Обретение счастья

Он знал, что именно теперь люди особо восприимчивы к ученью, при этом в большинстве не готовы к бедам и тяготам, которые сулит им плаванье. Не будет ли его, Лазарева, задачей обрести не только новую землю, но и неслыханный еще на флоте по выучке экипаж? Важно не настроение одного дня или месяца, а настроение, стано­вящееся складом мышления, перерастающее в свойства характера. Размышляя об этом, он вспомнил разговор свой с Торсоном в первые дни после выхода в море:

– Наш иеромонах отец Дионисий назвал на молебне корабль «деревянным вместилищем надежд, на коем гос­пода-помещики и крепостные в одной божеской усадьбе заняты одним боголюбивым делом!» – посмеивался Торсон. – Не кажется ли вам, Михаил Петрович, не для богословских споров будь сказано, что хотя и помещики мы, и царские слуги, но в корабельной усадьбе нашей на сей раз можем не держаться крепостных порядков?..

Лазарев засмеялся и не дал ему докончить:

– Безусловно, Константин Петрович, а коли найдется среди нас, офицеров, помещик с таким норовом, трудно будет ему самому!..

Сейчас, вспоминая разговор, Лазарев подумал, что помещик такой, кажется, сыскался… в лице лейтенанта Игнатьева, который приходил к Беллинсгаузену с донесе­нием о «вольных» порядках на «Мирном»: Симонов-де рассказывает офицерам о Пнине, о Попугаеве, а в беседах за столом спорят о правильности установления Венским конгрессом новых границ европейских государств, будто вправе они, офицеры, судить о делах государевых!

Беллинсгаузен нашел нужным сообщить Лазареву об этом донесении лейтенанта Игнатьева сказав:

– Я выслушал его внимательно и указал ему на одну его странность… на собственную его несмелость в споре: «Вот сами бы и возразили за столом!»

Лазарев сидел в своей каюте и, не замечая того, усме­хался кончиками губ. Он отложил корабельный журнал, который только что заполнял, и в задумчивости водил цир­кулем по гладкому листу бумаги. Луч солнца, проникая сверху сквозь стекло в люке, дробясь, светился на белом мраморе небольшой чернильницы, на зеркальце у двери и серебряном эфесе шпаги, висевшей над койкой, заст­ланной серым суконным одеялом. Тень паруса закрывала порой доступ этому солнечному лучу, как бы пробиваю­щемуся сюда вместе с усыпительно мягким рокотом волн. Мысленно Михаил Петрович восстановил в памяти и дру­гой свой разговор с Беллинсгаузеном: речь шла о марш­руте, официально давно принятом, но еще не разработан­ном во всех подробностях.

– Важно правильно использовать каждое время года, – говорил Фаддей Фаддеевич. – Хитрость, кажется, не велика, а сколь многое зависит от того, чтобы в удоб­ный час оказаться на месте. Погода – капризная спут­ница, ее надо уломать. Когда тепло – двигаться к цели, а как станет холодно – изменить курс, пойти на северо-восток, к Австралии. – Рука его потянулась к карте. – В нынешний год отсюда будем штурмовать полюс, а в будущем году пойдем с другой стороны, найдем ворота во льдах. В теплые дни будем готовиться к зиме, а зи­мой – к лету.

Лазарев не прерывал его. Весь опыт Беллинсгаузена подсказывал именно этот, никем еще не хоженный путь. Только очень уверенным в себе и способным людям он может быть под силу. Легко сказать: «Использовать каж­дое время года». Сколько непредвиденного встанет на пути!

Лазарев ответил ему тогда:

– Я понял вас, Фаддей Фаддеевич. Понял и другое, что следует из сказанного. Команды кораблей не должна трепать лихорадка… Я не о болотной говорю, я говорю о лихорадке ожиданий. Два отборных экипажа, проходя­щие на море обучение, – вот чем должны быть наши корабельные команды!

– При таком положении и непрерывные работы по об­меру глубин или температуры воды не будут команде в тягость! – подтвердил Беллинсгаузен. – Гумбольт, как известно, считал, что слои холодной воды в глубинах ма­лых широт сами по себе уже доказывают существование подводных течений от полюсов к экватору, ну, а в высо­ких широтах как?.. В числе задач, стоящих перед наукой, крайне важная задача установить, как распределяется температура на глубинах. Коцебу на «Рюрике» много интересного сделал. А чтобы сравнивать одни наблюдения с другими, нужно запастись терпением и уметь не скучать. При мне спорили, кому терпения более нужно – химику для исследований или моряку?.. Многие видят в нашем деле только эффектную его сторону и военную, да еще по­чести первооткрывателей. Ведь и вы, Михаил Петрович, – добродушно прищурился он, – предпочитаете тяжести штормов тяжесть научного «водокопания», разрешу себе употребить выражение Сарычева… А то, что вы говорите об учении команд, приемлю с радостью.

Вспоминая сейчас этот разговор, Лазарев благодарность к начальнику экспедиции за прямоту, с ко торой тот говорил о нем, Лазареве, и о том, что представляется ему наиболее трудным в самом характере плавания. Что это – предупреждение? Михаилу Петровичу самому доводилось встречать моряков отменно храбрых выносливых, но совершенно равнодушных к науке: напри­мер, почему вдруг в тропиках обнаруживаются в водных глубинах холодные течения. А не это ли рождает заман­чивое и простое предположение о течениях из полярных стран к экватору? И не разгадкой ли тайн этих течений, цвета и прозрачности морской воды, жизни морского дна увлечены архангельские рыбаки из стариков-старожилов? Торсон рассказывал в кают-компании, как сельский попик вынес однажды с амвона и передал ему рукопись како­го-то старика с наблюдениями из «водной астрономии». Умирая, старик передал эту рукопись на хранение церкви с надписью: «О том, что мучило меня в море и что может служить примером того, какие муки вызывает в человеке незнание им окружающей его природы».

Он вновь начал заполнять корабельный журнал. В каюту постучал вахтенный офицер:

– Копенгаген виден! – доложил он.

Лазарев вышел на палубу. «Благонамеренный» и «От­крытие» – их называли «северянами» – уже стояли на рейде.

Алексей Лазарев первый подошел к «Мирному» на ялике и поднялся на борт. Коротко рассказав брату о том, как прошли путь, он признался, что надумал вести дневник.

– Только начни. Потом во вкус войдешь и до конца жизни не бросишь! – весело ответил Михаил Петрович. – Сколько наблюдений, могущих впоследствии прославить морскую науку, теряется из-за лености к записям. А после приходится пользоваться сообщениями иностранцев, кото­рые зачастую не что иное, как повторения.

Вахтенный офицер прервал их разговор. Беллинсгау­зен вызывал к себе командира «Мирного».

В Копенгагене к экспедиции должны были присоеди­ниться натуралисты Мертенс и Кунце. Адмиралтейство еще полгода назад получило их согласие идти в плаванье. Теперь посланник барон Николаи сообщил Беллинсгаузену об их отказе. Фаддей Фаддеевич просил поискать «добровольца» в самом Копенгагене.

Но нелегко было найти здесь такого смельчака. По­сланнику смогли указать лишь на одного молодого нату­ралиста из недавно окончивших университет. Барон встре­тился с ним в малозаселенном купеческом квартале Ко­пенгагена, возле кирхи, много лет назад разрушенной англичанами и теперь вновь отстроенной. Статуи работы Торвальдсена украшали тёмнокрасную невысокую кирху, более похожую на ратушу.

Молодой натуралист стоял, кутаясь в плащ, одинокий, с видом дуэлянта, ожидающего своего противника.

– Вы согласны? – коротко спросил его посланник, внимательно оглядывая юношу.

– Но я так и не знаю точно, куда идет ваш корабль? – заволновался натуралист.

– Разве вам не сказали? К Южному полюсу! К земле, побывать на которой – значит вознаградить себя за все лишения и неудачи в жизни.

– Но есть ли этот южный материк, и можно ли к нему пройти? Вам известно мнение Кука? Англичане всецело поверили ему и отказываются от поисков…

– Что же, мы проверим Кука и ваше… мужество, юноша.

– Есть ли смысл следовать туда кораблю? Это вызы­вает сомнения. Впрочем, я согласен.

Молодой человек решительным движением подал барону свою визитную карточку.

– Вот мой адрес. Буду ждать вашего посыльного завтра утром.

Прибывший наутро по указанному адресу офицер с «Мирного» долго стучал в дверь старенького приземи­стого дома, пока из окна не высунулась всклокоченная голова слуги.

– Не слишком ли я рано? Кажется, еще спят? – спро­сил офицер.

– Нет, поздно! – добродушно ответил слуга. – Ночью к нам прибыли родственники моего хозяина и увезли его за город на время, пока у причала будет стоять ваш корабль.

Офицер «Мирного» вернулся в порт и доложил началь­нику экспедиции о случившемся. Собрав у себя офицеров, Беллинсгаузен полушутливо-полусерьезно спросил при­сутствующего здесь астронома Симонова:

– Иван Михайлович, скажите, астрономия не соседст­вует с науками о земной коре и о мире животных?

– Астрономия или ученый, овладевший этой нау­кой? – переспросил Симонов, сообразив, к чему клонит начальник экспедиции. – Вы хотите спросить, Фаддей Фаддеевич, сумеем ли мы обойтись без натуралиста? И надобно ли ожидать, пока Петербург командирует сюда нужного нам человека? Полагаю, что общими усилиями и при помощи справочников мы сможем определить глав­ное из того, что встретим в пути. Не Ломоносов ли оставил нам любопытнейшие, равно относящиеся к жизни в Океа­нии, мысли свои о Севере?

– А как думаете вы, Михаил Петрович? – обратился Беллинсгаузен к Лазареву.

– Согласен с мнением Ивана Михайловича! Люди наши в естественных науках сведущи. А Иван Михайло­вич, – он пристально поглядел на ученого, – только по скромности не считает себя осведомленным в науке о при­роде. Право, без этих господ мертенсов, коли ими владеет трусость, лишь спокойнее будет на кораблях.

На этом предложении остановились, не преминув выругать Адмиралтейство, чересчур расположенное к ино­земцам. Не засильем ли иноземцев в Адмиралтействе объ­ясняется то, что к участию в экспедиции не привлекли отечественных ботаников? Они-то с охотой разделили бы тревоги и радости экспедиции. Ведь просились.

– Плохо, что ученые сами не сочли возможным всту­питься за своих коллег, – сказал Торсон.

– А, пожалуй, вы не правы, мой друг, – возразил Симонов. – Разве не живой мысли наших ученых обязаны мы нашим путешествием? Не отечественные ли ученые побудили правительство представить на утверждение го­сударя маршрут нашей экспедиции?

Вскоре датский натуралист, увезенный родственни­ками, мог возвратиться домой – русские корабли поки­нули Копенгагенский рейд.

В этот день Симонов, доканчивая письмо родным, приписал:

«В пловучем лицее сем отныне я не ограничен задачами астрономическими, а скорее уподоблен Колумбу в природоведении, ибо то, что должен увидеть и засвидетельство­вать, ново не только для моряков, но, боюсь, и для меня!.. Уже и естественник, ботаник. Не правда ли, очень скоро?»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Десятью днями позже корабли «южной» и «северной» экспедиций встали на якорь в Портсмуте.

Велика была радость участников экспедиций, когда на Спитхетском рейде, уже подходя к Портсмуту, увидели они возвращающийся из кругосветного путешествия рус­ский шлюп «Камчатка». Отсалютовав ему флагами, «Восток» и «Мирный» тотчас же бросили якоря рядом с ним.

Михаил Петрович, отдав распоряжения по кораблю, хотел было спуститься в ялик, чтобы подойти к «Камчат­ке», но заметил лодку, отошедшую от «Благонамеренно­го», и решил ее подождать.

С «Камчатки» нетерпеливо махали платками, фураж­ками и что-то кричали. Был полдень, и на всех военных кораблях, стоявших на рейде, отбивали склянки.

В лодке, торопившейся к «Мирному», был Алексей Лазарев. Легко поднявшись по трапу и ответив на привет­ствие вахтенного начальника, он быстро подошел к брату.

– Там ведь Головнин! – сказал он, запыхавшись, ука­зывая взглядом на «Камчатку». – Есть ли у нас на флоте более интересный человек? Кто не мечтал служить у него? Там же на «Камчатке» Матюшкин и мичманы Литке и Врангель.

Двух последних Алексей помнил по корпусу, вместе были на выпускном вечере уже офицерами.

– Знаю Матюшкина. Понафидин мне о нем говорил. И встречал его, помню. Какой, впрочем, моряк из лицеи­ста!

Михаил Петрович замялся, лицо его приняло знако­мое брату выражение вежливой настороженности.

– Может быть, любовь к морю переделывает чело­века, – добавил он.

Еще издали братья увидели на палубе «Камчатки» мо­гучую, немного грузную фигуру Головнина и офицеров, стоявших возле него. Лазаревы считали долгом предста­виться Головнину, не дожидаясь, пока он выйдет к ним навстречу, – этого требовал этикет и признание старшин­ства. Но, кажется, Головнин спустился к себе…

«Хорошо, что Головнин ушел с палубы, – думает Алексей Лазарев, – в каюте, не на людях, легче знако­миться».

Мичман Матюшкин, вахтенный офицер, еле удержался, чтобы не обнять их, встретив у трапа, покраснел, развел руками, сказал радостно:

– А мы в Россию!..

Михаил Петрович заметил смущение «моряка из лице­истов» и его манеру говорить слишком независимо и по-детски доверительно, и то, как он прятал назад руки с ко­роткими пухлыми пальцами. Однако виду не подал, а чет­ко представился и пошел вместе с братом Алексеем за ним следом, чувствуя на себе внимательные взгляды ма­тросов.

Мичман привел их в каюту командира и, откланяв­шись, вышел. Головнин усадил гостей в кресла и, не ожи­дая расспросов о Российско-американской компании, тут же сказал Михаилу Петровичу:

– Баранов-то умер. Думаю, через неделю сюда «Ку­тузов» придет под командой Гагемейстера. Везли они пра­вителя, да не довезли, скончался старик, перед тем болел долго…

Это сообщение ошеломило Лазарева. С правителем зе­мель Российско-американской компании он крупно по­вздорил три года назад, командуя «Суворовым», и по воз­вращении писал на него жалобу. О ссоре их было широко известно в кругах, близких к Адмиралтейству. Баранов казался ему «двужильным», крепким, выносливым. Упре­кая Баранова в своевольничанье, подчас в жестокости к тем, кто ему не повиновался, Лазарев отдавал должное бескорыстию его и преданности делу. И вдруг – смерть!

– Что же, похоронили Баранова? – спросил Лазарев глухо.

– Да, похоронили, как моряка, в море. В Петербург только кое-какие вещи его придут и письма, но передавать их некому. Семьи у Баранова не было. Племянник, гово­рят, жил с ним, и тот умер. – Помолчав, Головнин рас­сказал о том новом, что произошло за последнее время в колониях Российско-американской компании. В пись­менном столе он держал только что составленное им, по требованию министра, донесение о ее деятельности. Для этого и ходил туда на «Камчатке».

Все это живейшим образом интересовало моряков. Головнин говорил едко, изредка поглядывая на Алексея Ла­зарева. В настороженном, почтительном внимании, с кото­рым слушал его молодой лейтенант, Головнину что-то не нравилось. Под конец он спросил Алексея:

– А вы что расскажете?

Узнав о том, куда идут корабли, весь преобразился. Он молодо вскочил с кресла и, позвав матроса, велел пригласить к себе мичманов Литке, Врангеля и Матюшкина.

– Знаете ли, куда снаряжены корабли? – громко, с сияющими глазами, удивив Михаила Петровича живостью движений, спросил он, едва офицеры вошли в каюту. – Россия-то-матушка на какой подвиг решилась. Вот бы, Федор Федорович, вам туда, да и вам, Федор Петро­вич, – обратился он к Матюшкину и Литке. И усмехнул­ся, повернувшись к братьям Лазаревым: – Вот оказия – три Федора, изволите видеть, у нас на «Камчатке»: Фер­динанд Врангель тоже в кадетском корпусе Федором себя нарек. Три святителя! Самые молодые на корабле и рев­ностные моряки. Так вот, господа, – заключил он делови­то, обращаясь к мичманам, – прошу сегодня чествовать на «Камчатке» гостей с «Востока» и «Мирного», а будет возможно и с двух других кораблей офицеров к нам при­гласить. Я же отправляюсь с визитом к Фаддею Фадде­евичу Беллинсгаузену и тотчас явлюсь от него, как только испрошу разрешение на задуманное нами.

До вечера братья Лазаревы пробыли на «Камчатке», послав отсюда коротенькие записки на свои корабли. И первому мичману из лицеистов, чего еще не ведала морская история, пришлось рассказывать гостям о всем виденном им в странах Нового Света.

Астроном Симонов осторожно спросил Матюшкина, действительно ли он учился в лицее и знает юного поэта Пушкина. Лейтенант Торсон мимоходом осведомился о брате Пушкина, Левушке, которого приходилось ему встречать. Вечер на Спитхетском рейде провели за ужи­ном в беспрерывных расспросах. Фаддей Фаддеевич не явился. Вскоре после свидания с Головниным он сошел на берег и направился в Лондон, куда вызвал к себе через день и Михаила Петровича…

Матюшкин конфузился и не знал с чего начать. Ему казалось, что офицеры не меньше его знают о Кам­чатке. И почему так повелось, что именно его Головнин при встрече с моряками выставляет рассказчиком? Да и верно ли, что в столичных журналах еще ничего не писа­лось о русских колониях? И только по рапортам и донесе­ниям досужие люди могут узнать, что делается там. Что же рассказать? Может быть, о Людмиле Ивановне Рикорд, жене начальника области? Экая была бы нелепость! А именно к ней до сих пор устремлены его чувства. А по­чему бы и не почтить ее на этом вечере добрым словом, столь необычную в Новом Свете, русскую женщину, кото­рую бы, наверно, вывел в своих романах, если бы знал ее, Вальтер-Скотт…

Матюшкин оглядывается и, пользуясь тем, что гости отвлечены Алексеем Лазаревым, рассказывающим о Се­верной экспедиции, собирается с мыслями. Нет, он все-таки упомянет о ней, Людмиле Ивановне, и пусть те, кто будет на Камчатке, передадут ей…

И в мыслях рисуется недавнее.

Людмила Рикорд и Федор сидят в беседке над взморьем. Здесь же караульный пост и маяк для кораб­лей.

– У нас во всем странности или помехи, – рассказы­вает Людмила Рикорд. – Путешественникам запрещается объявлять свету о своих открытиях, описи же открытий представляются местному начальству, которое держит их втайне и тем лишает славы своих мореплавателей. Муж извелся в хлопотах. Морское министерство равнодушно к его докладам.

Она хочет представить Матюшкину обстановку их жиз­ни, взаимоотношения с населением. Федору это особенно интересно потому, что Головнин поручил ему объехать дальние селения, ознакомиться с бытом и нравами жи­телей.

– Видите, милый Федор Федорович, важно не только открыть землю, но и сохранить ее за собой, – говорит Людмила Ивановна. – И право же, Россия сама не ценит своих богатств и своих людей. Из Петербурга пишут, на­пример, обо мне: «Дама-патронесса с истинно-русским добрым сердцем отдает себя невежественным людям…» Где же тут понимание долга?.. Ведь то, что мы с мужем здесь делаем, не только человеколюбие, а, повторяю, наш долг. И вот обязанность Головнина помочь нам! Поймите, Федор Федорович, Камчатка нуждается не в подачке го­сударства, а в ревности, в том, чтобы сюда перенести центр управления для изыскателей, для мореплавателей, для ученых, для всех русских людей в Новом Свете…

Она грустно заключает:

– Поэтому наша работа здесь действительно похожа на благотворительную возню. Но я стараюсь не думать об этом. Меня ведь ни о чем не просил ни бесконечно важ­ный Сенат, ни столь занятое путешествиями Адмиралтей­ство. Никто, кроме собственной моей совести, не руково­дил мною, когда я создавала здесь оранжерею и учила жителей огородничеству.

Федор слушал молча, почти все, рассказанное ею, бы­ло для него ново.

– Мужу моему большие тяготы в управлении Кам­чаткой! – призналась она. – Споры с чиновниками бес­конечны, врагов много себе нажил, и дел – конца краю не видно!.. Известно ли вам, Федор Федорович, что в Госу­дарственном Совете еще в 1808 году министр коммерции приготовил проект о дозволении селиться на землях Рос­сийско-американской компании не только всем людям сво­бодным, как купцам, государственным и экономическим крестьянам, отставным солдатам, но и крепостным, конеч­но, с согласия помещиков. И что же? Совет увидел в этом проекте «несообразность дворянским интересам». Вдруг-де все крепостные от помещиков уйти захотят на Камчатку. И вот приходится по старому правилу на семь лет нани­мать помещичьих людей. Правда, нелегко бывает их по­том вернуть в срок, тут они все на одинаковых правах с вольными и «полупай» им выделяют. Домой, в неволю, их не тянет, поэтому они совсем не горюют, если корабля долго нет.

Федор навсегда запомнил эту женщину, смелую и рез­кую во взглядах и вместе с тем такую нежную и мягкую в обращении.

В селениях, где бывал Федор, он увидел у одного из чукчей похожую на игрушку, только что выстроганную им из смолистой северной сосны, маленькую фигурку с бе­лой приклеенной к голове выцветшей травою.

– Она, – сказал Федору чукча, показывая в сторону дома, где жили Рикорды, и пояснил: – Желтоволосая, добрая, от нее попутный ветер в дороге!

Федор понял: речь шла о Людмиле Ивановне. Видимо, чукча решил как-то изобразить эту понравившуюся ему русскую учительницу. Он не поставил сделанную им фи­гурку своим божком в доме, нет, она не божок, и Федор без труда приобрел ее у него.

И камчадалы и русские старожилы знали и любили Людмилу Рикорд. Она побывала во всех поселениях, о ко­торых было известно в канцелярии правителя Камчатки.

– Пока Рикордиха здесь, не пропадем, – говорили поселенцы.

Смущаясь, Матюшкин показал деревянную фигурку. Головнин весело смеялся:

– Придется доложить Адмиралтейству о том, в какой славе жена Рикорда.

Торсон сказал в задумчивости:

– Федор Федорович, от вашего рассказа повеяло чем-то очень родным!

Лазарев знает места, о которых идет речь, но не пре­рывает лицеиста. Втайне ему интересно, с какой долей преувеличения и лицейского поэтического домысла рас­скажет Матюшкин о Камчатке.

Лазарев знает селения, где чтут Людмилу Ивановну Рикорд: селения, где ноги вязнут в опилках, как в песке, – столь много строят на этой обетованной земле. Звон пил стоит в воздухе, и, кажется, эти звуки идут отовсюду, от синезеленого леса и из влажной, пахнущей брагой земли.

Нет, лицеист ни в чем не погрешил против истины, и как просто и хорошо рассказал он об этой земле! Именно сейчас, на пути «Востока» и «Мирного» к Южному полю­су, особенно уместен этот его рассказ!

…Утром в почтовом дилижансе, запряженном пятеркой одномастных вороных коней, офицеры выехали в Лондон. Там, на Страндской улице, в гостинице, поджидал Лаза­рева Беллинсгаузен. Разделившись на две группы, офице­ры направились осматривать город. Братья Лазаревы, а с ними Матюшкин и Головнин посетили Вестминстер­ское аббатство и долго бродили по строгим бульварам города.

Хлопанье бичей, стук качающихся на ветру вывесок, крики разносчиков утомляли. На бульваре было спокой­нее. Дремали няньки, отпустив детей бегать около себя и, словно «на стойке», как сказал Михаил Петрович, недвижно и чопорно упершись взглядом в землю, сидели ста­рички в черных цилиндрах.

Моряки подходили к мягким зеленеющим, как лужок, берегам Темзы и невольно искали в мутно-холодном от­свете реки, в оживленном перестуке топоров, в криках грузчиков, доносившихся сюда с пристаней, что-то при­вычное, петербургское.

На моряков оглядывались прохожие, узнавая в них русских по форме и по спокойной естественной выправке, менее присущей другим иностранцам. Круглые позолочен­ные эполеты и высокий стоячий воротник с рисунком яко­ря на нем привлекали внимание. Моряки слышали, как о них говорили: «Наверное, они будут гостями на празд­нике при королевском дворе».

Лондон был многим морякам не в новинку. Некогда Головнин, служа на английском флоте, подолгу остана­вливался в Лондоне. Бывало на Портсмутском рейде при­ходилось ему даже участвовать в корабельных спектаклях, играть роль Короля Лира… Теперь об этом Василий Ми­хайлович не мог вспоминать без смеха:

– Хорош же я был актером. По молодости согласил­ся. Но должен сказать: Англию знаю!

И спросил Михаила Петровича:

– Кому-нибудь говорили здесь, что идете… проверять Кука?

– Разве только нашему посланнику. Говорят же: «Не хвались на рать идучи». Англичане позже узнают, Васи­лий Михайлович, о нашем пути. А впрочем, в секрете не держим!

– А если бы знали, куда идете, как думаете, помогли бы или оскорбились? – рассуждал вслух Головнин. – Будь не мы, а французы, – от преждевременной славы некуда было бы деться. На берегу толпились бы монахи и купцы, провожая их. Ну, а русские собственной доблести не при­выкли удивляться.

– А почему вы монахов и купцов помянули, Василий Михайлович?

– Монахи, видите ли, Михаил Петрович, в случае не­удачи экспедиции, скажут, что церковь своего благосло­вения не давала и этим попытаются укрепить веру в божественное провидение. Ну, а купцы, те из ко­рысти…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Англия – страна почт и экипажей. Это мнение о ней путешественников нельзя не разделить. Беллинсгаузена веселил вид фуры, запряженной четырнадцатью лошадь­ми. Казалось, передвигали дом и улица расширялась по мере того, как уходила фура. Безотчетно веселил важно­стью своей и почтальон в цилиндре, колокольчиком изве­щавший о своем появлении. К нему несли письма, и он, це­ремонно раскланиваясь, опускал их в громадную, висев­шую у него на боку сумку.

Моряки хотели побывать в Гринвичском инвалидном доме, в Британском музее и в «Водяном театре», единст­венном в своем роде, где подмостки и сцену заменял боль­шой бассейн и где разыгрывали трафальгарское сражение, войны с пиратами и открытия новых земель. Действие та­ких пьес тянулось по четыре часа, корабль попадал в штормы, терпел крушения и вновь оказывался на нежно-голубой, одного цвета с небом, бирюзовой глади. Несколь­ко пловцов, «артистов бурь», ныряя создавали подобие смерча, дергали вниз легкий, из тонких досок сооружен­ный корабль, они же попеременно представляли лоцманов и горделиво-спокойного капитана на мостике. И здесь «искали шестой материк», поминали Кука и утешались выловленным где-то за мысом Горн, у южной оконечно­сти Америки, таинственным сундуком, в котором хранились дневники неизвестного погибшего капитана. Головнин утверждал, что в «Водяном театре», или, как называли его здесь, в театре «Садлены колодцы», всегда полно зрите­лей, среди которых много бывших моряков и сам король нищих, лицо в городе именитое и властное в своей среде не менее, чем полиция.

Однако в этот день театр был закрыт, и Головнин при­вел своих спутников в Дрюриленский театр, где играл зна­менитый артист Гаррик. Он недавно умер. Сейчас здесь ставили русскую оперу «Наренский», или «Дорога в Яро­славль». Они увидели на сцене влюбленную чету из про­стонародья, осчастливленную неким молодым рекрутом, который пошел в солдаты вместо своего брата, увидели предсказательницу – хмурую цыганку с трубкой во рту, разгульного ямщика, нелепо орущего песни, деревенского старосту в парике, одетого под бургомистра, и возле по­шатнувшейся избенки сосну рядом с пальмой. Именно эта пальма довершала несуразность всей постановки и сви­детельствовала о дурном знании российского климата.

Михаил Петрович, потупясь, будто стыдясь, глядел на эту пальму и уже не слушал, о чем говорили на сцене. Не досмотрев пьесу, русские моряки вышли и, наняв фи­акр, отправились в Британский музей. Они попали туда к закрытию. Голубоглазый седенький старичок в мундире, этакий сказочный хранитель кладов, провел их в залы, отведенные Куку. Здесь было все: от тростей и башмаков Кука, от его морских коллекций до страусовых яиц, яко­бы собранных им на землях дикарей, и отлично наби­тых чучел зверей и птиц. Были и рисунки, изображавшие плаванье Кука в поисках южного материка, но ни одного слова о Форстере, как и вообще о его спутниках.

– А ведь еще живы те, кто ходил с Куком! – нереши­тельно сказал Беллинсгаузен. – Их, кажется, трое: почи­таемый в Англии знатный моряк Джозеф Бенкс и рядо­вые матросы, из них один в Гринвичском инвалидном доме…

– К нему бы съездить! – предложил Лазарев.

– К кому? – не понял Фаддей Фаддеевич.

– К матросу.

– Но для чего, собственно? Из уважения к тому пла­ванью? Или оставить подарок матросу? Может быть, хо­тите пригласить с собой? – заинтересовался Беллинсгау­зен. – Что и говорить, было бы замечательно иметь на корабле такого моряка. Если он, впрочем, действительно моряк. А то ведь к странностям в Англии принадлежал, если помните, обычай – приводить впервые на корабль в кандалах тех, кто взят на морскую службу. Чаще всего так поступали с рабами. Может быть, и этот матрос, слу­живший с Куком, не любит море? Впрочем, мы ведь хоте­ли побывать в инвалидном доме, – поедемте. Помнится мне, Петр Великий бывал там, приезжая сюда из Денефорда, и любил говорить с ветеранами… В инвалидном доме не меньше истории, чем здесь, в музее.

Тот же фиакр отвез их к берегу Темзы, к большому с колоннами замку коринфского ордена. Здесь помещался инвалидный дом. Дорическая колоннада, площадь со ста­туей Георгия Второго открылась перед ними. И пока они шли по площади к корпусу, где жили инвалиды-матросы, Головнин, не раз бывавший здесь, рассказывал о куполе здания, расписанном живописцем Теоргелем. Там висит «самый верный в Англии компас», окруженный лепными аллегорическими фигурами, изображающими гостеприим­ство, великодушие, храбрость. Там же стоит катафалк, на котором везли тело Нельсона в Лондон для погребения в церкви Святого Павла.

В помещении, где жили матросы, названного Беллинс­гаузеном человека не оказалось.

– Он умер год назад! – сказала прислужница вся в белом. Здесь прислуживали только вдовы матросов, не моложе сорока лет. И добавила обстоятельно: – Вдовы его тоже нет в живых, она умерла в этом году. Обоим бы­ло под восемьдесят. Кто, кроме них, интересует вас, гос­пода? И почему, простите, к простому матросу приехало столько русских офицеров? Я должна сообщить духов­нику!..

– Он был матросом у Кука!.. – коротко сказал Голов­нин.

Прислужница склонилась в поклоне.

– И у сэра Джозефа Бенкса, – добавила она, как бы желая напомнить о другом сподвижнике Кука, которого чтут в инвалидном доме.

Офицеры молчали. Из глубины здания тянуло холодом. Где-то бил колокол. Какой-то одинокий старик на дере­вяшке, держа в руках миску с кашей, проковылял кор­мить голубей.