Обретение счастья

– За кораблем! За ним вслед! Догоним ли?

– Догнать немудрено, барин, – откликнулся старик извозчик и, быстро подобрав вожжи, стегнул лошадь. – А вдруг да на Кронштадт вышел? Что же мы до Кронш­тадта, барин, гнаться за ним будем?

– До Кронштадта! – подтвердил, не задумываясь, Симонов.

В этот час ему не терпелось скорее попасть на корабль, и он вдруг забеспокоился: может быть, не через две неде­ли, а раньше уйдет экспедиция? Где тогда искать «Мирный»?

Извозчик участливо покосился на седока, опросил:

– Из сочинителей будете?

Он не мог знать о том, что Симонов действительно некогда писал стихи и даже собирался посвятить себя литературе.

– Почему, братец, думаешь?..

– Художников уже воэил на корабль, на Охту, a со­чинители – те всегда спешат и не поспевают во-время.

– Нет, не сочинитель я! – просто ответил Симонов и замялся: – По звездам я, по небу!.. Об астрономии слы­хал, старина?

– По звездам! – повторил извозчик. – Так ведь я и говорю: сочинитель, значит!

Симонов не стал разубеждать его. Он увидел, как в одну сторону с ними, указывая рукой на корабль, пронес­лись в колясках какие-то люди.

– Ишь, тоже видать причастные к плаванью, – не­одобрительно фыркнул извозчик. – Спешат, прости гос­поди! К такому делу серьезный человек отправится споза­ранку!

Ехать долго не пришлось. Корабль остановился против здания Адмиралтейства. Вскоре дежуривший на пристани матрос доставил Симонова к борту «Мирного», крикнул знакомому из марсовых:

– Штатский тут, из господ, передай офицеру!

Над бортом взметнулась и упала веревочная лест­ница.

– Лезьте, ваше благородие! Да придержите шляпу, как бы не снесло, – оказал матрос.

Симонов довольно ловко карабкался по легкому трапу и лишь раз, ощутив себя на высоте крыш, оглянулся: на­бережная зеленела газонами, поблескивал булыжник, у адмиралтейского подъезда плясали, выбивая искры из камня, рысаки.

– Пожалуйте руку! – сказал кто-то Симонову сверху и помог ему вступить на палубу.

В эту ночь астроном, засыпая на корабле, пробовал разобраться во всех впечатлениях дня, из которых самым сильным была встреча с Лазаревым. Ученый повторял слова лейтенанта о том, сколь нужен он, Симонов, на ко­рабле и внушал себе, что сделал правильно, иичего не ска­зав Лазареву ни о невесте, ожидавшей его в Казани, ни о своих страхах перед морем. Симонову казалось, что он, физик-магистр, в чем-то уподобился всего лишь гардема­рину и нет в этом печали: мир открывается перед ним за­ново, и звезды, которые рассматривает он в телескоп, все более становятся для него путеводными! Корабль шел в Кронштадт.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Не пышна, но уютна была здесь прибранная к рукам северная природа: аккуратные садики с деревьями-недо­ростками и подрезанной травой вокруг кирпичных доми­ков с островерхими крышами, чистенькие лерелески на взморье… Толкуют, что будут возведены крепостные стены в Кронштадте и увеличен гарнизон, но пока тих и мало­люден этот мощенный булыжником чинный городок. Пахнет смоляными канатами, дымом береговых костров, хвоей и… цветниками. Только в дни прихода кораблей го­родок походит на бивуак. На улицах толпятся кучера и дворовые. Коляски заполняют небольшую Александров­скую площадь. Сбитенщики стоят в ряд возле ограды. И сейчас провожать корабли приехали из разных городов родственники и друзья уходящих в плаванье. В местной газете поэт, скрывшийся под инициалами «Н. П.», воз­гласил:

Моряков российских провожая,

Честь России им Кронштадт вверял.

В далекий путь отправлялись две экспедиции: шлюпы «Открытие» и «Благонамеренный» под командованием Васильева и Шишмарева на поиски морского пути в об­ход Северной Америки от Берингова пролива в Атланти­ческий океан и вторая, руководимая Беллинсгаузеном и Лазаревым, к загадочному Южному полюсу. В ее состав входили «Восток» и «Мирный».

Последним прибыли на корабли: священник Дионисий и живописец Михайлов, командированный Академией ху­дожеств. Священника упорно не хотели брать, не раз пи­сали о том Адмиралтейству, отговариваясь отсутствием подходящего места: он занял каюту штурмана.

– Где командир? – басисто спрашивает иеромонах вахтенного матроса Батаршу Бадеева. Матрос и иеромо­нах – оба смуглые, налитые силой, бородатые.,

– Его благородие на берегу!

– А капитан Беллинсгаузен у себя?

– Нет его. – Старик мотнул головой, не зная, как величать священника. Но доверившись ему, сказал: – У государя, в Царском Селе. Нынче с утра уехали.

– Все-то ты знаешь! – удивился Дионисий. – А я здесь, брат, как на пустыре. Не бывал в море, не знаю морских порядков. Тебе, как старому человеку, говорю. Другому бы не открылся.

Матрос, боясь обидеть, осторожно спросил:

– А вы, батюшка, на все время к нам? Как же это, по своей воле?

– По своей и по божьей! – ответил иеромонах. И, желая расположить к себе старика, добавил: – Али не рад? Как же без духовного сана на таком корабле? Давно служишь-то?

– Лет двадцать. Человек я господина Крузенштерна, с ними ходил в первую кампанию.

– Его дворовый и матрос? – переспросит Дионисий.

– Так точно! Господин Крузенштерн не одного меня, почитай, в люди вывели! Ну, а теперь меня опять позвали.

В голосе его священник почувствовал скрытую гор­дость. «Это вы, батюшка, можете не быть здесь, а я обя­зан», – казалось, звучало в его речи.

– Да ведь Крузенштерн не идет в плаванье. Беллинс­гаузен да Лазарев начальствуют.

– Вот им и передан. Иван Федорович глазами бо­леют, иначе бы сами пошли.

– Корабль-то хороший? – продолжал спрашивать Дионисий.

– Судно доброе, – солидно ответил матрос. – В сво­ем море и на двух мачтах ходит, а для дальнего пла­ванья – три ставят. Передняя, изволите видеть, фок-мач­та, средняя – грот, я задняя – бизань! Такелаж у нас богатый, да и что ни возьми – оснастка корабельных бло­ков двушкивная, с железной оковкой. От скул и носу, сами видите, здесь, где ноздри корабельные, такие цепи да яко­ря – глядеть любо! А паруса!

Он все охотнее рассказывал иеромонаху о корабле и знакомил с его устройством.

Дионисий внимательно слушал, сложив полные руки на животе, перебирая белыми пальцами. Неожиданно он спросил:

– Старик, ты великий грешник?

Матрос опешил, с минуту молчал, потом пробурчал недовольно:

– Все мы грешники. Грешу больше в помыслах. По­тому занят службой. Самый старый я на корабле, батюш­ка! Стало быть, дольше других грешу!

– Держись ко мне ближе! Ничего не утаивай, и тебе легче будет, и мне польза. По годам твоим и сознанию бу­дешь ты среди молельщиков корабельных – первый! И в делах вразумишь меня. Не ходил я на кораблях, одни только паруса знаю, – те, которые душу человече­скую поднимают, – молитву да проповедь.

Бадеев слушал, и обветренное лицо его делалось то почти испуганным, то сосредоточенно важным. И льстило, и отпугивало его это обращение иеромонаха.

– Из татар я, – как бы в извинение свое промолвил он. – Отец – выкрест.

– Тем больше благодати божьей сподобился, из тем­ноты вышел! – поддержал его Дионисий и, увидав мич­мана Новосильского, поднимавшегося по трапу, заторо­пился:

– К себе пойду.

Живописец Михайлов успел тем временем зарисовать «Мирный» и две показавшиеся ему колоритными фи­гуры – иеромонаха и старика матроса. Они чем-то похо­дили на обнюхивающих друг друга медведей, а палуба – на подмостки. Сзади поднимался плотный частокол кора­бельных мачт, и топор на корме, окрашенный заходящим солнцем, светил как месяц.

Мичман Новосильский выкрикнул:

– Вахтенный!

– Здесь, ваше благородие! – вытянулся перед ним Бадеев.

– Если будут спрашивать офицеров, скажи на квар­тире у командира они, на Галкиной улице. А груз приве­зут – вызывай подшкипера.

– Слушаю, ваше благородие. Прикажете шлюпку вызвать?

– Вызывай.

Мичман сошел с корабля и через некоторое время уже входил в дом, где жил командир «Мирного». Его встре­тила Маша, провела в столовую. Там сидели братья Лаза­ревы, офицеры шлюпов и слушали Беллинсгаузена, толь­ко что вернувшегося от царя.

– В беседе с государем обещал я от имени всех слу­жителей не пожалеть сил, дабы путешествие наше увен­чалось успехом. Не счел нужным разуверять в том, что не все земли ныне уже открыты. Неоткрытых земель мо­жет и не быть на нашем пути. О том маркиз де-Траверсе предварял своим мнением государя. Но мнение это, раз­деленное мною, не может служить отговоркой. – Беллинс­гаузен поднял голову и, как бы стряхивая с себя какое-то оцепенение усталости, вызванное поездкой ко двору и не­обходимостью повторять уже не раз сказанное, резко спросил: – Не покажется ли кому-нибудь из вас противо­речивым изъявленное мною согласие с этим мнением и одновременно требование мое к вам не ослаблять наших усилий в поисках Южной земли?

Офицеры улыбнулись. Им было понятно то, что тяго­тило Фаддея Фаддеевича. Мог ли он дать царю какие-либо иные заверения? Утверждать, что южный материк существует, значит обязаться его найти; согласиться же с тем, что пройти к этому материку нельзя, – заведомо оставить науку в неведении и себя в бесславии. Не возни­кает ли настойчивость стремлений из уверенности в той цели, к какой мы стремимся. Однако одни способны из страха извериться в цели, а другие следуют ей из слепого упрямства.

Обо всем этом они часто говорили в своем кругу. Но как вести себя при дворе? Что сказать министру, который, судя по всему, заранее не верит в успех экспедиции?

Михаил Петрович рассмеялся, представив себе разго­воры, которые ведут об экспедиции придворные. Переда­вали, будто один из сенаторов сделал запрос министру: «Способны ли экипажи кораблей жертвовать собой ради нахождения никому ненужных льдов? Не повернут ли они тотчас же обратно из самосохранения? И не сообразнее ли с оными законами самосохранения отправить экипажи на расширение наших земель в Калифорнии? Иначе говоря, держать синицу в руках, а не ловить журавля в небе».

– Больше разговоров – больше сомнений! – заме­тил Михаил Лазарев. – Сказанное вами государю, Фаддей Фаддеевич, я полагаю, должно отвращать от празд­ных толков.

Лазарева поддержал Торсом:.

– Трудно было ответить государю иначе. Я подпи­саться готов под этим.

Беллинсгаузен с облегчением обвел взглядом офице­ров и оказал:

– В инструкции, полученной мною, по сему вопросу нет довода для каких-либо сомнений. Вот, разрешите, про­чту… «Ежели под первыми меридианами, под коими он – разумею корабль, господа! – пустится к югу, усилия его останутся бесплодными, то он должен возобновить свои покушения под другими и, не упуская ни на минуту из виду главную и важную цель, для коей он отправлен бу­дет, повторяя сие покушение ежечасно, как для открытия земель, так и для приближения к Южному полюсу. Для сего он употребит все удобное время, по наступлении же холода обратится к параллелям, менее удаленным от экватора, и, стараясь следовать путями, не посещенными еще другими мореходцами…»

– Так писали Сарычев и Крузенштерн, – заметил Лазарев.

Беллинсгаузен наклонил голову. Участвовали в состав­лении инструкции и он, и Лазарев. Сказать ли об этом? Пожалуй, не следует. Уходя в плаванье, хорошо думать о тех, кому в юности следовал во всем, о старейших моря­ках русского флота. Чувство единства с ними, не назвав­шими себя учителями, но являвшимися ими, передалось и ему. И он, служа на Черном море, считал себя привержен­ным «балтийцам» и, прежде всего, школе Крузен­штерна.

Маша стояла у дверей, и Торсон в волнении встретил сторожкий, испытующий взгляд девушки. Она была в го­роде, слышала, что говорят об экспедиции, и к чувству гордости за брата все больше примешивался страх, кото­рый ей не удавалось подавить. Не только штормы и льды, ожидающие корабль, вызывали это безотчетное гнетущее чувство, – все услышанное ею здесь и от брата наполняло ее тревогой, ничто не могло погасить все более возрастав­шее тягостное недоумение: какой-то маркиз Иван Ивано­вич, царские угодники, петербургские толки, игра мнений, – сколько, оказывается, лежит на пути мореходов не относящихся к плаванью помех!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Корабли обеих экспедиций отправлялись в одно время. Братья уходили в вояж, оба на край света: Михаил – к югу, Алексей – к северу. Третий – Андрей провожал их, собираясь вскоре отплыть к берегам Новой Земли. О часе выхода уже знали в порту. По приметам моряков в этот день должен был быть на море штиль. Портовое началь­ство уведомило Адмиралтейство о готовности кораблей к «выходу, Адмиралтейство передало сообщение во дворец, и теперь в Кронштадте ждали приезда царя. Пользуясь оставшимися днями, Михаил Петрович хотел привести на «Мирный» мастера Охтина. «Босс»[4] жил в Кронштадте и на этот раз не имел отношения к экспедиции. Все же показать ему корабль, думалось Лазареву, необ­ходимо.

За день до выхода братья собрались на «Мирном» в хо­лодной, еще не обжитой каюте командира. Михаил Петро­вич кончал письмо к матери:

«… Будет тебе печально и одиноко, – думай о нас, но не только бури преодолевающих и льдами затертых… Много солнечных гаваней и чудесных земель предстоит нам посетить…»

Так же успокоительно писал и Алексей, искоса погля­дывая на брата. Догадавшись, сколь много общего обна­ружится в их письмах, рассмеялся:

– Трудно, живя во святом Владимире, представить себе Южный или Северный полюс! Не сумею успокоить, кажется, мать. Не сочинитель я.

– И не надо матери знать всего! – согласился Ми­хаил, оставляя письмо. – А если что случится, матери не говори, – обратился он к Андрею. – Скажи: где-то в даль­них странах задержались. Головнин-де на несколько лет опоздал против срока, а все же вернулся!

С тревожной радостью от сознания значительности всего совершающегося братья поглядывали друг на друга.

– Дуне-то Истоминой что передать велишь? – спро­сил Андрей Алексея. – Каково ей знать, что променял ты ее на кругосветный вояж?

Алексей молчал. Молодая Истомина, камер-фрейлина императрицы, год назад была наречена его невестой. Сейчас, казалось, он бежал от нее, а может быть… от близости к царскому двору.

Михаил решительно оборвал разговор:

– Стоит ли говорить об этом? Вернемся с честью, тогда и о женитьбе думать. Может, в чувствах что изме­нится к тому времени или покажется иным. Сойдемте на берег…

Пройдя Купеческую гавань, где стоял «Мирный», по­шли берегом. Корабельные мачты чуть колыхались на ветру, казалось, они закрывают собой холодеющее в вечер­них сумерках море. К пристани жались яхты, фелюги и отжившие свое, но все еще наплаву старые корветы, не­когда плененные в морских боях: из сумерек едва высту­пали кормовые балкончики на резных кронштейнах, кова­ные фигурные фонари и тритоны, поддерживающие бушприты.

– Каких только кораблей нет в порту! – усмехнулся Михаил. – А может быть, «Востоку» или «Благонамерен­ному» со временем красоваться здесь.

– Говорят, «Решимость»[5] в Портсмутском порту отстаивается, – заметил Алексей. – Больше не способна к плаванию.

– У «Решимости» не хватило решимости, – подхва­тил Михаил Петрович. – Кук решил, что не найти южного материка, ибо такого нет в Южном полярном бассейне, и повернул восвояси. А мы? Можем ли вернуться ни с чем? Перечитывая написанное Куком, все больше убеждаюсь, что он не дошел до цели.

И братья снова – в какой уже раз! – заговорили о том, что стало теперь делом их жизни: о новых путях к полюсам.

Незаметно они подошли к небольшому бревенчатому дому, где жил Петр Охтин – корабельный мастер. В ши­роком окне с затейливо вырезанной рамой мелькал свет. Смутно доносился оттуда гул голосов, должно быть, у мастера были гости.

Михаил Петрович громко постучал в тяжелую дубовую дверь. Тотчас же растворилось окно, из него выглянула большая косматая голова хозяина дома.

– Сию минуту, сударь!

И, распахивая дверь, Охтин сказал:

– Собрал я у себя, старый греховодник, тех матросов, у которых здесь ни родни, ни друзей. Завтра им в пла­ванье!.. Ну, и плотники наши портовые с ними! Я уж вас в отдельную комнату проведу, чтобы не смущали вы молодцов!..

Охтин был велик ростом, широк в плечах. Седые брови топорщились, но глаза глядели молодо. Говорил он отры­висто, медленно, ступая вразвалку, словно берег скопив­шуюся в большом его теле неизрасходованную силу. Он явился перед моряками в синем бухарском халате, оторо­ченном беличьим мехом, с чуть отвернутыми рукавами, открывавшими крепкие, привыкшие к работе руки мастера.

Проводив Лазаревых в дальнюю комнату, он удалился «на минутку». В комнате горела одна толстая свеча, бро­сая отсвет на неясные в сумерках тяжелые предметы, рас­ставленные по углам. Это были старые пюпитры со стек­лянным верхом, под которым лежали чертежи кораблей; возле пюпитров – большие куски обыкновенного мореного дуба.

Михаил Петрович нагнулся и, нащупав возле них круг­лые стеклянные банки с едкопахучей жидкостью, заметил недоуменно:

– Какие-то опыты производит наш мастер! Хаживал к нему не раз, а банок этих здесь не примечал.

Мастер слыл в порту «супротивцем», по мнению порто­вых начальников, может быть, потому, что бранил нещадно департамент лесов и кораблестроения.

Памятна была и другая его «возмутительная стран­ность»: считал он, что все Охтины – предки его, никогда татарам не подчинялись в далекие те времена, когда Русь под татарским игом стонала. А перед «татарьем» не скло­няли предки его головы по той причине, что жили вольни­цей, как берладники и галицкие «выгонцы», держась вда­леке от берегов, зимуя у моря и в устьях рек… А татары на моря не шли, кораблей не имели.

Все эти толки о мастере вспомнил сейчас Михаил Петрович.

Хозяин дома вернулся с двумя бутылками вина и за­стал лейтенанта склонившимся в углу над банками.

– Что вы там высматриваете? – спросил он глухо и, как показалось гостям, недовольно. – Господ офицеров не шибко интересует судодельное мастерство в самом его начале…

Босая девушка прошмыгнула в комнату, неся поднос, уставленный закусками, и, оставив поднос на столе, тут же ушла.

– А вот и ошибаетесь, Петр Захарович, – возразил Михаил Петрович. – Не только водить корабль и в оснастке его разбираться, но и знать мастерство строителя обя­зан офицер. Коли уж на то пошло, скажу: очень я обеспо­коен тем, что корабли наших экспедиций построены по плану вест-индских судов и к тому же столь разны в ходу! Подумайте сами, держаться корабли должны вместе, а силой не равны, один должен натруждать рангоут, неся все лиселя, а другой – дожидаться его на малых парусах. И дерево… так ли закалено, Петр Захарович?

– Почему же вы, Михаил Петрович, только теперь за­говорили со мной об этом, – укоризненно сказал мастер. – Хоть и на Охте строились ваши суда, а в Кронштадте лишь медью обшивали днище, и то я не преминул бы поглядеть их да что-нибудь присоветовать!

– Знаем, Захарыч, – откликнулся Алексей Лаза­рев, – да только позвать тебя, когда чужие мастера на корабле, неудобно было. А Адмиралтейству невдомек!

– Стало быть, теперь, перед отплытием!.. – примиренно ворчал мастер, расставляя на столе бокалы. – Ну что ж, спасибо, что пришли! Не смею корить – такой день всем вам сегодня выпал – ведь куда путь держите!

Налив в бокалы вина, медлительно, с той исстари заведенной церемонностью, какая принята на проводах, мастер строго возгласил:

– За командира перво-наперво! Его всем слушать, ему в ответе за всех быть!

И, глядя на Михаила Петровича потеплевшим взгля­дом, сказал:

– Молод командир! Ох, молод! Но ведь от молодости и упорство. И от труда, конечно, я так полагаю. – Как бы открываясь в сокровенных своих мыслях, прибавил: – Думается мне, господа офицеры, что на море успевает тот, кто с людьми прост и в помыслах своих перед ними чист. Бедный чувствами человек неужели к полюсам пой­дет? Ему ли новые земли открывать? Нет, никогда такой не покажет широту души русской. А дело-то морское, – продолжал мастер, – иных людей и вовсе не терпит. С того времени, как с господином лейтенантом Михаилом Петровичем знаком, я простоту его давно приметит. Любопытством своим он меня утешиш. Бывало, приедет ко мне с «Суворова» и выспрашивает про корабль. Все был недоволен!..

– И сейчас, Захарыч, не всем доволен, да поздно уже. Напоследок хоть досмотри на корабль! – сказал Михаил Петрович.

– Как? Сейчас прямо так и пойти с вами на ко­рабль? – удивился мастер.

– Да. Этого я и хочу, Захарыч! Ночь впереди. Одни будем – не помешают нам.

– Ну что ж, сударь, – ответил мастер, – напоследок лишний огляд всегда в пользу. Вы вот в углу кое-что на­шли, дерево в банках с кислотой, и, наверно, гадаете, к чему бы это? А я, извольте знать, о прочности корабля донесение в департамент готовлю. Как дерево лучше мо­рить. И какие леса нужны для верфей. Был я недавно, сударь, в Елатьме, торговал у помещика Ставровского лес. Этакое дерево бы в киль корабля. Немало, сударь, на Руси мореходы над кораблем потрудились. Ладьи их – диво! А департаменту купцы не то дерево продают. В Кронштадте иные мастера на все готовы, лишь бы казне не перечить!.. Эх, господа офицеры, – заключил в волне­нии мастер, – какой бы я вам корабль отстроил, коли б вы мне заказали!

Из соседних комнат доносился отзвук какой-то про­тяжной песни. Офицеры прислушались.

Босая девушка заглянула в дверь и окликнула хозяина:

– Петр Захарыч!

– Чего тебе?

– Спрашивают вас. Не ладно им!

– Скажи – приду. Пусть себе поют. А дверь не за­крывай! Хотим слышать!

Длинная рубаха девушки, подпоясанная бечевой, мелькнула в полутьме белым пятном. Из полуоткрытой двери донеслось:

Русс-ка крепость там, се-реди мо-рей,

У Гишпа-нии неспокой-ной,

Управи-телем – капи-тан наш в ней,

А мат-росы мы – ее во-ины.

– Им кажется, будто мы в компанейские земли идем, – сказал Михаил Петрович, вслушиваясь в слова песни. – Из Руси на Русь. Или убеждены, что новые земли обязательно откроем и к России прибавим.

– Людям трудно думать, что они идут… неведомо куда. Им надо думать о новой русской земле, – заметил Андрей Лазарев. – И что такое южный материк, если не земля, которую нам надо из неведения вызволить?

– Будет трудно, опасно, – задумчиво произнес Михаил. – Но мы не ударим лицом в грязь.

– Пойдемте-ка сюда поближе, – сказал мастер, растроганный песней, и повел офицеров в комнату, что была по соседству с той, где веселились гости.

В приоткрытую дверь Михаил Петрович сразу узнал трех матросов со своего корабля, отпущенных на берег.

Были здесь и две молодые крестьянки, отважившиеся проводить своих близких. Одна из них —статная, с ясным добрым лицом, держалась около матроса с «Востока» Киселева и не спускала с него заволоченных слезами глаз. «Невеста его», – объяснил Охтин. Другая женщина, ку­таясь в серый платок, все твердила сидящему рядом с ней немолодому матросу:

– Хотел бы, так отпросился, не ушел бы!

Матрос как будто чувствовал себя и счастливым, и ви­новатым. Словно в помощь ему и в ответ на жалобное пришептывание жены, матросы запели:

Не помянь меня, сердце ми-лое,

Как усопшего не помянь в да-ли,

То судьба моя быстро-крылая

Занесла ме-ня на конец зем-ли.

Киселев ласково поглядел на невесту, она вскинула голову, улыбнулась.

Занесла ме-ня и остави-ла…

– Грамотей и книголюб большой, – оказал мастер о Киселеве. – Прямо сказать, самородок. Жаден и спо­собен до всякого дела. У помещика его выкупить – не­малая была бы польза. Вернетесь из вояжа, сударь Михаил Петрович, вы уж о человеке этом не позабудьте. А будет нужно, и я помогу, возьму его к себе!.. Из моих-то плотников, пожалуй, половина – служивые!

– Матроса примечу, – тихо ответил Лазарев и в не­терпении спросил:– Может, пойдем на корабль, Захарыч?

– Ну что ж. Гостям не скажу. Пусть не обессудят, коли не вернусь скоро.

Ночь полна была тревожных звуков: гулко накаты­вались волны, раздавался скрежет цепей, надрывно сви­стел ветер, застрявший в парусах кораблей. Корабли словно приблизились к берегу и заслонили своими тенями причал.

На «Мирном», будто дотлевающие угольки костра, мерцали синие фонари. Их тихий свет как-то скрадывал возникавшее в «очи ощущение тревоги; словно и не идти завтра кораблю в неведомые края, не принимать на себя бури.

Новшеств на корабле было не мало: поставили желез­ные стандерсы, двойные ридерсы, тяжелые кницы по носу и корме. Они придали корпусу корабля большую крепость и устойчивость. Корпус второй раз обшили снаружи дюй­мовыми досками.

Новые, более легкие баркасы и ялы, плотно охвачен­ные канаггами, высились над палубой. Неузнаваем стал теперь транспорт «Ладога», переименованный в шлюп «Мирный». И Лазарев ждал: похвалит или осудит Охтин сделанное? А главное, что еще посоветует переделать в пути. Не было секретом для Адмиралтейства, что шлюп не очень-то годен для плавания во льдах. Однажды в офи­церском собрании в Кронштадте обсуждали предстоящие на корабле переделки.

Лазарев внимательно слушал мастера, осматривав­шего корабль, и что-то записывал. Потом проводил ста­рика до конца причальной линии.

В Кронштадте в домах долго светились огоньки.

Вернувшись на корабль, Лазарев велел разбудить Май-Избая и двух матросов. Предупреждая недоумение вахтенного офицера, он сказал:

– Работать ночью, при фонарях.

– Что-нибудь случилось, Михаил Петрович? – осме­лился спросить офицер. – Выходим завтра?

– Да. Дела осталось немного. Зовите мастеров, – повторил лейтенант.

В эту ночь Май-Избай выполнил все указанное Охтиным. Симонов смутно слышал во сне стук топоров.

Утро началось с прибытия адмиралтейских чиновников, позже – императорской свиты. Днем прибыл император и служили молебен.

Маша, стоя в толпе на берегу, едва различала корабли. Паруса яхт закрывали перед ней рейд, празд­ничный гул толпы пьянил, земля под ногами качалась. Маша не могла увидеть братьев и с трудом удерживалась от слез. Она слышала сигнальный выстрел, – стаи чаек, взмыв к небу, пронеслись над берегом. В отдалении за­били колокола. Девушка старалась пробраться из толпы ближе к оркестру, к войскам, окружавшим набережную. И тогда Маша увидела рослого тамбур-мажора в мундире, отливающем серебром. Он размахивал раскрашенным длинным жезлом. Он показался Маше напыщенно и не­лепо театральным. Она легко, но с досадой ударила его ладонью по руке, в которой он держал жезл, и мягко сказала:

– Не надо!

Солдат в удивлении остановился. Маша отвернулась, нашла на площади свой экипаж и уехала, ни разу не огля­нувшись.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Назвать бы его «Метаморфоза», – писал Симонов о своем корабле, имея в виду тот интереснейший круг людей, в котором он оказался. Ученый удивлялся разви­тости матросов, не зная того, как подбирал Лазарев команду; он радовался вольномыслию Торсона и его осве­домленности в науках, не догадываясь о политических связях офицера. В письме домой замечал: «Гуманитаристы, и только! Право, наш корабль – это плавающий лицей, в котором прохожу сейчас курс мореходной науки».

И как славно на корабле: парус вздут и округл, как шар, и хочется погладить его живую поверхность; жерла пушек отливают, как воронье крыло, блоки висят громад­ными литыми серьгами, топоры и лопатки развешаны, и лапа якоря подергивается и манит совсем по-кошачьи!.. Люди ходят тут все статные, всегда бодрые, оснеженный ли ветер бьет им в лицо или зной.

Симонов не мог знать, что подобное же чувство охва­тывало и других «гражданских» участников экспедиции – живописца и лекаря – в общении с людьми, не стеснен­ными условиями плавания и обретшими здесь, в совершен­но новой для себя обстановке, применение своих сил и, мо­жет быть, всего лучшего, что носили в себе.

Спустя восемь лет в таежной глухомани, на каторге, вспоминал ссыльный декабрист Торсон путь двух россий­ских кораблей и в воспоминаниях этих черпал мужество. Мысленно возвращаясь к пережитому в эту пору, к вече­рам в кают-компании, он любил повторять строки из сти­хотворения Пушкина.

…С порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум.

Именно в годы плаванья на «Мирном» и «Востоке» по­стиг он, по его словам, великую пользу сосредоточенности, столь нужной для знаний и недостижимой в рассеянной петербургской жизни.

Могло ли все это относиться к морякам, уже много раз бывавшим в плаванье? Лазарев замечал, что и на них как бы лег отсвет этого чувства, делавшего всех особенно мягкими и предупредительными друг к другу. В первые дни плаванья в некоторой мере мешала деловому знаком­ству Лазарева с членами экипажа эта праздничная при­поднятость настроения, она уводила подчас от обычных будничных тягот. Лазарев приходил в кубрик посмотреть, не сыреют ли стены, не слишком ли влажно у недавно выложенной камбузной печи, и ему передавалось ощуще­ние царившей здесь бодрости, радостного подъема, спла­чивавшего матросов.

– Май-Избай, – спрашивал Лазарев, – привыкаешь? Не укачивает? Ты ведь новичок на море?

– Пообвык уже, ваше благородие. Послушал, что другие рассказывают, и кажется самому, что не первый месяц уже плаваю.

– Он у нас… как дома! – говорили матросы.

«А был ли у Май-Избая дом?» – подумал Михаил Петрович уходя, и ему начинало казаться, что люди чем-то возвышены в собственных глазах, увлечены и, может быть, даже немного обмануты…

Он уединялся в своей комнате, и вместе с привычными заботами о команде и корабле его охватывало желание растянуть это общее, столь нужное сейчас чувство подъе­ма.