ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дом Лазаревых мало чем отличался от соседних – такой же обширный, с зеленоватыми стеклами узких окон, отдающих сумрачным покоем, с бревенчатыми при­стройками в глубине двора. Только сад был самым боль­шим в городе, с беседками, похожими на часовни, с виш­невыми чащами и глухими дорожками, напоминающими лесные просеки. Во Владимире, издавна славящемся са­дами, называли этот сад «сенаторским», вероятно потому, что, по провинциальным представлениям, именно такой разросшийся сад пристало иметь умершему на рубеже но­вого столетия сенатору Лазареву.

Сад спускался к подножию холма, на котором стояла, сверкая золочеными шарами куполов, небольшая призе­мистая церковь. Одичавший сад, как бы взяв в полон цер­ковь, тянулся яблоневыми ветвями к ветхому черному за­бору, который от времени накренился и кое-где лег. Вбли­зи высился монастырь и расходились венчиком улочки с шаткими дощатыми мостками. Почему-то именно здесь, на холме, поставили эту церквушку, как бы выделив из сонмища монастырских глав. Имение Лазаревых прикры­валось ею с холма, и когда солнце ударяло в купола, бе­лые отсветы лучей ложились, подрагивая, в саду на ска­мейках и в сонной заводи пруда. А в праздник, чуть начи­нали благовестить, натужно раскачиваясь, монастырские колокола, стаи галок, спасаясь от звона, летели сюда, и сад шумел, словно на ветру.

Сенатор Лазарев избрал себе уделом одиночество, не пожелав оставаться в столице. Говорили, будто обиды и распри укоротили его век. Правитель Владимирского на­местничества, он последние годы уже мало времени отда­вал делам. Со смертью сенатора поместье его заметно при­шло в упадок, дети разъехались, и в большом доме оста­лась только жена.

Сенатор прочил сыновьям нелегкую, но славную жизнь, если будут они держаться друг друга. До сих пор все шло, как он хотел: в один и тот же день покинули они отцовское поместье, вместе окончили морской корпус, вме­сте поступили на флот. Верный заповедям Петра, созда­теля русского флота, приверженец Ушакова, сенатор не помышлял об иной службе для сыновей. Средний уже хо­дил далеко на «Суворове» и, служа в Российско-американ­ской компании, немало пользы принес русским землям в Америке. О нем в семье говорили: «Михаил повидал Россию и в Старом, и в Новом Свете!»

Сыновья собирались у матери во Владимире, прибывая сюда из тех «забытых богом» мест, из Ситхи и с островов Океании, которые местный дьяк не нашел бы и на карте.

Сыновья съезжались на тройках под заливистый лай собак, с баулами, полными петербургских гостинцев, уста­лые с дороги, и в тишайшем Владимире быстро разноси­лась весть о приезде сенаторских сыновей. Дня через два один за другим направлялись в старый дом Лазаревых горожане. Шли чиновники и мастеровые, помещики и их слуги, одни – без стеснения на барскую половину, дру­гие – в людскую, ненароком увидеть приехавших. И тог­да в саду, если молодые приехали летом, начинались дол­гие, по началу чуть церемонные беседы с гостями. Мать сидела в беседке с вязаньем в руках, помолодевшая, в строгом платье с воланами, дремали няньки в сползших на лоб чепцах, престарелый учитель, он же гувернер, чинно взирал на гостей. Были среди них участники не столь дав­них сражений с французами, именитые ратники владимир­ского ополчения, друзья сенатора. Разговор шел обо всем, что порой нежданно для молодых Лазаревых могло инте­ресовать провинциалов: о последних днях Державина, о пребывании наших войск в Париже, о столичных ценах и о закладке новых судов на верфях, но больше всего—о плаваниях и путешествиях. Вероятно потому, что жизнь сена­торских сыновей вызывала представления о морских штор­мах, корабельных бедствиях и поисках неведомых земель. Случалось, кто-нибудь из гостей, мнивший себя про­свещенным в мореплаваниях, спрашивал:

– А скажите, Михаил Петрович, правда ли, что есть на свете земля, никем пока не найденная, с коей наша, грешная и обетованная, не может сравниться ни климатом своим, ни богатствами?..

– И будто открыта эта земля, но не нами, – подхва­тывал владимирский почтмейстер, местный книголюб, – держат ее в тайне. Земля эта – южный материк – шестой по счету, о существовании коего еще Аристотель утверж­дал, исходя из законов равновесия… Земля эта чудесная, там…

– Молочные реки и кисельные берега! – перебивал его Михаил Лазарев. – Португальский моряк Кирос так и рассказывал об этой якобы открытой им земле. Он на­звал один из Новогебридских островов Южной землей Ду­ха Святого, приняв сей остров за южный материк, и зало­жил город Новый Иерусалим, все, как подобает истому католику.

– Новый Иерусалим окажется… во льдах! – смеясь, говорил старший брат Андрей Лазарев. – Можно ли сом­неваться в том, что отнюдь не в тропиках лежит эта Юж­ная земля? Но доколе все изыскания открывателей будут овеяны духом волшебных сказок? Или так легче стре­миться к богатствам и чудесам, а втайне – к наживе? Купцам ведь нажива нужна, а не наука! А шестой мате­рик, повторяю, ледовый, если есть такой. И что ждет храб­рецов, которые пожелают туда проникнуть? Успокоитель­нее поверить Куку и не пытаться туда идти.

– Страсть-то! – вздыхала одна из нянек.

– Не обошлось и без участия морских разбойников в этих открытиях, – тихо, не повышая голоса, продолжал Михаил. – Английский корсар Френсис Дрейк объявил об открытии им южного материка. И что ж? В Голландии тут же в честь Дрейка выпустили медаль. Неизвестно, что дальше ждало Дрейка, но вскоре купец Якоб Лемер из Амстердама встал на его дороге. Он принял малоизвест­ный берег Огненной Земли за южный материк и заявил, что лежит сей материк в направлении к Новой Гвинее. Не подумайте, однако, что на этом кончились «открытия».

Южный материк искали позже Ротчеван, Лозье, думали, что он находится за сороковой параллелью. Спасибо Куку, он решил, что такого материка вовсе нет, избавил, может быть, на время от праздных выдумок…

– Как же так? – Почтмейстер поднял глаза, поняв, что в своих представлениях о Южной земле тоже дал ма­ху. – Но есть ли все же эта земля?

Михаил Лазарев с минуту молчал, как бы собираясь с мыслями.

– Много на сей предмет существует соображений: и потешных, и серьезных. Гаврила Андреевич Сарычев, на­пример, знаменитый мореход наш и гидрограф, не склонен верить Куку. Однако, повторяю, предмет этот требует больших раздумий…

Светлое, обычно открытое лицо его, полное, с больши­ми глазами и маленьким ртом, вдруг становилось насто­роженным. Как бы преодолевая нежелание говорить обо всем этом, потому что не раз приходилось убеждаться в бесплодности подобных разговоров, он добавил:

– По всей видимости, землю сию обретет страна, име­ющая сильный флот, моряки коей будут действовать не из ложного упрямства или стремления к наживе, а ради нау­ки и чести. А что есть сия земля, много предположений и догадок. Да не в ней, не в земле сей, видать, сейчас дело, а в государственных правителях да в моряках!

Невольно в речи его проскальзывало что-то назида­тельное и немного книжное. Ему хотелось пресечь надоев­шие и невежественные толки, поднимавшиеся каждый раз при упоминании об этой земле. Памятна была ему эпи­грамма, ходившая в Петербурге по поводу злополучных «открытий» южного материка.

Какая истине цена, Коли и эти вести ложны… И в мире есть земля одна, Открыть какую невозможно!

Раздражение вызывала в нем и тунеядческая мечта­тельность тех, кто грезил о новой земле как о прибежище скорбящих, как о неведомом земном рае, сулящем богат­ства и покой. А между тем, уже само плаванье к материку могло немало обогатить науку. Право же, для тех, кто мечтает как можно больше «разжиться» на этой земле, явится ударом, если южный материк, их Новый Иеруса­лим, окажется во льдах!

Младший Лазарев, Алексей, не вмешивался в разговор, но соглашался с братом: можно ли рассказать о всех труд­ностях открытия этой земли, если одна из трудностей в са­мом отношении царя и Адмиралтейства к этой великой задаче! Известно, что Крузенштерн и Сарычев давно пред­ставили свои предложения об организации экспедиции к Южному полюсу, в самые высокие широты, но морской министр маркиз де-Траверсе не спешит с решением. Да и ему ли, маркизу, торопиться опровергать Кука?

При дворе Алексею приходилось слышать и о сомне­ниях царя: стоит ли, мол, обрекать корабли экспедиции на неудачу и ронять престиж в тщетных попытках проверить заключения иноземных мореплавателей?

Подобный разговор в доме Лазаревых возникал не раз. Произошел он и в последний приезд братьев осенью 1818 года.

А на святки довелось приехать домой одному Михаилу Петровичу. Братья задержались в Петербурге. И тут по­лучил он вскоре после рождества два письма: одно – от Адмиралтейства, другое – от брата Алексея. Адмиралтей­ский департамент сообщал лейтенанту Лазареву о назна­чении его в экспедицию к Южному полюсу под началь­ством капитан-командора Ратманова; брат писал о том, что решение об отправке этой экспедиции, наконец, состоя­лось, ждут Ратманова, который после пережитого им ко­раблекрушения у мыса Скагена лечится в Копенгагене, и поговаривают о нем, Михаиле, как о командире одного из кораблей отряда.

Посыльный матрос отдыхал вместе с ямщиком за чаем в людской. За окном мело, не видно было ни беседок в саду, ни погребенной в снегах церквушки. Пофыркиванье лошадей, редкий галочий крик и звон ведра у колодца изредка нарушали морозную тишину. Михаил Петрович прочитал оба письма, стоя у запорошенного инеем окна, и не решился сказать матери, зачем вызывают его в сто­лицу. Как объяснить ей, что придется идти на поиски все той же неведомой Южной земли, о которой как-то беседо­вали они с гостями в саду? И легко ли скрыть, что путе­шествие может грозить гибелью.

Михаил открылся во всем сестре, передавая ей заботу о матери.

– Далеко ухожу. Может быть, надолго. Пути туда не ясны, но вернуться надо с честью,

– Что-то непонятное ты говоришь! – встревожилась сестра.

Ей недавно исполнилось двадцать четыре года. Помол­вленная с одним из соседей, она втайне стремилась бежать отсюда в столицу, уйти от вязкого однообразия здешней жизни. И только брат Михаил знал ее помыслы и сочув­ствовал ей.

– Непонятное? – повторил он. – Помнишь, как-то я рассказывал о южном материке? Вот и иду туда…

Она всплеснула руками. В широко открытых синих глазах мелькнуло недоверие и тревога. Но тут же, сдерживая себя, тихо спросила:

– Так просто это все? Уйти так далеко? – И добавила в раздумье: – Ветер, море, парус!..

Он засмеялся, обнял сестру; они долго стояли у окна, охваченные горестным чувством разлуки и вместе с тем гордости за то, что предстоит совершить. Уже ей казалось, что в чем-то она сейчас больше нужна брату, а ему, – что эта разлука только объединит их и сделает ее взрослее. Она всегда относилась к нему как к самому старшему бра­ту, хотя он был средний.

Потупившись, она попросила:

– Возыми меня с собой в Петербург. Я пробуду там до весны, а как вернусь, расскажу все маме.

В крещенские праздники на больших розвальнях, за­валенных сеном и шубами, весело, под звон бубенцов, от­правились в путь Михаил Петрович с сестрой, прижив­шийся посыльный матрос и ямщик, крепенький, бородатый старикашка в тулупе, закрывающем его с головой.

Мать, ничего не зная, проводила их до ворот и медлен­но побрела в церковь, чтобы постоять там в укромной ти­ши перед лампадами, отогревающими заледенелые иконы, и помолиться за сыновей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Михаил Петрович снимал квартиру на Выборгской стороне, недалеко от храма Сампсона Странноприимца. Рядом текла Невка, на пустынных берегах ее матросы-инвалиды держали лодки для перевоза. В этом году зима стояла в Петербурге теплая, хлюпкая. Невка еще не за­мерзла, и всем, кто оказывался в отдалении от плашкоут­ного моста, приходилось пользоваться перевозом.

На рассвете Михаил Петрович с сестрой Машей, отпу­стив ямщика, ждали, пока подойдет лодка. Из-под доща­того навеса к ним вышел инвалид-лодочник и, признав офицера, сказал в замешательстве:

– Не знаю, как и быть, ваше благородие! Рано еще, Паюсов не выходил из дома.

Никто из лодочников не мог приступить к работе рань­ше старика Ивана Паюсова, старшего из них, так же как через Неву не смели начать перевоз, пока не проедет по мосту комендант города.

– А мы сами, – предложила Маша, оглядывая берег. Лазарев сбежал вниз по упругой, скованной ночным холодком дорожке, подтащил лодку. Он выпрямился и тут же увидел подле себя Паюсова. Старик спокойно прими­нал пальцем в трубке богородскую травку и ласково гля­дел на офицера. На черной тужурке его поблескивали большие медали екатерининского времени.

– Здравия желаю, ваше благородие, – неторопливо промолвил старик. – А я к вам, сударь Михаил Петрович, дело имею. Идемте, сам перевезу. – Он зажег трубку и, попыхивая ею, широким движением руки пригласил девушку в лодку. Другой лодочник принес вещи. Паюсов привычно взялся за весла, всматриваясь вдаль, где над холодной, недвижной рекой обозначился узкой полоской белесый нерадостный рассвет.

– Завьюжит скоро! Пора бы! Ох, уж и зима выдалась у нас, сударь. Неужто в Москве такая? Не понимают нас, северных жителей, не понимают и города нашего. Все в Москве, словно ранее господом богом уготовано, все к ме­сту, все ладно, и погода ко времени.

– Да ведь Москва-то сожжена… Не обстроилась еще, – подала голос Маша, почувствовав в словах стари­ка обидное снисхождение к тем, кто не живет в Петер­бурге. Словно издавна только северяне привычны к невз­годам. И почему-то подумала, что двухнедельный путь, проделанный ею из Владимира, в глазах Паюсова, на­верное, не больше прогулки.

– Знаю, что сожжена, милая барышня, – откликнул­ся старик. – Да только царь Петр знал, где город строить. Не Москва нам ныне указчица, не из Москвы пути в оке­аны ведут…

– Какое дело у тебя ко мне? – перебил его Михаил Петрович.

– Дело мое зачинается отсюда, из Петербурга, – также размеренно ответил старик. – Петербургу ныне пе­ред отечеством ответ держать, в такое плаванье собирает моряков, какого еще свет не видел. Наслышан я, сударь Михаил Петрович, что вам в плаванье идти, шестой мате­рик, стало быть, искать. Намерен я просить вас принять на корабль матроса одного, из экипажной казармы, до­вольны им будете…

– Что за человек? – поинтересовался Лазарев, не удивляясь, что о предстоящей экспедиции Паюсову уже известно.

– Родственник мой, проще сказать, племянник. Да только не поймите, сударь, будто потому хлопочу о нем. Очень он службу любит, грамотен и до дела способен. Да барину его невдомек…

Нечто подобное уже не раз приходилось слышать Ла­зареву и от других матросов. Но Паюсову можно было верить. На верфях и в экипажных командах не было сре­ди матросов более строгого, чем Паюсов, и просвещенного советчика, способного иной раз замолвить слово перед на­чальством.

– Как звать его? – спросил Михаил Петрович.

– Мафусаил Май-Избай, сударь!

Лодка подошла к берегу. В конце тихой немощеной улицы, среди тяжелой кладки каменных домов, похожих на лабазы, был виден небольшой дом купца Голышева, у которого квартировал Лазарев.

В утреннем тумане расплылось очертание лодки, звяк­нули уключины, и вскоре где-то посередине Невки разда­лось: «На-чи-на-ай! Вре-мя!» Паюсов входил в свою роль и приказывал начать перевозить собравшихся на том бе­регу парголовских торговок и чухонок-молочниц…

В квартире было еще не топлено. Прохор, денщик Ла­зарева, рябой увалень, спал в самоварной, возле кадушки с древесным углем. Разбудив его, Михаил Петрович про­вел сестру в кабинет. Над книжными полками висели изо­бражения кораблей и виды Русской Америки. Большие исчерканные карандашом карты топорщились на отсы­ревших обоях. Над кожаным диваном – оленьи рога, чу­чело бобра, редька величиной с арбуз, индейские копья – все привезено из Ситхи.

Маша устало прилегла, склонилась головой на подуш­ку, пахнущую старыми книгами, и задремала. Брат бе­режно накрыл ее пледом и сел к письменному столу.

Ее разбудили треск дров в камине и заунывные звуки шарманки под окном. Песочные часы на столике показы­вали полдень. Брат что-то писал, иногда в задумчивости точил гусиное перо, слишком нежное, казалось бы, для его коротких сильных пальцев. Маша, не шевелясь, на­блюдала за ним. Он уже не был тем, каким привыкли его видеть дома: по-кроткому серьезным, мягким, чуть за­стенчивым. В чертах его лица появилась та именно суро­вость, которая сопутствует в делах, требующих выдержки и решительности. Подумать только, как мало о нем знали дома! Брат Алексей говорил, что в морских книгах его на­зывают четвертым кругосветным путешественником после Крузенштерна, Лисянского, Головнина… Сейчас ему трид­цать, мать говорит – пора бы подумать о женитьбе! Она вспомнила, каким он был в двенадцать лет, до поступле­ния в кадетский корпус: раскачиваясь на качелях, палил из детского ружья и кричал ей, пугая деловитой своей серьезностью, что приучается к морской качке. Потом уво­дил ее вглубь сада и рассказывал о капитанах, морях и дальних плаваниях так занимательно и подробно, словно обо всем этом вычитал из книг. Но все рассказанное ока­зывалось придуманным им самим; даже большой сад был поделен им на участки – один назывался Атлантическим, другой – Тихим океаном. В городе, столь далеком от мо­рей, он в детские годы грезил морем!

Маше было приятно наблюдать за братом, зная, что он не видит этого. Чем-то он забавлял Машу, давнюю на­смешницу: то ли манерой, сутулясь, закидывать круглую, с упрямым хохолком голову, то ли тем, как писал, держа перо криво, точно первоклассник.

Михаил заметил, что сестра не спит.

– Завтракать, Машенька, пора, – сказал он тихо, от­рываясь от дела.

Присутствие сестры делало его мягче и придавало хо­лостяцкому жилью какую-то праздничность.

– Тебе не должно быть скучно в Петербурге, но как знать? – проговорил он с сомнением в голосе и усмехнул­ся. – У нас опера, балы, катанья. Алексей займет тебя. А мне, сама знаешь, некогда, извини!

– Скажи, а сам ты, кроме моря, нашел бы что-нибудь интересное для себя? – спросила вдруг Маша.

– Кроме моря? Много есть, разумеется, интересного на свете, но без моря я заскучал бы, – признался Михаил. Он помедлил, стараясь догадаться, чем вызван вопрос сестры: не думает ли она, что, отдавая столько времени морю, он оторван от столичной жизни, от книг, от споров. – Я не люблю праздных рассуждений, – при­бавил он. – Мне трудно мириться с тем, что мы еще мало знаем окружающий нас мир. А «рассуждателей», Маша, много, может, утехи ради, а может, от безделья.

Ей вдруг захотелось, чтобы брат ввел ее в круг сто­личных литераторов и музыкантов, рассказал бы о том, что лишь в отзвуках доходит до Владимира: о молодом Пушкине, о жизни при дворе. Но, желая понять брата и не докучать ему, она промолвила:

– Разве мы мало знаем мир? Ведь уже столько звезд открыто и земель… Алексей видел три года назад первый пароход, пироскаф Берда.

Михаил весело засмеялся: сестре кажется, что открыто много нового, и, наверно, людям, которые будут жить лет через сто, то же будет казаться, только с большим правом.

Пытаясь объяснить сестре, что движет им самим и по­чему так занимает его предстоящее плаванье, он сказал:

– Людям нужно знать, что там в высоких широтах, у Южного полюса. Нельзя не знать всех земель и клима­тов. Понимаешь? А без флота и не зная географии не шагнешь в будущее!

Сестра неуверенно кивнула.

– Подумай, какую славу принесет отечеству наш флот, если мы достигнем этой цели. Ну, а что касается морской службы… – Михаил помедлил. – Хочешь знать, что дает человеку корабль? Силу духа, отказ от мелоч­ного, свободу, знание других стран, широту помыслов.

Он вспомнил ее слова, ненароком оброненные во Вла­димире: «Ветер, море, парус!..» А между тем, это так много!

– Ты хорошо говоришь, – заметила Маша. – Но все ли, идущие с тобой в плаванье, чувствуют и думают, как ты?

– Все? Едва ли, а надо бы… Потому-то я и думаю о команде. Для любого из нас это плаванье должно быть не только обретением земли, но и обретением счастья. —

Он поймал себя на том, что возвращается к памятным разговорам во Владимире. – Иначе плаванья не совер­шить. Ведь что обретаем? Ледники! Экое счастье! И в пап­ском дворе, и в Петербурге, и в хижине бедняка о Южной земле, как о «манне небесной», толкуют. Иные от лености, иные от жадности непомерной. А кто и от усталости и неустроенности… Так повелось. Ты можешь подумать, будто я в увлечении морским делом не вижу того, что то­мит нас – положения в стране, бесправия крестьян… Скажу тебе: в кавалергардском мундире не пойдешь к тем широтам; нищему духом нечего делать на корабле. И ле­жебокам, скопидомам тоже… Сжились люди с мечтой, будто должна быть на свете земля краше нашей. Вот и кронштадтский протоиерей Лукачев написал в благосло­вение морякам книгу «О земле, не затронутой чревоуго­дием и земными пороками». Только в помощь ли нам все это или в помеху?

Подумав, не слишком ли поверяет сестре сокровенные свои мысли, он тут же оборвал:

– Хватит, Машенька! Не пора ли к столу? Тебе нынче хозяйничать.

С шутливой церемонностью он повел сестру в столо­вую, где давно уже клокотал на столе самовар, а денщик, выложив припасы, привезенные Михаилом Петровичем, одиноко сидел в углу.

Часом позже на извозчичьих дрожках Лазарев отпра­вился в Адмиралтейство. До Невского ехали долго. Впе­реди то и дело застревали в грязи чьи-то пролетки, пре­граждая путь. На Татарский остров, где были устроены бойни, татары вели сивых голодных коней. На Невские тони, так назывались в просторечье места рыбной ловли, спешили на двуколках, подняв удочки вверх, рыболовы. На углу обогнал Аракчеев в громадной зеленой коляске, запряженной четверкой крупных артиллерийских коней. Он сидел тяжелый, с воловьей шеей, с неподвижным мутным взглядом. На поношенном темнозеленом мундире его висел медальон, похожий на образок, с портретом императора Павла. Городовой остановил всех, пропуская коляску.

Наконец выехали по мосту к Адмиралтейству. Очерта­ния Петропавловской крепости смутно белели справа, воз­вышаясь над берегом. Еще несколько минут, и Лазарев приблизился к главному входу под башней-колоннадой.

На громадном барельефе изображен Нептун, передающий царю Петру свой трезубец – эмблему власти. Возле царя, рядом с Минервой и Победой, статная женщина с веслом– Нева принимает дары – якоря и мачты – от тритонов – от русских рек. Часовой в кивере устало берет на караул.

Адмиралтейские корпуса перестраивают, земляные валы снимают, толпы рабочих видны в глубине двора.

По гулким пустым коридорам Лазарев проходит в Адмиралтейств-департамент, ведающий постройкой кораб­лей, их снабжением, гидрографическими работами, мор­скими учебными заведениями, гравировальной палатой и мастерскими. По слухам, в скором времени должна произойти реформа, департамент разделится на морской учебный комитет и управление генерал-гидрографа, но пока всем, относящимся к плаванию кораблей занимаются здесь.

Первый генерал-гидрограф, почетный академик Сарычев, принимает Лазарева в обширном своем кабинете, похожем на картографическую мастерскую. Он недавно вернулся с Балтийского моря, где командовал эскадрой, собирается на Камчатку, исследователем коей и преобра­зователем был много лет. Впрочем, всех обязанностей Сарычева не счесть. Он удивляет департаментских чинов­ников способностью заниматься одновременно наукой и плаваньем. О Сарычеве и Головнине говорили со слов адмирала Шишкова: «Труженики столь исступленные, что отдых почтут за оскорбление».

Лазарев застал Сарычева за просмотром составленного им учебника геодезии. Богатырски сложенный, с малень­кой головой и стремительным, быстрым взглядом, Сарычев сидел за большим столом и выводил синим каранда­шом поверх тетради: «Метод определения расстояний на море по угловой высоте рангоута».

– Садитесь! – кивнул он Лазареву дружески и ворч­ливо добавил: – А карт-то нет… Заказал для вас, но верных карт мало. Сами знаете иностранцев: они врут, а мы верим. – Сарычев зашагал по кабинету, продолжая высказывать свои соображения: – Ваше плаванье должно быть заключительным! Поняли вы меня? Именно заклю­чительным! После всего того, что сделано гидрографами, что снято на картах и в тех местах, куда вы направляетесь, вам следует установить: есть ли Южная земля? Это важно! Но, помимо задачи открытия земли, коли существует она, на вас возлагается еще задача правильной описи островов, заливов, с промером глубин, с изучением свойств воды, водных течений… А посему вы, друг мой, и сподвижники ваши по путешествию должны быть искуснейшими мореходцами!

Говорил он все так же ворчливо, отрывисто, прямотой своей и стремлением подойти к делу без лишних и офици­альных слов выражая Лазареву свое доверие. Гидрогра­фия, по мнению Сарычева, не пользовалась должным вниманием молодых моряков. Больше чем когда-либо он «ревновал» сейчас к тому, насколько охотно будет зани­маться Лазарев промеркой глубин, изучением льдообразо­вания, температуры и всей той «черной работой», которая столь необходима для науки.

– Ратманов вряд ли сможет начальствовать в экспе­диции, – продолжал Сарычев. – Здоровьем все еще слаб. Слыхал, будто просит назначить вместо него Бел­линсгаузена. Уже сама боязнь идти в плаванье чревата неудачами. Думаю, министр примет во внимание немалое это обстоятельство.

– Неясность с начальствованием удлинит срок подго­товки экспедиции, – тихо сказал Лазарев. – Известно ли вашему превосходительству о готовности кораблей к вы­ходу? Готовы ли инструкции для экспедиции в Адми­ралтейств-коллегий?

– Шлюп «Мирный» уступает в ходе «Востоку». Не­соответствие это может стать гибельным для дальней экспедиции. О том министру доложено. Рекомендую вам до вступления в должность начальствующего в экспеди­ции позаботиться обо всем, дабы быть наготове.

– Имею ли на то полномочия?

– Само время, интересы дела и ваше достоинство дают их вам, – строго ответил Сарычев. – Корабли ви­дели?

– Не видел, ваше превосходительство.

– Сперва корабли надо осмотреть, с портовыми слу­жителями о всех нуждах переговорить, а потом сюда явиться, и тогда уже в запросах своих никому не усту­пать, – назидательно и резковато заметил Сарычев. – Посчитаю сегодняшнее ваше посещение предварительным. А ждать нельзя, сейчас уже надо команды набирать.

Негласно он предупреждал лейтенанта о том, что мо­жет ждать его в Адмиралтействе. Сам не раз боролся с рутиной и не мог пересилить заведенных порядков. А в юности немало страдал от случайных флотских «опекунов». Вдвоем с Беллинсгаузеном на байдаре отва­живался, бывало, в малознакомых морях на отчаянные переходы и знал, что департаментские сановники не пой­мут его рвения.

– Разрешу спросить, ваше превосходительство, подоб­рана ли команда? Без Ратманова смогли ли найти и обу­чить матросов? Можно ли принимать, не проверив, тех, кого пришлют из рот?

– А ты не жди Ратманова. Коли знаешь кого из матросов да мастеровых, записывай, назначай. Команда на тебе. Так и штабу велю передать от моего имени, – незаметно для себя перейдя на «ты», запросто сказал адмирал. И доверительно прибавил: – В свои руки коли дела не возьмешь, ничего не выйдет! Не так ли?

И хотя этим признанием он как бы умалял честь Ад­миралтейства, в котором служил, и свою, Лазарев благо­дарно улыбнулся и с облегчением ответил:

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Лазарев попрощался и вышел. В Адмиралтейств-кол­легий он не нашел чиновников, ведающих отправкой экс­педиции. Оставив рапорт о прибытии из отпуска, покинул здание.

Итак, он властен один, не дожидаясь старшего по экс­педиции, готовить корабли к походу!

Тот же извозчик дотащил Лазарева на Выборгскую. Маша встретила вопросом:

– Ну что? Видел корабли?

Она знала о том, как не терпится Михаилу побывать на кораблях, назначенных в плаванье, и спрашивала об этом так, словно корабли стояли где-то поблизости на Невке.

Она сидела на диване, совсем по-домашнему, в бархат­ном халате, опушенном беличьим мехом, как будто жила здесь не первый день. Это порадовало Михаила. А он-то думал, что сестре будет чуждовато, неприютно в его доме! Он вспомнил утренний разговор с ней и удивился: она была пытлива и насмешлива, а ведь, кажется, жила про­винциалкой… Или некое шестое чувство помогает ей разбираться в том, что может отпугнуть другого своей необычностью, или попросту все скрашивает ее милая девичья простота. Он подумал о том, что мало знает жен­щин и потому удивляется этой женской способности везде скрашивать жизнь своим присутствием. Вспомнил он и слова Головкина, сказанные как-то в своем кругу: «Мо­ряки пишут плохо, но чистосердечно, живут одиноко, но чувствуют остро, не избалованы и потому больше других стесняются женщин!»

Потом сестра раскладывала на тарелки гречишники и заправленную в уксусе стерлядь, принесенные денщи­ком из кухмистерской, разливала вино.

Он пообедал с сестрой, и только начало смеркаться, опять вышел из дома. Старик Паюсов ждал его и быстро повел лодку. В Рыбной слободе встретило их шумное сбо­рище обитателей этого дальнего района. Возле полуразру­шенного кирпичного завода, некогда при Петре поставляв­шего кирпич на постройку столицы, сошлись мастеровые и требовали у старосты отрядить их на работу в Охтин­ские мастерские. Один из мастеровых, вскочив на поваленную будку, кричал о том, что на Охте снаряжают в плаванье четыре корабля и подрядчики-немцы уже ведут туда своих людей, а им, слободским, несмотря на милость государыни, нет на корабли доступа.

Лазарев знал, о какой «государевой милости» идет речь. Лет тридцать назад, когда бились русские с турками на берегах Рымника, шведский король двинулся войной на Россию, и жители Рыбной слободы поголовно пошли в гребцы на гребную флотилию, охранявшую прибрежье и шхеры. С тех пор в слободе стоит поставленный Екате­риной памятник рыбакам, и о нем, поглядывая в ту сто­рону, напоминал мастеровой.

Лазарев присел на бревно, слушал. Староста, шуст­рый, остролицый старичок в чиновничьей фуражке, твер­дил: