ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Анохин раскачивается на салинге, вглядываясь вдаль. Над океаном плывут тучи, похожие теперь на огромные льдины, и кажется, словно внизу и наверху одно и то же: лед и белесая мутная пена. Матрос вытирает мокрое от изморози лицо и переводит взгляд на палубу. Вахту не­сут сами штурмана, а марсовым выпала новая обязан­ность: следить, чтобы не обледеневали тросы, иначе нельзя менять паруса. Но с тросов не срубишь лед, не повредив их. Приходится прикладывать горячие тряпки к ним и соскабливать ледок ножом, как рыбью чешую. Матросы извелись, даже старый Батарша Бадеев гово­рит, что подобных тягот еще не выпадало на его долю. Руки коченеют, сознание тупеет. Ведь бывает ничего не видишь перед собой. А палуба? На ней кипят котлы в чугунных печах, поблескивают угли, лежат подвесные койки, которые употребляют теперь для усиления пару­сов, люки задраены, и лишь для света вырезано в грот-люке застекленное отверстие. Вход наверх оставлен лишь с фор-люка. Пушки спущены в трюм, чтобы облегчить па­лубу. Трудно узнать военный шлюп.

Анохину известно, что лейтенант Игнатьев уже второй день сидит, запертый в своей каюте. Штаб-лекарь утвер­ждает, что офицер заболел тяжелой формой помешатель­ства. Лейтенант бредит, просится снова в тропики, кри­чит, зовет к себе командира. Его посещает отец Дионисий, отяжелевший от безделья и покорный судьбе. Он вкрад­чиво втолковывает что-то больному лейтенанту, тот ути­хает, потом снова кричит:

– Бельмо в моем глазу или на море все еще туман? Скажите?

Кок варит на палубе кашу из сорочинского пшена, по­мешивая в котле обломком весла, и до Анохина доходит едкий запах жареного масла и какой-то приправы. Туман облегает фигуру и лицо кока, как пластырь, черты его лица нельзя разобрать. Анохину кажется, будто все на палубе призрачно. Его поташнивает, будто он нахлебался соленой воды.

Анохин зло сплевывает в волну и видит огромный айсберг, высокий, почти как Тенерифский пик, несущийся на корабль. Матрос знает, что в туман льдины быстрее ру­шатся, «мягче телом», по словам Батарши Бадеева, и от­того в океане стоит беспрерывный гул. «Такого и поморы не слыхали», – говорит он себе и зычно кричит вахтен­ному:

– Льдина!

Но уже повернули штурвал, и айсберг проходит, засло­нив собою небо, на мгновение покрыв корабль своей тенью и повергнув его в темноту… Кажется, будто «Мирный» проскользнул в темном ущелье и снова вышел на свет, весь матово-бледный, но все же хранящий на себе какой-то неверный и случайный отблеск солнца.

Матросы крестятся. Кок смотрит вслед айсбергу, под­няв обломок весла, будто грозит ему. Льдины одна за другой окружают корабль, словно притягиваются им, а ветер несет корабль вперед, и снова вырастает на пути его ледяная гора. Звенит колокол. Слышен голос старика Бадеева, едва различимого в сумерках. Анохин догадывается – объявлен большой сбор. Он подтягивается, хотя никто за ним не наблюдает, и слышит обращенную к нему команду:

– Слезай!

Онемевшие ноги еще нащупывают скользкие выбленки, он сходит и оказывается лицом к лицу с вахтенным коман­диром.

– Помоги канонирам, – говорит ему мичман Новосильский. – Будем из пушки палить по льдине.

Хорошо на палубе, хотя приходится двигаться почти ощупью. Горят фальшфейеры, давая знать о корабле «Во­стоку», в синем дыму высятся фонари на реях, пышет теп­лом из печей, не сравнить с тем, как чувствуешь себя в эту пору на салинге. Но Анохин храбрится:

– Ваше благородие, а как же без присмотра сверху?

И тут же спешит к канонирам, выволакивающим на нос пушку.

Гремит залп, и вся палуба покрывается кусочками льда, словно битым стеклом.

Киселев подходит к Анохину и говорит:

– Случалось тебе в пургу лесом идти? Из нашей де­ревни несколько мужиков замерзло. Ступай в кубрик, ото­грейся, сменим тебя. Ты думай так, будто ты в пургу по­пал, а не в океан, тебе сразу легче будет.

В кубрике – колеблющиеся огоньки масляных фона­рей, неровное тепло камельков, запах утюжного пара. Во всем этом странный, хотя и привычный покой.

Анохин дремлет, упав на койку, и вдруг слышит, как матрос Егор Берников тихо, по-ребячьи, всхлипывает.

– Ты чего, Егор? – поднимает он голову.

– Мочи нет, боюсь. В бой пойду – голову не пожа­лею, а здесь белого тумана боюсь…

К нему уже склонились матросы и, перебивая друг друга, быстро заговорили:

– Никак к лейтенанту Игнатьеву хочешь? Очнись, Егор!

– Цынгой бы заболел, тогда руки-ноги ломит, спасу нет, а то здоров – и плачешь.

– Стыжусь, братцы! На землю, на берег хочу, на час бы только!

Кругом него обрадовались:

– Это, Егор, можно! Будет остров, и тебя на него вы­садим, землю повидать.

– Неужто? – не поверил Берников, но затих и вско­ре уснул.

– Эх, не всем-то, выходит, эту Южную землю увидеть, хотя бы и дошел наш корабль! – горестно сказал Кисе­лев, гладя рукой серое от усталости, ставшее вдруг сов­сем маленьким лицо Берникова.

– А как же он без нас-то дойдёт? – спросил Дани­ла. – Корабль-то? Что-то не пойму тебя1

Абросим Скукка поднялся откуда-то из-за угла, где вы­стукивал медным молоточком борт трюмного отсека, выи­скал отсыревшую и обмякшую от ударов доску в обшивке и сказал, желая прекратить спор:

– Коли без нас дойдет туда корабль, так лучше и не жить. Стыд загложет. Так думаю. А ежели и с нами не дойдет, опять же стыда не оберешься! Ты, Киселев, за Егора боишься? Надо, братцы, сберечь его, тяжесть его на себя принять. Есть ли эта земля, нет ее, а надо, чтобы сил наших до цели хватило, – вот главное, думаю!

– Хочешь сказать, – понял его Май-Избай, – самое важное духом не пасть. Вдруг нет этой земли, а мы-то сколько сил ей отдали. А все же не жаль себя.

– И это правильно!

Матросы помолчали и, все еще глядя на спящего Бер­никова, облегченно вздохнули.

– Слышал я от одного старика в Архангельске, – промолвил Анохин. – Не так важен человеку рай, как мечта о рае. Верно ли? Конечно, братцы, это плаванье нас всех поморами сделает. А только жаль, коли земли этой нету. Сплю и вижу ее. Знаю, что ледовая, а во сне пред­ставляю, будто растут на ней вологодские леса, сосновые да березовые чащи.

Он смутился, умолк. Но матросы подхватили:

– Верно.

– Можно ли вернуться, не открыв землю? Ой, Егор, нельзя нам без этой земли!

Лица их стали радостными, словно Анохин сказал лю­дям что-то, объединившее их всех и непреложное. А что, собственно, поведал он нового? Киселев хотел было возра­зить: его, мол, «мечта о рае» не утешит, коли самого рая нет, но понял Анохина, – матрос не в униженье им об этом сказал, не в осмеянье, земля ведь ледовая, а найти ее необходимее, чем рай!.. Значит, прав Анохин, в самом себе, в упорстве своем находит человек утешенье, а не в пустых бреднях о рае!

Били седьмые склянки. С палубы доносились шаги вах­тенных и чьи-то приглушенные голоса. Поднялся ветер. Корабль то валился на бок, весь поскрипывая, то в узком проходе между льдин, как бы успокаивающих волну, нес­ся словно в фарватере, стремительно и легко. А может быть, натыкался корабль во мгле, – не странно ли, – на спящего кита, судя по мягкости удара, и так бывало.

Пошел снег. Синеватый свет фонарей едва был заме­тен в бескрайнем стылом пространстве, словно в поле на ветру огонек одинокого, брошенного пастухами костра.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Но вот какой-то остров мелькнул поутру темной и не­движной тенью впереди корабля. Покрытый снегом, ска­листый, скрытый туманом берег. Неистово кричали пин­гвины. Шел град. Шум бурунов, разбивающихся о скалы, глухо отдавался в море. Казалось, собралась гроза, по­вергнув во мрак пустынное побережье.

– Не правда ли, хочется миновать остров? – спросил Лазарев рулевого. – Благо увидели!

– Так точно, ваше благородие! Не манит на берег! – согласился рулевой.

– А придется, братец, пристать.

Матрос удивленно вскинул глаза на командира и по его команде положил руль направо. Корабль неслыш­но и вкрадчиво с намокшими парусами входил в укром­ную бухту между скал. Сюда же следовал «Восток».

Матросов Берникова и Скукку первых послали на бе­рег разведывать, глубок ли снег, можно ли по нему идти. Берников сошел на твердую землю, покрытую льдом, и блаженно зажмурился от ощущения ее незыблемости и от солнечного света, вдруг разорвавшего в одном месте туман.

С берега они возвратились с несколькими подстрелен­ными пингвинами. Лекарь Галкин приказывал стрелять их, хотя в этом не было нужды. «А просто хотелось упо­добиться в своих ощущениях охотнику на суше», – объяс­нил он Лазареву.

Галкин знал, как важно для матросов это чувство земли. Лейтенанта Игнатьева все еще не выпускали из каюты, а между тем и для него целительным могло стать сейчас пребывание на суше.

Галкин отправил бы Игнатьева на берег, но опасался разговоров лейтенанта с матросами: болезнь его расслаб­ляюще действовала на других. Очень уж казался он жа­лок, заговариваясь и не веря в то, что когда-нибудь кон­чатся эти пустынные, белесые пространства льда.

Два дня провели здесь, нанося на карту юго-западный берег острова, посещаемый лишь промышленниками. Се­веро-восточный берег был описан Куком.

Не открывая своих намерений, Беллинсгаузен и Лаза­рев хотели приучить экипажи кораблей к трудному и кропотливому занятию – описи берегов. Рулевому «Мир­ного» пришлось увидеть остров вблизи и медленно обо­гнуть его на лодке, пока мичман Новосильский тщательно наносил на карту извилины берега. Вечером корабли отда­лялись от острова, боясь ветра и рифов, с рассветом под­ходили вновь. На «Востоке» живописец Михайлов рисо­вал пейзаж острова Южная Георгия с мягкими очертани­ями гор и скрадывающими его суровость заливами.

Семнадцатого декабря взяли курс на юго-восток, к се­верной оконечности Сандвичевой земли, а двумя днями позже приблизились к большому ледовому острову с кру­тым берегом, высотой превышавшим самую большую цер­ковь, какую когда-либо видел экипаж.

В тени берега «Мирный» был незаметен, как путник, прижавшийся к склону горы.

– Ну вот, кажется, первое наше обретение! – весело сказал Лазарев матросам.

Сильно качало. На палубе были протянуты леера, и матросы, держась за них, разглядывали остров.

– Может, и не велико наше открытие, – продолжал Лазарев, – но остров сей не указан ни на каких картах, а длиною меж тем он будет не меньше двух миль. Первое наше обретение, братцы! – повторил он. – Кто из вас о новых землях допытывал? Остров сей не иначе, как из-за туманов, прежними мореходцами не был замечен, и нам в поощрение достался…

– Так точно, ваше благородие, – ответил один из ма­тросов. – То нас ободрить – бог его послал. А что там на острове-то, кажется, кроме льда, и нет ничего!

Часом позже, зарываясь в снег и подталкивая друг друга, посланные Лазаревым моряки достигли вершины острова. Ледяной остров оказался еще не остывшим вул­каном. Отсюда открывалось ровное снежное плато, усеян­ное массой пингвинов. Пингвины мешали идти, так много их было. Самки сидели на яйцах, желтоглазые, с черными зрачками, красноносые, они смешно кричали, привстав на лапы. Пробраться вперед было нельзя. На следующий день открыли еще два острова, небольших, похожих на скалы. Вечером в кают-компании, беседуя об открытых островах, Лазарев сказал:

– Я знал, что на них нет растительности и никого, кроме пингвинов. И все же послал матросов. Зачем я так сделал? Извольте, объясню. Суворов перед тем, как ата­ковать Измаил, построил сперва деревянную крепость на­подобие Измаила, и эту крепость солдаты должны были взять с бою. Нам тоже перед предстоящими поисками во льдах не худо потренироваться на малом! Вчера вахту нес капитан-лейтенант Завадовский. Его именем и назовем остров!

…На подступах к Сандвичевой земле, которой далее 60° широты не смог достичь Кук, корабли экспедиции за­несло снегом. Снег пригибал паруса, корабли чуть дви­гались, похожие на снежные глыбы. И здесь моряки вновь обнаружили в тумане три небольших скалистых острова. На склонах одного из них увидели следы недавнего извер­жения лавы. Впрочем, о давности извержения судить бы­ло трудно, вулкан еще жил, черная вершина его дымилась. Начальник экспедиции приказал назвать острова имена­ми Лескова, Торсона и Завадовского, офицеров экспеди­ции, отныне эти имена красовались на географических картах.

Острова Сандерса, Монтегю и Бристоль, мимо которых проходили корабли, были окружены в свою очередь мел­кими ледовыми островками. Лавируя между ними, легко было ткнуться в мель или сбиться с пути. Айсберги, по­хожие на горы, впервые увиденные русскими моряками, бродили здесь, прибиваясь течением к островкам. А позже над всем этим, вселяя бодрость, будет радужно перели­ваться в небе полярное сияние, захватывая снопами света и ледовые эти горы, становящиеся багрово-красными, и моряков, в изумлении стоящих на палубе.

Вот он, полярный юг!

Так встретили Новый год. Стояли вблизи пустынных Сандвичевых скал.

Второго января увидели остров, названный Куком Южным Туле. Когда-то древние так называли Исландию, считая ее самой крайней на севере. Но островов оказа­лось три, и средний из них Беллинсгаузен назвал остро­вом Кука. Не открытая, но «обойденная» Куком эта часть суши, по мысли Беллинсгаузена, все равно должна носить его имя. Бродя, видимо, в тумане, Кук принял три остро­ва за один. Но больше всего волновало Лазарева не про­движение вдоль этих островов, а разгадка того, что скры­валось за ними. Множество ледяных островов само по себе уже наводило на мысль о скрытом туманами и снегами материке где-то неподалеку отсюда. Однажды—было это шестнадцатого января 1820 года – за льдами, похожими в снегопад на белые облака, особо явственно ощущался материк. Бывало Лазарев запрашивал у Беллинсгаузена разрешения продолжать поиски. Он уже третий раз нахо­дил лазейку в айсбергах и ледяных торосах. Был и другой путь к Южному полюсу, под другим меридианом, восточ­нее Сандвичевого. Была надежда на время: ждать, пока раздвинутся ледяные поля и идти за льдами.

Опровергнуть «непроходимость» становилось все труд­нее. Ветер вздымал волны, и «Мирный», с убранными па­русами, на тихом ходу, мог наскочить на айсберг. Часовые то и дело кричали:

– Прямо лед!

Рулевой, сжав зубы, спрашивал:

– А где же льда нет?

И вглядываясь в снежный мрак, готов был остановить корабль. Но тут же слышал подле себя голос Лазарева:

– Держать вправо. Лед идет вправо. Ветер в его сто­рону. Не бойся!

И успокаивал рулевого:

– Больше нам некуда, братец! Запомнился случай.

Били восьмую склянку. Лейтенант Обернибесов соби­рался сменить на вахте мичмана Новосильского. Он толь­ко что вышел из кают-компании. Там еще сидели офице­ры, слушая Симонова: астроном читал вслух записанное им в Казани стихотворение о землепроходцах:

Лейтенант слышал, выходя, как Симонов сказал:

– В народе привыкли видеть океан одетым в туман. И сейчас нам…

Шлюп скрипел на ветру, голос Лазарева доносился сверху вместе с всплесками волны. Лазарев кричал руле­вому:

– Влево!

Фонарь, висевший в кают-компании, накренился, осве­тив усталое лицо астронома, тетради на столе, фигуры двух офицеров, и вдруг, задребезжав разбитым стеклом, упал. Тотчас же после толчка, сбившего всех с ног, Симо­нов и офицеры в темноте выбежали на палубу и увидели, как исчезала за кормой, похожая на белую скалу, гро­мадная льдина.

– По форштевню ударила! Хорошо не скулой, – крик­нул кто-то Симонову.

– Иван Михайлович, – обратился Лазарев к астро­ному, – на вас лица нет. Такое ли еще может случиться?

– А что произошло, Михаил Петрович?

– Пустое, в форштевне выломало гриф, воды в трюме нет. Идем ровно. Ступайте-ка спать.

Утром, когда оба корабля стояли окруженные недвиж­ным ледяным полем, Лазарев подошел на ялике к «Восто­ку». Докладывая начальнику экспедиции о случившемся, он сказал:

– Было бы хуже, но знаете, что помогло кораблю? Со­вет Захарыча, кронштадтского мастера. Вы знаете его? В последний день перед уходом из Кронштадта он посо­ветовал мне укрепить форштевень дубовым крепом. Я по­слушался его. И вот форштевень выдержал, хотя и отко­лолся кусок фута в четыре длиной.

– Стало быть, Захарыч помог, – повторил Беллинс­гаузен так, словно мастер находился где-то рядом. – Знаю старика. – И что-то вспоминая, протянул: – Много он добра сделал. Не вам одному.

И командиры заговорили о ледяном поясе, все более суживающемся вокруг кораблей.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

О происшедшем в ту ночь мичман Новосильский запи­сал в своем деевнике:

Лейтенанту Торсону мичман поведал свои мысли и даже прочитал написанное. В этот день офицеры «Востока» обедали на «Мирном» и после обеда Новосиль­ский уединился в своей каюте вместе со старым своим товарищем по службе.

– Ну вот, уже и ледяные дворцы, и города, и даже сказки из «Тысячи и одной ночи», – насмешливо заметил Торсон. – А Михаилу Петровичу ничего, небось, и не по­чувствовалось из вашей этой поэзии… Доподлинно, виды были чудесные, но я бы предпочел без них, ближе к цели. Экая незанятость ума обнаруживается у вас, Павел Михайлович! А может быть, оно и лучше, – и не так я ска­зал, не в незанятости суть, а в необремененности трево­гами. Но как можете утверждать, что будь туманы – не спасся бы корабль. И согласуется ли это с вашим упо­ванием на командира, с верою в него? Нет, Павел Михай­лович, записи ваши публикации не достойны, они – впечатления наивные и неуверенные, а потому не морские. Молоды вы и потому попусту восторженны!

– Ну, это вы слишком, Константин Петрович, – заго­рячился мичман. Только давняя служба с Торсоном удер­живала его от того, чтобы не наговорить ему дерзостей. – Уж так ли вы умерены воображением? Так ли холодны, как хотите это представить?

– Одно советую: дневник никому не показывайте.

– Да я вам только, – смутился мичман. – По-вашему, в нем нет духа исследования, духа морского журнала.

– Кажется, нет главного! – заметил Тор сон.

– А что, по-вашему, главное в нашем плавании?

– Упорство! Мы несколько раз пройдем по одним и тем же местам, но проход к югу найдем. Пройдем Австралию и опять сюда вернемся. Да-да! Я осведомлен в намерениях наших командиров. Вы не раз сможете лице­зреть ледяные дворцы и колокольни. А вот почему вы не записали о линиях трещин во льду, могущих стать в последующем проходами, о движении льда, о ледяных бухтах…

– А вы это отметили у себя? – напрямик спросил мичман и покраснел, почувствовав правоту Торсона.

– Я – нет, но знаю, что Беллинсгаузен за жизнью льда следит, как ва погодой!

– Он совещался с нашим командиром, но не спраши­вал еще мнения офицеров, – заметил мичман задум­чиво. – Ну, что ж, Константин Петрович, спасибо за науку. Я действительно впал в досужее сочинительство и упустил главное…

– А знаете, к этому всегда дневник приводит, – вдруг в утешение ему простодушно сказал Торсон. – Кстати, вняв ли указаниям, или по своему усмотрению, но семеро из нас ведут дневники.

– И вы, Константин Петрович?

– Себя я не посчитал, хотя тоже записываю, но только урывками. Впрочем, я пишу о жизни народов, об управлении государством…

Оба улыбнулись, как бы прощая друг другу минутную запальчивость, идущую от прямоты и дружбы и неволь­ной слабости каждого. Разве не понятно, что дневник тем и разнится от морского, то есть корабельного, журнала, что в нем неминуемо выразится характер и наклонности его автора?

Больше они не заговаривали об этом и пошли в кают-компанию. Там было оживленнее, чем обычно. Беллинс­гаузен сидел в деревянном кресле, окрестив руки на груди, свет фонаря падал на его недвижное, сумрачное с виду лицо, на эполеты, и трудно было заметить в полусвете каюты, с каким вниманием слушал он, что говорят офицеры.

– Рулевые измучены больше всех, у них руки болят! – сокрушался лейтенант Лесков. – Я доктора Галкина про­сил чем-нибудь облегчить им боль. Он массаж прописал. Теперь, становясь на вахту и оставляя ее, друг другу руки натирают. Но замечаю, что без пользы.

– Привыкнут! – жестко произнес Лазарев. – Льды научат!

– Утром матросы по просьбе господина Симонова двух птиц подобрали на льдине и ему же отнесли, – ска­зал мичман Куприянов. – Опрашиваю, зачем понадоби­лось? Ведь корабль, как ноев ковчег, загружен зверьем!

– А верно, Иван Михайлович, зачем вам эти птицы? – спросил Беллинсгаузен.

Астроном, сидевший поодаль от всех, придвинул свое кресло:

– Григорий Иванович Лангсдорф надоумил опыты проделать, чтобы определить, залетная птица или здеш­няя. Памятно ли вам, господа, разноречие в свидетель­ствах Кука по сему вопросу. Сначала он писал, что осо­бенность этих птиц в том, что они никогда не залетают в открытое море и держатся близ берега, стало быть, можно предполагать о близости земли. Потом писал, что замеченная им птица прилетела издалека, отдыхая в пути на плавающих льдах.

– А вы какой опыт проделываете?

– Окажу, когда кончу, – мягко, но решительно отве­тил астроном. – Пока же замечу: выпускали мы птиц на другие льдины, наблюдая, полетят ли они с них или нет. Коли залетели сами к нам издалека, а по силе крыльев это предположить можно, то инстинктивно они должны поры­ваться улететь. Если же занесены льдиной, – будут спокой­нее, а если с берега – так совсем им спешить некуда.

– Софистика, Иван Михайлович, – усмехнулся Бел­линсгаузен. Из осторожности он мнил себя врагом всяких «относительных предположений». – Недоказуемо. А в об­щем пытайтесь. Григорию Ивановичу Лангсдорфу я верю. – Он перевел взгляд на Лазарева. – Хвалю за то, что к длительным испытаниям готовы. Не путники мы, не про­езжие, а осаждаем ледовую крепость. Так мыслю себе на­ше занятие здесь.

– Слышишь? – шепнул Торсом Новосильскому. – Что я тебе говорил?

Офицеры молчали. Мимо двери кают-компании два матроса торопливо пронесли на медном подносе раскален­ное докрасна пушечное ядро.

– Помогает? – мельком опросил Лазарева Беллинс­гаузен, скосив глаза в сторону матросов.

– Мало, но все же сушит, – ответил Михаил Петро­вич. – В трюме сырость такая, что с потолков течет. Простыни и одеяла мокрые. Коку разрешил в камбузе белье сушить.

– На «Востоке» так же, – проронил Беллинсгаузен. – От туманов не спастись. – Он поискал взглядом док­тора: – Нет господина Галкина? Его бы послушать.

– Алхимиком стал наш доктор! – шутливо заявил Лазарев. – Целыми днями сидит у себя и что-то над бан­ками колдует. Новое лекарство для команды готовит. От озноба, малярии, ревматизма. В этих краях, докладывали мне, медики еще практики не имели.

В кают-компании рассмеялись.

– А с Куком медик ходил? Лечить умел ли? – спро­сил кто-то.

Ему не ответили, Беллинсгаузен тихо заметил:

– Сравнения сами «по себе не всегда ведь полезны… Мало ли что было на кораблях Кука! Не кажется ли вам, господа, что воспоминания о Куке порой ложатся грузом на нашу память. Все ведь иное у нас – и характер, и на­выки… А есть любители сравнивать!

Лазарев благодарно взглянул на него и сдержанно подтвердил:

– Поистине грузом ложатся на память эти воспоми­нания, господа, а главное, в случаях неудач лазейку дают нам: дескать, не мы одни неудачливы, но и Кук! А чему учиться следовало у Кука, мы не отвергли… Вот от бед­ности в плотниках страдал его корабль, каждую поломку на берегу приходилось чинить. У нас, не в похвальбу будь помянуто, Май-Избай и Скукка живут на корабле, как на верфи, и «Мирный» для них – почти что корабельная верфь!..

– И работают себе будто дома… Им и невдомек под­час, что корабль наш затерян где-то у высоких широт, – усмехнулся Новосильский.

– Затерян ли? – скосил взгляд Лазарев. – Пожалуй, нет такого слова в их языке?.. – Но подумав о Берни­кове, об Игнатьеве, о тех, кого сломило чувство «затерян­ности» в океане, сказал, не повышая голоса: – За «зате­рянных» с офицеров взыщу. Все матросы к господам офи­церам записаны ныне повзводно. Не упустил я и господи­на Симонова. К нему для занятий матрос Анохин отпущен. Лейтенанту же Торсону за матроса Киселева спасибо! Ма­трос этот в кубрике рассказами своими боцмана затмил. Благодаря ему на досуге в кубрике, как в ланкастерской школе, все грамоту учат!

– Трудно было бы доложить Адмиралтейству, какие на корабле новшества ввели! – доверительно сказал Беллинсгаузен. – Многое не по ранжиру! Слава богу, докладывать пока некому! – Он улыбнулся. – Не пора ли домой? – Беллинсгаузен привстал с кресла. – Прика­жите, Михаил Петрович, катеру подойти. Ныне расстаемся с вами ненадолго, а вот недели через две, думаю, пойдем порознь. Тогда перед разлучением всех вас, господа офи­церы, на «Восток» попрошу…

Пропустив вперед Беллинсгаузена, офицеры вышли на палубу. Корабли стояли на якоре в двух милях один от другого. Слева наплывал на «Мирный», заслоняя свет луны и приближая с собой мрак и холод, громадный айсберг. Он двигался медленно и упорно, и хотя матросы знали, что он не дойдет до корабля, а упрется в ледяное поле, прикрывающее корабль с той стороны, чувство тре­воги овладело ими.

– Не расшиб бы нас, ваше благородие, – вполголоса сказал вахтенный матрос Торсону.

Катер ждал офицеров «Востока» у борта. Айсберг откачнулся. Из-за его вершины ударил по кораблю фиоле­товый столб света. Негреющее южное сияние, то охваты­вающее с края весь небосвод, то искрящееся над морем ломаными лучами радуги, то сходящееся в отдалении вен­чиком бледнопалевых закатных теней, пролило сейчас над кораблем случайный свой свет. Гребец, ставший мгно­венно синим, растерянно озирался.

Беллинсгаузен, подходя к трапу, мимоходом спросил Симонова:

– А определять лучи можете? Ведь какие-то проро­чат смерчи, какие-то – тепло.

Астроном начал было:

– Останьтесь, Фаддей Фаддеевич. Все поясню…

– Нет, голубчик, в другой раз, тороплюсь. – Беллинс­гаузен остановился у трапа. – Вот если бы отражение не­известной нам земли можно было найти в этих лучах…

Астроном согласился:

– О том и я, Фаддей Фаддеевич, не раз помышлял. Изучение миражей и образования теней в море могло бы помочь нам в догадках об этой земле. Но другие признаки ее, разрешу себе повториться, более доступны нашему пониманию: льдообразование, полет птиц… Я уверен, что если хоть один остров найдем в тех широтах, следова­тельно, где-то вблизи него лежит материк.

Беллинсгаузен хотел было спускаться, но последние слова Симонова вновь заставили его остановиться.

– Вы уверены в этом? – поинтересовался он. – Ста­ло быть, остров не может быть только выступом камней, вулканическим остатком, своего рода случайностью. Остров преддверие материка?

По тому, как Беллинсгаузен заговорил об этом, уче­ный понял, что начальник экспедиции рад подтверждению каких-то его собственных, еще не высказанных мыслей. А между тем, сидя в кают-компании час назад, он не обро­нил по этому поводу ни слова.

– Хорошо вы сказали!.. – донесся до Симонова голос Фаддея Фаддеевича, спускавшегося к катеру. – Очень верно, по-моему.

Симонов склонился в легком поклоне, забыв, что Бел­линсгаузен уже не может его видеть, и движение это, чуть растерянное и благодарное, вызвало легкую улыбку вах­тенного офицера.

Катер отчалил. Люди жмурились от яркого, режущего глаза света. Всем хотелось сейчас, чтобы айсберг повер­нулся и закрыл их исполинской своей тенью. Плеск весел удалявшейся шлюпки был уже еле слышен, и шлюпка, на­зывали ее катером, казалась совсем маленькой, почти незаметной, как путник у подножья крутой горы.

В трюмах капала вода. Ядра, остывая, шипели. Чуть поскрипывали мачты, нарушая тишину глухого ледового покоя.

Лазарев, проводив Фаддея Фаддеевича до трапа, вер­нулся к себе в каюту.

– Беллинсгаузен спорить не любит и говорить не лю­бит, но других слушает с превеликой охотой, – шепнул ему Симонов. – И ум у него, замечаю я, очень цепкий, я бы сказал, распорядительный. Может, замечаете, что в разговоре он намеком, вопросом умеет навести вас на нужную мысль. А сам как будто держится в стороне. Интересный человек!

Симонов прошел в каюту, не ожидая ответа и в раз­думье чуть покачивая головой. Положительно, здесь на корабле он не чувствовал гнета военной службы, которого всегда боялся. И как ни тяжело плаванье, а Беллинсгау­зен не утешает. И даже как будто готовит к худшему, но в этом поведении его столько веры в людей, в их досто­инства! Может быть, потому и командовать ему легко.