Обретение счастья

– На подготовку ни сил, ни времени не пожалею! – коротко ответил Михаил Петрович.

Маша знала, что опасения, высказанные Лисянским, разделял и брат.

Больше к этому разговору не возвращались.

Как-то при Маше возник разговор, не менее ее встре­воживший. Случилось, капитан первого ранга Рикорд в добром своем слове об Иване Федоровиче сказал в Адми­ралтействе, что «пронесет Россия в века славу первого путешествия русских вокруг света, и Крузенштерну обяза­на она не только организацией, но и первой мыслью этого путешествия, если не считать готовившейся, но так и не состоявшейся экспедиции Муловского». Казалось бы, упо­мянул об этом Рикорд, и ладно! Мало прибавил нового к славе Крузенштерна, и морякам известно, что только из-за болезни глаз не может принять Крузенштерн участия в но­вом плаванье к Южному полюсу. Но нет, нашелся в го­сударстве «блюститель истины» в лице Голенищева-Кутузова и заявил о прискорбном забвении Рикордом заслуг императрицы Екатерины. Не Крузенштерн, дескать, а она, матушка Екатерина, предпринимала кругосветное путе­шествие еще в 1786 году. И предлагала возглавить эту экспедицию Георгу Форстеру, сподвижнику Кука, но по­мешала война с Турцией.

– Право, слава в нашем обществе в одном значении с гордыней! – зло заметил Лисянский. – Чего доброго

Иван Федорович окажется посягающим на лавры госуда­рыни-императрицы, а Рикорд – в ослушниках. Крузенштерн, мрачновато усмехнувшись, оказал:

– Обо мне толковать, пожалуй, неинтересно. Что ка­сается Форстера, рекомендую Михаилу Петровичу чтить память этого человека и в морских записках его разоб­раться. Моряк был превосходный, а помыслами – чело­век необычайный, я судьбы поистине трагической. Жил он в Майнце, тамошний курфюрст пригласил его быть у него главным библиотекарем. Во произошла, как вы зна­ете, французская революция. Французы взяли Майнц, и немец Форстер поехал в Париж хлопотать о присоедине­нии Майнца к восставшей Франции. Впоследствии Фор­стер, никому ненужный, в том числе и нашей государыне, умер объявленный изменником! Что бы сказал Кук об этом «якобинце», своем сподвижнике, не знаю!.. А только знаю, что этот иностранец был не чета другим в России, и вольнолюбивым идеям, а не корысти привержен!..

Он повернулся к Михаилу Петровичу:

– Моряка Форстера Голенищев-Кутузов правильно помянул. О плаваньях его знать надо!

Расходились поздно. Едва пробьет двенадцать – слуга Крузенштерна Батарша Бадеев, татарин, старый матрос, с громким лязгом выбрасывает тяжелый лист большого железного календаря в прихожей и возглашает во все­услышанье: «День прошел!»

Маша внутренне поеживается: с покаянной ясностью возникает у нее ощущение безвозвратно ушедшего дня, который ничем полезным ей не пришлось отметить! Впро­чем, и старик Бадеев, кажется Маше, больше всех чувст­вует уход еще одного дня. Лицо его печально.

Этот Бадеев ходил с Иваном Федоровичем в дальние вояжи, а теперь причислен к экипажу «Востока». Он был крепостным Крузенштерна, год назад жил в его поместье «Асе», где-то в Эстляндии. Выслушав предложение хозя­ина идти в экспедицию, Бадеев подошел к карте, долго смотрел на нее и, перекрестившись, сказал:

– Что ж. Или мы последние у бога? Конечно, идти надо!

Однажды, сменив лист календаря и возвестив о часе, он подошел к Лазареву, приодетый, строгий, спросил:

– Дозволите на корабль, ваше благородие?

И ушел, сдав дворнику обязанности по дому.

Постепенно Маша стала осведомлена почти во всех делах брата. Заметив это, он ей оказал:

– Вот уж и для тебя нет больше мифов! Все очень трудно и очень просто! Кажется, тебе уже не быть провинциальной барышней, гадающей на воске о своем счастье…

Она грустно ответила:

– А ты не думаешь, что от этого мне все тяжелей? Мне тоже хочется что-нибудь самой уметь делать. Но ведь не может быть женщина штурманом или лоцманом! Остается только жалеть об этом! Так широко, кажется, на свете и вместе с тем – так тесно! Ты уйдешь в пла­ванье, а я… Не могу же я вернуться во Владимир. Пойми, мне нечего там делать.

– Но что должна делать девушка твоих лет? – про­бовал возразить брат, почувствовав вдруг, что доводы его неубедительны. – Вероятно, то же, что делают во Влади­мире другие?..

Он произнес эти слова неуверенно, скорее по сложив­шемуся обычаю отвечать именно так, и она, не обидев­шись, рассмеялась:

– А делать-то, выходит, там нечего…

Брат молчал, поняв, что, привезя ее в Петербург, он явно в чем-то просчитался. Не в доме ли Крузенштерна передалось ей это томление по делу, по суровому подвиж­ничеству в жизни? В мыслях его опять мелькнуло о до­машней неустроенности моряков, и он почувствовал себя виноватым перед сестрой.

– Вот привез тебя себе на беду! – сказал он.

Но этому она воспротивилась изо всех сил и сделала вид, что готова вернуться во Владимир без всяких терзаний.

– Я открою там ланкастерскую школу! – смирилась она.

Она часто бывала у Паюсова на перевозе и слышала, что говорят матросы о ее брате.

Лазарев водил на корабль охтинских мастеров и в спорах о продольной крепости судна, о «резвости» его на ходу выверял собственные представления о несовершенст­вах его постройки. И здесь поминали Крузенштерна, «Неву» и «Надежду», какого-то именитого корабельщика Охтина, живущего в Кронштадте. Брат не забыл ни о сомнениях Лисянокого, ни о Форстере, – часами рылся в адмиралтейском архиве и подолгу бывал у каких-то под­рядчиков, заготовлявших для кораблей продукты, удивляя Машу затянувшимися, как ей казалось, бесконечно долги­ми приготовлениями к выходу в море. Право, можно было подумать, что экспедиция уже началась с этих приготов­лений и бесед с мастерами…

Брат возил ее с собой на верфь, где переделывали транспорт «Ладогу», переименованную в «Мирный».

Пришла весна, и первые проталины заголубели на сне­гу. Еще недели две – и покажутся в небе журавли, держа путь на Онегу, выкинут первые почки молодые березки, и зацветет во дворе верфи низкорослая с раскидистыми ветвями черемуха. Звонче забьют колокола церквей, – сейчас звон их приглушен мутной пеленой туманов, – прояснится даль та окажется, что верфь стоит не так уж далеко от города. Приблизится Рыбная слобода, в бревен­чатых крепких избах ее девушки сядут плести сети и чинить старые паруса для баркасов. Придет пасха, в больших, пахнущих сельдью корзинах принесут на ко­рабли тысячи крашеных яиц. В этот день на корабли бу­дут допущены все женщины и дети из слободы, семьи ма­стеровых, начнутся песни и танцы на берегу. Маша пред­ставляла себя в их толпе и вспоминала праздники во Вла­димире, только здесь все приурочено к дням, когда спускают на воду или отправляют в море корабль. И Маше начинает казаться все навязчивей, что и она скоро куда-то поплывет… А в старой часовенке, излучаю­щей ночью на весеннем ветру тихий, дремотный свет гни­ющего дерева, местный псаломщик из староверов будет читать «Триодь цветную» и думать о кораблях, унесших с новыми легкими парусами и все зимние тяготы. Деревья на берегу обвяжут вышитыми рушниками, и празднично убранной станет казенная верфь. Затинув за пояс длинные русые косы, в байковых широких кофтах сойдут в лодку с пучками вербы зачахшие в домах мастерицы и возьмут весла онемевшими на холоде руками. И смотришь, лод­ками покроется река, а вечером зажгут фонарики, и роб­кое празднество это назовут карнавалом. Но «Мирному» и «Востоку» не дождаться этого дня, – кораблям идти в Кронштадт, а на них и мастеровым, нанятым Михаилом Петровичем. Он самовольничает, ссорится с чиновниками верфи, но добивается своего: до конца доведут все работы на кораблях местные мастеровые!

Туда же перебираться и Маше, оставив обжитой дом на Выборгской стороне. Приезжал Андрей, старший из братьев, звал к себе, – тоже собирается в плаванье. Но Маша уже не в силах разобраться во всех их маршру­тах и не решается оставить Михаила. Кончается тем, что незадолго до того, как вскрывается Нева, очищая путь кораблям, в легких беговых санках опешит она с братом в Кронштадт. Там Рейнеке, Нахимов и Сарычев, открываю­щий в этом году навигацию по новым, выпущенным им картам.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Беллинсгаузен прибыл в столицу в конце мая, оставив в Севастополе семью, обжитой дом на Корабельной сто­роне и полюбившийся ему фрегат «Флора». На нем соби­рался Беллинсгаузен в это лето обойти Черное море, что­бы определить, наконец, с абсолютной верностью геогра­фическое очертание берегов, бухт и мысов. До сих пор не было такого точного описания, и это немало мешало опе­рациям молодого, набирающего силы Черноморского флота. Морокой министр вызывал Беллинсгаузена «для принятия некоторых поручений государя». Он писал об этом и в письме к вице-адмиралу Грешу, главному коман­диру флота. Никто не знал, что это за поручение, но Грейг отпускал своего офицера неохотно, лишаясь в его лице верного помощника. О знании им дела, о способностях его к гидрографии писал Крузенштерн, с которым Беллинсгау­зен вместе ходил в кругосветное плаванье на «Надежде».

Хорошей рекомендацией ему послужила и происшед­шая три года назад стычка его с чиновниками из Депо карт Черноморского флота, жаловавшихся Адмиралтей­ству на то, что карты, утвержденные самим адмиралтей­ским департаментом, подвергнуты Беллинсгаузеном сом­нению. Фаддей Фаддеевич отвечал: «Сочинить карту мож­но в департаменте, но утверждать, доказать верность оной не иначе как можно токмо опытом». От затянувшихся спо­ров с чиновниками отрывало сейчас Беллинсгаузена высо­чайшее повеление прибыть в столицу.

Беллинсгаузен был лет на десять старше Лазарева, в этом году отмечалось его сорокалетие, но выглядел он очень молодо. С годами полнел, однако полнота не утяже­ляла сильную, ладную его фигуру. Светлое круглое лицо его с высоким лбом я чуть выпуклыми глазами, казалось малоподвижным и даже ленивым, при этом он отличался неожиданной живостью характера. Он был прост с людь­ми и не терпел барственности. В небольшом селении, около города Куресааре, на острове Эзель, где родился Беллинс­гаузен, все жители были моряками. Управлять парусной лодкой должен был каждый с малых лет, как должен казак держаться на коне. Бывало, в непогоду, когда шторм захватывал в море рыбаков, церковный колокол звал на помощь, и все от мала до велика выходили на бе­рег, Беллинсгаузен-кадет спокойно выходил один в про­сторы Балтийского моря, ночевал в лодке, укачиваемый волной. И теперь, будучи капитаном второго ранга, мог спать в любую бурю, привязав себя к койке.

Морской министр удивил его не назначением в плава­ние к Южному полюсу, – о такой экспедиции поговари­вали давно, – а равнодушием, с каким, передавая ему инструкции, оказал:

– Я знаю, вы сделаете все возможное. Ну, а что выше ваших сил, – никто не потребует…

Министр как бы подготавливал его к возможной неуда­че. Седенький, узкогрудый, с изящными тонкими руками, которые легко держал на столе, как пианист на клавишах, с лицом иезуита, в высоком вольтеровском кресле, он меньше всего походил на моряка, тем более на флото­водца. Впрочем, он и не старался им быть. Знатный эми­грант, беглец, отказавшийся от своей родины и принятый лишь царским двором, но не Россией, маркиз Жан-Фран­суа де-Траверсе, ныне Иван Иванович (так сам окрестил себя), был произведен в российские адмиралы. Он был, собственно, больше придворным, чем министром, умело прислуживал Аракчееву, но побаивался в душе своих под­чиненных, таких, как Крузенштерн или Сарычев. Они не­многого хотели от маркиза, лишь бы не вздумал сам плавать и не выдвигал на флот своих ставленников из иноземцев. Чувствуя ли слабость своего положения, или по мягкости характера, Иван Иванович проявлял себя «человеком покладистым», как говорил о нем старый Шишков, и по возможности старался не перечить вошед­шим в славу морякам.

– Заботами государя императора снаряжена не одна экспедиция, – скучно говорил он с заметным акцентом, испытующе поглядывая на рослого Беллинсгаузена. – Из них порученная вам – самая гадательная по резуль­татам. Только от щедрости своей может государство еаше разрешить сей вояж, идя навстречу желаниям ученых, а также памятуя, что дальние сии экспедиции уже вошли у нас в славный обычай. Государь обнадежен мною в ваших стараниях, коих не пожалеете во славу России, и соизво­лил пригласить вас к себе перед вашим отбытием. О дне том…

Зевота скривила его, все в морщинах, чуть припудрен­ное личико с маленькими, уныло торчащими усиками, и, подавляя зевоту, он быстро проговорил:

– О дне том будете уведомлены.

И вдруг, как бы желая расположить к себе моряка, стать тем самым Иван Ивановичем, о котором говорят, что «недаром француз может и в простачка сыграть», он при­щурился, качнул головой и, посмеиваясь, закончил:

– Сочувствую, капитан, холодно, ветрено там, брр!

Грациозно наклонил голову в знак того, что разговор окончен, и протянул немощную, тонкую руку с перстнем на указательном пальце.

Вот он каков – маркиз Иван Иванович!

Беллинсгаузен шел по коридорам Адмиралтейства и старался думать только о деле, отгоняя все неуместно ска­занное маркизом. Его манера держаться, царедворческая выспренность я любезность, не таящая ничего, кроме же­лания покрасоваться, были столь неприятны, что Фаддей Фаддеевич помрачнел и в сердцах крикнул замешкавше­муся швейцару:

– Ты, что же, братец? Шинель!

Он побывал вечером у Крузенштерна, успокоился, по­беседовав с ним. А на следующий день уже сновал по крон­штадтским мастерским, требовал уменьшить рангоут на «Востоке», сменить обшивку. Он успел узнать, как много сделано улучшений на кораблях по указаниям Михаила Лазарева.

Собственно, осталось только еще раз проверить сде­ланное, вчитаться в реестровые книги, в отчеты и принять дивизию. Так официально назывался этот отряд из двух кораблей. Но оставалась непринятой… наука, – все то, что относилось к самой теории, к расчетам по проведению научных изысканий в море, к маршруту. По всем этим во­просам он беседовал с Сарычевым в его кабинете, беседо­вал о Гумбольте и Лапласе, о существовании годовых колебаний в морских течениях, о неведомой жизни в недрах океана, способах измерения его дна иа глубинах, недо­сягаемых для лота, и еще о многом таком, что обоих при­водило в волненье и что теперь представало во всей своей новизне и сложности. Оба, сняв мундиры и засучив рукава рубашек, забыв о различии в чинах и о времени, ползали по полу, расстилая огромные карты и громко споря, а иногда и запальчиво крича друг на друга:

– Вы же за век не прорветесь сквозь туманы, если за­мешкаетесь здесь в июле… Эх, вы!

Сарычев указывал толстым плотничьим карандашом севернее Новой Зеландии, грозно негодовал и слышал в ответ:

– И вы не прорветесь, погибнете, упорствуя на своем…

В эту минуту оба, казалось, забывали, что ведь Сарычев отнюдь не собирается сам к Южному полюсу.

Тут же, приводя свои чувства в ясность, Беллинсгау­зен вздыхал:

– Простите, Гаврила Андреевич!

Маршрут между тем все подробнее разрабатывался.

Слышно было, как во дворе падает земля и молоты со звоном бьют по камню, заглушая их голоса. Импера­тору было угодно видеть помещение Адмиралтейства иным, и рабочие трудились над возведением нового гра­нитного цоколя.

Из окна виднелась Нева, несшая темносизые воды на­встречу солнечному заходу, окрасившему розовым цветом булыжную мостовую набережной. Ощущение вечера от­резвляло и успокаивало в споре.

Сарычев тоже что-то извинительно бормотал, отходя к окну. Отпуская Беллинсгаузена, он вспомнил о Михаиле Лазареве с нахлынувшей теплотой:

– Держит себя в деле с достоинством… Передавали мне: во все входит, и, знаете, с характером этот морячок!

Он будто хотел заметить: «Каково-то вам будет с ним», но промолчал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен встречался с Лаза­ревым и раньше, но близко знаком с ним не был. Лейте­нант принял на себя всю подготовку экспедиции. Его зна­ли все корабельные мастера на Охте и в Кронштадте, подрядчики и поставщики. Рассказывая Беллинсгаузену обо всем, что сделано им, он повторял:

– Много ли, мало ли, готов вернуться к исходному… одному примеру следовали – «Камчатке» Головкина. Хронометров и секстанов еще нет. В Англии изготовляют­ся, хотя сами англичане их и не пользуют…

Должен ли он рассказать своему начальнику о том, как искал мастеровых в слободе, как набирал команду, о всем том, над чем размышлял, готовясь в плаванье? Он был краток, сдержан, о чем-то умалчивал. Однажды хотел было дать понять, что время ушло не только на переделку трюма и рангоута, сделано нечто не менее важное – под­готовлены люди. Но как сказать обо всем этом? Об эки­паже Лазарев сообщил:

– Иностранцев – ни одного. Старых матросов нема­ло, новичков – больше, однако из тех, кто к делу особо способен. И кроме того… – Он несколько замялся. – Больших чаяний люди!

Беллинсгаузен успел перевести на «Восток» из своих сослуживцев с «Флоры» одного капитан-лейтенанта Завадовского и теперь в выборе людей должен был пола­гаться на Лазарева. Большинство офицеров на кораблях оказалось не «первокампанейцами», и опыту их Беллинс­гаузен мог доверять. Особенно выделялся лейтенант Торсон. Кто только не хвалил его из здешних знакомых Фаддея Фаддеевича за расторопность, ум и твердость ха­рактера!

Сейчас Фаддей Фаддеевич сказал Лазареву:

– Можете особо довериться этому офицеру…

Ни Лазарев, ни Беллинсгаузен не могли знать и не знали о нем больше.

Торсон, бывая в массонских кружках, занимался от­нюдь не мистическим вычислением чисел и разгадыванием судьбы. Там, где он бывал, толковали о назревающих в Семеновском полку волнениях, о крестьянских бунтах на Украине, в Чугуевском уезде, об итальянских карбонариях и об усмирении Европы «Священным союзом». Торсон, близко знакомый с моряком Бестужевым, братом литера­тора, и с Кондратием Рылеевым, вместе с ними зашел од­нажды на квартиру к Батенькову, бывшему еще недавно секретарем Сперанского.

– Уходите в плаванье… От наших бурь к другим бурям, – шутил Батеныков.

Он говорит медленно и так же медленно двигался по комнате. На пальце правой руки его поблескивало толстое серебряное кольцо с массонским знаком. Поглядывая на Торсона, словно тот был в ответе за то, что происходило на флоте, Батеныков сказал:

– Мордвинова жаль. Куда годится по сравнению с ним маркиз де-Траверсе, на какие—преобразования спосо­бен? Любят ли на флоте Мордвинова? Старик, конечно, не только морскими прожектами увлечен. Ныне он пугает помещиков требованием применить в сельском хозяйстве многополье, молотилки, сеялки. Он заявляет, что слабое развитие промышленности – главная беда России, кото­рая не должна быть только земледельческой страной. Книга его «Некоторые соображения почпредмету мануфак­тур в России» очень смела. Вот это адмирал! Не только свой рейд-вымпел поднимать умеет, но и государственные вопросы!

– С него бы нашим военным пример брать! – под­твердил Рылеев, приветливо глядя на Торсона, словно от­нося это свое замечание к нему.

Бестужев молчал. Хозяин дома был зол, тяготился неопределенным своим положением в столице, приехав сюда из Сибири.

Торсон, улыбнувшись, сказал:

– Помимо Мордвинова есть достойные люди на флоте…

Но Батеньков уже «выговорился», подобрел и удивил Торсона осведомленностью о предстоящем плавании:

– Пойдете в высокие широты и, если доберетесь до материка, навечно себя прославите. Только как во льдах будете идти? Нет ли средств таранить лед, ну, как крепо­стную стену, бывало, при осаде?..

Он усмехнулся собственному сравнению.

– Откуда вы знаете обо всем этом, Григорий Степа­нович? – спросил Торсон.

– Как же не знать, помилуйте? Коли б не это ваше плаванье, счел бы, что вы от больших тревог бежите. Ведь время-то, сударь мой, подходит…

Уведомленный о настроениях Торсона, он не боялся при нем говорить откровенно.

Торсон ушел от него, размышляя о событиях, ожидае­мых Батеньковым. О них смутно уже приходилось ему слышать от товарищей. Странно, теперь, после случайного разговора с Батеньковым, он находил какую-то связь меж­ду грядущими событиями и тем, что ожидало его в пла­ванье. Словно в самой силе бунтующего духа и в стремле­нии вывести науку на волю было нечто объединяющее их. Ему довелось прочесть в рукописях, еще до напечатания в «Невском зрителе», сатиру на Аракчеева. Ее напи­сал Рылеев, переделав по-своему стихотворение Милона «К Рубеллию»:

Надменный временщик, и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец, и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей…

Возмущение вызывал царский указ о военных поселе­ниях, и Рылеев писал о деревнях, лишенных прежней красоты.

Торсон думал о том, в какое страшное для России вре­мя он уходит в плаванье. Впрочем, он ничего не хотел бы изменить в своей судьбе и с нетерпением ждал, пока по­следние приготовления к плаванию будут завершены, царь примет Беллинсгаузена, посетит корабли, и ничто больше не помешает им выйти в море.

В таком настроении он прибыл на корабль и предста­вился Лазареву.

– Вас хорошо знает Беллинсгаузен! – приветливо сказал ему Михаил Петрович.

– Откуда? Мне не приходилось служить под его началом.

Лазарев помолчал. Откуда же тогда идет ранняя слава о молодом офицере? Угадывая его мысли, Торсон тихо произнес:

– Рыбаков хельсинкских в отсутствие команды ма­тросскому делу обучил, на новый корабль принял. Штра­фов и наказаний за год не имел. Не это ли помнят?

Действительно, об этом случае на флоте толковали на разные лады! Но фамилию офицера Лазарев не запомнил. Теперь, вспоминая слышанное, он удивился:

– Так это вы были! Почли интересным проводить морские ученья с рыбаками? Или каждого матроса хотели знать, как своего человека? Эту задачу считаю на корабле непременной…

– Что не могу на суше, то властен провести на мо­ре! – признался Торсон, что-то не договаривая.

– Как высказали? – переспросил Лазарев.

Торсон в затруднении смотрел на командира, не желая отступать от сказанного и не смея повторить. Он не ре­шался довериться командиру. И хотя ему предстояло два года прожить бок о бок с этим человеком, к которому он питал приязнь, он боялся откровенностью поставить себя и его в неловкое положение: ведь не только командиром «Мирного» был Лазарев, в одном с ним чине, но и пред­ставителем Адмиралтейства, «государевым оком»!..

– Начали, так говорите! – усмехнулся Михаил Пет­рович. – Не хотите ли оказать, что в плаванье вы свобод­нее в ваших отношениях с людьми, чем в обществе, или у себя в поместье… И ближе, простите меня, к мужику, к народу…

– Вот именно, Михаил Петрович! И доносчиков не увижу. – Он говорил о жандармском корпусе. И, помолчав, добавил неожиданно: – Жаль Головнина нет. А то ведь Крузенштерн считал его самым достойным для начальст­вования в экспедиции.

– Вот что, Константин Петрович, – заключил Лаза­рев повеселев, – вы мне ничего не говорите, а выйдем в море – впрямь свободнее станет. Из друзей-то кого пове­ренным в своих делах оставляете? Слыхал я, семьи у вас нет… А поместье, дом? Кто друг-то ваш столичный и попе­читель, от кого рекомендации исходят?

– Кондратий Рылеев! – ответил Торсон с достоин­ством.

Лазарев наклонил голову.

Об управителе канцелярии Российско-американской компании и поэте Рылееве он был наслышан.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В эти дни молодого казанского ученого Симонова, при­бывшего в столицу для изучения новых астрономических приборов Шуберта, направили из Академии наук на ко­рабль, идущий к высоким широтам. Астроном был второй раз в столице, питал умилявшую его петербургских друзей почтительность к учреждениям Академии, к Адмиралтей­ству и, хотя раньше не собирался уходить в плаванье, наз­начение это принял безропотно, как уготованное ему судьбой. Он не мог даже определить, какое чувство овла­дело им, когда ему сообщили президентское решение. Готовые было сорваться с языка доводы о том, что в Казани некому будет проводить наблюдения за одной из комет, которая вот-вот должна появиться, что дома ждет его невеста и, наконец, что его до одури укачивает в море, – так и не были произнесены. Он стоял перед боль­шим столом секретаря Академии, украшенным с одной стороны бюстом Коперника, с другой – Ломоносова, гля­дел в широкое окно на просторную панораму заново от­страивающейся Петербургской стороны, в недавнем Бере­зового острова, на лодки, снующие возле берега, и в мыс­лях был уже там – оде-то за Южным полюсом. Этот ска­чок в те приближенные мечтой дали произошел раньше, чем возникли возражения, и родил столько заманчивых, мгновенно окрыляющих представлений, что, забыв обо всем, что следовало возразить, ученый пробормотал:

– Там можно будет изучать звезды, за которыми пятьдесят лет назад наблюдал Лакайль. А изменение ко­лебания ртути в барометре – это как раз то, о чем я не­давно писал…

Отдаленное и близкое соединялось. Находящееся где-то в немыслимом отдалении и отчуждении от всего при­вычного вдруг обрело не зыбкие и расплывчатые, а явственные и осязаемые формы. Ученый даже представил себе установленный на берегу телескоп, который должен проверить заключения Лакайля о звездных отсветах. И восторжествовало давнее, привитое наукой самозабвен­ное отношение к Академии.

– Когда отправляться в путь? – спросил он.

– Кажется, недели через две, – произнес секретарь, белесый старичок в парике, с узкими плечами, перетяну­тыми крест-накрест порыжевшими от времени лентами – наградами Екатерины. Ему было жаль астронома и от­того, что нельзя было выразить эту жалость, он стал чрез­мерно важным, хмурился и не мог глядеть ученому в лицо.

– Стало быть, не успею ни собрать вещи, ни про­ститься с домашними?..

– Не успеете, господин Симонов! – согласился секре­тарь. – Будете в Рио-де-Жанейро, благоволите передать академику Лангсдорфу, что присланные им в музеум предметы испорчены дорогой и выставлены быть не могут. Еще напомните ему о присылке живой обезьяны…

Астроном не слушал. Он думал о другом. В прошлый раз, восемнадцатилетним магистром, благодарный попечи­телю своему профессору Разумовскому, он приезжал печатать в столице первое свое сочинение о притяжении одно­родных сфероидов, в котором изложил некоторые поясне­ния лапласовой небесной механики. На одной из дорож­ных станций влюбился в дочь смотрителя. Он не думал, почему на людях, на дороге, a не в городе, застигла его эта любовь и почему девушка из всех путников выбрала именно его. Теперь она ждала своего жениха в Казани. Симонова тяготила мысль о том, что ответит смотритель, когда дочь вновь вернется на станцию и скажет, что лишь через два года заедет за ней жених, возвращаясь откуда-то из заокеанья?

– А может быть, я все же успею съездить в Казань? – повторил ученый.

– Туда три недели пути на перекладных по отличной дороге! – снисходительно объяснил секретарь. – Небось, спешите к невесте? Вы молоды, а молодость нетерпелива и горяча. Впрочем, может ли быть сталь нетерпелив чело­век, отдавший себя звездному пространству?..

Старичок подсмеивался. Маленькая грудь его, увитая лентами, колыхнулась в смехе, и взгляд посветлел.

– Садитесь, молодой человек, – заметил он. – Вы все время стоите предо мной, словно на смотру. Что вас еще интересует?

Астроном знал о секретаре Академии немногое: старик пользовался полным доверием президента, знал на память все труды, адреса и даже родословную российских акаде­миков, вершил дела по канцелярии и принимал молодых ученых. Сам он был архивариус и в этой должности угождал двору изучением материалов о Рюриковичах. Наверное, он мот бы без запинки и с увлечением расска­зать Симонову о жизни любой сестры князя Владимира; он считал ее жизнь не менее важной для познаний прош­лого, чем наблюдение над звездами для будущего. Может быть, по степени отдаленности этих предметов от жизни, он находил что-то общее между собой и астрономом, и по­этому был особо внимателен к ученому.

Боясь как бы сказанное им о молодости не показалось Симонову обидным, он добавит:

– Я не осуждаю, да и никто не осудит вас, особенно из моряков, участвующих в этой экспедиции. Ведь они все, кроме Беллинсгаузена да Завадовского, пожалуй, юноши. На этих кораблях идет сама молодость, а с ней и поэзия, и надежды!..

Оказывается, старичок умел говорить прочувствован­но. Симонов поднял на него потемневший в тяжелом раз­думье взгляд и, простившись, вышел.

Он сосредоточенно шел по мосту через Неву, строгий, в бакенах, как бы закрывающих от всех его лицо, в узком, с длинными фалдами фраке, шитом казанским портным, в модной высокой шляпе. Люди были в черном, и чернота кабриолетов, ландо, извозчичьих карет вдруг вспыхивала на солнце, расплывалась, захватывала одним блеском на­бережную, мост; и тогда надо было взглянуть вниз, на Неву, чтобы убедиться, что, кроме черного, есть еще спо­койный голубой цвет отраженного водой майского неба. Но когда Симонов перевел взгляд на реку, ему захотелось остановиться, столько радостного оживления кипело на солнечной ее глади: парусные лодки плыли рядами, за­крывая одна другую своей тенью, легкие челноки водо­возов и сбитенщиков проносились между ними, а в сторо­не, обойдя какие-то баржи, шел корабль, белея на солнце подрагивающей сплошной массой парусов, и с моста каза­лось, что внизу плывет облако…

Симонов глядел, стоя у перил, и не сразу заметил, что возле него прохожие сбавляли шаг, кучера сдерживали лошадей.

– «Мирный». В конец света идет! – донеслось до Симонова.

Астроном оглянулся. Какой-то мещанин в поддевке крестился, сняв плисовую шапку, и в счастливом изумле­нии следил за кораблем.

– Поистине, на край света! Вернется ли? – заговори­ли другие, и возле Симонова образовался тесный круг людей, в котором он заметил рядом с мастеровыми в фар­туках монахиню и какую-то чиновницу, закрывшую лицо черным крепом.

Тогда, неловко выбравшись из толпы, Симонов опро­метью бросился назад, к пристани, нанял на углу извоз­чика и, тяжело дыша, крикнул: