ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На «Мирном» матросы приметили Алексея Лазарева, брата командира, и величали ласково: «меньшой».

Между тем братья были почти одних лет, в одном чи­не и, может быть, лишь некоторая порывистость Алексея в движениях и горячность в разговоре делали его в гла­зах матросов «меньшим».

– Шли бы с братцем, ваше благородие, а то разлу­читесь скоро, – сказал как-то Алексею Лазареву боцман.

– А знаешь, куда мы идем на «Благонамеренном»? – спросил лейтенант.

– А как же, ваше благородие! Только наш путь, счи­таю, будет короче, нам землю искать в Южном полушарии, а вам – морской путь от Берингова пролива в Атлантику.

– Почему же думаешь, – короче?

– Земля – она видна, ваше благородие, или есть она, или нет ее, а морской проход искать, что тропку в поле, когда все замело снегом. Вы уж простите меня, ваше бла­городие.

– Ишь ты! Как хорошо сказал, – удивился Лазарев. – Стало быть, Южную землю найти легче?

– Не знаю легче ли, ваше благородие, а только вид­нее она, считаю, и, как бы сказать, земля эта разом все наши труды вознаградит, потому – земля, легко ли поду­мать.

– Да ведь земли-то тоже не видно! Льды одни… Зна­ешь ли, что ждет вас? – спросил Алексей Лазарев.

– Что бы ни ждало, ваше благородие, а братьям лег­че вместе-то! – твердил свое боцман, сочувственно погля­дывая на лейтенанта.

Разговор этот происходил на стоянке кораблей на рей­де города Санта-Круц.

Передавая об этом разговоре брату, Алексей вздохнул:

– И впрямь вместе бы легче! А ведь трудно, Миша, матросам пояснить, какую землю вы ищете. Во льды, в тартарары, сказал бы иной, идем, и все тут. А у тебя лю­бой конопатчик и канонир цель корабля знает!

– Только один у меня в цели нашей мало сведущ, поэтому на провидение большие надежды возлагает, – смеясь, ответил Михаил Петрович. – Это – отец Диони­сий, иеромонах. Ему куда бы ни плыть, коли повелел царь, лишь бы плыть. «Ежели писах – писах!..» Не хочешь ли послушать, что читает он матросам?

Из трюма доносилось:

– Для чего ж? – весело заинтересовался Алексей, узнав голос иеромонаха. – Послушаем-ка!

– Видишь, как помог Карамзин нашему плаванию, а больше отцу Дионисию. Это ведь его стихи. И впрямь, будто царь Александр плывет с нами на корабле, – сме­ялся Михаил Петрович. – Напоминает нам отец Диони­сий: не забывайте, мол, – царь идет с вами, на вашем ко­рабле.

– Завидую я тебе! – сказал Алексей, почти не слу­шая о монахе.

– Чему бы?

– Власти твоей над людьми. Тому, как экипаж себе подобрал! Головнин бы понял…

– Ну, а на «Благонамеренном»?

– Там я не командир, там не моя воля!

– Что-то ты горячишься, – заметил брат. – А на доб­ром слове спасибо. И прямо скажу: особый надо иметь экипаж, чтобы южный материк искать. Фаддей Фаддеевич мне нынче слова Крузенштерна напомнил: «Матросу во­ображение, как сноровка, нужна». Мертва та Южная зем­ля и всем неведома, а матрос должен ее заранее вообра­жением схватить и в добрый час не сплоховать во льдах!

– Ну, как же готовишь, как рассказываешь команде о неведомом? – заинтересовался брат.

– Приходи, Торсона послушай! – вместо ответа пред­ложил Михаил. – Послушай, как он с матросами толкует.

– Что же, приду! – согласился брат.

В день, когда лейтенант Торсон собирался заняться с матросами географией, рассказать о сферичности земли и о Птоломеевом меридиане, некогда принятом астролога­ми, на корабль явился английский офицер в чине коман­дора. Был он в парике, в зеленом камзоле, мягких туфлях, так наряжались и сейчас дипломатические чиновники, дер­жался просто и пожелал говорить с командиром. Мичман Новосильский проводил его к Лазареву. Англичанин, бы­стро оглядев неказистую, тесную каюту, свет в которую проникал лишь через застекленный люк в потолке, пред­ставился и попросил выслушать его наедине.

О том, куда держат путь корабли, уже стало известно в Портсмуте, и Лазарев не удивился, когда гость его за­говорил об Антарктиде, называя ее так, как обычно в то время, – южным материком. Командор расспрашивал его о корабле, о том, что может здесь потребоваться экспеди­ции, и Михаил Петрович думал, направить ли его к Бел­линсгаузену или сперва выслушать.

Разговор их, однако, не принял делового, официального характера. Сам командор предупредил, что пришел по­просту, по-домашнему, не имея ни от кого полномочий.

– Вы понимаете, господин Лазарев, никого не может так интересовать южный материк, как Англию.

– Помимо того, что это вопрос вашего престижа, – подсказал Михаил Петрович, заметив нерешительность, с которой приступил к разговору командор.

– Престижа Кука! – резко поправил его англичанин. Но, впрочем, тут же согласился: – Кук – это Англия. Вы не знаете, господин Лазарев, как любят в народе этого «замечательного боцмана», так называют его у нас.

– Чтить память Кука обязаны мы все, – тихо заме­тил Лазарев. – И нашу почтительность нисколько не ума­лит наше сомнение в некоторых его утверждениях.

Командор возвысил голос, сказал назидательно:

– Человек, открывший Ново-Зеландию (Лазарев не подал вида, что удивлен) и окончательно дорогу в Индий­ское море, человек, умевший в большом и малом быть на­ходчивым, – вспомните, господин Лазарев, как сохранил он наплаву свой корабль, как прилепил к днищу с наруж­ной стороны парус с нашитой на нем паклей и покрытый овечьим пометом, – такой человек не может оставить це­лый материк в положении Terra incognita. Кук – это са­ма доблесть!

– Государство, пославшее меня, не ставило цели вредной для морского или иного престижа Англии, – от­ветил Лазарев примирительно.

Не раз при нем английские офицеры невольно порочи­ли славу Кука неуместным перехваливанием, приписывая ему открытия, совершенные не им.

– Но мнение мое – мнение моряка, – перебил коман­дор. – Ни вы, ни я, господин Лазарев, даже не попытаем­ся сравниться с Куком. И если ваше морское министерство не дало вам иных задач, кроме поисков южного материка, то я обязан предупредить вас о неосуществимости этой задачи.

– Это надобно проверить, господин командор, – отве­тил Лазарев и, кинув взгляд на стопку книг и журналов, лежащих на тумбочке возле койки, что-то вспомнил: – Вы утверждаете, что мнение Кука о южном материке не­оспоримо. Однако до сих пор в Англии спорят, существу­ет ли этот материк, столь нужный на земном шаре хотя бы для равновесия, как утверждали раньше… Да и о са­мом Куке разное пишут!

– Вы совершенно правы, мой капитан, – поспешно сказал англичанин. – Правительству даже пришлось вме­шаться и пожелать, чтобы многие книги о Джемсе Куке и южном материке не были в ходу у населения. Преврат­ность толкований жизни великого человека, а вместе с тем и ложные суждения о мироздании – это так обычно вез­де… Если вы, господин лейтенант, захотите прочесть о Ку­ке, я рекомендовал бы сочинения Анны Мор, Елены Вильмо, изданные в то время, когда королевское географиче­ское общество отчеканило в память Кука золотые медали, одна из которых была преподнесена императрице Екате­рине Второй.

Гость откланялся. Проводив его до трапа, Лазарев по­дошел к группе матросов, собравшихся на юте вокруг Торсона. Среди матросов Михаил Петрович заметил Киселева.

– Господин лейтенант, – спрашивал он, – а верно ли, что последняя будет эта Южная земля, которую русскому человеку открыть остается?

Лазарев отошел, не желая мешать беседе.

…Двадцать девятого августа матрос Киселев записал в своем дневнике, который по совету Новосильского и Алексея Лазарева решил вести: «Пошли из Англии в путь». И четырнадцатого сентября: «Пришли к острову Гишпанскому, в город Сан-Круц, по-русски Святой Крест. Есть превеликая гора, которая с моря видна за 150 верст. Тут мы стояли пять дней и расцветали флагами для коро­нования его императорского величества».

И уже на подходе к экватору засвидетельствовал:

«Опускали в воду градусы за 300 сажен для пробы холоду, и было холоду 22 градуса, не доходя екватору. Спускали в воду тарелки для узнания светлой воды. Было видно тарелку за четырнадцать сажен, не доходя екватору.

Поймали летучую рыбу в семь вершков, которая по­хожа на ряпуху, и тут их множество летает стадами у са­мого екватора.

Пришли на екватор утром в восемь часов, и была паль­ба: отдавали честь морскому царю Нептуну, где равно­денствие солнца человеку в самое темя, и тут одна вода с другой сошлась, и потому называется равностояние».

Ознакомившись с дневником Киселева, лейтенант Новосильский сказал ему, не желая обидеть и все же смутив:

– Эх ты! Екватор! За то, что запись ведешь, хвалю, но что же ничего, кроме тарелки, сунутой в воду, да лету­чей рыбы не отметил? И о горе Тенериф не написал тол­ком, и о «встрече с Нептуном». Не корабельный ведь жур­нал ведешь, а записи впечатлений.

А что иное мог написать он, Киселев? Написал мало да плохо, но значит ли это, что в памяти ничего не оста­лось? Он запомнил город Санта-Круц с площадью, вымо­щенной белыми плитами и украшенной мраморной стату­ей высотой с грот-мачту, а над городом поднимался на 11 500 футов пик Тенерифский. В городе много нищих, да­же дети окружали русских моряков, протягивая грязные ручонки: «Квартеро! Квартеро!» Так называлась здесь монета ценностью в наш пятак.

Запомнился Санта-Круц Киселеву музеем натуральной истории. В музее хранятся мумии гванчесов, первобытных жителей Тенерифа, и, судя по мумиям, тенерифцы были исполинами. Под стать их росту только драконовое дере­во, достигающее в этих местах, говорят, в объеме близ поверхности земли 36 футов.

Корабли экспедиции пересекли северный тропик, и вот – тропические птицы летят над грот-брам-реями, не отставая, снуют над бортом летучие рыбы, и дельфины плывут сзади. Дельфинов легко ловить на толстый крючок с насаженным на него лоскутом красного флагдука. Один из дельфинов, вытащенный на палубу, упал в раскрытый люк, прямо в каюту командира, на морские карты, цир­кули и линейки, разложенные Михаилом Петровичем. То-то было смеху!

Всю ночь корабль шел, весь словно в пламени. Фосфо­рическим светом горело море. Звезды, невиданные в Север­ном полушарии, – Ридан, Корабль, Центавр, – блестели самоцветами. Зачерпывая из-за борта воду, доставали све­тящихся слизняков. Они вспыхивали стоило чуть поколе­бать воду. Вот они – тропики!

Астроном Симонов то и дело погружал в море пустую бутылку и торжествовал, доставая моллюсков, которых он, во всем уподобляясь натуралисту, называл необычайно странно: реброволосиком и хрящеваткой.

Порой становилось так тихо, словно море, усыпленное жарой, застывало. Это не был штиль, в неподвижности воздуха и воды таилось что-то безжизненное, бездыханное. И на палубах кораблей, под тентом, распущенным на шканцах, ждали с нетерпением где-то в это время возни­кающего шквала.

В такую пору перешли экватор. Корабли отсалютовали друг другу и подняли флаги, поздравляя с переходом в Южное полушарие. На «Мирном» боцман, наряженный Нептуном, приставив к губам слуховую трубу, громовым голосом кричал, спрятавшись в трюме, словно из морских недр:

– Какое судно и куда идет?

Вахтенный мичман Новосильский, он же душа этого празднества, отвечал серьезно:

– Для обретения новой земли и кругом света!

– Кто командир?

– Лейтенант Михаил Лазарев.

– Слышал, – умиротворенно басил Нептун. – Ка­жется, он не без пользы ходил на «Суворове»?

– Так точно. Не без пользы, – подавляя улыбку, от­вечал Михаил Петрович, стоя с матросами здесь же на палубе.

– Подумаю! – заключил Нептун. – Пропущу ли? Тем временем, пока ублажали Нептуна, опытный в «экваториальных празднествах» матрос Никулин одевал­ся Меркурием в диковинные широченные штаны красного цвета и такую же «огненную» рубаху. Он уселся на колес­ницу, которую тут же смастерили из распиленной бочки, водруженной на пушечный стан. В колесницу впряглись три голых матроса-тритона. И с высоты своего сидения Меркурий, бог дорог и торговли, вопрошал присмиревшего Нептуна:

– Как решил? Пропустишь?

– Да уж ладно! – соглашался Нептун, вылезая из своего убежища и усаживаясь рядом с Меркурием, весь в водорослях и кораллах.

Тогда заливисто свистнули откуда-то музыканты, неи­стово забили барабаны, тонко запела флейта, и перед ко­лесницей явились песенники и танцоры.

– Разреши повеселиться! – кланялись они Меркурию.

– Если умеете! – милостиво отвечал он.

В то же мгновенье Меркурий летел в море, ловко сбро­шенный весельчаками, а потом они прыгали по палубе и поливали друг друга из пожарных рукавов. Вода хлестала всюду, иные, не в силах устоять против ее напора, обесси­ленные смехом, бросались за борт.

Спустя час Меркурий повелительно возгласил:

– Команде надеть чистое белье и вернуться к заня­тиям!

Через несколько дней корабли прибыли в Рио-де-Жа­нейро. В большом и легком, как шалаш, доме Лангсдорфа, русского генерального консула и натуралиста, чествовали офицеров экспедиции.

За стареньким клавесином, прикрытым в углу опаха­лами, сидела жена консула – стройная, с двумя светлыми косами, оттеняющими темный оливковый загар спокойно­го ее лица, и ласково допытывала стоящего подле нее Ми­хаила Лазарева:

– И Нептуна обряжали, когда проходили экватор?

– Было.

– Не чаяли, небось, одолеть тропик?

– Помучились.

– Видите, я все знаю, – с бледной улыбкой, так же ласково сказала она. – К нам приходят оттуда, – она кивнула головой в сторону моря, видневшегося из окна, – все такие зачарованные, измученные. Сюда такой необык­новенный путь!..

Лазарев молчал. Он действительно испытывал изнуря­ющую усталость от перемен климата, от тропического зноя и ветров. Тут он был не впервые, его миновало умиле­ние перед наивным, кажущимся благоденствием юга, перед «Шехерезадой» бразильских садов. Ленивая тишина, зву­ки клавесина, дремотный плеск волн, доносившийся сюда, как бы убаюкивали сознание. Но Лазарев, превозмогая жару и усталость, думал сейчас о другом, о полярных льдах, поджидающих корабль. Они казались ему не так уж далеки от залитой солнцем, обсаженной пальмами и бананами набережной Рио-де-Жанейро.

…Говорили, что Григорий Иванович Лангсдорф согла­сился поселиться здесь, как российский генеральный кон­сул, из-за своей больной жены, дочери академика Шубер­та. Иначе, зачем бы жить здесь ему – экстраординарному академику-зоологу и признанному в петербургских кругах медику? Правда, в познаниях и склонностях своих он не уступал иным мореходам, на парусной лодке ходил в море и участвовал в кругосветном плавании русских на кораб­ле «Надежда». И только ли болезнь жены привязала Лангсдорфа к здешним местам?

В день встречи кораблей из России, необычайно взвол­нованный, он достал записи давнего своего путешествия, рисунки и письма, относящиеся к тому времени. Среди бу­маг он нашел и письмо профессора университета к нему – тогда еще молодому ученому. Оно обращало его внимание на недоказанность утверждений Кука о том, что южный полярный материк – миф. Теперь это письмо Лангсдорф решил передать Симонову.

Недавно случилось Григорию Ивановичу беседовать с мичманом Матюшкиным и остаться в тревоге: неосведом­ленный во многом, о чем рассказал ему гость, он явно отстал от течения русской жизни. Был он поклонником Кантемира, до слез любил «Бедную Лизу» Карамзина, находил усладу в велеречивости Державина, остерегался острословов и не определил еще своего отношения к тому, что говорил ему Матюшкин о молодых людях, ищущих новых путей для России, о Пушкине. И теперь вместе с любопытством к путешественникам из России чувствовал, что втайне побаивается их. Мучило его и другое: желание оставить Бразилию и вновь идти к дальним берегам.

Узнав от Симонова о том, что с экспедицией нет нату­ралиста, Лангсдорф оживленно сказал:

– Ну вот, и помогу вам, Иван Михайлович, помогу. – Стал объяснять Симонову, как вести океанографические наблюдения, как доставать и хранить в пути не известные еще «коллекционные виды» растений и животных подвод­ных глубин.

– Ко мне привезете, Иван Михайлович, и я стану как бы ботаником вашей экспедиции. Согласны?

Он говорил об этом так, словно уже принял на себя все заботы о «естественно-научной стороне» экспедиции, расспрашивал о приборах для определения состава воды и даже о сетках для ловли бабочек.

– Какие уж там бабочки! – рассмеялся астроном. – Помилуйте, Григорий Иванович!

– Полярного юга! Да, да, мотыльки. Может быть, их заносит ветром с земли. Всякая малость влечет в науке подчас великие выводы! Заметьте, в отличие от предметов, поддающихся лишь отвлеченному познанию, имею в виду мир звездный… Да, да, не возражайте, – повторил он, за­метив протестующий жест астронома. – Неужто астроно­мия не суть предмет отвлеченный? Мир животный всегда неожидан в своих проявлениях и столь плохо изучен, что таит в себе немало обманов для нашего зрения. Между тем по птицам и растениям можно тоже держать курс, как по компасу. Встретив пингвинов, можете надеяться встретить и землю, не льдины, а сушу. Эх, если бы только знать этот мир и его природу, лучше сказать, происхожде­ние!..

Он помянул Кювье, его сочинение об ископаемых ко­стях четвероногих животных, по которым впервые дано верное объяснение окаменелостей, но много там и ошибок в защите учения Линнея, отстаивавшего взгляд о неизме­няемости видов, помянул Вольфганга Гете, его «Метамор­фозу растений». Симонов мог убедиться, что сам Лангс­дорф тоже склоняется к недавно еще «еретической» мысли о том, что виды меняются и что «костные группы» всех позвоночных, в том числе и человека, не что иное, как ви­доизмененные позвонки.

Он рассказал астроному о диких животных, населяю­щих здешние леса, и о своих наблюдениях над обезьяна­ми, удивив опять своими выводами.

– Иван Михайлович, – говорил он, – вас не тянет остаться здесь лет эдак на пять? Не доводилось ли вам ду­мать о пользе ухода вашего от университетской науки на лоно природы, туда, где кафедрой вашей будут леса и го­ры? Можно ли, друг мой, в городе познать жизнь приро­ды? И ответьте мне, любезнейший: только ли моряки воз­радовались русской экспедиции в высокие широты? Или в задачи ее были посвящены и другие столичные круги?

– Мне довелось списываться и беседовать, Григорий Иванович, о предполагаемом плавании с поэтом Денисом Давыдовым и историком Карамзиным, – ответил Симо­нов. – Но сам я совсем неожиданно попал на корабль и, знаете, направляясь сюда, много думал о вас, о вашем здешнем отшельничестве…

– Ой ли, Иван Михайлович, о моем отшельничестве разговор особый. Не так приятно сознавать, что в год, когда Наполеон сжег Москву, я оказался назначенным в Бразилию, а не в ополченский полк.

Было ему сорок пять, но манера говорить медлительно, с прибавлением: «почтеннейший» или «любезнейший», как-то старила его. В белой шляпе-панаме на курчавых волосах, в широкой полотняной блузе, он походил на бла­годушного пензенского помещика, приверженного лесам и тишине. И не многие знали, сколь обманчив был этот его облик и какие помыслы владеют здесь российским гене­ральным консулом.

Он помышлял об устройстве в Рио-де-Жанейро перво­го питомника обезьян и «живого музея» для российских университетов «с целью разведения на русском юге новых животных пород и видов растений».

Но нужно ли это? Или довольствоваться тем, что тре­бует от него Академия? Обезьяний питомник? Не засмеют ли его в Петербурге?

Утешенный астрономом, он сказал:

– Некоторые события в науке, равно как и открытие Южной земли, ежели оно произойдет, должны многое из­менить.

– Что имеете в виду, Григорий Иванович?

– Ну, скажите, любезнейший, доходны ли земли, от­крытые нами в морях и океанах, и что пользы от них, если даже Академия не силится употребить на благо наши обретения?

Симонов задумался: вот он каков, сей «бразильский от­шельник»! И действительно, как бы не оказалось открытое моряками вновь закрытым неприлежанием ученых!

– Трудно ответить вам, Григорий Иванович, – при­знался он.

– Вот то-то!

Лангсдорф повеселел и приободрился, может быть, по­тому, что ни в чем не чувствовал себя «должником» перед своим гостем.

И Симонов был обрадован этой встречей с ученым. Приближались решающие для экспедиции дни – ее жда­ло южное море. Страны, в которых останавливались они, были лишь преддверием путешествия. Все сказанное Лангсдорфом еще более укрепляло Симонова во мнении о важности, значительности экспедиции.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Киселев, пристроившись в тени под парусом, читал вслух: «Я обошел вокруг Южного полушария… неоспоримо доказал, что нет в оном никакой матерой земли… Я смело могу сказать, что ни один человек никогда не решится про­никнуть на юг дальше, чем это удалось мне…»

Киселев отвел глаза от записок Кука, в замешатель­стве потер лоб. Его удивили только что прочитанные слова, их высокомерие.

«Никогда бы, – подумал он, – не сделал так русский человек. Он сказал бы: «Что не удалось мне, может удасться другим, дерзайте, братцы!» Но может быть, Куку действительно ясно то, что темно для других? Тогда зачем же идут «Восток» и «Мирный» туда, и неужели два госу­дарства не могли бы столковаться между собой и вместе решить, прав ли капитан Кук!»

Киселев решил спросить обо всем этом у офицеров.

Случай выпал скоро. Командир «Мирного», собираясь в город, увидел у трапа Киселева и разрешил ему сопро­вождать себя по улицам Рио-де-Жанейро. Теперь Киселев мог открыться ему в своих сомнениях, Но увиденное в городе отвлекло матроса, и он не сразу заговорил о том, что его мучило.

Пробираясь по узким улицам, они пришли к большому невольничьему рынку. На цыновках, под навесами, лицом к земле лежали почти голые негры. Вблизи, в красной бархатной мантии, с кинжалом на тонком поясе, расха­живал толстый, усатый португальский купец. Казалось, что рынок мирно дремал на солнце и люди, собравшиеся здесь, были путниками, обретшими долгожданный отдых.

Неподалеку, со скалы, пенясь, бил по каменистому ло­жу водопад, рассеивая кругом брызги. С высоты низень­ких молодых пальм заливисто пели какие-то невиданные Киселевым краснобровые птицы.