. Пять штук в обойме.
      — Когда случилась та кража со взломом в оружейном складе? — поинтересовался Улофссон. — Ну, насчет которой справлялся Удин?
      — Сейчас посмотрю, — сказал Хольмберг. — Кажется, справка у меня где-то здесь, куда-то я ее сунул несколько дней назад. — Он начал ворошить бумажки и наконец воскликнул: — Вот! Двадцать шестого апреля.

2

      Вечером Хольмберг никак не мог заснуть.
      На улице было тепло, дело шло к полнолунию.
      Он чувствовал какое-то напряженное беспокойство.
      Точно накануне важной операции.
      Тут сомнений быть не могло.
      Но где же он?
      Предстоит долгая и изнурительная погоня за тенью?
      Он перевернулся на живот и взбил подушку.
      — Не спится? — тихо, сонным голосом спросила Черстин.
      — Я тебя разбудил?
      — Мммм… немножко…
      — Ты спала?
      — Кажется…
      — Чертовски жарко, — сказал он.
      — Скорее, это ты чересчур уж горяч.
      — Может быть. Но теперь все так близко. — Расплата?
      — Что?
      — Расплата за Бенгта… это она близка?
      — А! — фыркнул он. — Брось ты! Тоже мне… моралистка нашлась!
      — Тс-с! Не так громко. Ингер разбудишь.
      — Дело не в расплате, не в мщении, — задумчиво проговорил он. — Дело в том, чтобы схватить безумца, который убил одного человека и едва не убил второго. Но это не месть. Мы просто обязаны выполнить свой долг, несмотря на все частные эмоции. Впрочем, когда все останется позади, будет, конечно, здорово…
      Несколько минут оба молчали.
      — А если уж говорить о мести, — сказал он, — то это была бы месть всем преступникам… месть общества… а мы только ее орудия. Нет, как будет хорошо, когда все останется позади.
      — Бенгт до тех пор вряд ли доживет.
      — Как знать… только при чем тут это?
 

3

      Понедельник уступил место вторнику. Часы пробили двенадцать, и началась гонка нового дня.

1

      С Биргиттой Стрём беседовал Хольмберг.
      Когда он утром пришел в управление, она уже сидела там и ждала. Они поднялись в его кабинет.
      В комнате пахло затхлостью. Хольмберг подошел к окну, откинул штору и распахнул рамы.
      На улице было уже тепло, на небе ни облачка.
      Два воробья сновали в сквере возле управления.
      Хольмберг устал.
      Поспать ему удалось всего несколько часов.
      Что же такое случилось с ночами?
      Либо он мучился бессонницей, либо что-нибудь поднимало его с постели. И тогда он опять-таки не спал.
      Обернувшись, он увидел, что Биргитта Стрём остановилась в дверях.
      — Садитесь, садитесь, — пригласил Хольмберг.
      — Спасибо.
      Она опустилась на краешек стула.
      Хольмберг посмотрел на нее. Первая мысль была: внешность самая заурядная, ничегошеньки не говорящая. Маленькая и худая, почти хрупкая. Лицо бледное, каштановые волосы до плеч чуть взлохмачены. Взгляд усталый, упорно смотрит в пол.
      Одета она была в короткую юбку и белую блузку с черным жакетом. На руке часы. Никаких украшений: ни колец, ни браслетов, ни серег, ни броши.
      Только губы бросались в глаза — ярко-красные, они резко выделялись на бледном лице.
      Не такими ли красными губами наше воображение наделяет проституток? — подумал Хольмберг и тотчас устыдился, поймав себя на этой мысли.
      — Как самочувствие? — спросил он.
      — Я… устала…
      — Гм…
      — Чго он, собственно, натворил, Стефан?..
      — Почему ты спрашиваешь… Можно на «ты»?
      — Конечно.
      — Так почему ты спрашиваешь?
      — Ну… — Она подняла глаза и слегка пожала плечами. — Иначе зачем полиции его искать, если он ничего не сделал? Ведь наверняка что-то сделал. С ним самим-то ничего не случилось? — Она вдруг застыла и посмотрела ему прямо в глаза.
      — Случилось? Нет, не думаю. Мы подозреваем, что он замешан кое в чем, случившемся на прошлой неделе.
      — В чем же? Расскажи, в чем дело, не надо держать меня на взводе.
      — У нас есть основания полагать, — Хольмберг точно прыгнул очертя голову в омут, — что Стефан Стрём причастен к убийству директора Фрома и к покушению на убийство комиссара Турена, имевшим место на прошлой неделе.
      — О-о… нет… — Она закрыла лицо руками. Но не плакала. — О нет… только не это… только не это… ведь и так…
      — Ведь и так?
      — Я имею в виду… его вечно преследовали неудачи… заботы…
      — Гм…
      — Значит, это он… стрелял? Я читала об этом в газетах и видела по телевизору. Он? Стефан? Он стрелял?
      Черт, подумал Хольмберг, слегка вздохнул и сел за стол. Сложил руки на столе и посмотрел ей в глаза.
      — Не знаю, но кое-что говорит за это, — медленно сказал он. — Но я не знаю. Хотя думаю, что так оно и есть. Нам необходимо поговорить с ним. Вдруг это не он. Но пока нам неизвестно, где он, пока мы его не найдем, пока мы будем подозревать, что у него есть основания скрываться, — до тех пор мы будем думать, что совесть у него нечиста.
      — Боже мой…
      — Мне очень жаль, — тихо сказал Хольмберг. — Но так уж вышло.
      — Да… — Она едва заметно кивнула и перевела дух. — Да, я понимаю.
      — Так, может, расскажешь немного о нем? Я имею в виду, вдруг это натолкнет нас на мысль, где он прячется. Во всяком случае, мы получим более четкое представление о том, что произошло и почему.
      — Где он, я не знаю… Но могу рассказать о нем.
      — Э-э-э… сигарету? — Хольмберг протянул ей пачку.
      — Нет, благодарю… а впрочем… Он поднес ей спичку.
      — Я встретила Стефана в шестьдесят шестом. Через два года мы поженились, и в это же время он закончил университет. Не бог весть как: он никогда полностью не сосредоточивался на учебе, всегда у него была масса других дел — землячество, политработа и все такое. Материальное положение у нас было не блестящее. Я, конечно, зарабатывала, четыре года трубила ассистенткой у врача, а других источников дохода у нас под конец не осталось. Сбережения мои ушли на жилье, мы поселились в двухкомнатной квартире, которая стоила нам четыреста крон в месяц… ну и кое-что пришлось купить. Мебель, циновки, кровати, стол, стулья, кресла, диван и прочее… тоже немалые деньги. До того как мы поженились, я снимала меблирашку с полным пансионом. Поэтому вещей у меня почти не было. Стефан жил в общежитии. Сбережений у меня гроши, откладывать было особенно не из чего, да я и не стремилась к этому… относилась к будущему несколько беззаботно. На квартиру в общежитии мы претендовать не могли, где уж нам. Да… после окончания курса он начал искать работу. Отвечал на объявления и как только не пробовал — а в ответ вежливые отказы. Он надеялся на хвалебные отзывы о работе в землячестве, дескать, лишний козырь, во всяком случае, так говорили другие… но, видимо, на деле все обстояло иначе. Странно как-то, ведь он раз даже был председателем землячества. Иногда он куда-нибудь устраивался, но все это продолжалось недолго, работа-то непостоянная. Был санитаром, школьным сторожем, надзирателем тюрьмы в Мальме, продавцом в книжном магазине. Но платили там негусто, а главное — работа была временная. Три месяца он торговал электропроводами в кооперативном магазине ЭПА, две недели вкалывал грузчиком на складе. Только и делал, что таскал болты и складывал их в ящики. Сортировал документы в архиве, полтора месяца, два года назад. И все время искал постоянное место. В Лунде и в других городах… даже на севере, в Будене. Потом родился Мате. Осенью шестьдесят девятого.
      — Мате — это ваш сын?
      — Да. Сейчас ему три года. После его рождения мы стали получать пособие на ребенка, но как раз в это время повысили квартплату, а Матсу нужны и пеленки, и еда, и одежда… и цены на еду тоже выросли. И самим надо одеться. А жалованье у меня не больно-то увеличилось. Два года назад, в семидесятом, все кончилось. Он больше не мог найти работы. Не знаю, может, тут сыграли свою роль и политические симпатии Стефана, но ведь в его документах это не указано… Думаю, работы попросту не было.
      — А каковы его политические взгляды?
      — Как вам сказать… В общем, он не социалист, скорее либерал, но весьма радикально настроенный… да, очень радикальный либерал… Хотя, может, это почти то же самое, что социалист? Я не знаю… Наверно, когда ищешь работу, радикализм только вредит. Он обычно говорил, что если у тебя есть убеждения и если ты их отстаиваешь, то ни черта не получишь. Видно, так оно и есть. Он любит спорить, дискутировать… Конечно, он никакой не террорист, но вечно рассуждает о всяких там недостатках в обществе и в мире и о том, что это надо изменить.
      — В демонстрациях он участвовал?
      — Разумеется. И несколько раз попадал в полицию… Он очень не любит полицию… Он сопротивлялся, и тогда…
      — Сам напрашивался?
      — Как это?
      — Ну… он враждебен по отношению к полиции?
      — Враждебен? Он борется за то, во что верит и что считает справедливым.
      — Гм…
      — Так уж получается. С семидесятого года он ни разу не сумел найти работу, хотя я не знаю, как было в последнее время. Но целый год мы жили на мое жалованье и остатки сбережений. У него накопилось тридцать восемь тысяч долга, пора было начать выплачивать. Ночами мы лежали без сна и обсуждали, как свести концы с концами… Питание, Мате, тряпки, квартплата… И вот однажды, когда я пришла с работы, он лежал на диване, и я подумала, что он спит. Стала будить его, а он… не просыпался. Я вызвала «скорую»… Стефан наглотался снотворного. Врачи сказали, еще немного — и было бы поздно. Вернувшись из больницы, я поняла, что совсем никуда не гожусь, что мое крохотное «я» куда-то исчезло, развеялось как дым… видимо, у меня началось нервное расстройство, потому что очнулась я в больнице. Соседка потом рассказывала, что услыхала за стеной грохот и стук. Это я расшвыривала вещи. Бросала стулья в стену, перевернула стол, шваркнула об пол настольную лампу и сама свалилась в истерике… Соседка утихомирила меня и отправила в больницу. А Мате, по ее словам, апатично сидел в углу… Можно еще сигарету?
      — Конечно, бери. Я положу пачку здесь, так что бери, когда захочешь.
      Она рассказывала монотонно, ломким, по-детски звонким голосом. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять?
      — Сколько тебе лет?
      — Двадцать шесть. А что?
      — Да так, спросил, и все. Что же случилось потом? Когда вы оба выписались из больницы?
      —  Явыписалась первая, но на работу вернулась не сразу. Однажды я пришла к нему в палату, навестить. Мы решили, что так продолжаться не может, что нам больше этого не вынести, и друг друга тоже. Последний год дня не проходило, чтоб мы не поссорились, часто из-за пустяков, а иной раз и вовсе без причины. Материальная безысходность оборачивалась ссорами. А Мате… он все это видел. В последние месяцы мы даже не спали вместе, так нам все опостылело. «Я уйду », — сказал Стефан. Я запротестовала, но он меня уговорил… «Так лучше. И для нас, и для Матса. Твоего жалованья и пособия на ребенка на двоих хватит». «А ты как же?» — спросила я.«Как-нибудь выкручусь», — ответил он. Это было в прошлом году. Мы расстались друзьями и без слез. Он говорил, что если найдет работу, то мы опять начнем сначала. Когда он заслужит право на существование и перестанет паразитировать на тех, кого любит… так он сказал… потому что мы… до сих пор любим друг друга… Во всяком случае, я его люблю, но ведь одной любовью жив не будешь, верно? Не прокормишься…
      Она попыталась улыбнуться, но улыбки не вышло, только рот жалко скривился.
      — Да, не прокормишься, — сказал Хольмберг. — Чтоб жить, необходимо кое-что еще.
      — Да… Однажды вечером он зашел за своими вещами. Я дала ему две сотни. Сперва он не хотел брать, но я настояла. А потом он исчез. Сказал, что даст знать, когда все уладится. Но так и не появился.
      Хольмберг подпер ладонью подбородок и смотрел на нее.
      — А ты сама его не разыскивала?
      — Нет. Я не знала, где он. И просто опешила, когда он попросил на время машину. Слышу, звонок у двери, открываю… а на пороге стоит он. Не знаю, что со мной случилось, но, когда я его увидела, мне почудилось, будто вокруг стало светло-светло… ах, все это смахивает на пошленький роман…
      — Нет-нет, что ты.
      — Он только спросил, не дам ли я ему машину на несколько дней.
      — Каким он тебе показался?
      — Как никогда твердым. Решительным, точно ему предстояло какое-то важное дело.
      — И что же? Он взял ключи от машины и ушел?
      — Да. Мы только быстро поцеловались в дверях. — Она поднесла руку к губам, словно оживляя в памяти поцелуй. — Я, видимо, была… я испугалась, когда он пришел в тот вечер.
      — Испугалась?
      — Да…
      — Чего?
      — Стефана?
      — Да, он выглядел как-то странно.
      — Ты полагаешь, он задумал что-то дурное?
      — Стефан? Нет, — помолчав, сказала она. — Нет, об этом я даже подумать не могу. Если только…
      Молчание.
      — Что «если только»?
      — Не знаю, как объяснить. Если человек дошел до определенного предела, разве можно предугадать его поступки? Как по-твоему? Он, кажется, совсем впал в отчаяние.
      Хольмберг смотрел в стену.
      Он уже не испытывал жгучей ненависти к человеку, который стрелял в Бенгта Турена.
      Потому что был теперь уверен: стрелял Стефан Стрём.

2

      Через сорок пять минут он сходил в буфет за кофе.
      Спускаясь вниз с подносом в руках, он встретил Гудмундссона из дорожно-транспортного отдела.
      Гудмундссону было пятьдесят пять лет, занимался он дорожными катастрофами.
      — Привет, — сказал Хольмберг.
      — Здорово, Мартин. Вот ты где. Хорошо, что я тебя встретил.
      — А в чем дело?
      Он смотрел на Гудмундссона: крупный здоровяк с бородкой и почти совершенно лысый. Набожный холостяк с красивым мягким голосом.
      — Понимаешь, я зашел в отдел розыска и случайно увидел твое объявление насчет этого малого… Стрёма…
      — Да?
      — Так вот, это же тот самый Стрём, который лежит в больнице.
      — Что?!
      Хольмберг едва не выронил поднос.
      — Помнишь, в тот вечер, когда стреляли в Бенгта, на шоссе произошла ужасная катастрофа. В прошлый вторник.
      — Помню.
      — Один из пострадавших — Стефан Стрём.
      — Да ты что?!
      — Парню здорово досталось. Если не ошибаюсь, перелом бедра и сильные ожоги. Машина полыхала, сгорела почти целиком. Кроме того, у него пробит череп.
      — Значит, он в больнице…
      От волнения Хольмберг расплескал кофе.
      — Да, как я слышал, он без сознания, хотя это было несколько дней назад… Почему я об этом вспомнил… понимаешь, с ним там возник целый ряд проблем.
      — Вот как?
      — Видишь ли, мы не сумели найти его родственников. Единственный адрес, который был при нем, — это адрес некоего пансиона. Мы проверили и выяснили, что он действительно два месяца жил там, но хозяева понятия не имеют, есть у него родные или нет. В прошлый четверг я договорился с врачом, что они известят родных, когда он очнется и расскажет, где их искать.
      — Господи боже! — простонал Хольмберг. — Стефан Стрём в больнице. Похоже, все крутится вокруг этой чертовой больницы… все…
      Он поспешил к себе.
      Биргитта Стрём стояла у окна, курила одну из его сигарет и глядела на улицу.
      Услышав шаги, она обернулась.
      — Знаешь, Мартин, если б не это… деньги, неурядицы, безработица… как бы мы с ним хорошо жили… — Она отвела взгляд в сторону. — Только будут ли у него хоть когда-нибудь шансы… — И в первый раз за все время она расплакалась.

1

      Они поехали в больницу.
      Услышав, что Стефан попал в автомобильную катастрофу, она испугалась. И еще горше заплакала.
      Потом пошла, умыться, а Хольмберг тем временем вызвал Улофссона и Вестерберга и рассказал им, как обстоит дело.
      — Только поспокойнее с ней, ладно? — попросил он. — И с ним тоже…
      Улофссон бросил на него удивленный взгляд.

2

      Вел машину Хольмберг. Биргитта Стрём сидела впереди, рядом с ним.
      — Ты вот недавно сказала, — тихо проговорил он, — как бы вам было хорошо вместе…
      — Да? — Она взглянула на него, лицо ее покраснело от слез.
      — Это ведь вроде из книги? Я, кажется, читал…
      — Да, — улыбнулась она. — Это Хемингуэй… «Фиеста»…
      — Точно. Я знал, что… — Слова замерли у него на губах.

3

      В вестибюле Улофссон справился у дежурной, в каком отделении лежит Стефан Стрём.
      — Из-за чего он попал к нам?
      — Пострадал на прошлой неделе в автомобильной катастрофе.
      — Так. Одну минуту. — Она набрала какой-то номер. — Алло? Это из приемного. Стефан Стрём у вас лежит? В вашем отделении жертвы дорожной катастрофы?.. Да… Да… Подождшс секундочку. — Она прикрыла трубку рукой. — А кто им интересуется?
      — Полиция.
      — А-а… Алло. Тут трое из полиции и с ними дама… Да.
      Она опять надолго умолкла, слушая собеседника. Взглянула на Биргитту Стрём, потом сказала:
      — Подождите… — и опять прикрыла ладонью трубку. — Вы родственница?
      — Я его жена.
      — О-о… Вы слушаете? Здесь его жена… Да, понимаю… — Она повесила трубку. — Дежурная сестра проситвас поднягься в отделение.
      — Куда именно?
      Она объяснила. И в голосе, и в интонации ее было что-то странное.
      Хольмберг заметил это и нахмурился.
      Лифт доставил их наверх; у дверей ждала медсестра.
      — Вы из полиции?
      — Совершенно верно.
      — А это фру Стрём?
      — Да, это я.
      — Меня зовут сестра Улла.
      — Здравствуйте…
      — Прошу вас, идемте.
      Они двинулись за ней. Сначала по коридору, потом она подвела их к какой-то двери и открыла ее.
      — Проходите, пожалуйста.
      — Он здесь? — спросила Биргитта Стрём.
      — Нет…
      Они вошли. Это был кафетерий.
      — Как же так? Где он? — повторила Биргитта Стрём. Глаза ее расширились, и в голосе зазвучали решительные нотки: — Что это значит? Что-нибудь не так?
      — Садитесь, фру Стрём. Она опустилась на стул.
      — Мне очень жаль, фру Стрём. Но он умер… Биргитта медленно встала, не отрывая глаз от медсестры.
      — Умер… — прошептала она. — Умер…
      — Да.
      Сестра взяла ее за плечи, усадила на стул и вызвала свою коллегу.
      — Ждите здесь… Я схожу за доктором Гольдбергом. Она ушла.
      Хольмберг быстро обменялся взглядом с Улофссоном и кивнул на Биргитту.
      Улофссон молча поднял указательный палец. Хольмберг вышел в коридор и окликнул сестру:
      — Что случилось? От чего он умер? И когда?
      — Поговорите с доктором Гольдбергом. Сейчас я его приведу. Потерпите немного.

4

      Появился доктор Гольдберг: маленький полный пыхтящий мужчина в белом халате. Дыхание не то, как у курильщика, не то, как у астматика.
      — Я — ассистент уголовной полиции Хольмберг. Скажите, от чего он умер?
      Доктор Гольдберг пожал Хольмбергу руку.
      — Ни от чего. Он покончил самоубийством. Врач говорил с датским акцентом.
      — Самоубийством?.. И когда это случилось?
      — Сегодня ночью. Утром его нашли мертвым. Вены на руках были перерезаны ножом, который он получил, чтобы чистить апельсины.
      У Хольмберга задрожали колени. Это уже чересчур.
      Сначала ненависть — ненависть к человеку, стрелявшему в Бенгта.
      Потом все переменилось: яснее и яснее вырисовывался образ стрелявшего — и ненависть угасала, обращаясь в ничто.
      А теперь новый удар — самоубийство.
      Погоня за человеком, медленно выступающим из тьмы. Погоня из ненависти, из одной только ненависти, не дающей сомкнуть глаз.
      И вот они, наконец, разыскали его…
      — Может быть, поговорим попозже, — предложил Гольдберг. — Мне надо к фру Стрём.
      Улофссон и Вестерберг тоже вышли в коридор, и все трое стали ждать.

5

      Биргитте Стрём сделали инъекцию успокоительного и уложили на кушетку.
      — Стрёма привезли к нам в тяжелом состоянии, — сказал Гольдберг. — Он был без сознания; скверный перелом бедра, повреждение черепной кости, смещение позвоночника и тяжелые ожоги, потому что его машина загорелась. Мало-помалу он пришел в себя, но был слишком слаб, чтобы сознавать что-либо. Только в воскресенье он начал говорить, и выяснилось, что он не помнит ни того, что с ним стряслось, ни того, где он находится. Вчера он чувствовал себя сравнительно неплохо и поболтал с сестрами. А вечером ему принесли два апельсина и нож, чтоб их очистить. Его мучила сильная жажда, он много пил, а фруктовый сок в таких случаях очень полезен. И вот утром его нашли мертвым. Постель была залита кровью.
      — Ночная сестра ничего не заметила? — спросил Хольмберг.
      — Очевидно, нет. Он натянул простыню и одеяло до подбородка, а руки спрятал под ними. Только когда пришли его будить, то… н-да…
      Он развел руками.
      Некоторое время все молчали.
      — Еще нашли письмо.
      — Письмо?
      — Да вот, — кивнул врач, — лежало в ящике ночного столика. На конверте надписано: «Биргитте». Думаю, там письмо. Во время обхода вчера вечером он попросил ручку и бумагу. Конверт я не вскрывал.
      — Можно нам взглянуть?
      — Не знаю… его жена…
      — Она его получит, — сказал Хольмберг и посмотрел на конверт. — Гм, адреса-то нет.
      — Адреса нет.
      — Он что-нибудь говорил о родных?
      — Только, что хочет написать жене.

1

      Хольмберг прочитал письмо.
      Там были ответы на все «как» и «почему».
      «Однажды вечером я встретил Фрома. Неожиданно столкнулся с ним в городе. Я спросил, как обстоят дела, принял ли он уже решение и есть ли у меня шансы получить работу. Он ответил, что об этом и речи быть не может. Молол насчет ответственности перед фирмой и перед клиентурой и что я отнюдь не подходящая персона для такого солидного поста. Потом завел про мои политические взгляды. Такое впечатление, что он с каждой минутой распалялся и в конце концов почти прокричал, что фирме, право же, не нужны всякие там уголовные леваки. Он-де звонил своему знакомому в полицию и навел справки. Думаю, он не собирался называть имя того человека, но в запале оно нечаянно сорвалось с языка. Кончилось тем, что Фром повернулся и ушел. Сказал только, что, мол, благодарит покорно за таких работников. „Левацкий подонок“ — вот как он меня обозвал».
      Хольмберг покачал головой и передал письмо Улофс-сону.
      Вестсрберг заглянул Улофссону через плечо.
      — «…быть безработным не привилегия. Это кошмар, — тихо прочитал Улофссон. — Это равнозначно полному лишению права на существование…»
      Он умолк.
      — Бедняга, — медленно проговорил Вестерберг.

2

      — Как ты себя чувствуешь? — спросил Хольмберг, усаживаясь на стул возле койки.
      — Ничего… Будь я проклят, здесь велят вставать и ходить уже на другой день после операции. Но сейчас все о'кей, — сказал Удин. Облаченный в толстый белый халат, он лежал на постели.
      — Отлично. Я пришел сказать тебе, что все кончилось.
      — Поймали?
      — Да как тебе сказать. Он умер…
      И Хольмберг сообщил, что произошло.
      — Вот это да, будь я проклят! И все это ты узнал из письма?
      — Не совсем. Поговорили с его женой, с соседями — ну и постепенно сложилась более или менее полная картина.
      — Он действительно собирался после покушения на Бенгта покончить с собой?
      — Так написано в письме. Вот, смотри сам. — Хольмберг вытащил из кармана письмо и прочитал: — «…Выстрелив в Турена, я решил умереть. Погнал на машине в Мальме. Думал там пустить машину в море и исчезнуть, утонуть. Застрелиться духу не хватило. Но, выехав на шоссе, я увидел скопление горящих автомобилей и понял, что произошел несчастный случай. Тогда я до отказа выжал газ и врезался прямо в этот костер. Но неудачно, потому что снова очнулся, в больнице…»
      Хольмберг опустил руку с письмом.
      — И тогда он попросил нож, чтобы очистить апельсины.
      — Гм, — буркнул Удин, разглаживая усы. — И за всем этим стояла ненависть… будь я проклят, странныймир… честное слово…
      — Студенческий мир.
      — Не только.
      — Знаю, что не только.

3

      Четверть часа спустя Хольмберг собрался уходить.
      — Послушай, — начал Удин.
      — Да?
      — По-моему, вы с Севедом меня невзлюбили. Хольмберг застыл как вкопанный, но промолчал, ожидая, что еще скажет Удин.
      — Уж больно вы ершились, — продолжал тот.
      — Брось ты. Мы были измотанные и…
      — Щепетильные? Из-за Бенгта? Хольмберг пожал плечами.
      — Видишь ли, ты был слишком уж посторонний во всем этом, если тебе понятно, что я имею в виду.
      — И чересчур много работал языком, да?
      — Брось, — сказал Хольмберг. — Увидимся до твоего отъезда.
      Он закрыл за собой дверь, спустился на лифте вниз и вышел на залитую солнцем улицу.

1

      Мартин Хольмберг чувствовал какую-то пустоту внутри.
      Севед Улофссон был уже не в силах ненавидеть Стефана Стрёма.
      Ларе Вестерберг вернулся к себе в отдел.
      Начальник полиции был доволен: слава богу, все кончилось.

2

      Улофссон поехал к Соне Турен.
      Она открыла сама. Вид у нее был очень усталый.
      — А-а… это ты, Севед.
      — Да. Хотел сказать тебе, что все кончилось.
      Она поднесла ладонь к губам и расплакалась. Потом тихо сказала:
      — Бенгт…
      — Нет-нет. Прости, я неудачно выразился. Мы поймали того, кто стрелял в Бенгта.
      — А-а… Входи.
      Держась за стену, она прошла в гостиную. Села на диван, уронила голову на руки и молча плакала.
      — Ох… до чего же я испугалась.
      — Прости. Так неловко вышло. Я сейчас все объясню. И он рассказал о Стефане Стрёме.
      — Я, наверное, смогу понять его, — сказала Соня. — Но простить — никогда.
      — Я говорил с врачом. Бенгт жив. Состояние вполне стабилизировалось. Может быть, он…
      — Поправится? Ты это хотел сказать?
      — Да.
      — Ты веришь?
      — Я надеюсь.
      — Да, пожалуй, это единственное, что нам остается… надеяться. Но мне все время кажется, что он уже… там…
      — Я понимаю.
      В комнату вошла Сарделька и большими глазами уставилась на Улофссона. Подковыляла к нему. Улофссон нагнулся и погладил собаку по голове.