Обретение счастья

Покупателей не было; купец, завидя офицеров, крик­нул что-то невольникам. И вдруг с земли поднялся старый негр, широко открыл рот и протянул длинные трясущиеся руки. Лазарев перевел матросу сказанное купцом:

– Привезен Куком! Потому хоть и очень стар, но стоит больших денег!

– Куком, ваше благородие? – переспросил матрос. – Разве капитан Кук торговал рабами?

– «Капитан, капитан»! – передразнил его Лазарев. – Вероятно, выдумал купец. Хочет набить цену! Но если не Кук, так многие другие английские капитаны торгуют неграми и хорошо на этом зарабатывают, – сказал он с нескрываемым презрением.

Киселев внимательно поглядел на офицера. Не столько в словах, сколько в голосе его послышались матросу зна­комые ему чувства горечи, обиды и стыда за людей.

Среди матросов Лазарев пользовался славой «особого барина». Говорили, будто он и крепостных своих отпустил, дал им вольную, да и было то их у него несколько душ.

Лазарев подошел к купцу, спросил по-английски:

– А где семья этого старика?

– О, господин офицер, – оживленно ответил купец, – я знал, что вы обратите внимание на него. Этот старик – живая память о Куке.

Он крикнул негру:

– Закрой рот! Господину офицеру не нужно смотреть твои зубы.

– Я спрашиваю, есть ли у него семья? – нетерпеливо повторил Лазарев.

Ответили из-под навеса:

– Ее здесь нет, господин офицер, вы не сможете ее купить!

Рынок будто пробудился, негры застонали, молитвеннс запели.

– О чем они? – встревожился Киселев.

– Молятся, чтобы не взяли их на корабль.

Старик вдруг упал на колени и быстро заговорил, пы­таясь что-то объяснить офицеру.

– Он хочет уверить вас, что не выносит морской качки, Не верьте! – предупредительно сказал купец.

– Идем, Киселев! – перебил Лазарев купца. – Я и не собираюсь сажать этого старика на корабль!

– Ваше благородие! А если купить его и выпустить? Пусть себе к семье идет и нас помнит… – взволнованно сказал Киселев.

Лазарев остановился.

– Много надо денег, – помолчав, произнес он и обра­тился к купцу: – Сколько за него платить?

– Сто двадцать талеров, – ответил купец.

– А мы, ваше благородие, всем миром, сообща, – тихо и быстро проговорил Киселев. – На «Восток» пош­лем к боцману – не откажет!

Лазарев подумал, потом подошел к негру и, пока­зывая вдаль, сказал по-английски:

– Туда пойдешь! К себе, куда хочешь!..

– Здесь рынок, господин офицер, – вмешался ку­пец, – здесь покупают и продают, а не утешают несчаст­ных.

Не глядя на купца, Лазарев отсчитал деньги, – почти все, что было у него с собой. Португалец важно принял деньги и отошел в сторону.

Рынок затих и с виду погрузился в сон. Моряки пошли к гавани. Старик негр шел следом, не отставая от них, а придя на берег, лег на песок неподалеку, ожидая, что его позовут…

– Что толку выкупить одного? – сказал Лазареву Беллинсгаузен, узнав о происшедшем. – Разве не при­ходилось вам видеть или слышать у нас о продаже кре­постных, музыканта с фаготом в придачу или портного с утюгами?

– Фаддей Фаддеевич, может быть, именно поэтому и откупили мы негра, – сказал Лазарев.

– Купец говорит, будто Кук привез этого негра в раб­ство? Правда ли? – спросил Беллинсгаузен. – Если это не выдумка, то, выходит, наши матросы откупили его у Кука? Ну, пусть идет на все четыре стороны. Дайте чего-нибудь ему на дорогу! – И досадливо махнул ру­кой. – Вижу честь в вас взыграла.

Киселев принес Лазареву деньги, собранные матро­сами, и уговорил его взять их. После этого он признался:

– Экая незадача вышла. Я, ваше благородие, о Куке хотел вас спросить, да не пришлось! Может быть, пояс­ните?

– Спрашивай.

– Выходит, ваше благородие, Кук людьми торговал. А мореход был отменный.

– А тебе это странно, Киселев?

– Странно, ваше благородие. Одно с другим не вя­жется… И потом: коли Кук уверен, что никто дальше его на юг не пройдет, то что этому причиной, он, что ли, один, ваше благородие, способности и храбрости таковской. Или природа сама не велит туда идти?

– А если не велит, то зачем мы идем? – подхватил его мысль Лазарев. – Нет, Киселев, неверно это. Мир для него – одна его Англия, а люди только те, что ему нужны и полезны. Гордыня его обуяла… Раз он не прошел, стало быть, и никто другой не может. А мы пойдем!

– Негр не уходит, ваше благородие, – сообщил подо­шедший матрос.

Сойдя на берег, Лазарев и Киселев увидели группу матросов, окружившую негра, и отца Дионисия, с крестом в руке что-то втолковывающего ему.

Спокойные, неподвижные тени гор далеко падали в море. Там, где, нависая над кораблем, кончалась тень, тепло светил закат. И от этого казалось, что берег неро­вен, бугрист. С ближних гор неторопливо слетал звон колоколов.

Боцман с «Мирного» доложил лейтенанту:

– Негру идти домой несколько дней, боится – пой­мают. Хотя… дом его в Африке, полагаю. Просит, как бы сказать, отпускную выдать!

Лазарев присел на камень и сочинил: «Куплен матро­сами экипажей «Востока» и «Мирного», отпущен домой. Явиться через год сюда же…»

– Навек теперь у старика наша грамота, – сказал боцман. – Хорошо вы придумали, ваше благородие!

Матросы помогли негру надеть на плечи дорожный мешок, дали в руки палку и в молчании проводили до по­ворота, словно где-то в русской деревне захожего путника. Они подождали, пока темнота скрыла его от глаз. Кисе­лев не спрашивал себя о том, что влекло его к этому негру и, казалось, не сознавал того общего, что было между ним и негром. Но матрос Анохин, как бы вскользь что-то вспомнив, сказал:

– У нас не лучше! И у нас, брат, продадут человека, как гончую. Хорошо, если не в одной цене.

Киселев заволновался:

– Вот с сестрой моей такое же случилось… Продали ее на сторону… в другую губернию… и не знаем даже, где она, жива ли…

Теперь матросы глядели вслед негру, еще маячившему на горизонте, с таким чувством, словно уходила их собст­венная доля, словно себя выкупали они в этот час из неволи.

Где-то в городе пускали фейерверк, огни взлетали и гасли, вызывая скорее тревогу, чем радость. Глухо играл вдали духовой оркестр, усиливая чувство отчужденности и тревоги.

Киселев, не умея выразить свое состояние, сказал по­нурившись:

– И впрямь, братцы, чего-то не можется на берегу!

Он повел плечами, словно сбрасывая какую-то тя­жесть, и зашагал быстрее всех к кораблю, обозначивше­муся возле мыса едва уловимыми в темноте синими точ­ками фонарей. Придя в кубрик, принялся мастерить само­дельную гармонь, притихший и в работе ищущий успокое­ния. Потом достал из сундучка полустертую морскую кар­ту, доставшуюся ему случайно, и долго разглядывал ее, раздумывая о Куке, о новых землях, о том, что ожидает впереди.

Ночью, подвинув к себе толстый огарок свечи, при тусклом его огне, осветившем стены и койки, Киселев писал невесте:

«…А коли будут попрекать тебя в чем, – голову держи выше. Я, мол, невеста матроса 1-й статьи Егора Киселева, что, свет повидав, чести своей марать не намерен и управу найдет. Приеду – откупимся от барской неволи. Сегодня одного негра-старика мы откупили и сейчас домой прово­дили, куда – плохо знаю. Земля кругом обильна и приют ему даст. А нам скоро сниматься и идти к Южному поляр­ному морю, где и Кук не был. Скажу тебе правду, слы­шали мы с Абросимом о матросах, кои покидали свои корабли и селились на свободных землях в Бразилии. Со многих кораблей, бывало и с наших, люди бежали и сами себе делались господами. Но на это идти не хотим, будем воли ждать у себя…»

Абросим Скукка заменял на корабле «пожарного и главного истопника» – так шутили над ним. В обязанно­сти его входило следить за трюмом и обшивкой бортов: то и дело, где-нибудь в неприметном месте, от холода, сменяемого теплом, загнивало дерево. Там, где не дости­гал глаз, помогало обоняние, матрос обнюхивал трюм, не пахнет ли сыростью, и просушивал помещение спосо­бом столь же странным, сколь и неожиданным: он нагре­вал в печи пушечные ядра и на железных листах расставлял их по углам.

В кубрике он жил рядом с Май-Избаем и Анохиным. Под койками их поскрипывали остывающие ядра. Анохин шутил:

– Словно мыши пищат!

Иногда, подходя к бортам иностранных кораблей, они узнавали, что команды их лишились трети своего состава из-за промозглой океанской сырости. В трюмах гнили канаты и пахло затхлым от бочек с водой. Люди болели, бранили офицеров и бразильский климат.

Май-Избай, как бы желая оправдать непонятные по­рядки на иностранных кораблях, говорил:

– Им Южную землю не искать. Домой идут! Только почему английские суда летом белую одежду носят? Дол­жно, чтобы борта от солнца не страдали. Белой краской мажут, а внутри, в трюмах, – черно.

Бадеев, вмешиваясь в разговор, пытался объяснить:

– Матросы у них чаще всего наемные. И хотя люди вольные, но чужие кораблю. Вот и живут, как на бивуаке!

– Батарша, – спрашивал его Анохин, – они ведь не крепостные, отчего же чужие-то?

Старик досадливо отворачивался:

– Их спроси, откуда я знаю? Разве не видишь, что вокруг тебя адова пасть огненная – грехов вместилище. Не ходи туда, к отцу Дионисию обратись, он грех любо­пытства твоего отпустит.

Анохин не соглашался:

– Коли любопытство грех, так я с малолетства в том грехе повинен. А что до адовой пасти, так один наш архан­гельский помор бургомистром вольного города Гамбурга стал, и все через любопытство, придавшее ему смелость. Нет уж, Батарша, я в эту пасть огненную нынче не сунусь. В городе-то алмазные копи. Неужто не соберу алмазов хотя бы для наших стеклорезов? С господином Симоно­вым на Крысий остров попрошусь, обсерваторию там ста­вить, хронометры проверять.

– Как хочешь! – бурчал Бадеев. – Только к отцу Дионисию сходи. А алмазы эти, смотри, испепелят тебе душу.

– Ладно. Схожу! – согласился Данила. – Коли при­мет.

Иеромонах сам позвал Анохина:

– Болеешь? В блудный мир тянет? К женщинам пор­товым? – спросил он, сидя в своей каюте, завешенной, как в келье, черной, похожей на креп, материей. Молит­венники, мешочки с ладаном и серебряное кадило видне­лись на полке.

– Тянет! – не моргнув глазом, признался Анохин.

– Слабый! – примирительно сказал Дионисий. – Незанятый! Сил много? Что делаешь на корабле?

– Парусами управлять обучен, ветром, матрос пер­вой статьи!

– Управлять ветром! – повторил иеромонах, будто завидуя. – А ветра и нет сейчас. Надо тебе найти дело, скажу вот лейтенанту Торсону, чтобы в искупление грехов твоих поставил тебя на работу. Негде здесь грех покло­нами замаливать, но бог тебя и через то простит, через усердие. А в город пойдешь, стороной от всех держись! Понял?

– Понял, – вздохнул Анохин.

Но лейтенант Торсон иначе принял «осуждение» ма­троса Анохина к добавочным работам. С трудом сдержи­вая смех, он сообщил Лазареву о наказании, какому под­верг Анохина отец Дионисий.

– Вы, батюшка, этак все вахты нам спутаете, – ска­зал за обедом Лазарев.

В этот день офицеры обедали у Беллинсгаузена на «Востоке».

– Я вам помочь хотел! – обиделся отец Дионисий. Беллинсгаузен не вмешивался в разговор, но заметно развеселился, узнав о происшедшем, и шепнул Торсону:

– Вы, Константин Петрович, этого матроса не упу­скайте из виду. Насколько я понял Михаила Петровича, он еще на Охте его приглядел. Каждый из матросов на «Мирном», замечаю я, не только при деле, но и по харак­теру своему к этому делу приставлен. Хозяйственный матрос Скукка трюмы бережет пуще глаза своего, а этот Анохин из тех молодцов, что в трюме заскучает, а на палубе в шторм чудеса покажет.

Торсон на другой день сошел с корабля и взял с собой Анохина. Они подошли на шлюпке к каменному малень­кому острову и нашли здесь астронома Симонова с двумя его помощниками. Они были заняты проверкой хроно­метров.

Симонов, в сером халате, без шапки, с длинными, вьющимися волосами, с полуоткрытой грудью, был увле­чен своим делом и не сразу заметил моряков. На возвы­шении из чугунного корабельного балласта была прила­жена доска, на ней стояли хронометры.

– Солнце мешает, дерево коробит, – сказал астро­ном. – Трудно выверять инструменты.

Симонов говорил с оживлением. Анохину не хотелось уходить, не узнав назначения этих инструментов. Он вни­мательно слушал астронома.

Мимо острова шел корабль. Торсон, узнав его по фла­гам, пояснил:

– Колонисты из Швейцарии – ищут счастья. Поло­вина их погибнет в пути. Вот тебе их счастье. Не верь, Анохин, этому краю, не завидуй!

Матрос думал о своем. Поморы говорили: на севере – ленивцев меньше, на юге – счастливцев больше. Да ка­кие они счастливцы? То, что северным в тяготу, им – смерть. И разве потерпел бы северный житель, вольный помор, город такой, как здешний: продажу людей, улицы, похожие на помойки: с верхних этажей сор выбрасывают вниз прямо из окон. Еще вчера был у него разговор с Ки­селевым. Никогда еще так не томили матросов мысли о воле. И вид этого корабля из Швейцарии с колонистами пробудил с новой силой эти же чувства.

С товарищами держал себя Анохин умышленно скром­нее, как бы жалея их: он ведь не крепостной и не из рекрутов, он – помор, потомственный мореходец.

Анохин молчал, задумался. Ему вспомнились дворы с живорыбными садками, рябиновые грозди на оснежен­ных ветвях, колодцы, пахнущие озерами, плоскодонные рыбацкие баркасы в море и чистые крашеные половицы в кондовых архангелогородских домах… Вспомнилась Двина, суровые сказы стариков о воле и счастье!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

«Мирный» и «Восток» вышли из Рио-де-Жанейро в конце ноября. Корабли Северной экспедиции уходили после «южан».

Михаил Петрович, разлучаясь с братом, старался не замечать его печали, не высказывать своей. Он знал места, которые будут брату в новинку: и Новая Калифор­ния, и Уналашка. Плавая на «Суворове», ему довелось видеть этот новооткрытый мир: и чукчей и северных ин­дейцев.

– Увидишь земли Компании. А будешь на Камчатке, к Рикорду явись. Помнишь, лицеист рассказывал?

Братья обнялись, простились, не сказав друг другу обычных в таких случаях слов: «Побереги себя, будь осторожен!»

Корабли отсалютовали.

«Мирный» шел в семи милях от «Востока». Отдален­ность шлюпов друг от друга разрешала им, как писалось в инструкции, «обозревать большее пространство моря».

Наступало время туманов, призрачной зимней мглы, как бы нависающей с неба. Первыми землями в этих мало­известных широтах должны были показаться острова Южного Георгия. Ночью море было белым, сливаясь с туманом и бледносерым небом. Пингвины подплывали к кораблю, истошно кричали. Низко, почти задевая за мачты, пролетали альбатросы, голубые пиндары, стреми­тельные, похожие на ястребов.

– Кажется, мы проходим не Южное полярное море, а морской заповедник, – шутил Лазарев.

Теперь уже кругом подстерегала неизвестность. В Южном Ледовитом океане этим путем еще никто не проходил. Лейтенант Игнатьев заговорил в кают-компа­нии о том, что в конце концов открытие земли – дело случая. Лазарев поправил его:

– Случай надо создать, следовательно, это уже не случай.

– История говорит, что многие открытия случайны, – упорствовал лейтенант.

Он уже томился плаванием, бесконечные белесые ту­маны и ожидание появления льдов вселяли в него уны­ние.

Стараясь смягчить впечатление от высказанного им упования на случай, Игнатьев добавил:

– Можем набрести на Южную землю легче, чем сами того ждем.

Отец Дионисий поддержал его:

– Все от бога. Если в этом разумении понимать ска­занное, не отвергаю.

Михаил Петрович резко ответил:

– Разговора этого прошу не передавать матросам. Не случай, а уменье должно помогать нам, а стоит поло­житься на случай – все рухнет!

Игнатьев, устало глядя на низкое небо, сказал:

– Не пеняйте, Михаил Петрович, но ощущения мои столь естественны. Поглядите на море, разве оно не при­вораживает к себе бездомностью и обреченностью? Имен­но привораживает! Я ведь не жалуюсь, не взываю к Неп­туну.

И опять отец Дионисий изрек:

– Взывать можно к богу! Не люблю шуток!

Заговорили о чудесах. Игнатьев – о различных слу­чаях в море, о путешествиях на лодках после корабле­крушений, отец Дионисий – о том, как спаслись недавно монахи-испанцы, застигнутые бурей.

Лазарев не прерывал; и что, собственно, скажешь Иг­натьеву, если не дано ему видеть непристойность этих раз­говоров. Но Игнатьев, как бы доверившись Лазареву, продолжал:

– Вы-то сами, Михаил Петрович, неужто убеждены в успехе нашего плаванья? Слова лишнего от вас не ус­лышишь, но ведь не каменный вы…

– Все—люди, все—человеки! – вздохнул священник.

– Цель-то одна у нас! – не отставал Игнатьев, все более возбуждаясь. – И конец может быть один – на дне, в высоких широтах. Так пристало ли нам прятаться друг от друга?

– Во взаимном участии обретешь крепость, истинно говорю! – подсказал отец Дионисий.

Лазарев терял терпение. Он раздраженно комкал салфетку и поправлял сползавшие на левой руке ман­жеты.

– Цель у нас с вами не одна, – сказал он наконец. – Моя, если хотите знать, – быть достойным того открытия, которое поручено совершить экспедиции… А тогда уже и другая цель яснее, доступнее! Вы поняли меня?

– Ну, что ж, вы более достойны. А откроют-то Юж­ную землю после нас и не столь достойные люди, – по­багровев, с унылой злостью заметил Игнатьев. – Эх, Михаил Петрович!.. Честь дворянина мешает мне быть только вашим исполнительным подчиненным и утаивать свои мысли. Хотите, однако, знать, как я гляжу на наше плаванье? Да как на обычное патрулирование судов в чу­жих водах! Пройти положенным маршрутом, и только!..

– Не уйти ли мне? – забеспокоился священник.

– Сидите, отец Дионисий, – холодно остановил его Лазарев. – Спор наш с лейтенантом не дисциплинарным и не божеским воздействием может быть решен, а всем ходом нашего путешествия. Люди не поддержат вас, лей­тенант! Более того: будете одиноки, и другим позавидуете, тем, кто не патруль несет…

Сказав так, он поднялся и ушел к себе. Игнатьев рас­терянно проводил его взглядом. Священник, испытывал неловкость, исподлобья и участливо поглядывал на офицера.

– Вот она – служба на море! – сказал он. – От­кровенностью вашей заронили вы сомненье в малом сво­ем старанье, а меж тем, хорошо ли христианину не поделиться сомнениями своими со старшим?

Сутуловатый, горбоносый, с лицом холодным и немно­го надменным, Игнатьев не скрывал своих мыслей ни о плаванье, ни о морской службе.

– Скучно нам всем, и от скуки никуда не денешься, – говорил он иеромонаху. – От скуки иные из офицеров вольности с матросами позволяют. Да ведь это в море, а вернемся – все по-старому будет! Я же и тут, и везде, прежде всего, дворянин, один перед богом, не так ли батюшка?

И устало рассказывал о себе:

– Спросите, почему пошел в плаванье? Мог бы ведь отказаться. Причина простая: офицер, сделавший такую кампанию, как наша, скорее чин получит, а с чином и деньги. Я не веду романтических разговоров, не услаж­даю себя бреднями, служу из долга и знаю, что долг мой тяжек, чего скрывать?

Иеромонах сочувственно поддакнул:

– Тяжела служба морская!

– Тяжелейшая, батюшка, но пройти все в жизни надо. И что бы было чего вспомнить, когда в поместье свое вернусь и предаться смогу отдыху. Предводитель дворянства и тот уважать станет, не то, что армейского, из пехотинцев…

– Ну ежели пехотинец повоевал, ежели он отечество спасал, – осторожно вступился за армейцев отец Дио­нисий.

Но офицер не дал ему договорить:

– Кто не воевал! Войной не удивишь, а вот плаванья­ми! Но, правду сказать, сплоховал я, мог бы с братом Михаила Петровича к Русской Америке отпроситься, и то интереснее. Оттуда, от Рикорда, смотришь не чучела пин­гвинов, а собольи шкурки привез бы. Вам говорю, Михаилу Петровичу стесняюсь, как бы коммерции офи­цером не окрестил. У нас это быстро. А Беллинсгаузен ему верит, что ж, храбрость иногда сродни ханжеству, сделай вид, что ничего не боишься и ничего так не хочешь, как во льдах плыть, и заслужишь репутацию отменного храбреца.

Иеромонах не возражал, но и не одобрял Игнатьева. Поглядывая на него не осудительно, с оттенком снисхож­дения и уже без интереса, иеромонах вздохнул и, прислу­шиваясь к гулу волн за бортом, счел нужным наставить:

– Корысти не поддавайтесь, грешно. Да и неровен час—захватит буря. Вдруг смертный час наш недалек! На море мы, не на суше. Зачем испытывать терпенье господне?..

В кают-компании никого не было. Матовый свет отяго­щенного тучами сумеречного неба тускло освещал фигуру офицера, почти не выделяя из полумрака черную рясу священника. Ветер свистел в снастях и откуда-то вблизи ему тоненько подсвистывал плохо задраенный иллюмина­тор. Из трюма доносились голоса, кто-то просил подать фальшфейеры, кто-то искал запасные фонари.

– Кажется, будет шторм! – скучно сказал Игнатьев вставая. – Должна же в этих местах разразиться настоя­щая баталия!

Он был бледен и досадовал на себя за откровенность. Вахтенный офицер докладывал в это время Лазареву о наблюдениях с салингов:

– Небо грозовеет, ветер слаб, моросит дождь и, как бывает нечасто при дожде, подступает шторм.

– В этих местах проходят штормы «памперос» с лив­нями. Головнин говорил мне, что они не уступают тайфу­нам Китайского моря и вест-индским ураганам, только чаще меняется направление ветра, – сказал Михаил Петрович Торсону, выйдя на палубу.

Он велел сообщить Беллинсгаузену о приближении шторма. Недавно была введена на кораблях русского флота изобретенная капитан-лейтенантом Бутаковым сигнализация «телеграфом». Вахтенный не смел при­знаться, что плохо помнит «морской телеграфный словарь» и должен заглянуть в книгу.

Но Лазарев догадался, заметив его растерянность:

– Идемте к телеграфу! – мягко приказал он. Семафорным телеграфом служил небольшой ящик, стоящий на возвышении, возле бизань-мачты. В сущности это была сигнализация флажками. Четырнадцать шкивов и планка со столькими же шкивами и круглыми фалами составляли весь аппарат. К концам фал были привязаны флаги, их-то и поднимали на бизань-рею как сигналы. Лазарев подошел к ящику и сам, помня все сигналы, не­сколько раз не спеша просигналил флагами.

Было еще светло, и на «Востоке» легко приняли сооб­щение.

Не дожидаясь ответа, Лазарев приказал убрать пару­са и готовиться к дрейфу.

– В другой раз будете два часа разговаривать с «Вос­током», пока не научитесь морскому языку, – не повы­шая голоса, сказал он вахтенному. – А на «Востоке» ва­шим собеседником попрошу быть, подобно вам, не знаю­щего «словарь». Пока же вменяю вам в обязанность провести после парусных учений на корабле учения теле­графные со служителями. Обучая их, сами окрепнете в этой науке!

И быстро зашагал прочь.

Слева наплывала желтосерая туча, дождь чуть слышно шелестел в парусах, наступал штиль, корабль, словно примагниченный, терял ход.

Лейтенант Игнатьев, болезненно улыбаясь, подошел к Лазареву.

– Прикажете мне командовать, Михаил Петрович?

– Командовать буду сам! – коротко ответил Лаза­рев. – Ступайте в каюту.

Игнатьев, неловко поклонившись, ушел.

– Шторм изрядный будет, братцы! Не заскучаем! – крикнул Лазарев рулевым матросам. – Готовы ли?

– Этого ли страшиться, ваше благородие? – спросил один из рулевых, недоверчиво вглядываясь в небо. – Тихо-то как, кажется, тише на море и не бывает.

– Этой тишины больше всего и надо бояться, – заметил Лазарев. – Сейчас, как перед боем!

«Восток» передал приказание Беллинсгаузена дер­жаться от него на том же расстоянии и ночью зажечь фальшфейеры. Вахтенный офицер, докладывая об этом Лазареву, заметил тревожно:

– Дождь может намочить картонную трубку фальш­фейеров. От сырости и так некуда деваться, Михаил Петрович.

– Держите их, как порох, сухими! – ответил Лазарев, наблюдая за действиями марсовых. И вдруг почувство­вал в наступающей духоте чуть уловимое движение вет­ра. – Кажется, сейчас начнется!

Шторм подошел исподтишка и, словно пробуя свои силы, сперва легко, потом смелее качнул корабль. Мел­кая желтоватая рябь на воде сменилась грядой косматых белых волн. Из тучи, все ниже нависающей над кораблем, вырвалось, как при залпе, и тотчас погасло пламя. Все знали, что это была молния, но она совсем не походила на привычный в северных широтах легкий огненный зиг­заг. Наконец всей тяжестью скопившейся в небе влаги рухнул ливень.

Он бил по спардеку, по пушкам, похожим сейчас на притаившихся сторожевых псов, гулял по корме, звенел сорванными ведрами и грозил залить трюм, пробиться через плотно задраенные люки.

Иногда ветер неожиданно затихал, в отдалении изло­манными кривыми линиями сверкали молнии, похожие на зарницы, и море, ставшее фиолетовым, казалось, еле ворочало тугими, почти недвижными волнами. Люди вы­совывались из трюма, оттуда успокоительно веяло резким запахом печеного хлеба. Хлебным ветром дуло из недр корабля, оплескивало всех, кто был на палубе, и хотелось верить, что шторм иссяк. Но тучи на горизонте снова схо­дились, сливались иссиня-черные, и опять струи дождя, «водопады ливня», били по палубе, кое-где прорываясь в трюм. Лазарев видел в сумраке, как клонилась мачта. И не было кругом ничего, кроме темноты, дождя и этой одинокой клонящейся мачты, напоминающей человека, который вот-вот падет на колени. Так всю ночь чере­довались натиски бури и недолгие часы обманчивого покоя.

В эти часы солнце светило неровно, дробя и рассеивая свой свет на льдинах, но было видно, как от корабля струится пар, отовсюду – из трюма, от подвесных коек и парусов!..

– Будто загнанная лошадь на притыке! – сказал Май-Избай.

Он охотно поверил бы, услыхав, что и от него самого поднимаются эти удивительные рядом со льдинами струй­ки пара. Но льды плотнее окружают корабль, солнце уходит, паруса никнут, и тишина, прерываемая лишь ши­пеньем камельков в трюме да горячих ядер, воцаряется надолго вокруг.

Три дня такой тишины, и ледовый плен показался лей­тенанту Игнатьеву знамением гибели. Его мучили лихо­радка и сны, почти неотличимые от яви.

– Есть ли ветер? – кричал он во сне, не узнавая на­клонившегося к нему лекаря.

– Успокойтесь, ветер будет!.. – шептал Галкин.

– Будет! – хохотал лейтенант, просыпаясь и вновь впадая в дремоту. – Будет? И Петербург, скажете, когда-нибудь будет?

Все вокруг было одинаково бело – и небо, и льды.

– Утро? – спрашивал лейтенант.

– Нет, еще ночь! – отвечал Галкин.

И тогда Игнатьев тихо плакал:

– Мне кажется я схожу с ума. Я не могу отличить дня от ночи, небо от льдов.

Больной, он подобрел и тянулся к людям. Смутно догадываясь о своей болезни, он иногда подолгу сосредо­точенно глядел на море из иллюминатора. Синеватое кольцо льдов образовывало впереди свободное, похожее на водоем, пространство, и Игнатьеву блаженно рисова­лась парная прорубь и бабы, постукивающие вальками. Днем, когда выдвигалось краем кроваво-яркое солнце и, казалось, багровели льды, он кричал, зарываясь лицом в подушку.

Галкин приставил к его койке матроса, доложил Ла­зареву:

– Игнатьев очень болен… Его надо будет списать! На корабле бесполезен!

– Бесполезен! – повторил Михаил Петрович. – Да, знаю… Что ж, тогда будем ему полезны! Лечите!

Штаб-лекарь ушел.

Много раз снижались тучи, сливаясь с морем, мгновенно теряющим свой цвет, и чернота поглощала корабль.

– С салингов все вниз! – кричал Лазарев, кутаясь с головой в плащ.

Чуть подавшись всем телом вперед, шел он навстречу ветру, подходил к рулевым и, вытирая лицо, говорил ока­завшемуся тут боцману:

– Рулевых пока не сменять. Из помещений людей не трогать. Чтоб меньше их было на палубе.

Но к тому времени, когда горизонт стал чист и пора было сменяться вахте, никому уже не хотелось уходить вниз. Пошатываясь от усталости, но довольные, матросы спускались, их провожал спокойный и распорядительный голос командира Михаила Петровича:

– Быстрее! К лекарю, братцы, на осмотр!

Лекарь в тесной каюте при неровном свете фонаря об­мывал и смазывал ссадины и раны на руках матросов. Соль застывала в порезах, жгла.

Ветер все еще стучал о борта. Последние порывы его пугали. Бизань-мачта качалась, как сосенка на ветру. Корабль проваливался куда-то вниз, в преисподнюю, весь в потоках воды. От сильного толчка лекарь больно уда­рялся о стену каюты; фонарь, прибитый к стене, мигал и гас. Было слышно, как кто-то из офицеров кричал трюм­ным:

– Выкачать воду! Конопатчиков ко мне!

…Тусклый рассвет застал Лазарева на палубе. Вдали на горизонте среди разорванной гряды облаков, как бы легшей на море, был виден «Восток». Лазарев подозвал к себе вахтенного офицера и сказал, помня свое распо­ряжение:

– Парусные учения пока отменить, телеграфные также. Начать дня через три. А сегодня, после отдыха, всей команде клетневать.

И, оглядывая корабль, добавил с медленной, усталой улыбкой:

– Тяжело пришлось. Не правда ли? Снасти стра­дают, люди. Только людям это впрок. Пусть привыкают. А вот снастям может стать невмоготу.

Капли воды бисером застыли на козырьке фуражки Лазарева, вода стекала из слипшихся складок плаща, словно по желобкам. Отряхиваясь, Лазарев шел к себе, еще раз краем глаза окинув горизонт. Он немного косил, о нем говорили: «Видит, не поворачивая головы».

После обеда на палубе начали клетневать – оберты­вать старой парусиной тросы, чтобы сохранить их от пе­ретирания и сырости, конопатить щели, латать паруса. На корабле лязг и звон, Май-Избай орудовал рубанком, вы­стругивал крепление к рее. На бушприте сохло белье. Боцман неторопливо менял на древке порванный и вы­цветший от ветра и соли флаг.