Бауер хотел было прочесть газету, но слова не проникали в его сознание: оно было слишком занято происходившей в нем борьбой.

Наконец, он сложил газету, решив прочесть ее утром, спрятал подальше, чтобы не нашли дети, и начал раздеваться. Он умылся на кухне и голый, подхватив башмаки одной рукой и перекинув через другую аккуратно сложенное платье, прошел мимо детей в спальню. Трое детей, разметавшись, лежали на кровати. Бауер не взглянул ка них. Старшая, Мэри, не спала. Она лежала, уставясь в темноту широко раскрытыми глазами. Она уже просыпалась, разбуженная суматохой, поднятой в доме исчезновением отца, и расплакалась, но ее утешили, и она опять заснула. Она проснулась снова, когда он вернулся домой, но тут же закрыла глаза, а потом опять открыла их и увидела белую голую фигуру, осторожно пробиравшуюся мимо постели. Мэри спала с краю, чтобы малыши не свалились на пол. Она лежала, задыхаясь от страха, крепко прижав руки к груди. Когда отец прошел мимо, она повернулась на бок и почувствовала, что сейчас заплачет. Плакать она боялась. Тогда, крепко зажмурив глаза, она сунула большой палец в рот и, причмокивая, стала его сосать.

Войдя в спальню, Бауер тщательно убрал одежду. Он был очень искусен во всяких поделках и смастерил специальную вешалку для галстуков и полочку для ботинок и придумал особой системы брючный пресс, на который когда-то даже думал взять патент. Вставив распорки в ботинки и разложив все по местам, он постоял немного, держа в руках пижаму и не решаясь надеть ее.

Он вдруг почувствовал, что ему приятно быть голым. После того как он разделся, его как-то меньше мучили мысли. Бауер решил, что нагота так приятна ему потому, что освежает его разгоряченное тело. Он потрогал свои бока. Тело на ощупь было холоднее, чем воздух. Он стал надевать пижаму и вздрогнул, когда куртка скользнула по его худой, костлявой груди; приятное чувство исчезло, и мысли снова ворвались в сознание.

«Я болен», — мелькнуло у него в уме.

Ему было все равно. Его вдруг охватило безразличие. Он так устал, что ему казалось, будто все тело его тяжело свисает с шеи, а голова, как гигантский раздувшийся шар, плавает где-то вверху, в клокочущей пустоте. Так он стоял и смотрел на Кэтрин.

Она лежала к нему лицом, на боку. Он должен был перелезть через нее, чтобы лечь в постель. После рождения первого ребенка Кэтрин всегда спала с краю. Она не хотела тревожить мужа, когда вставала кормить малыша, и хотя теперь Бауер всегда ложился спать позже жены, она не изменила своей привычке.

Бауер подумал вдруг, что, быть может, это не привычка. Быть может, Кэтрин просто не хочет спать там, где столько лет подряд спал он. Он никогда не думал об этом раньше. «Должно быть, она ненавидит меня так же, как я ее», — сказал он себе.

Эта мысль не вывела его из безразличия. Она всплыла на один миг и пропала в клокочущей пустоте, заливавшей его мозг. Бауер, не отрываясь, смотрел на жену. Кэтрин лежала с закрытыми глазами и дышала ровно, но он не верил, что она спит. Он решил, что она притворяется, чтобы не разговаривать с ним.

«Не надо ненавидеть меня, Кэтрин!», — мысленно воскликнул Бауер и удивился. Слова отогнали сверливший его страх. Это был крик любви. Но страх отступил лишь на мгновение. Он набросился на Бауера и снова впился в него, и Бауер, помедлив не больше секунды, добавил — так, словно это было продолжение той же мысли: «…после всего, что я вытерпел ради тебя и детей».

Но первый, неожиданно вырвавшийся и столь удививший его крик не выходил из головы, и страх лихорадочно искал ему объяснения. Я, верно, подумал, — сказал себе Бауер, — о том, как я ненавижу ее — самый вид ее, и звук ее голоса, и ощущение ее, и даже все, что сделано ее руками, и даже самый факт ее существования — и о том, что и она должна меня ненавидеть так же, как я ее. Она тоже должна ненавидеть самый факт моего существования.

Острое чувство одиночества, — какое бывает только у очень старых людей, — охватило Бауера. Он сел на пол и положил голову на матрац рядом с головой Кэтрин. Ноги его стыли. Он вытянул ноги и поглядел на них. Рука Кэтрин мешала ему. Она торчала перед глазами. Она казалась полной и белой в темноте, и от нее исходило тепло, неуловимое, как дуновение. Бауер закрыл глаза и передвинулся на холодном полу, подбирая застывшие ноги поближе к нагретому уже месту.

Тепло Кэтрин овевало его лицо. Звук ее дыхания проникал в уши. Это снова была любовь — ее звуки, ее прикосновение. Узы любви удерживали его подле жены, но страх когтями рвал эти узы. Бауер чувствовал дыхание Кэтрин на своем ухе, чувствовал, но не слышал. Он вспомнил, что ухо повреждено. Он оглох на это ухо. Надо будет показаться врачу. А чем поможет врач? Такой страшный удар! Наверное, барабанная перепонка лопнула. Теперь он калека на всю жизнь.

Бауер почувствовал, как в нем закипают слезы, но глаза были сухи. Ему казалось, что внутри у него все дрожит и рвется от судорожного неистового плача. Он сидел на полу, закрыв глаза, давясь от слез, и рядом с собой, как неуловимое прикосновение, ощущал тепло Кэтрин и звук ее дыхания. Ему казалось, что он ощущает ее всем своим существом, но осязать не может. Это мучительное чувство заставило его широко раскрыть глаза, и он увидел, что Кэтрин подняла голову и смотрит на него.

— Что с тобой? — спросила она.

— Я болен.

Она села на кровати и, протянув руку, дотронулась до его лба.

— У тебя жар, — сказала она. — Что же ты сидишь на полу, на самом сквозняке. Я позову доктора.

— Моя болезнь не для доктора. — Бауер поднялся на ноги.

— По-моему, у тебя жар.

— Ну да, это все, что ты знаешь. «Поставь термометр», «Выпей горячего чаю», «Позови доктора». Выкинь это из головы хоть на минуту. Человек может быть болея и по-другому, представь себе.

— Сядь. Вот сюда. — Кэтрин подвинулась, освободив ему место на краю постели. — Садись сюда и расскажи мне, в чем дело.

— К чему? Это длинная история. Это такая длинная история, что ее за целую ночь не перескажешь. И чем ты можешь помочь?

Бауер медленно поднялся с пола и сел на постель. Он сидел в полукольце изогнутого тела Кэтрин. Она смотрела на него сбоку. Он повернул голову и взглянул ей в глаза, и на мгновение ему показалось, что ее взгляд обнимает его. — Это все там, на работе, — сказал Бауер. — Он просто доводит меня до сумасшествия, иной раз я сам не знаю, что делаю.

— Кто? Мистер Минч?

— Мне иногда кажется, что я убью его, если он не оставит меня в покое. Честное слово! Вот до чего дошло. Даже не знаю, что делать.

— Что ты! Почему? Мистера Минча? Ты говоришь про мистера Минча? Когда это случилось? Сегодня?

— Сегодня, вчера, в среду, в субботу, — какая разница, когда! Это уже давно тянется. Ты ведь знаешь, Кэтрин, я никогда никого не трогаю. Я в жизни никому не делал неприятностей. Я сам не хочу иметь неприятности и никому не хочу делать неприятности. Да вот только сейчас, когда я возвращался домой, в подъезде, внизу, один человек… Я бы мог… у меня была возможность… сделать… ужасную вещь. Но, понимаешь, они гоняются и цепляются, и до того, до того доводят человека, что уже нет никаких сил выносить это, доходишь до точки.

Бауер вскочил на ноги. Он низко наклонился к лицу Кэтрин.

— До точки! — крикнул он. — Предупреждаю тебя!

— Фредди, да что случилось? — Кэтрин слезла с постели. — Скажи мне. Я же ни слова не понимаю из того, что ты говоришь.

Она близко подошла к мужу и настойчиво прижалась к нему, заглядывая в лицо.

— Поди ко мне и расскажи про свою беду, — попросила она.

Бауер попятился от нее.

— А ты поцелуешь меня, и все будет хорошо!

— Но ты же можешь сказать мне?

— Нет. Как я могу тебе сказать? Чем ты поможешь?

— Ну, Фредди, пожалуйста. — Она снова подошла и снова прижалась к нему. Бауер почувствовал ее груди под своей рукой. В голове у него стоял дикий гул, и на мгновение ему показалось, что ее объятье ограждает его от этого гула.

— Прошу тебя, Фред, скажи мне, — прошептала Кэтрин.

— Ладно. — Голос его звучал хрипло. — Ладно.

Он отступил на шаг. Слова теснились в голове. Он не знал, какие выбрать. Ему хотелось рассказать обо всем сразу. Он дышал тяжело, словно его что-то душило.

— Ладно. Я скажу тебе, — пробормотал он. — Ты сама захотела. Ладно, слушай. Я должен уехать, а где мне взять на это денег?

— Куда уехать?

— Куда глаза глядят! Как бродяга, без гроша в кармане, в товарном поезде!

— Ты что, с ума сошел?

— Нет. — Бауер опустил глаза. — Так нужно.

— А дети? Что они будут есть, если ты бросишь работу?

— Вот об этом-то я и думаю.

— Так! — вскричала она. — Да подними ты голову. Перестань бормотать. Говори толком. Что ты надумал?

Бауер медленно поднял голову.

— А вот что я надумал: надо бросить эту работу, стать на пособие и как безработный получить временную работу… а потом, может быть, я сумею устроиться на такую службу, где не придется каждую минуту дрожать, что тебя застрелят из-за угла.

— Кто это станет в тебя стрелять?

— По крайней мере, тогда я смогу собраться с мыслями и немножко оглядеться. Да нет, нет, разве я человек? Камень какой-то на дороге, — топчите его, толкайте. Стой здесь, катись туда… Кто это станет со мной считаться, спрашивать меня — пихнут, и все. Казалось бы, ясно, что человек, если захочет, может сменить эту службу — так или нет? А вот, по-ихнему, нет. Они меня не отпустят. Поэтому я и должен уехать. Но тогда я не получу пособия. Вот об этом-то я и думаю, и еще думаю, что все-таки должен уехать: уехать, и все. Так я решил, окончательно.

— Ты хочешь нас бросить?

— Да, — сказал он спокойно и твердо.

— Что ж, хорошо. Бросай нас, беги.

— Не говори так. Ты должна мне помочь. — Бауер начал придвигаться к ней. — Я еще никогда ни о чем тебя не просил с тех пор, как мы поженились. Я всегда старался, как мог, для тебя. Но теперь ты должна помочь мне.

— Ты просишь меня помочь тебе уморить с голоду наших детей?

— Нет, Кэтрин, не надо так говорить. — Он протянул к ней руку, но не коснулся ее. Он робко держал руку над ее плечом. — Я совсем болен, у меня внутри живого места нет, — сказал он. — Я так болен, что последнее время просто не знаю, где я и что со мной. А как, на какие средства будут жить дети, если я умру? — Он слегка коснулся рукой ее плеча.

— Все равно, ты не должен так убегать! — крикнула Кэтрин. — Ты только это и знаешь. Как что-нибудь случится, ты прежде всего думаешь, куда бы убежать.

Бауер снял руку с ее плеча, и рука безжизненно повисла.

— Ты не веришь мне? — спросил он. — Не веришь, что я должен уехать, что меня убьют, если я не уеду?

— Ты хочешь убежать. Вот чему я верю. Убежать, потому что тебе невесть что взбрело на ум.

— Кэтрин, меня убьют!

— Кто тебя убьет? Этот маленький мистер Минч, который держал тебя на работе, когда все кругом сидели без куска хлеба? Только на прошлой неделе он прибавил тебе жалованье.

— Я ненавижу его. А он ненавидит меня. Когда я с ним в одной комнате, я за себя не отвечаю.

— Ты ненавидишь его, он ненавидит тебя! Что за чепуха! Для тебя жизнь детей игрушка, что ли? О себе я не говорю. О себе я беспокоюсь не больше, чем ты обо мне.

— Я вижу, с тобой говорить бесполезно.

— Да. Я знаю, что у тебя на уме только одно — убежать. Ты всю жизнь так делал.

— Правильно, — резко сказал Бауер и вышел из спальни.

Кэтрин стояла задумавшись, глядя мужу вслед. Потом снова легла в постель. Полежав немного, она встала, сунула ноги в ночные туфли и приоткрыла дверь. Мэри лежала, засунув большой палец в рот. Кэтрин потянула палец изо рта, и глаза девочки открылись; лицо у нее задрожало. Потом она нахмурилась.

— Спи, детка, — прошептала Кэтрин. Она прикрыла ей глаза ладонью. Когда она отняла руку, глаза девочки были закрыты. — Спи, — прошептала Кэтрин. — Спи — увидишь во сне, будто идешь в гости в новом платье.

Она помедлила возле кровати, глядя на дочь. Большой палец снова потихоньку подбирался ко рту, и Кэтрин вздохнула. Когда сиротливое чмоканье возобновилось, Кэтрин вышла, прикрыла за собой дверь и прошла в гостиную.

Бауер сидел в кресле у окна. Перед ним стояла небольшая этажерка с книгами. Это были почти сплошь учебники коммерческой корреспонденции, которые Бауер выписывал, когда в нем еще жила надежда преуспеть в бизнесе. Он думал о том, какова была бы его жизнь, изучи он до конца все эти книги. Иной, совсем иной, решил он. «Такому человеку, как я, — рассуждал он сам с собой, — нужны преподаватели, чтобы подгонять его и заставлять учиться, пока он не выучит все от корки до корки».

Кэтрин зажгла свет. Бауер нахмурился и зажмурил глаза. Кэтрин тоже зажмурилась, потом посмотрела на Бауера, нахмурилась и долго смотрела на него, неясно различая его лицо, но видя, что он смотрит на нее и хмурится.

— Мне кажется, нам нужно обсудить все спокойно, без ссор, — сказала Кэтрин.

— Какой смысл пережевывать все сначала? — сказал Бауер.

— А тот смысл, что я не могу помочь тебе, пока не знаю, в чем дело.

— Ты вообще не можешь мне помочь. Что ты можешь сделать? Я никогда не ждал от тебя помощи.

Кэтрин подошла к мужу и села на стул против него. Он, отвернувшись, смотрел в окно.

— Они совсем извели меня там, — сказал Бауер. — Все грозились: не смей уходить, а уйдешь — убьем. Ну вот я и вызвал полицию, а полиция произвела налет. И они знают, что это сделал я.

Кэтрин беззвучно ахнула и прижала руку к губам.

— Да, — сказал Бауер, — так обстоит дело. Вот тебе и вся история в двух словах. И сейчас я жду, что они придут и расправятся со мной.

Наступило долгое молчание. Кэтрин не решалась заговорить. Бауер продолжал виновато смотреть в окно. Потом он подумал, что она, верно, ушла или, быть может, ей дурно. Он повернул голову.

— Зачем ты это сделал? — спросила Кэтрин.

— Я же сказал тебе. Я хотел уйти. Не такой я человек, чтобы жить, как уголовный преступник.

— Почему преступник? Все играют в лотерею.

— Существует закон! — крикнул Бауер. — Никогда не слыхала? В Соединенных Штатах существует закон.

— Хорошо, хорошо, тише. Говори спокойно, Фред.

— Я говорю спокойно. Там уже был налет, не вчера, раньше. Я не преступник. Приходит полиция, хватает меня, как вора, бьет… я на это не гожусь. Ты знаешь меня. Я должен жить честно, по закону. Они подослали ко мне своих убийц и заявили, чтобы я не смел уходить, и тогда я решил: сделаю так, что банк мистера Минча прихлопнут, и я буду свободен.

— Кого подослали? Того лысого, как его, который приходил к нам?

— Да, он тоже из их шайки.

— Мне он показался очень славным.

— Славным? Да, они все славные, очень даже славные. Они такие славные, что застрелить человека для них все равно, что плюнуть. Они очень славные с виду, да, да, и ведут себя так славно. Ах, да какая разница! Можешь мне поверить, я знаю, что говорю.

— Но я тоже хочу знать. Я имею право знать.

— Ну вот, теперь ты знаешь. Мистер Минч знает. Все знают, что я сделал. И если я хочу остаться в живых, мне нужно уехать.

— А что сказал мистер Минч?

— Когда?

— Когда узнал, что полицию вызвал ты?

— Не все ли равно, что он сказал?

— Скажи мне, Фред. Я хочу знать.

— Сказал, что между нами все кончено и чтобы я поостерегся. Дело не в том, что он сказал, а как он это сказал. Я знаю, что у него на уме. Он убийца, настоящий убийца. Он тоже такой славный с виду и разговаривает так славно, правда? Так он убийца, поверь мне.

— И это все, что он сказал? Что между вами все кончено и чтобы ты поостерегся?

— А что еще ему говорить? Пригласить всех на мои похороны? Да, это все, что он сказал. И еще сказал: извольте завтра явиться на работу, и дал мне новый адрес.

— Так. — Голос Кэтрин зазвенел. — Я так и думала. Он просто хотел тебя припугнуть. Если бы он замышлял что-нибудь против тебя, стал бы он давать тебе новый адрес, как ты думаешь?

Бауер беспомощно посмотрел на нее.

— Тебе что ни говори, никакого толку, — сказал он.

— Неужто ты не понимаешь? Он велел тебе приходить на работу. Что это значит?

— В одно ухо вошло, в другое вышло! Для тебя это, конечно, ничего не значит! Ты ничего не понимаешь. Даже не знаешь, на каком ты свете живешь!

— Я знаю одно: у тебя трое детей, и пока есть работа, ты должен держаться за нее.

— Вот новость сказала! Очень интересно послушать, а то мне самому это и в голову не приходило.

— Я помогу тебе, Фред. Я сама пойду к мистеру Минчу и все скажу ему.

— Да? Что же ты ему скажешь?

— Скажу, как все это вышло, почему ты так сделал. И про детей скажу. Он хороший человек, что бы ты ни говорил. В душе он хороший человек. Зачем он будет тебе вредить? Какой ему смысл тебе вредить? Только лишние неприятности наживать. Нет, он хороший человек. Он поймет, когда я ему все скажу.

— Да? А его брат Джо? Вот тоже еще хороший человек. Поди, поди поплачь и перед ним.

— И пойду. Кто его брат? Где он?

— Эх, я с самого начала знал, что с тобой говорить бесполезно, — Бауер встал и пошел назад в спальню. «По крайней мере лягу первым в постель, не придется через нее перелезать, — подумал он. — Вот и все, чего я добился».

Кэтрин посидела еще немного в раздумье, потом выключила свет и тоже легла в постель. Но когда она попыталась заговорить с мужем, он ей не ответил. Кэтрин заговаривала с ним снова, и снова просила рассказать всю историю с самого начала. Ей не все ясно, сказала она. Бауер отказался. Тогда Кэтрин стала задавать ему вопросы.

— Я спать хочу, — сказал Бауер и повернулся лицом к стене.

Кэтрин продолжала просить его, и он притворно захрапел. Он изо всех сил старался делать вид, что спит, и в конце концов у него не осталось других мыслей, и он и в самом деле заснул.

Когда Бауер открыл глаза, было еще темно, но сквозь мрак уже начинал пробиваться рассвет. В голове у него было приятное ощущение свежести. «Должно быть, я хоть немного да поспал», — подумал он.

Кэтрин лежала за его спиной, и он прислушался. До него не донеслось ни звука. Он решил, что она нарочно лежит так тихо. Она не лежала бы так тихо, если бы спала. Бауер закрыл глаза. Он боялся, что она снова затеет разговор, если заметит, что он проснулся.

В постели было тихо; тихо и во всем доме. Улица за окном безмолвствовала. Бауеру казалось, что тишина, как легкий ветерок, овевает его голову. Серые пятна рассвета беспокойно роились в ночном мраке, выгоняя его из углов и оставляя лишь прозрачные тени на сером фоне.

«Она не спит, — думал Бауер, — иначе я слышал бы ее дыхание». Он повернулся к Кэтрин лицом. Этого добилась любовь, но страх не сдавался. Бауер не открыл глаз и глубоко вздохнул, чтобы Кэтрин думала, будто он повернулся во сне.

Его рука коснулась мягкого теплого тела жены. Кэтрин не шевелилась. Значит, не спит. Все еще думает и терзается страхом. Если бы спала, так пошевелилась бы. Нет, она не спит и старается лежать тихо, чтобы не потревожить его!

Впрочем, иной раз, когда он укрывал спящих детей, они тоже не шевелились во сне… Иной раз шевелились, а иной раз нет. Иной раз он слышал их дыхание, иной раз не слышал. Он даже смотрел иногда, — колышется ли у них грудь, чтобы убедиться, что они дышат.

Бауер подумал вдруг об Эрне, своей второй дочке. Когда она ходит, ее коротенькие толстые ножки движутся, как на шарнирах. Дети спят так крепко. Они засыпают мгновенно, быстрее, чем тает в воздухе дым, и сон их сладок и глубок. Может быть, так спит сейчас и Кэтрин. Если он чуть-чуть приоткроет глаза, она этого не заметит.

Бауер не слышал ее дыхания, не ощущал ее тепла. Сбившиеся простыни разделяли их. Вдруг он почувствовал какое-то движение. Он плотнее закрыл глаза. Рука Кэтрин искала его руку. Шершавая ладонь, скользнув по его руке, легко, точно сухой лист, легла на нее. Кэтрин, по-видимому, держала руку на весу, чтобы не разбудить мужа. Она лежала и думала, и ей было страшно, и все же она старалась лежать тихо, чтобы не потревожить его сна! Бауер открыл глаза и увидел, что Кэтрин смотрит на него.

— Спи, спи, — сказала она.

Он успокоенно закрыл глаза. Кэтрин отняла руку. Он полежал с закрытыми глазами еще минуту. Потом снова взглянул на Кэтрин. Она лежала на боку, рот у нее был полуоткрыт, и губы касались края его подушки. Взгляд ее был устремлен на стену над его головой.

Бауер понял вдруг, что должен сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на жену; в сущности, он уже годами не смотрел на нее. Ей двадцать семь лет, а глаза еще совсем юные. Что-то девическое еще было в ней, таилось в мягких припухлостях щек и губ. Почему он никогда не мог смотреть Кэтрин в лицо? — спрашивал себя Бауер. Потому, что так сильно ненавидел ее? Потому, что ему всегда хотелось сделать ей больно? Потому, что думал, что она его ненавидит?

Его мысли вертелись вокруг ответа. Как мог он сказать себе, что человек, которым он стал, не смотрит в лицо жене, потому что стыдится того, что сделал с ней и с их любовью друг к другу? Если бы мысли Бауера нашли ответ, если бы он глубже заглянул в самого себя, он понял бы, в чем его беда, и нашел бы выход. Но он только ходил по краю, куда привели его силы любви и самосохранения.

— Кэтрин, — сказал Бауер и умолк. Голос был сиплый со сна, и это сразу расшевелило в нем страх — страх показался смешным, и Бауер поборол его. — Мне очень жаль тебя, — сказал он, и на этот раз слова звучали отчетливо, хотя голос был тих, как шелест.

— Постарайся уснуть, — сказала Кэтрин. — Для тебя это сейчас самое главное.

Бауер закрыл глаза и лежал тихо, думая о Кэтрин. Потом опять открыл глаза и сказал:

— Я знаю, как тебе трудно со мной.

— Не думай ни о чем, постарайся уснуть. — Кэтрин казалось, что стоит ему хорошенько выспаться, как все предстанет перед ним в другом свете.

— Я хочу сказать тебе, что я все понимаю. Но ничего не могу поделать. Уж такой у тебя муж.

— Спи, Фред, спи.

— Ты сама знаешь, что я ничего не могу поделать. Меньше всего на свете хочу я причинять кому-нибудь беспокойство.

— Знаю, знаю, Фред. Ты хороший муж.

— Я стараюсь, но ничего не выходит. Не везет мне.

Кэтрин положила руку ему на лицо и стала гладить по щеке, приговаривая: — Шшшш, шшш, — словно баюкала ребенка.

— Я стараюсь. — Голос его дрогнул. — Ты же знаешь.

— Ты спи, спи, Фред.

— Я все делаю, как надо. Не бегаю за женщинами, не пью, не вожусь с кем попало, как другие.

— Я знаю. Ты думаешь, я не ценю этого?

— Я всегда прихожу с работы прямо домой и всегда приношу тебе всю получку, аккуратно каждую неделю, и все, что делаю, я делаю для семьи, а не для себя. Ты ведь знаешь. Всегда так было.

— Ты хороший муж, всегда был хороший. — Она натянула ему одеяло до самой шеи и матерински похлопала по одеялу рукой.

— Я работаю. Никто никогда не жаловался на мою работу или на меня, на мое поведение — ни дома, ни на службе, вообще нигде. И все же ничего не получается. Почему это? Всю свою жизнь я старался ни на шаг не отступать от прямого пути и все делать так, как нужно, чтобы все было так, как должно быть, а получается всегда не то.

— Все будет хорошо, Фред. Вот увидишь. Только делай, как нужно, и все будет хорошо.

— Со мной так не получается. Что сделал я дурного за всю мою жизнь? Ничего. Моя совесть чиста, и вот — посмотри! Посмотри, что получается! Посмотри сама!

— Вот ты увидишь, Фред. Рано или поздно все обернется хорошо. Так всегда бывает. Вот увидишь.

«Да, — думал Бауер, — больше от нее ничего не добьешься, — „Спи, и бука уйдет, боженька добрый, добро всегда побеждает“. Никакой помощи! Никакой! Боженька добрый — и все!»

Он думал это без злобы. Мысль, помаячив, утонула в безразличии — в том безразличии, которое должен испытывать полководец, когда в момент решающего наступления, в предвидении победы, он вдруг замечает, что его войско не повинуется ему, и понимает, что сражение проиграно и сам он погиб.

— Об одном только и жалею, — сказал Бауер, помолчав. — Я жалею о том, как вел себя дома. Но я ничего не мог поделать с собой, когда видел, что вся моя жизнь… когда все всегда получалось не так. Я все делал, чтобы было хорошо, — и все получалось плохо; я до сих пор не понимаю — почему. Клянусь богом, не понимаю.

— Говорю тебе, Фред. Ты увидишь. Что хорошо — то хорошо, и ты поступай как нужно, и все будет хорошо, все выйдет к лучшему.

— Ты должна ненавидеть меня за то, что я так вел себя дома, так говорил с тобой.

— Ну что ты! Как ты можешь так думать? — Она придвинулась к нему ближе и, выпростав руку из-под одеяла, обняла его.

— А как может быть иначе, когда я так себя вел!

Кэтрин просунула руку под его шею и притянула его голову к себе.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Ты думаешь, Фред, я ничего не понимаю? Поверь мне.

— Я не могу перенести, что ты меня ненавидишь.

— Да нет же! Нет! Как ты можешь так думать?

Бауер лежал тихо. Он чувствовал ноги Кэтрин подле своих ног и ее широкое теплое тело подле своего тела. Ласковая теплота обволакивала его, и он безвольно отдавался ее власти.

— Я не собирался уезжать, это я просто так сказал, — проговорил он.

Кэтрин не ответила, только крепче прижала к себе его голову.

— Я бы никогда этого не сделал, — сказал он. — Я знаю, что так не годится.

Рука Кэтрин, обнимавшая его за шею, задрожала. Его спокойствие пугало Кэтрин.

— Всю мою жизнь, — сказал Бауер, — я готов был терпеть, что угодно, лишь бы не делать ничего дурного.

Он попытался повернуть голову, чтобы удобнее было говорить, но Кэтрин крепче прижала ее к себе.

— Я никогда и не думал о том, чтобы уехать, — повторил Бауер. — Это я просто так сказал.

— Мистер Минч ничего тебе не сделает. Он хороший человек.

— Только на это я и надеюсь.

— Он хороший человек и понимает, почему ты так сделал. Может быть, он еще немножко обижен на тебя, но ты увидишь — он хороший человек и все понимает.

— Если бы я сам этого не думал… Я просто сказал, что уеду, потому что… сам не знаю, почему. Может быть, мне просто хотелось, чтобы ты меня пожалела.

— Я знаю, дорогой! Просто ты был очень расстроен, бедненький!

«Да, — подумал Бауер, — конечно, он с самого начала звал — прежде даже, чем эта мысль пришла в голову, — что никогда не сможет уехать и бросить семью. Он должен остаться и встретить беду лицом к лицу, как мужчина, а не бежать».

— Право, не знаю, почему я это сказал, — повторил он. — Просто так.

— Я знаю, Фред.

Они долго лежали молча. Бауер прижался к жене, и ее тепло разлилось по его телу. Кэтрин крепко прижимала его голову к своей груди, и он всем телом чувствовал ее прильнувшее к нему тело.

— Не надо говорить, что я тебя ненавижу, Фред, — сказала Кэтрин. Голос ее дрогнул, и она заплакала. — Это неправда, — говорила она, всхлипывая. — Никогда этого не было. Я очень ценю тебя и то, что ты для меня делаешь.

Ее слеза упала ему на лицо и, холодя, покатилась по щеке. Бауер вздрогнул. Ему хотелось отодвинуться от Кэтрин, но он принудил себя лежать тихо. Ее слезы падали медленно, одна за другой и холодными каплями скатывались по его щеке и растекались у губ. Бауер почувствовал на губах вкус соли. Внезапно он приподнял голову. Он хотел, чтобы ее слезы падали ему в глаза.

Это была последняя минута любви, которую жизнь приберегла для Бауера, прежде чем рассудок его безнадежно запутался в силках страха.