– Маггросы будут! И пассажиры найдутся! – Данилка счастливо улыбнулся и повторил: – В море хочу!

Под морем понимал oh теперь весь свет.

– Вот что, Данилка, – решил старший из рыбаков-гостей в его холостяцком доме, – расскажешь нам о том, где бывал, что делал и сколько денег привез, а тогда посчитаем, что к твоим деньгам прибавить, какой совет дать.

Беседа шла всю ночь. Говорили потом, будто в доме «зуйка» утром были здешние лоцмана и приезжие шведы. А через несколько дней дети разнесли по селу весть: «зуек» в годовом отпуску от царя и строит свою шхуну. Денег одолжили ему лоцмана, а шведы покупали у него медаль, но не сторговались в цене! Просил «зуек» за свою медаль… полный корабль от шведов со всем корабелыным снаряжением!

Весть эту проверить не удалось, но корабль «зуек» строил, назвав его, однако, как передавали, не «Мирным», а «Обретением счастья». Узнал он о судьбе своих товари­щей, звал к себе Май-Избая, писал ему.

Май-Избай, приехав в деревню, сейчас же направился к барину. Помещик был болен, недавно проигрался соседу и теперь через управителя своего передал матросу:

– Оброчные деньги оставь, а сам приходи порасска­зать о виденном через месяц…

– Оброчные? – удивился Май-Избай. – Деньги мне и медаль на военной службе выдали, а теперь отпуск у меня на год.

– Что ты, дурак, делать будешь целый год и, если бы не послал тебя барин на флот, откуда взял бы эти деньги? – разгневался управитель.

– Что ж, денег, извольте, половину дам, – согласился матрос, – коли в счет оброка они, a что делать буду, – в город уйду, в Петербург.

– На оброк, стало быть? Это ладно!

– Нет, учиться… Сам буду жить в столице, на себя… Год у меня! Мое время!

Управитель в недоумении покачал головой. Местный исправник вскоре писал губернатору: «Трое матросов у нас к делу не определены, во всем вольны, деньгами богаты, – смута от них и беспокойство!»

Май-Избай же нанялся в Кронштадте к мастеру Охтину учиться делу и изумлял его домочадцев расска­зами о Южной земле. О помещике своем он заявил мастеру:

– Денег я ему дал, но чести моей не отдам, отслужу свое и откуплюсь! Для этого должен я сам стать масте­ром! – И обещал в письме к Анохину прибыть в Архан­гельск.

…Матрос Киселев вскоре приехал домой в деревню Нижнюю Ольховку, нa берегу речки Голубянки, непода­леку от тех мест, где бродили мастер Охтин и Андрей Лазарев в поисках корабельного леса. Дарья шла за же­нихом, прикрыв полушалком лицо, и можно было поду­мать, что из дальних земель привел с собой матрос невесту.

К деревне уже подступало аракчеевское военное посе­ление, прозванное здесь каталажкой. Желтые заборы вид­нелись за околицей, и осень как бы угождала желтизной палых листьев этому прискучившему здесь казенному цвету.

На следующий день после того, как вернулся домой матрос и забылась Дарья в кратком, как сон, счастье, в де­ревню явился волостной староста,

– Жена твоя беглая! – строго оказал он Киселеву. – Не по закону живет, а ныне и ты, небось, мужиков сму­щаешь… Записался ли в поселение, матрос? Тебе бы пер­вому, придя с царевой службы, пример подать! Что в свою пользу сказать имеешь?

– Награду имею! – указал Киселев на бронзовую медаль, полученную им в честь плавания шлюпов «Восток» и «Мирный». – И кроме награды этой, ваше благородие, имею личное разрешение командира Крон­штадтского порта год отпуска получить на устройство домашних дел. За год, сами знаете, ваше благородие, ко всему приглядишься, обо всем раздумаешь.

– Год отпуска! За какие это, братец, заслуги? Ведь не жилую, слыхал я, землю вы открывать ходили. Ничего на ней не растет…

Сказав так, он продолжал, хмуро косясь на притихших мужиков:

– Отвагу твою достойно наградили, матрос. О разуме же твоем и прилежании кому, как не нам, печься? Отваж­ные и средь смутьянов найдутся. Что тебе медаль и что тебе та ледовая земля, если будешь у нас в немилости!

– Знамо, вы там не были! – спокойно, с чувством своего превосходства ответил Киселев. – Обидеть хотите, ваше степенство!

– Экая, подумаешь, обида! – сказал кто-то.

– Он не меня обидел, он дело наше обидел. Госпо­дину Лазареву в заслуженной нами чести отказал, – не повышая голоса и глядя в лицо волостному, сказал Киселев.

– Ох, будь же ты неладен! – устало прервал вдруг разговор волостной и уехал.

На другой день в мшистой старенькой церковенке свя­щенник наскоро обвенчал матроса Киселева с Дарьей, и вскоре Киселев с молодой женой уехал обратно в Крон­штадт. Но беседы его о новой земле, открытой русскими, о лейтенанте Лазареве вошли в нехитрые сказы окрестных крестьян. Стали вспоминать, где на больших и малых ре­ках вблизи Голубянки строили челны по заказу Петра, где жили лучшие весельные мастера и сколько их ушло на морскую службу. Ушедшие были людьми необычной судьбы: иные побывали в «компанейских землях».

Молва донесла потом в губернию сказ о матросе, хо­дившем в самые дальние края. В казанском отделении императорского географического общества читали «Сказ о матросе – мастере на все руки, побывавшем там, где никто до него не был». Молва не украсила домыслом чудесного путешествия, но забыла помянуть фамилию матроса, оставшегося безымянным.

В Казани же, в университете, держал вскоре речь перед студентами и преподавателями сподвижник ольховского матроса, профессор астрономии Симонов, и речь его, названная «Словом», была услышана всеми, кто ждал ве­стей об экспедиции к Южному полюсу:

– Найдена матерая земля у Южного полюса, найдена командой русских кораблей, русскими людьми. Рвением и упорством их открыты не только новые пути к Южному полярному кругу, но и новые пути в науке. Большое было счастье, – говорил, возвышая голос, ученый, – разде­лять труды и опасности одного из знаменитейших наших путешествий. Мы подняли якоря, и к странам неведомым понесло нас рвение наше быть полезными отечеству и про­свещению. Опасности беспрерывно сопутствовали нам. Скитались мы во мраке туманов, хлад, снег, льды, жесто­кие бури не переставали угрожать нам. Во многих местах углубились мы далее и далее мореходца Кука, открыв множество новых островов, сделав множество полезных наблюдений, обогативши музеумы наши неизвестными произведениями природы, царства ископаемого и царства животного.

На заснеженной улице вокруг университетского зда­ния стояли в ряд кареты и извозчичьи пролетки. Бил коло­кол соборной звонницы, и галочьи стаи, темня край неба, носились вокруг.

– Подвиг «Востока» и» «Мирного», – продолжал свое «Слово» профессор, – принадлежит к числу деяний, со­вершаемых людьми отважными, верными своей цели, благу и славе отечества. Пусть же призванные к новым подвигам потомки наши умножат добрую славу сих двух российских кораблей!..

А во Владимире сестра в нетерпении ждала Михаила Петровича и с того дня, как вернулся он, каждый месяц получала от него и читала матери скупые письма. Он изве­щал, что не может наведаться во Владимир, замучили отчеты по экспедиции, и трудно обещать, когда кончатся адмиралтейские его мытарства.

Мать печалилась, но было ей все еще невдомек, откуда вернулся сын и о каком открытии его восторженно говорит Маша.

Сад распускался и отцветал, все более клонясь к холму, к церквушке, как бы вырываясь на городской простор, но брата все не было… В городе говорили всякое, передавали о новой земле, открытой славным их земля­ком, – необетованной, ледовой и… южной. Наедине, читая петербургские журналы и вспоминая месяцы, про­веденные с братом в столице, Маша наткнулась на фразу во «Всемирном путешественнике», показавшуюся ей изречением, и задумалась над ней. А было там написано: «Не дивись, путник, храмам иноземным, роскоши и нра­вам людским, морям и долам, а дивись переменам, проис­шедшим в сердце твоем и силе, тобой обретенной».

Примечания