Обретение счастья

Лазарев ничего не ответил астроному, но задумался. Начальник экспедиции и Михаилу Петровичу все более раскрывался в неожиданно мягких, осторожных, но власт­ных проявлениях своего характера. И надо ли понимать как «вразумление» слова его о том, что докладывать Адмиралтейству следует не обо всем?.. Хочет ли сказать этим Беллинсгаузен, что рапорты следует писать в рам­ках положенного, не удивляя и не тревожа тем, что ввели нового на корабле? А что нового? Ну, прежде всего, ко­нечно, отношение к матросам. Лазарев тут же мысленно подтвердил себе, что такое именно отношение к служите­лям необходимо и даже спасительно при аракчеевском режиме для всего российского флота и что он, командир «Мирного», ввел бы порядок по подобию своего шлюпа и на других кораблях, будь это ему поручено! Но ведь Беллинсгаузен отнюдь не во всем единомышленник с ним и с Торсоном. Он попросту не хочет конфликтов с Адми­ралтейством. Не советует, к примеру, сообщать ни о боль­ных, ни тем более об Игнатьеве. Вот и за это спасибо! Он совсем не хочет выслуживаться. Симонов прав: любит подчас говорить намеками, то ли из деликатности, то ли из желания дать больше свободы своим подчиненным, то ли испытывая их. Любит, чтобы понимали его с полу­слова, а политические воззрения оставляет каждому на его совести, сам не столь остро интересуясь тем, что вол­нует Торсона или хотя бы его, Лазарева.

Думая обо всем этом, Лазарев не мог не признать, что с официальной стороной дела, с рапортами и отчетами, при таком положении обстоит легче. Иначе бы не мино­вать объяснения с начальством, а то, не приведи господь, специальных докладных о поведении и образе мыслей каждого. А тогда «взыграл бы» всеподданнейший отец Дионисий. В какую унылую тягость превратилось бы тогда плаванье!

Лазарев давно уже выработал в себе привычку тру­диться и требовать труда от других независимо от того, простирается ли в океане снежный покой или надвигается буря. Он знал, сколь расслабляет человека незанятость ума и, думая о болезни матроса Берникова, винил себя в том, что не сумел во-время отвлечь человека от тяже­лых мыслей и одиночества. Последнее же – самое изнури­тельное в плаванье. Не в защиту ли от одиночества бы­тует на Севере явление, когда человек повторяет, кричит что-либо в пространство, радуясь звуку собственного голоса, когда беспрестанно повторяет свое имя, – это на­зывается имеречением и кажется со стороны безумием.

С утра Лазарев проходит по кубрику, остановится как бы невзначай у койки и по тому, как заправлена она, как висит полотенце, а кое-где иконка в изголовье, уга­дывает о состоянии матросов. Барабанщик Леонтий Чуркин и флейтист Григорий Диаков да еще квартирмей­стеры должны бы, казалось, быть самыми свободными людьми на корабле. Но и те, и другие давно уже испол­няют на обоих кораблях не вписанные им в артикул обя­занности: латают и перешивают паруса. А на досуге барабанщик и флейтист, собрав матросов в кружок, заво­дят песни, и не только матросские, выученные в экипаже, но с разрешения господ офицеров и свои, крестьянские, среди них «Весняночку» и «Выходила младёшенька».

Лазарев знает, кое в чем люди берут пример с него самого, а некоторые, странно сказать, привыкнув за два года к своему командиру, даже бессознательно подра­жают его голосу и походке. Они не могут знать, какая порой закрадывается тревога и в его «командирскую душу», когда, выйдя на палубу и в тысячный раз оглядев даль, увидит лишь пышный лунный столб впереди себя, – привычный отблеск южного полярного сияния, вероятно похожего на тот, подшучивает Лазарев над собой, кото­рый вел волхвов к колыбели Христа.

Наклонишься над бортом, и, словно тень воспоми­нанья, мелькнет на фоне льда образ женщины, когда-то близкой, мелькнет солнечным видением Петербург с его пустынными в снегопад улицами и редким, призрачным, как здесь зо льдах, светом фонарей, пригрезится Маша в заброшенном отцовском поместье, и вдруг покажется, будто корабль остановился… Усилием воли Михаил Пет­рович выводит себя из этого состояния и радуется теплу кубрика и разговору с матросами, хозяйственному и во всем ощутимо привычному, как ощутима земля. В такие минуты его утешает и запах утюгов в кубрике, и легкий скрежет натачиваемых ножей, и мельканье иглы в спо­койных матросских руках.

Он набирается бодрости в общении с матросами, а они не знают об этом. А может быть, и знают.

Впрочем, такое состояние душевной усталости при­ходит к нему не часто. И помогает Лазареву преодолеть это его состояние не только кубрик, но и стиль им же заведенной жизни в кают-компании, беседы с Торсоном о Монтескье и Руссо, с Симоновым о явлениях природы, беседы, чудесно поднимающие дух… над льдами, над тяж­кой обыденностью плаванья.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Андрей Лазарев совершил нелегкое плаванье к Новой Земле и, вернувшись глубокой осенью, по пути домой за­ехал к Захарычу.

В Кронштадте третьи сутки лил дождь. В туманной мгле недвижно высились мачты кораблей, из складок парусов, словно по желобам, стекала вода.

Мастер Петр Захарович Охтин, выйдя на стук в дверь, ее сразу узнал лейтенанта Андрея Лазарева, а узнав, про­вел его в свою рабочую комнату.

– Присаживайтесь, ваше благородие, – сказал он, растягивая последние слова, словно играя ими, как де­лали это подчас простые, независимые и знающие себе цену люди. – Что-то рано вернулись!

Он помнил, куда направлялся и откуда пришел каж­дый стоявший в порту корабль.

– Чтобы описывать берега, а в этом была наша цель, надо было подойти близко… А сейчас льды не пустили.

Отложили на весну. Не слышали о братьях? Говорят, «Камчатка» застала их в Портсмуте?

– Верно! – подтвердил мастер. – У Василия Михай­ловича Головнина б гостях я был. Рассказывал он мне об этом. Что сейчас делать думаете?

– В отпуске я сейчас. Думаю во Владимир к матери поехать.

– Дело. А то поехали бы со мной в лес, – сказал мастер неожиданно. – Скучать да бездействовать моряку не пристало…

– С вами, Захарыч? – Андрей удивленно поднял на мастера усталые глаза. – Куда же?

– По Руси, за судовым лесом. Русь-матушку посмот­рите. Или ни к чему вам?

– Да ведь осень, Захарыч, октябрь! И Русь-то, – он замялся, боясь вызвать неудовольствие старика, – разве только там, в лесах? Петербург-то что, по-вашему?

– Ныне, перед заморозками, самая красота в лесу. Вот Василий Михайлович женится, а то бы с ним поехали. Он лес знает, любит и на охоту пойти, и сосну на мачту облюбовать… И брат ваш, Михаил Петрович, тоже на от­дых в деревню бывало удалялся. Хаживали мы с ним по лесам.

– Но ведь осень, Захарыч, распутица. Коляска на до­роге завязнет, – говорит лейтенант в свое оправдание.

– Осень стоит золотая! Вы на Кронштадт не гля­дите. – Охтин кинул взгляд в окно. – Эх, сударь, как же кругосветное путешествие совершать, ежели своей земли не знаете? Немного довелось мне видеться с Барановым, по-купецки крут характером, зато в деле расторопен. Справедливо сетовал на морских офицеров: «Их бы в Уналашку, в Русскую Америку, – говорил бывало, – каждого на годок-другой. А то въелась, гляжу, в иных молодых офицеров лень. Своей Твери не знают, Мещер­ских озер не видели, а подавай им Сандвичевы острова!»

И давая волю охватившему его раздражению, про­должал:

– Коляска завязнет!.. А мы верхами. К матросам поедем, кои лесниками служат в департаменте лесов. Стало быть, скучаете? Ну, а я скуке не подвержен. Как станет невмоготу от лисьего этого царства – кронштадт­ских цирюльников да писарей, досаждают они мне, – пойду к бригу, что строю, своей же работе поклонюсь, и легче мне! Я бы корабль на гербовых бумагах печатал. И бездельников портовых карал бы именем корабля!

Подобные рассуждения Андрей Лазарев уже слышал от мастеровых в порту; однажды при нем матрос сказал полицейскому: «Ты орла на пузе носишь, на бляхе, а мо­ряк – и сам орел».

Андрей Лазарев подумал: где-то в Тверской и Рязан­ской губерниях обучаются морские экипажи. Там же и леса рубят для верфей. В Адмиралтействе охотно по­шлют его туда на ревизию. Брат Михаил как-то ездил…

– Пусть будет по-вашему, Захарыч, поеду с вами, – сказал Андрей.

Уйдя от мастера, он в тот же день подал рапорт начальству и стал готовиться к отъезду.

А через несколько дней Андрей Лазарев, мастер Охтин и с ними служащий департамента лесов, хилый, богобояз­ненный чиновник, тряслись в почтовой карете, направ­ляясь к Твери.

Путь лежал по каменистому тракту, стиснутому ле­сами. Лес наступал со всех сторон, казалось, карета вдруг упрется в глухую лесную стену. Но неожиданно показы­вались свежевырубленные просеки, и в их сумрачную душистую тень бойко вбегали кони.

По тракту брели коробейники, закрывая холстиной свои ларцы с товарами, куда-то плелись крестьянские возы и мирно вышагивали солдаты с поклажей на спине, роняя, как вздохи, слова песни.

Когда подъехали к Твери, небо заголубело, заискри­лось. Леса стояли березовые, чистые, и, казалось, кругом белят холсты.

Чиновник, до того уныло дремавший в углу кареты, потянулся и сказал: «Никак лето держится!»

Путники переночевали в Твери, а к вечеру следующего дня оказались на большой лесной делянке, называемой здесь «корабельный куст».

Делянка занимала двадцать десятин леса и упиралась в барскую усадьбу. На помещичьей земле второй год жили матросы-новобранцы в ожидании, пюка их доставят на новые, еще строящиеся корабли. Офицер, присланный к ним, не давал им лениться. Прошлой зимой он прика­зал матросам вылепить из снега большой корабль. Ста­рые, поблекшие портьеры из барского дома пошли на паруса. «Белый корабль» высился в деревне среди покасившихся избушек и угрожал барскому дому ледяной «пушкой». Матросы, припадая к земле и карабкаясь по «реям», учились приемам. Барин подсмеивался, выходя на прогулку, скучающие дочки его робели: «Ужель будет война?»

Теперь матросы работали в лесу; на месте снежного корабля стояла болотистая черная вода. Морской офицер жил сейчас в лесной сторожке, среди мешков с провиан­том, карт и морских книг.

Андрей Лазарев тотчас по прибытии навестил его, имея поручение от Адмиралтейства «ревизировать поряд­ки и жительство тамошней морской части». Вместе с Лазаревым к офицеру пошел и Охтин. Моряк назвался лейтенантом Арбузовым, встретил приезжих без тени опаски, заявил им, что житьем своим «премного доволен».

Рассказывая Лазареву и Охтину о своей жизни здесь, он обронил: «Вот так и живем в поселении-то нашем».

Захарыч поймал его на слове и спросил:

– А ведь в военных поселениях ныне и матросов будут готовить. К тому идет! Хорошо ли это, ваше благо­родие?

– Матросов как не готовить? Говорят, сотни новых кораблей скоро флаги поднимут?

– До чего дожили, – с горечью усмехнулся мастер. – Поселение! Браки по приказу фельдфебеля, работа на государеву барщину, мужиков с бабами в казарму! К нам в Кронштадт военный чиновник от Аракчеева прибыл за рабочими надзирать и определить, кого из них на юг, на жительство, кого в деревню… Государев план, мол, посе­ления нужными людьми заполнить, а новых мастеров, тех, что из иноземцев, в Кронштадт поселить! Вот и тол­куют в народе, будто землю открыли, куда можно бежать…

Только теперь понял Лазарев, чем так взволнован был мастер в день, когда он посетил его в порту. Аракчеевские порядки дошли до Кронштадта.

В лесу гудело. С треском валились подрубленные матросами деревья.

Лейтенант Арбузов разговорился, и Лазарев, слушая его, только теперь постигал, что происходит на поселениях, в деревнях и в «корабельных кустах».

Пришел прибывший с Лазаревым и Охтиным адмирал­тейский чиновник, разговор о поселениях прервался.

Чиновник примостился у краешка стола и долго перечис­лял Арбузову, где лес порублен зря, где не расчищен, где «пущен на недомерки» без пользы для нужд департамента.

Мастер угрюмо молчал, равнодушно поглядывая на чиновника. Потом, проводив его в деревню на отдых, офи­церы и Охтин пошли в лес.

Осень в лесу таила обманчивую свежесть красок, отда­вала свое накопленное за лето тепло. Опавшие листья устилали землю плотным, прибитым дождями покровом, словно хоронили это тепло. Рябина пылала огнем среди белых берез, а в низинах светились маленькие озерца, за­полненные невесть откуда взявшейся мелкой рыбешкой.

Лес был глухой и, как сказал о нем Захарыч, «разно­племенный». Рвущиеся к небу золотистые сосны одиноко высились на пригорках, как маяки; здесь могли они расти на воле, призывая на себя грозу. Кое-где их верхушки уже были отсечены бурей, но они снова тянулись вверх.

Мастер облюбовал два дерева и сделал на них зарубки. Лазарев не понял, почему именно здесь нашел Охтин нужное дерево.

В чаще у обрыва горел валежник. Мастер определил направление ветра, поглядев на огонь, мерными движе­ниями наломал и набросал перед огнем небольшую груду сухих ветвей. Лазарев удивился: «Почему попросту не загасить огонь?» Мастер ответил: «Так вернее будет». И сказал Арбузову:

– Вели матросам посмотреть за ветром!

Долго еще бродили они по лесу. Охтин часто делал отметины на деревьях, понравившихся ему. Сумрак настиг их на обратном пути к дому.

«Экипаж безымянного корабля» выстроился в лесу на поверку. Лейтенант Арбузов прошел вдоль матросской шеренги, проверил и отпустил матросов на отдых.

Небольшая, пахнущая сосной, казарма походила на склад. Мастер и офицеры беседовали с матросами.

– Ныне из поселения одна баба сбежала, – сообщил один из матросов.

– Кто такая?

– Фамилии не знаю. Оказывают, моряцкая жинка или там невеста. Сам летом далеко ушел, должно, вокруг света.

– Куда же она убежит? – сказал Арбузов. – Бе­жать-то ей некуда.

– К нам, сказывали, сюда сбежала.

До военного поселения было не больше двадцати верст. Арбузов знал это обнесенное невысоким тыном место: дома там и пристройки управитель выкрасил в ка­зенный желтый цвет.

Арбузов болезненно поморщился и, ничего не сказав, вышел из казармы.

На рассвете Лазарев, выглянув из сторожки, увидел вблизи молодую статную женщину. Бледное лицо ее было красиво, и во всей фигуре чувствовалась какая-то напря­женная решительность.

Лазарев вглядывался в ее лицо и старался вспомнить, где он видел эту женщину.

Она низко поклонилась и певуче спросила:

– Петр Захарыч не встали еще?

И тогда Андрей Лазарев сразу узнал в ней одну из двух женщин, которых он видел в доме мастера в ночь перед уходом братьев в вояж.

– А я знаю тебя! – сказал он ей, словно чему-то обрадовавшись. Лицо ее тревожно дрогнуло.

– Знаете, так не выдавайте. А только откуда вам знать, барин?

– Сейчас я позову Захарыча, сейчас, – заторопился Андрей, почувствовав ее тревогу.

Мастер вышел заспанный и оттого казался еще бо­лее, чем обычно, угрюмым.

Женщина повалилась в ноги, заплакала:

– Выдают меня, Захарыч, выдают! Кучер один, Са­велием зовут, приставлен ко мне в мужья…

– Приставлен! – повторил мастер. – Да ты встань. Как звать-то, забыл?

– Дарья.

– Так, Даша! Помню.

– Как же, Петр Захарыч? Хорошо, видели вас тут крестьяне, и матросы сказали, что вы здесь, а то к кому бы идти?

– Убежала?

– Ну да, Петр Захарыч, беглая я теперь!

– Ну входи, Даша, входи сюда. И слезы-то вытри. – Он втолкнул ее в сторожку и представил:

– Матроса Киселева невеста. Киселев неведомо где сейчас, а ее выдают замуж аракчеевские устроители.

– Ведомо, Петр Захарыч, ведомо, где Егор-то… – радостно поправила она его и вытащила откуда-то из складок платья письмо.

– Почитайте, барин, – доверчиво сказала она Лаза­реву. – Он-то на какой подвиг пошел, не могу я его не ждать…

– Грамотная? – спросил Лазарев, принимая от нее письмо.

– Дьячок немного научил, спасибо!.. – И тут же спросила робея: —А если Егор на той новой земле оста­нется, коли найдут ее, могу я к нему?..

– Эх! – сказал с горечью мастер. – А ведь, кажется, не глупа!

Часом позже было решено: Дарье ехать с мастером в Кронштадт, там дело ей найдется. Одного из матросов решили в село послать – одежду купить Даше, полуша­лок цветной, да побогаче, под приказчицу нарядить.

– Чиновник с нами поедет, кроме молодого офи­цера, – сказал ей Захарыч, – ему скажем – тверская ты, незнакомая, упросила свезти…

…С отъездом заспешили. Не так-то просто увезти с собой молодуху. Сделав нужные распоряжения, вечером выехали. Чиновник сразу уснул в карете.

Лес все мрачнее придвигался к дороге. Мастер озорно поглядывал на Лазарева и Дарью, как бы желая сказать: «Ну разве не молодцы мы?»

– Не жалеете, ваше благородие, что в лесах побы­вали? – спросил он Лазарева.

– Нет, Захарыч, не жалею.

– То-то, глянули, как люди живут. Да то ли еще уви­дите! Брату-то вашему, Михаилу Петровичу, много пред­видится дела!

– О чем вы, Захарыч? – не понял Андрей.

– О его будущих заботах, – медленно оказал мастер, и Лазарев не мог догадаться: из-за чиновника или по другой причине старик не хочет выразиться яснее. – О ко­раблях, о матросской жизни, – продолжал старик. – Такому моряку, как он, до всего дело будет: до учений, до портовых служб, ну, и до порядков на флоте. Трудно придется ему, Михаилу Петровичу, не по нему многое!

И, помолчав, почему-то сказал:

– В океане сейчас люто, темно, льды кругом. Каково морякам сейчас с пути не свернуть? А ведь оно главное, пожалуй: с пути не свернуть! В честь них хоть одно доброе дело ненароком свершили!..

Чиновник пошевелился, приоткрыл глаза. В окошко кареты чуть просачивался мглистый вечерний свет. Всхо­дила луна.

Кони бежали весело. Кучер то и дело стегал их длин­ным и тонким, похожим на удочку, бичом.

– У нас в городе ныне во многих домах поварих ищут, и я бы не прочь к себе взять!.. – продолжал старик.

Даша благодарно улыбнулась, поняв, к чему он клонит…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Беллинсгаузен ночью перечитывал взятые с собой ко­пии донесений Коцебу с «Рюрика», потом, отложив бума­ги:, большим плотничьим ножом принялся вырезать из не­большой доски диск. На столе горели в тяжелых шанда­лах две свечи, от их ровного неяркого света в каюте каза­лось уютнее и спокойнее, чем днем. Железная чашка с питьевой водой, заправленной эссенцией, и кусок пиро­га – остаток ужина, тут же на столе полузакрытая кни­гами бутылка бургундского.

В каюте было прохладно, Беллинсгаузен сидел в лег­кой меховой куртке поверх нижней рубахи и, работая но­жом, мысленно спорил с Коцебу.

Если бы ему встретится капитан второго ранга Коцебу, он сказал бы:

– Вы глубоко ошиблись, приняв глубину, на которой уже не видны погруженные в воду деревянные диски за предел прозрачности. А выдумка с дисками принадлежит вам, вы пишете о ней, вы первый прибегли к этому средст­ву наблюдения прозрачности воды…

Беллинсгаузен знал, не глядя на висящий возле койки барометр, что крепчает мороз – брызги волн не скатыва­лись с бортов, а, мгновенно застывая, покрывали его про­зрачной ледяной корой. Лед стал ломкий, и в гуле, с кото­рым рушились вершины айсбергов, чудились раскаты грома.

Горизонт тревожно темен и как бы замкнут недвижной грядой льдин. Уже не радует сияние в небе обманчивой своей теплотой, не успокаивают и редкие залпы корабельных пушек по стеклянным куполам айсбергов, – лед их пресный заменяет воду. Все труднее становится отыски­вать путь, пробираясь на малых парусах по узким, сво­бодным от льда разводьям. Кажется, только чувство долга и вера людей в себя спасают от пагубного ощущения заброшенеости среди льдов. И разве теперь время думать о наблюдениях над прозрачностью годы и спорить с Коцебу? Но он уже рисует себе другое: покатый берег бухты, как бы огороженный от моря пальмами, томительное без­звучие стоянки, пряный дурман разомлевшего дня, солнце, слепящее глаза… Там, на этой стоянке, опустит он выре­занные сейчас диски, прикрепив их перпендикулярно к линьку, один диск, выкрашенный красным, другой – золотым. Какой из них глубже достанет солнечный луч?

Впервые прозрачность воды измерял ученый Гугер, пределом проникновения света в воду он считал глубину около двухсот десяти метров.

Но не только прозрачность воды, цвет и сверкание ее, так же как распространение звука, принадлежат к загад­кам природы. Беллинсгаузен знает о намерениях Симоно­ва проводить в Австралии опыты, по определению причи­ны, отчего светится вода. Обладает ли она этим свойством или содержит в себе светящиеся бактерии? В Петербурге много толков о таинствах воды, о «жизни воды», образо­вании кораллов, о Саргассовом море. «Трудности откры­тия южного материка и опасности плавания не должны нас отвлечь от задач исследовательских», – говорил Фаддей Фаддеевич офицерам.

Ночью, вырезая диски, он думал о том же. Пусть бушуют штормы, впереди ждет отдых, и опять, опять то же!..

До ближайшего порта около пяти тысяч миль—расстоя­ние, которое может стать непреодолимым. На совете офи­церов Беллинсгаузен определил дальнейший путь кораб­лей. Идти с запада на восток к порту Джаксон[6], но идти отдельно – «Востоку» севернее пути, исследованного Куком, «Мирному» – южнее пути лейтенанта Фюрно, его сподвижника.

Пространство в океане, еще не исследованное никем и не привлекшее внимания Кука, должно стать, наконец, известным. Кораблям предстоит путь в Австралию, в тропи­ческие моря, в океан, названный почему-то Тихим, – он отнюдь не такой.

Беллинсгаузен кончил работать – вырезанные им ди­ски спрятал под койку, разделся, задул свечи. О борта тяжело били волны. Засыпая, он продолжал все тот же разговор с Коцебу. Казалось, они вовсе не отделены друг от друга тысячами миль. Коцебу да и Сарычев как бы со­путствовали ему в этом плаванье, – не странно ли, старых своих товарищей он представлял себе находящимися где-то вблизи себя. Конечно, он никому об этом не говорил, и как скажешь?

Днем он еще раз собрал у себя офицеров.

– Если «Мирный» отстанет далеко от «Востока», если, идя разными маршрутами, отдалимся сверх срока, не потеряемся ли?.. – Он говорил об этом предупреди­тельно, тщательно подбирая слова, и ждал возражений.

Лазарев не посмел его прервать и понял: начальник экспедиции не заверений ждет в мореходной выучке, а предложений, как обезопасить путь кораблей, каждого в отдельности.

– Предполагаю так, – сказал Лазарев, – если в пор­ту Джаксон один из кораблей не дождется другого в тече­ние суток, пойти навстречу.

Беллинсгаузен согласился.

Корабли разлучились по сигналу флагмана. Семь пу­шечных залпов были приказанием разойтись.

Вскоре «приблудный», как прозвали его, неожидан­ный в эту пору шторм нагнал корабли. «Мирный» закру­тило волной. Косые паруса порвало в клочья. Михаил Петрович приказал поставить новые, еще не испытанные, взятые с собой из Кронштадта штормовые паруса, но по­ставить не все. Они принимали на себя и словно отбрасы­вали порывы ветра, скользящей, похожей на лопасть, по­верхностью. Формой своей они походили на кривой нож, как бы вспарывающий волну.

Взмыв вверх, корабль нырял затем глубоко среди волн, и тогда парус ловил внизу ветер и обращал его сорванную уже силу себе в помощь. Волны ударялись о наглухо за­драенные люки, по грудь окатывали моряков, стоящих на палубе. В какие-то мгновенья паруса оказывались совсем близко от моряков, рулевые, прижимаясь друг к другу, силой нескольких рук держали руль. В оглушающем гуле воли приказания командира передавались по шеренге матросов, державшихся за леера.

Когда, наконец, две ночи и два дня единоборствуя с морской стихией, моряки заметили, что шторм слабеет, и увидели просинь неба в разорванной ветром пелене туч, они удивились собственной силе. Лазарев подошел к ру­левым и, сам едва превозмогая страшную усталость и боль во всем теле, сказал:

– Спасибо, братцы, выручили! Старший из рулевых улыбнулся:

– С вами и мы не оплошали!

Вскоре «Восток» стал виден на горизонте, он шел к мысу Джаксон.

Мичман Новосильский обстоятельно записал в своем дневнике о дальнейшем следовании: «…Пришли на парал­лель острова Компанейского, держали по ней к востоку. Над шлюпом летали какие-то желтобрюхие толстые пти­цы, эгмондские курицы, как их называли, и хватались за флюгарку… Находясь в той самой точке, в которой по карте Арроусмита назначен Компанейский остров, легли в дрейф… С рассветом продолжали плавание, но острова Компанейского, пройдя 2Ѕ° далее по этой параллели, не встретили: из этого следует, что и в широте его должна быть значительная погрешность. Дальнейшее искание его на этой параллели было бы бесполезно, и потому мы на­правили путь прямо к юго-западному мысу Вандименовой Земли. Остров Тасмания, который увидели прямо на восток».

Карты явно обманывали, поэтому и Новосильский, го­воря об островах, обозначенных на карте, употреблял сло­во «назначен». Беллинсгаузен все больше убеждался в том, что осуществлению цели экспедиции мешают не толь­ко трудности плаванья, но и неточность, а временами и неправильность показаний английских моряков; карты этих мест были составлены с их слов.

В порту Джаксон, едва улеглась радость встречи двух кораблей и тревоги пути сменил отдых в тени «коралло­вого архипелага», Лазарев сразу же сообщил Беллинсгау­зену и Симонову об ошибках в картах. Лазарев считал эти ошибки «оскорблению подобными», столь нетерпимо было, по его мнению, допущение морским офицером какого-либо вольного или невольного обмана, могущего повлиять на последующие путешествия.

Разговор об этом происходиш в палатке Симонова, про­званной «обсерваторией». Бананы мягко закрывали свои­ми большими листьями белый купол палатки. Из ближ­него леса на караульного пристально глядел островитя­нин-австралиец с деревяшым копьем в руке и подражал его движениям; матрос наклонил вправо ружье, пропуская в палатку Новосильского, и австралиец тоже отставил от себя копье.

Астроном сидел полуголый среди карт, прикрепленных иголками к холстине. Офицеры, расположившись на цыновке, приготовились его слушать.

– Нельзя не воспользоваться случаем, – говорил Симонов, – и определить здесь прямые восхождения неподвижеых звезд южного неба. Француз Лакайль послед­ним, пятьдесят лет назад, произвел эти вычисления. Нельзя не решить и другого: когда мы были в тропиках, я записывал наблюдения за барометром через каждый час, днем и ночью, и теперь прихожу к выводу, что давление воздуха можно различать в его колебаниях два раза в сутки, и причина этого в лучах солнца, действующего как источник теплоты на упругость воздуха. Таким образом, определять высоту тор, исходя из этих расчетов, можно при помощи барометра.

Показывая исправленную им карту, астроном продол­жал пояснять:

– Проходя в тумане, легко не заметить остров, тем более по английским картам. Путь же, который предстоит нам дальше, ведет туда, где совершены уже открытия рус­скими людьми. Года два назад Коцебу на бриге «Рюрик» открыл множество островов в тихоокеанских водах, они названы именами Шипимарева, Свиридова и других наших славных людей. Мы увидим некоторые из них и будем идти, проверяя уже наши, а не английские карты!

Австралиец подошел совсем близко к палатке и сквозь вход ее увидел, как вновь прибывшие люди то и дело до­трагивались до карты. Он подумал, что они молятся. Боясь помешать им, он быстро скрылся в лесу и оттуда, притаившись, опять в мучительном недоумении следил за моряками.

Он видел, как сушили трюм. Команде выпало немало работы. Мастер Стоке, строивший «Восток», обнес люки «а палубе слишком низкими комельцами, – из-за этого там бывало мокро. Мастера, сами не плававшие в морях, не могли не впасть в какую-либо ошибку, а Стоке дальше взморья не выходил. Теперь Май-Избай, пользуясь хоро­шим австралийским лесом, переделывал ком ельцы. Беллинсгаузен, выслушав Симонова, спросил:

– Вам не кажется, что главное—это свести вместе все наши наблюдения за воздухом, океаном, сушей, имея в виду то, чем мы располагаем в наших знаниях. Не боюсь открыться вам – ничто так не увлекало меня, – он за­мялся, как бы остерегаясь самого слова «увлекало», – как изучение мирового океана, занимающего, как мы зна­ем, почти три четверти земной поверхности. Мировой океан – распорядитель всей жизни земного шара: от него влага, питание, климат… Не кажется ли вам, что само изучение причин приливов может сделать человека поэ­том? Ньютон, объяснивший его законами тяготения, сде­лал великое открытие, но также породил им другие, обра­щенные к природе вопросы…

– Я не видел еще вас таким, Фаддей Фаддеевич, влю­бленным в… мировой океан! – тихо, словно не желая, чтобы его слышали другие, заметил Симонов. – Я боялся, что всякая подобная «влюбчивость» присуща только нам, людям, которых часто обвиняют в странностях, рисуют этакими отвлеченными людьми, презревшими покой и сла­ву ради пустяковых, как иные думают, открытий. Ну, а вам ли быть романтиком – маститому мореходу? – Он изобразил на своем лице надменную важность. – Вам ли, воину, возиться с нашими рукодельными инструментами, терзаться в догадках, которые через сто лет станут понят­ны каждому школьнику и даже не вызовут к вам призна­тельности. Так ведь было…

– Подождите! – прервал его Беллинсгаузен, подняв­шись и испугав стремительностью движения наблюдавше­го за моряками австралийца. – Подождите! – повторил он. – Сейчас я вернусь и продолжим разговор.

Он вынес астроному приготовленный им в каюте дере­вянный «измеритель прозрачности морских глубин».

– Вы помните об опытах Коцебу? – спросил он, дер­жа на плече, как весло, длинный, складывающийся линек с дисками.

Офицеры привстали, австралиец в тревоге поднял копье.

– Вот он, «рукодельный инструмент», самое время испробовать его. Не так ли?

– Когда же это вы… изготовили, Фаддей Фадде­евич? – не мог скрыть своего удивления Торсон.