ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вечером, всматриваясь в сторону юга, Михаил Петро­вич увидел ровную полосу света, как бы делящую надвое бескрайний свод неба. Казалось, корабль проходит под блещущей светом аркой, оставляя в стороне мутную, тяже­лую завесу туч.

Симонов, стоявший рядом, сказал:

– Вот и опять возникает загадка об отражениях. Спрашивал меня Фаддей Фаддеевич, могу ли я определить лучи южного сияния, какие пророчат смерч, какие тепло. Не ответил я ему тогда. А сейчас могу объяснить.

– Каким образом?

– Льды расходятся – вот и все объяснение. Воды колеблются и гонят льды, просинь в океане, иначе говоря, чистое, свободное от льдов пространство отражается в небе. Бели льды разойдутся, мы далеко пройдем. Вот и ветер попутный.

Лазарев промолчал, скрывая волненье. Он крепко ухватился рукой за леер и хрипло крикнул матросу, стоя­щему на салинге:

– Что видно?

– Как будто льда впереди нет, ваше благородие.

Повернувшись к вахтенному, Лазарев приказал:

– Еще двух матросов на салинги. Пусть смотрят.

И, выждав время, спросил вахтенного, боясь выдать свое нетерпение:

– Что видят?

– Молчат, Михаил Петрович! Не пригляделись.

– А кто наверху? Анохина бы…

Он еле сдерживался, чтобы самому, забыв о своем чине, не подняться на салинг. Астронома уже не было на палубе, но лейтенант не уходил к себе.

Вскоре ему сообщили:

– Льды, Михаил Петрович, одни льды!

Он не повернул головы, не удивился. Но свет сияния на горизонте не исчезал, и теперь Лазареву казалось, что с этой яркой полоской света может уйти и доступ вглубь океана, в те широты, куда еще никто не ходил. Безотчет­ное, но все более охватывающее его нетерпение передава­лось, он чувствовал, и другим. Константин Торсон также пристально глядел на юг и быстро отводил взгляд при приближении командира. Оброненное астрономом замеча­ние было подхвачено матросами, и Лазарев слышал, как кто-то сказал:

– Будто море разверзлось, братцы?

Тогда, мысленно готовя себя к худшему, к столь же упорному продолжению поисков, он решил поговорить с матросом Анохиным. Выбор его пал на Анохина потому, что в нем больше, чем в остальных, видел он непреклон­ную уверенность в том, что «гибельная» эта земля, кото­рую они второй год ищут, будет найдена. Анохин говорил об этом, не хвастаясь силой своего терпения, а скорее в утверждение сызмальства осознанной в себе потребности «вершить необычное». Данилка-«зуек», как звали его в Архангельске, поморским чутьем постигал все перемены, происходящие в океане. Занесенный сюда, за тридевять земель от родных берегов, он старался находить здесь нечто общее с тем, что наблюдал раньше в «ледовых мо­рях», не раз удивляя верностью и неожиданностью своих сравнений.

Анохин явился. Лазарев спросил его, показывая на все еще не потускневший к вечеру свет в небе:

– Как думаешь, отчего этот отблеск?

Не удивившись вопросу и подумав, Анохин ответил:

– Зори на той стороне не всходят, а сполохов, то есть сияния, ныне нет. От воды открытой лед светится, так по­лагаю, и на небо другой цвет бросает. Вот в чем разгадка. И воздух от льда другой, не талый, не теплый; позвольте за льдами погляжу, ваше благородие!

Получив позволение, он тут же забрался на салинг. Лейтенант ждал. Анохин не меньше часа следил за тем, с какой силой сходятся и разбиваются льды.

– То не стойкий лед, не дружный, – доложил он. – Волна подмывает его, он, ваше благородие, будто на ве­су, от волны бежит, места ему много, – стало быть, хотя идем мы в океане, а можно сказать, в реку вышли. Самое время вперед идти!

Наступила темнота. Непривычно тихо было во льдах. Штурвальному стало легче управлять кораблем; льды все реже вставали на его пути. Утро не показалось чем-либо приметным, если не считать молочно-белого отсвета на го­ризонте. Но вскоре цвет воды стал иным. Землистый отте­нок ее и радовал, и тревожил. Днем с «Мирного» заметили неподвижный, словно висящий в небе айсберг с черными пятнами внизу. Вахтенный матрос не помышлял о том, что увидел черные осыпи скал, что во льдах он различил зем­лю! Льды то расходились, то сходились впереди, и очерта­ния айсберга менялись. Матрос доложил появившемуся на палубе командиру корабля:

– Черное с белым впереди!

Лазарев не спеша поднял к глазам подзорную трубу, казалось, готовый также спокойно опустить ее. Но увидел «черное с белым» и все понял…

Быстро повернувшись, он привлек к себе вахтенного матроса, поцеловал его. Матрос едва произнес, слабея от радости:

– Неужели, ваше благородие?

– Дать сигнал «Востоку»! – крикнул в волнении Ла­зарев.

Но тут же ему доложили:

– «Восток» обращает ваше внимание на странное очертание.

– Совсем не странное! – радостно ответил Михаил Петрович. – Это материк или его преддверие!..

Боцман засвистал: «Всех наверх!». Удивленные тем, что кругом безветренная тишина, паруса никнут, а боцман необычно возбужден, матросы высыпали на палубу. И здесь их настигла вторая боцманская команда, подан­ная торжественно-зычно:

– Пошел по вантам!

И тогда, поднявшись наверх, матросы закричали в еди­ном, охватившем всех порыве радости:

– Берег! Берег!

Матрос Киселев в этот день записал в дневнике своем:

«Увидели новый остров, который никаким мореходцем не просвещен, кроме наших двух судов. Остров преболь­шой и высокий, кругом него ледяные поля. Множество раз­ных птиц, особливо больших альбатросов. Тут была пу­шечная пальба и кричали три раза «ура».

Остров назвали именем Петра Первого.

Корабли медленно двигались вдоль берега. Несколько дней спустя, находясь на вахте, мичман Новосильский уви­дел берег большого материка.

Вскоре корабли были остановлены льдами, уже ни у кого не вызывавшими сомнения: эти льды были подступом к материку.

Но матросам не хотелось верить, что перед ними толь­ко льды, что ледовым покровом закрыта от глаз эта земля, ставшая заповедной и как бы согретой жаром их сердец, отвоеванная двухлетними поисками в мутных, туманных и гибельных пространствах. Они не могли об этом сказать, но странное чувство нежности к этой земле, скрытой льда­ми, овладело ими. Это было желание ощутить ее холод, запах, желание, подобное тому, которое овладевает ребен­ком, знакомящимся с вещью по шероховатости или глад­кости предмета. Они готовы были проситься на берег, за­бывая о том, что льды уже сужают выход кораблям и нельзя здесь задерживаться. Они глядели на крутые, сли­вающиеся в своей белизне очертания материка и мысленно уже забирались на его вершины в надежде найти там хоть одно деревце, примирившее бы их с привычным представ­лением о земле. Но пусть бы и не было этого деревца, упру­гая складка гор и голубая дымка на горизонте вызвали привычное представление о нехоженых и тем не менее близких сердцу пространствах, которых немало и на их родине. Трудно было оторвать взгляд от этой ледовой и манящей дали. К этому чувству невольно примешивалась радость за себя, мужественная удовлетворенность достиг­нутым и вместе с тем расхолаживающее эту радость бес­покойство: а что будет с ними теперь, куда пойдут, что ждет их в столице? К каждому возвращалась тревога, дав­но уже не посещавшая их, о том, как встретят их на роди­не, дома, и что ждет каждого в отпуску, который им поло­жено получить на год? Ведь с окончанием плаванья они почувствуют себя еще бесправнее, и сама Южная земля, обретенная ими, как бы отдалялась от них, не способная ни защитить их, ни смягчить их горькую крепостную участь.

В кубрике больной матрос Берников, прижавшись ли­цом к иллюминатору, тщетно силился сквозь обмерзшее стекло увидеть очертания земли и мысленно рисовал себе ее лесистой, наполненной зверями. И хотя знал он, что, наверное, не такая эта земля, воображение упорно рисо­вало ее именно такой.

Сзади себя он слышал голоса товарищей:

– Ну, Берников, дождались праздника!.. Непрошенная слеза блеснула на щеке Киселева. Он смахнул ее и смущенно сказал товарищу:

– А ты, брат, не верил! Офицеры правильно говори­ли, как отошли мы от острова Петра, – непременно впе­реди будет другой остров, а может и материк, кто его зна­ет. К нему и шли! Вот что, братцы, – обратился он к ма­тросам, – вынесем Берникова на палубу, пусть землей по­любуется.

Берникова вынесли на носилках. Солнце осветило пе­редний высокий гористый берег.

– Это Земля Александра Первого. Так отныне будут называть ее! – объяснил матросу Торсон.

И тут же Берников услышал, как кто-то из офицеров в раздумье произнес: «А Кук увидел одни льды и принял их за непреодолимую преграду. Впрочем, его ошибка – другим урок! Мы же и в прошлом году в январе подхо­дили, видимо, к материку.»

Художник Михайлов, сидя на низенькой скамеечке, то­ропливо зарисовывал бугристые выступы берега и скалы, как бы образующие бухту.

– Никто, братец, никогда не видал эту землю и мог только помышлять о ней, – говорил Торсон. – А теперь – знай, наступит время, и придут к этой земле люди…

– А сейчас, ваше благородие, нельзя… туда?

– Ишь разохотился, – засмеялись стоявшие вокруг матросы.

– А за этим берегом – может, еще берег? – спросил лейтенанта один из них, не зная о том, что именно этот вопрос задают себе и командиры экспедиции: «Остров это или материк?»

Анохин стоял, сняв шапку, притихший и немного рас­терянный.

– Вот она – земля! – бормотал он. – Потому и свет другой на воде, и трава морская наверху держится.

Травы не видали, но Анохину верили и тоже удивля­лись:

– Просто, братцы, все. Наконец-то!

– За труды нам то! Чего только не натерпелись!

Лазарев перешел на «Восток». У трапа встретил Бел­линсгаузен, юношески подвижный, с черными кругами под глазами от бессонницы, стремительно расцеловал его, привел в кают-компанию, где уже собрались офицеры.

– Берег ли перед нами? – спросил он. – Я называю эту землю берегом потому, что отдаленность другого кон­ца к югу исчезает за пределы нашего зрения. Сей берег покрыт снегом, но осыпи на горах и крутые скалы не име­ют снега. Внезапная перемена цвета на поверхности моря подает мысль, что берег сей обширен, или по крайней мере состоит не из той только части, которая находится перед глазами нашими. Надо считать, что сегодня мы достигли главного, к чему стремились.

…Корабли ушли на восток, к Южной Шетландии. Вер­ный уже принятому решению, Беллинсгаузен хотел обойти ее с южной стороны. «Идем к Смиту», – смеялись моряки.

Вновь открытые острова Беллинсгаузен и Лазарев на­звали в память Отечественной войны: Смоленск, Малый Ярославец, Бородино, Березин.

В кубрике матросы – участники битв с Наполеоном – вспоминали ратные дела под Бородино, под Смолен­ском.

Южная земля стала явью. Сознание начинало привы­кать к тому, что по праву к пустынным островам во льдах доходит слава Смоленская, Бородинская.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

У Южных Шетландских островов экспедиция встрети­лась с промысловыми судами американцев. Беллинсгау­зен знал, что вслед за испанскими тюленебоями в эти ме­ста бить котика охотно шли моряки других стран, но все же удивился, насчитав здесь восемнадцать судов. Грязно­ватые с виду, с парусами, почерневшими от дыма и копо­ти, суда эти вытянулись в линию вдоль скалистой остров­ной косы. На палубах были навалены какие-то бочки, не уместившиеся в трюме или забытые здесь нерадением ка­питанов; от кораблей несло запахом ворвани и паленых шкур, на реях сушились матросские рубахи, плащи, но корабли эти, видать по всему, хорошо обжитые и давно уж заменявшие матросам их домашний кров, были пугающе безлюдны. Немногих матросов увидали, проходя мимо, моряки «Востока» и «Мирного», и трудно было опреде­лить, несли ли тут вахту. Оказалось, что команды кораб­лей на лодках заняты промыслом, а вахтенные спят или режутся в карты. Об этом сообщил Беллинсгаузену капи­тан-лейтенант Завадовский, выпытавший у одного из про­мышленников, на кого оставлены корабли.

Птицелов, пособник Симонова в собирании коллекций, он увидел на этот раз возле чужого судна еще нигде не встреченного морского слона – большого тюленя с хобо­там, так объяснил товарищам, – и, наблюдая за ним, по­знакомился с подплывшим сюда американцем.

– Не вспугните! – кричал ему Завадовский, стоя в шлюпке.

Черный хобот гигантского тюленя поднимался из воды, и сквозь мутную пелену брызг темнело глянцевитое, лег­кое в движении тело этого редкостного морского зверя.

– Их тут много! – ответил матрос. – Здравствуйте, капитан. Неужели и русские пришли бить котика?

– Котика? – протянул Завадовский, почти обижен­но. Он знал, что каждого русского офицера промышлен­ники склонны величать капитаном. – О, нет… Но послу­шайте-ка, – спохватился он. – Хороша ли охота? Кто у вас старший? И почему не видно на кораблях людей?

– Старший? – повторил, размышляя, матрос. Он был очень юн, ребячливо весел и правил шлюпкой с лихостью чем-то очень довольного человека. – Натаниэль Пальмер, из Стонингтона, в недавнем помощник капитана «Гарейния», а теперь капитан бота «Герой». Что касается охо­ты – она великолепна, сэр, мы будем богаты, а люди?.. Люди на работе, сэр, кроме тех, кто вчера немного «под­гулял»…

Матрос бесхитростно поведал капитан-лейтенанту о драках, которые бывают между промышленниками, и по­советовал искать вахтенных в трюме за игрой в карты.

– Я просил передать этому Пальмеру приглашение посетить вас, – доложил Завадовский.

И на следующее утро Натаниэль Палымер явился.

Перед Беллинсгаузеном стоял юноша, улыбающийся с той простодушной и немного озорной приветливостью, с которой встречают промышленники своих бывалых и стар­ших собратьев по профессии. Ничто, кроме охоты на коти­ков, не интересовало, казалось, моряка и, узнав о цели экспедиции, он лишь бойко присвистнул и откровенно сказал:

– Так ли важно, сэр, есть ли эта земля?.. Мест для охоты на котиков хватит, я думаю, и здесь… Нас не могут занимать подобные изыскания. Впрочем, Уильям Смит, может быть слышали, открыл в этих краях неизвестные раньше острова. И, разумеется, хотелось бы знать о богат­ствах Южной земли и как пройти к ней!

Об открытии Смита, во многом случайном, Беллинсга­узену было известно из письма русского посла в Сиднее. Беллинсгаузену было неудобно сказать, что толкуют о со­отечественнике Пальмера в Англии, приписывая ему от­крытие шестого материка, и как подшучивают моряки рус­ской экспедиции: «Идем к Смиту». Останавливало чувст­во слишком большого различия в интересах между ним, Беллинсгаузенам, и молодым промышленником, да и сама по себе манера Пальмера держаться по-свойски, с безза­стенчивой откровенностью подсмеиваясь над «изыскани­ями», не могла располагать к разговору. Беседа их не­вольно приобретала легкий и поверхностно-доброжела­тельный характер, и не шла дальше рассказов о погоде, условиях плавания и предложения со стороны Беллинсга­узена принять в подарок несколько бутылок рома да ме­шок крупы – такова благородная традиция делиться, по возможности, провиантскими запасами.

Впрочем, Пальмер питал искреннее, хотя и немного недоуменное сочувствие к тем, кто, «отказавшись, по его мнению, от жизненных благ», искал Южную землю. Глядя в сторону, откуда следовали русские моряки. Пальмер промолвил:

– Вот он, уже не так далек – таинственный ледяной барьер, за который никто не попадал из смертных!

Именно так писали в Англии «о тайнах ледяного барь­ера», так говорили в школе, и теперь эти слова невольно вспомнились Пальмеру, возбуждая уважение к экспеди­ции. К этому примешивалось в этот час и другое: ожида­ние новых, как бы с неба упавших, богатств, новых тю­леньих стойбищ, котиковых «островов», которые может разведать на своем пути экспедиция.

Тоном не очень уверенным и даже несколько смущен­ным он спросил, прощаясь с Беллинсгаузеном:

– Вы не сможете, сэр, сообщить нам, хотя бы вер­нувшись в Англию, что встретите интересного для морской охоты?..

Он недоговорил. И вежливое молчание Беллинсгаузена уже принял за ответ. До того ли им – русским? Между тем, в трюмах их кораблей поместилось бы не меньше по­ловины годовой добычи промышленников. Посматривая прижмурившись на высоту бортов «Мирного», он не мог отделаться от чувства зависти и сожаления, что трюмы его, наверное, пусты!

…Много лет спустя узнал Беллинсгаузен, что вмеша­тельством каких-то сановников из американского адми­ралтейства этой его встрече с Натаниэлем Пальмером при­дано совсем иное освещение. В библиотеку Конгресса в Вашингтоне торжественно передали судовой журнал бота «Герой», на котором в 1820 году плавал Пальмер, и в этом журнале засвидетельствована встреча Беллинсгаузена в иное время и в иных обстоятельствах с… первооткрывате­лем Южного материка, названного Землей Пальмера.

В школьном атласе Вудбриджа, выпущенном в Кон­нектикуте 28 сентября 1821 года, изображена эта земля. Некий биограф Пальмера Мартин повествовал немного позже о речи «седовласого командира» Беллинсгаузена, обращенной к Пальмеру, якобы сообщившему ему о сво­ем открытии:

«Что я вижу? Что я слышу от юноши, еще не достиг­нувшего двадцати лет! Он, командуя судном, величиной в мою шлюпку, уже достиг цели. Что я скажу моему авгу­стейшему повелителю? Что он будет думать обо мне? Будь что будет, но мое горе – ваша радость. Носите свои лавры и примите мои искренние пожелания блага. Открытую вами землю я называю в вашу честь, благородный юноша, Землей Пальмера…»

Но в тот же день, отдалившись от Шетландских островов, Беллинсгаузен безудержно смеется, рассказывая на «Востоке» офицерам о разговоре с Пальмером.

– Юн, не разумен, но и не заносчив! И только коти­ки в мыслях! Только нажива! И ведь сам Смит тоже где-то здесь, на одном из кораблей. С таким, как Пальмер, неудобно и говорить о наших открытиях, с ним неудобно делиться пережитым, с ним можно только делиться шкур­ками котика… если бы мы их били.

Горизонт, заволоченный низкими снежными тучами, предвещал бурю. Повернули на другой галс, но буря воз­никала и там. Порывы ветра сменились безветренной ти­шиной, поднявшаяся высокая зыбь бросала корабли из стороны в сторону, прижимала к островерхим каменным рифам. Стада китов, окружавших корабли, смягчали воз­ле них начавшееся в море волненье, принимая удары волн на себя. Корабли двигались вслед за китами в завесе «ки­товых фонтанов», пингвины громоздились на скалах бе­лыми горами, плыли к кораблям.