Старик хихикнул и смешливыми глазами посмотрел на сына.

— Да, уж это был жох по части женских ножек, — сказал он. Тут он спохватился, что смотрит в лицо сыну. Его смех замер, и взгляд снова устремился на линию.

Бауеру стало жутко. Словно перед ним раздвинулся занавес и он заглянул своему отцу в душу и не увидел ничего, кроме мрака.

— Ты бы хоть зашел как-нибудь поглядеть на Мэри, — сказал он. — Она соскучилась по твоим усам. — Мэри была старшая дочь Бауера.

— По моим усам? — старик осторожно потянул сначала за один, потом за другой кончик желто-белой щетины. — Да, ребятишкам они нравятся, — сказал он. — Когда мой сын был маленьким, они ему тоже очень нравились.

— Нравились, да? — Бауер быстро шагнул вперед. — Когда я был маленький?

— Да, да. Каждый вечер смотрел, как я их подстригаю. Неужели не помнишь?

— Вот, значит, какой я был. А я ничего, ничего не помню. — Бауер засмеялся. Лицо его вдруг как-то просветлело. Он стоял, наклонившись к отцу, повернув голову, жадно ловя здоровым ухом дрожащий старческий голос.

— Стоял, бывало, около умывальника, где висело зеркало, и смотрел. Ты мне тогда доходил до колена. Это было… постой-ка, давненько… постой-ка… — голос его замер.

Бауер испугался, что старик потеряет нить и заговорит о чем-нибудь другом.

— Мне было тогда три года, — сказал он.

— Нет, нет, пожалуй, что нет, — лет шесть или семь, вот так.

Опять подошел трамвай, и Бауер с досады выругался про себя. Старик терпеливо ждал, когда трамвай пройдет, чтобы передвинуть стрелку обратно. Светофор задерживал движение. С минуту Бауер ни о чем не думал, потом у него мелькнула та же мысль, что при первом взгляде на отца. Он повернулся к старику, увидел свитер, шали и все, что было наверчено на него, и подумал: «Еще две-три недели — и зима. Да, зима идет, — думал он, и на него повеяло мертвенным покоем. — Эта зима убьет старика, — сказал он себе, — да, эта уж наверно». Он почувствовал свое одиночество, но что-то заставило его подавить в себе это чувство и подумать: «Для него это будет к лучшему». Он думал о том, как пуста жизнь отца, но не спрашивал себя, что опустошило ее. Вместо этого он вспомнил, как пуста его собственная жизнь, и внезапно подумал: «Хоть бы умереть. Мне бы тоже было лучше». Ненависть, жалость, одиночество, страх вдруг всколыхнулись в нем, прорвались и захлестнули его. Он еле устоял на ногах.

— Отец! — крикнул он.

Трамвай уже ушел, и старик сидел на своем ящике.

— Да, сынок? Ну что? — голос старика звучал спокойно. Он слышал оклик сына, но прозвучавшее в нем отчаяние потонуло в тумане, застилавшем его старческий мозг. Старики знают только то, что им говорят их притупленные чувства.

«К чему это?» — думал Бауер. Он уже готов был повернуться и убежать, но внезапно вспомнил, о чем говорил отец.

— Ты сказал, что мне было тогда лет шесть или семь? — сказал он.

— Когда я говорил?

— Да только что. — Бауер знал, что сосредоточиться отец не мог, но память у него сохранилась.

— Ну, ты же помнишь, — сказал он. — Ты начал рассказывать, что я, когда мне было лет шесть или семь, любил смотреть, как ты подстригаешь усы.

— А, это… Так ведь я же тебе рассказал. — Старик уже все перебрал в уме, пока дожидался, чтобы трамвай отошел, и вообразил, что рассказывал это вслух.

— Да нет, отец. Ты ничего больше не говорил. Ну, как это было? Начни сначала, ладно?

— Да я же тебе говорил. Ты тоже захотел подстричь себе усы и взял у меня ножницы. Усов у тебя никаких не было, но тебе так хотелось, и ты подстригал и подстригал, а потом ткнул себя ножницами в нос. Крови выступила одна капелька — так, с булавочную головку.

— Подумать только! Я ровно ничего не помню. Орал, небось, благим матом?

— Завизжал как зарезанный, швырнул на пол ножницы и убежал.

— К маме? Она была дома?

— Под кровать. Ты всегда туда прятался. Под кровать. Или под одеяло. Или в шкаф, за одежду. Или за диван. Всякий раз, как по-заведенному. Или за плиту, когда мы переехали на квартиру, где стояла газовая плита.

Бауер отвернулся. Вид у него был разочарованный.

— Все дети так, — сказал он. — Мои тоже. — Он снова начал думать о себе. Потом резко оборвал свои размышления. Внезапно возникшая мысль подействовала на него, как спичка, брошенная в бензин. Ярко вспыхнуло пламя — и словно все внутри у него взорвалось. Он взглянул на отца и увидел, что лицо старика снова сделалось сонным и мысли бродили где-то далеко. — От этой привычки тебе следовало меня отучить, — сказал он резко.

— Что? — старик посмотрел на сына и на мгновение почувствовал к нему ненависть за то, что тот вывел его из забытья.

— Я говорю, что ты должен был отучить меня от этой привычки — убегать и прятаться. Вот что я говорю.

— А что ты думаешь? Что же, по-твоему, я делал? — Ненависть исчезла с лица старика, он горделиво приосанился. — Как ты думаешь, почему ты стал большим человеком, с образованием, на хорошей должности, в хорошем деле? Я помог. Своими руками из тебя человека сделал. Для этого и драл.

— Ты думаешь, это было очень хорошо, да? Замечательно! Бить маленького ребенка!

— Ну, а как же? Я должен был поступать, как полагается отцу. Что же, по-твоему, мне нужно было делать, сынок? Ты теперь сам должен это понимать. Ты с малых лет был слюнтяем, и нужно было выбить это из тебя, чтобы ты не пропал. Я всегда говорил твоей матери, что иначе ты пропадешь.

— Может быть, я и пропал.

— Нет, сэр, я делал то, что нужно. Всякий раз, как ты залезал под кровать, я вытаскивал тебя оттуда и драл. Всякий раз, как ты прятался в шкаф, я запирал тебя и держал там, пока ты не начнешь вопить, чтобы тебя выпустили. А потом драл за то, что ты прятался.

— Зря ты тратил столько сил. Если у ребенка такая натура, ее не переломишь. Я вижу это по своим детям.

— Ну нет, не говори. А я тебе скажу: ты не был бы тем, чем стал сейчас, не сидел бы в конторе на хорошей должности, если бы я тебя не драл. Видит бог, я драл тебя так, чтобы ты потом самого черта не испугался, разве что новой порки.

Бауер видел на лице отца волнение и гордость, за которые старик прятался от сознания совершенного им зла. Бауер не дал себе заглянуть поглубже, увидеть, что старик сам знает, какое он совершил зло.

— Я не понимаю, как ты можешь так жить! — воскликнул Бауер.

— Что?

— Я говорю, — Бауер резко повысил голос, — я не понимаю, как ты можешь так жить. У тебя есть сын, трое внучат, невестка, а ты словно и не знаешь, существуют они на свете или нет. Нисколько даже и не интересуешься.

Старик отвел глаза.

— Я человек занятой, — сказал он.

— Вот как? Ты человек занятой?

«Это мумия, — думал Бауер. — Сидит тут, завернувшись в самого себя, сидит точно какой-то узел с тряпьем, а как там его сын и внуки, ему и дела нет».

— Трамваи найдут дорогу и без тебя! — выкрикнул Бауер из самых недр своего одиночества, и ненависти к одиночеству, и страха перед одиночеством и ненавистью.

Бауер старший угрюмо опустил голову. Вдали показался трамвай, и, хотя спешить было некуда, старик тотчас встал и заковылял к стрелке. Когда он вернулся к своему ящику, то даже не заметил, что сын уже ушел, затерялся в хлынувшей из театров толпе. Боль в суставах донимала старика, и он тут же позабыл, что к нему приходил сын. Он сидел на ящике и думал о своем ревматизме, и ждал, чтобы скорее наступила полночь и можно было пойти в свою каморку и лечь в теплую постель.

Была уже почти полночь, когда Бауер добрался до улицы, на которой жил. Он остановился на углу у входа в аптеку и, заглянув внутрь, увидел розовощекого, круглолицего парня, подметавшего пол.

Бауер никак не мог решиться завернуть за угол. Он внушил себе, что Джо или кто-нибудь, подосланный Джо, дожидается его у подъезда. Он уже почти верил в это. Встреча с отцом, дыхание смерти, исходившее от старика, заставили Бауера всю дорогу домой взвинчивать свой страх перед Джо. Он подумал даже о том, чтобы вернуться домой по крышам и пробраться внутрь через слуховое окно, но пока еще он не был способен на это. Однако заставить себя завернуть за угол он никак не мог и стоял тихо, уткнувшись носом в воротник, не спуская глаз с молодого фармацевта, подметавшего пол за стеклянной дверью.

У фармацевта были курчавые темно-русые волосы, расчесанные на прямой пробор. Концы завитков золотились от яркого света. Брюки у него были закатаны выше колен, белая кожа круглых волосатых ног поблескивала. Чтобы удобнее было мести, он взгромоздил длинноногие, с низенькими спинками стулья под красное дерево на прилавок поддельного мрамора. Он весело работал шваброй, делая размеренные плавные взмахи. Для него это был самый приятный час длинного дня, начинавшегося с утренних занятий в фармацевтическом училище. Мышцы его пружинили в такт широким взмахам, голова была опущена и круглые юношеские щеки надувались и опадали в том же ритме. В эту минуту он, казалось, воплощал в себе весь человеческий род, захваченный веселым ритмом труда. На несколько мгновений он испытывал радость физической работы, из которой можно изгнать мысль, а вместе с мыслью всякое напоминание о бизнесе и мире бизнеса.

Голова Бауера тоже начала покачиваться из стороны в сторону, в лад со взмахами швабры. Точно двое людей, разделенные дверью, раскачивали незримый гамак, и этот естественный, неискаженный ритм жизни и труда давал обоим спокойную радость. Внезапно Бауер перестал покачиваться. Швабра продолжала взлетать, но голова Бауера застыла на месте. Он заметил, что глаза фармацевта не следуют за взмахами швабры. Они были неподвижны — они со страхом впились в Бауера.

«Должно быть, боится, что я налетчик, высматриваю, нельзя ли тут поживиться», — подумал Бауер. Он вспомнил, что на блатном языке это называется — «наколоть дельце». Он слышал это у Бойла. Дрожь пробежала по его телу. Различные ощущения сразу зашевелились в нем: сожаление о том, что оборвался бодрящий ритм, презрение к этому мальчишке, который испугался его, страх перед тем, что думает о нем этот мальчишка.

Ученик продолжал работать, удаляясь понемногу от двери, в глубину аптеки, и швабра взлетала слева направо, справа налево длинными свободными взмахами. Но Бауер заметил, что плинтусы и углы подметаются небрежно. Те места, где что-нибудь мешало, швабра вовсе обходила. Юноша боялся тратить на них время. Ему хотелось поскорее убраться подальше от Бауера и спрятаться за прилавок в глубине аптеки.

Бауер заставил себя презрительно усмехнуться. Мальчишка сейчас нырнет за прилавок, уткнется головой в угол, зажмурится и будет сидеть там, дрожа от страха. Бауер видел, что на полке позади прилавка стоит телефон. Мальчишка может броситься к нему и вызвать полицию. Бауер зашевелился. Полиция прикатит на машине. Они догонят его, схватят, потащат на допрос.

Бауер сам не заметил, как очутился за углом, и уже торопливо шагал по направлению к своему дому. Когда он вспомнил о Джо, было уже поздно нагонять на себя страх. Он почти дошел до подъезда. Улица была пуста. Только рядом с его домом у газетного киоска перед мелочной лавкой стояла кучка молодых людей.

Бауер знал: если бы замышлялось убийство, где-нибудь поблизости ждал бы автомобиль. Две машины, стоявшие у тротуара, были ему знакомы. Все же он осторожно заглянул в подъезд. Он увидел тесный, тихий, сумрачный вестибюль, освещенный электрическим плафоном, тускло горевшим под потолком. В глубине вестибюля лестница уныло уходила во мрак. Бауер подумал о трех пролетах, на которые ему нужно подняться, о лестничных площадках с электрическими лампочками под потолком, отбрасывающими желтоватый призрак света, о темных дверях и темных закоулках в глубине коридоров, где легко можно спрятаться.

Он старался представить себе человека, который притаился там и поджидает его. Тщетно. Он видел не его, а жену, поджидавшую его дома. Он чувствовал, что не может встретиться с ней, нет, — сейчас еще не может. Он повернулся и стал переходить улицу, упиваясь этим новым страхом, смакуя его и внутренне облизываясь, как кошка.

«Этот фармацевт, — подумал он, — будет теперь, небось, целый год обливаться холодным потом, гадать, как я решил — грабить аптеку или нет». Ему стало смешно. Мысль о фармацевте еще больше расшевелила в нем страх, а страх хотелось заглушить смехом. Он завернул за угол, все еще чувствуя смешок в горле, и, пройдя несколько шагов, открыл дверь в бильярдную Бойла, где его весь вечер поджидал Уолли.

Когда Бауер отворил дверь в бильярдную, на него повеяло знакомым запахом. Он мог бы, закрыв глаза, видеть все, что находилось перед ним, и сейчас, захлопнув за собой дверь, сразу почувствовал себя в безопасности, — мир остался за порогом. «Здесь я больше дома, чем в своей квартире», — подумал Бауер. Ощущение безопасности обволакивало его, как нагретая рубашка. Ему вдруг захотелось крикнуть: «Я здесь!»

Палумбо, управляющий и компаньон Бойла, был во второй комнате, где стояли бильярды, и не видел, кто вошел.

— Закрываемся! — крикнул он.

— Ну, будьте другом, Палумбо, — крикнул Бауер поверх перегородки.

Палумбо узнал голос Бауера и ничего не ответил.

В первой комнате, с дверью на улицу, горела одна-единственная лампочка, отбрасывавшая зыбкий полусвет. Здесь стояли витрины с папиросами и сигарами, а напротив них две кассы-автоматы, настольный кегельбан и телефонная будка. На стене красовалась надпись крупными буквами, ярко освещенная светом уличного фонаря:

Во второй комнате было еще темнее. Верхний спет был выключен, и только над двумя бильярдами горели лампочки под зелеными абажурами. Из-под абажуров падали белые конусы света, в которых роилась пыль, и у края одного из конусов, в тени, стоял Палумбо. Он уже был в пальто и котелке; в одной руке он держал подставку для шаров, в другой — ключи от бильярдной. Он нетерпеливо позванивал ключами.

На одном из бильярдов играли двое, а четверо наблюдали. Зрители уже поставили по одиннадцать долларов и теперь в напряженном молчании следили за игрой. Чтобы хоть немного умилостивить Палумбо, они надели пальто и шляпы.

На другом бильярде играл Уолли. Вот уже больше часа он играл сам с собой, правой рукой против левой.

— Я хочу пива, — объявил Бауер.

Кое-кто обернулся и кивнул Бауеру, но большинство, не отрываясь, следило за игрой. Уолли бросил играть. Он поставил кий в стойку, повинуясь вывешенному на стене призыву, и с улыбкой подошел к Бауеру.

— Все закрыто, — сказал Палумбо из темноты.

— Я знаю, где еще можно достать кружку пива, — сказал Уолли. — Я тоже не прочь выпить.

Бауер вдруг вспомнил, что в последний раз видел Уолли около здания суда. Ему стало не по себе.

— Я подвезу вас в моей новой машине, — сказал Уолли.

— Нет, благодарю вас, не стоит.

Бауеру, по правде говоря, не хотелось пива. Ему хотелось только посидеть у Бойла. Он обошел бильярд и, остановившись рядом с Палумбо, стал следить за игрой. Палумбо объяснил ему, кто сколько поставил и какой счет, и, рассказывая, вдруг заметил кровь, запекшуюся у Бауера в ухе и весь его измученный вид, — голова Бауера свисала на грудь, словно отваливаясь от шеи. Палумбо с минуту боролся с собой. Губы его шевелились, он что-то невнятно бормотал, поднимая и опуская плечи.

— Могу налить вам остатки из бочки, — сказал наконец Палумбо. Он не стал дожидаться ответа, положил шары на стол, спрятал ключи в карман и прошел в глубину комнаты.

Заметив, что Уолли идет за ним, он спросил:

— Что вам нужно?

— Если у вас найдется еще стаканчик, налейте и мне такого же пойла, как ему, — Уолли показал на Бауера.

— Буфет закрыт. Что вам ночевать негде, что ли? — Палумбо налил два стакана, получил от каждого по монете, спрятал деньги в карман и стоял, глядя, как Бауер пьет пиво. — Воспаления как будто нет, — сказал он. — Но все же я на вашем месте промыл бы перекисью.

— Что промыл бы? — спросил Бауер.

— Ухо. Как это вас угораздило? Наскочили на что-нибудь? Ну-ка! — Он включил верхний свет. — Дайте взглянуть. — Он взял голову Бауера обеими руками и нагнул набок, ухом к свету. — Ничего не видно, — сказал он. — Должно быть, ссадина там, внутри. — Он отпустил голову Бауера, и Бауер медленно выпрямился.

— Ну, что там? — спросил он. — Мне самому даже не пришлось еще поглядеть.

Голос у него дрогнул, и он придавил пальцами нижнюю губу, чтобы она не дергалась. Это не помогло. На глазах у него навернулись слезы, он отвел взгляд и увидел лицо Уолли. Уолли сосредоточенно наблюдал за ним. Он, казалось, сочувствовал Бауеру, но глаза его глядели сосредоточенно.

— Ничего страшного, — сказал Палумбо. — Как это вас угораздило?

— Да вот, хозяин мой… — начал Бауер и остановился. Его так и подмывало рассказать все. Ему хотелось открыться Палумбо. Нет, подумал он, к чему? — Я хочу уйти с работы, у меня тут навертывается другое местечко, — снова начал он, — а хозяин сердится.

— Ай да хозяин. — Палумбо выключил верхний свет. Он устал, и ему хотелось домой. — Сейчас все стали такие нервные, — сказал он. — Никто не умеет держать себя в руках.

— Да вы его знаете, — сказал Бауер. — Он заходил сюда одно время. Вы, верно, помните. Лео Минч.

— Он не родственник Джо-Фазану Минчу? — спросил Уолли.

Вопрос его остался без ответа.

— Помню, — сказал Палумбо. — Он бывал здесь раньше. Что случилось, почему он больше не приходит?

— Откуда я знаю! — воскликнул Бауер. — Что касается меня, то я этому очень рад.

— Если он родственник Джо-Фазану Минчу, — сказал Уолли, — то я тоже рад. — Он настороженно посмотрел на Бауера.

— Я обойдусь и без него, конечно, — сказал Палумбо, — но все-таки, мне хотелось бы знать, в чем дело. Может, он обиделся или еще что. Вы не могли бы спросить его при случае?

— Нет.

Палумбо подумал немного.

— Я вам скажу, что надо сделать. Прежде всего налейте в ухо горячей воды и подержите ее там. Наклоните голову набок и подержите воду в ухе, пока она не размочит корку, а потом пустите туда перекиси. — Он повернулся к Уолли. — Кончайте игру и дайте мне, наконец, уйти домой, — сказал он.

— Я кончил. Я просто дожидался здесь Фредди.

— Меня? — От удивления Бауер повысил голос.

— Да, я думал, что вы, может быть, заглянете сюда. Мне пришло в голову, как вам помочь. Пойдемте, посидим где-нибудь и потолкуем.

— Можете говорить здесь, хоть до хрипоты, пока там играют, — сказал Палумбо. — Но как только они кончат, я всех выставлю. — Он подошел к бильярду, на котором продолжалась игра, и спросил громко: — Ну, какой счет? — Он мог посмотреть счет на доске, но ему хотелось поторопить игроков.

— Помочь мне? В чем? — спросил Бауер.

— Выручить вас. Можете вы уделить мне несколько минут? Поедем куда-нибудь и поговорим. У меня новая машина. — Лицо Уолли стало таким напряженным, что на него неприятно было смотреть. Губы кривила неуверенная, заискивающая улыбка. Он походил на торговца, заманивающего выгодного покупателя, или нациста, пытающегося завербовать арийца. — Пошли, — сказал он. Он поставил стакан на стойку и направился к выходу. Бауер не пошел за ним и проводил его подозрительным взглядом. Уолли обернулся. — Идемте, — сказал он. — Не пожалеете.

— Нет. Вот допью пиво и пойду домой. «На что мне этот шалопай? — думал Бауер. — Чем этот шалопай может мне помочь?».

Уолли медленно вернулся назад.

— Если бы вы согласились выслушать меня… — сказал он, понизив голос. — Я знаю как раз таких людей, которые могли бы вам помочь в вашем положении.

— Какое положение? О чем вы толкуете?

Бауер допил пиво, поставил стакан на стойку и подошел к Палумбо. Уолли следил за Бауером; выражение его рта не изменилось. Все та же слабая, заискивающая улыбка кривила губы, но напряженность сошла с лица, и по глазам было видно, что он мысленно клянет Бауера на чем свет стоит.

Игра приближалась к концу. Бауер стоял рядом с Палумбо. Ему приятна была близость этого человека, приятно было ощущать тишину бильярдной, смотреть, как игроки становятся в позицию для удара, мягко и уверенно переступая ногами по чуть слышно поскрипывающим половицам. Ему нравилось безмолвное внимание зрителей, и теплый полумрак комнат, и негромкое дыхание игроков, и тихое позвякивание ключей в руке Палумбо, и слабое шуршание и щелканье шаров, и шепот зрителей при хорошем ударе или трудном положении шара. Он стоял среди этих приглушенных звуков и на мгновение забылся, следя за игрой. Потом он заметил, что Уолли вышел из темноты и стоит рядом с ним. Вид юноши вывел Бауера из умиротворенного состояния, и он беспокойно зашевелился.

— Спокойной ночи, господа, — сказал Бауер. Все, даже игроки, подняли голову, так неожиданно прозвучал его голос. — Желаю вам всем удачи.

Он направился к двери, слыша за собой ответные пожелания, к которым присоединился стук шагов. Отворяя выходную дверь, он заметил, что Уолли стоит за его спиной.

— Я немного пройдусь с вами, — сказал Уолли.

Бауер придержал дверь и пропустил его. Потом спросил:

— Зачем вы ходите за мной по пятам? Я иду домой.

— Такому человеку, как вы, трудновато помочь, — сказал Уолли. — Что этот Лео Минч, у которого вы работаете, не родственник Фазана?

— А кто такой Фазан?

— Джо-Фазан Минч.

— А почему вы спрашиваете?

— Я хочу вам помочь. Да что с вами такое? В жизни не видел человека, которому бы так трудно было помочь.

— Мне кажется, вы хотите сунуть свой нос куда не следует, — сказал Бауер. — Бросьте это, мой вам совет. Знайте свое дело — чем вы там занимаетесь, — букмекер вы, что ли? Да, да, мой совет — занимайтесь своим делом и не суйтесь, куда вас не просят.

— Вот это мне нравится! А я-то стараюсь ему помочь.

Бауер зашагал дальше, а Уолли постоял с минуту в нерешимости и потом пошел за ним. Юноша шел легко, как танцор, на него было забавно смотреть. Он держал свое миниатюрное, стройное туловище очень прямо и высоко вскидывал ноги. Его лакированные туфли на высоких каблуках ярко поблескивали, отражая свет фонарей. Но в лице не было и тени веселости. Оно казалось сосредоточенным и тревожным. В глазах застыла упорная мысль.

Когда Бауер свернул за угол, Уолли очутился подле него.

— Я, кажется, сказал вам! — крикнул Бауер.

— Не валяйте дурака.

— Отвяжитесь от меня, говорят вам.

— Послушайте, не валяйте дурака. Я знаю людей, которые поговорят с вашим хозяином, и он оставит вас в покое. Запляшет по вашей дудке.

— По моей дудке? Да вы с ума сошли!

— Тише. Не кричите так. — Уолли беспокойно оглянулся.

— Да вы что думаете, кто я такой? — крикнул Бауер.

— Он будет плясать по вашей дудке. Ручаюсь вам.

— Неужели вы не можете оставить меня в покое? — Бауер нагнулся и придвинул свое лицо к самому лицу Уолли. — Все вы! — крикнул он. — Гоняетесь за мной и цепляетесь, гоняетесь и цепляетесь, покоя нет. Оставьте меня, слышите? Убирайтесь вы к черту, все!

Бауер увидел, как Уолли отступил назад и как испуганно округлился у него рот, потом лицо Уолли расплылось, и Бауер понял, что слезы снова застилают ему глаза. Нагнув голову, он бросился через улицу. Он почти бежал до самого дома, а когда у подъезда обернулся, то увидел позади себя Уолли. Он не слышал его шагов. Юноша приблизился, как тень.

— Раз уж вы попали в такое положение, — сказал Уолли, — нечего дурака валять.

— Это мое дело. Вас не спрашивают.

— Что вы можете сделать один? Я знаю людей, которые охотно замолвят за вас словечко.

— Ну еще бы, конечно!

— Я вас никак не пойму. Точно не для вашей пользы стараются.

— Ну еще бы! — сказал Бауер. — Вы — мои лучшие друзья. Я и вас-то самого не знаю, видел два-три раза за последние месяцы, а эти люди, о которых вы говорите, — кто они? Я даже не знаю, кто они такие, но все они, конечно, мои лучшие друзья; вдруг ни с того ни сего сделались друзьями и хотят мне помочь.

— Мы рассчитываем и для себя выгадать кое-что. Как же иначе?

— Да, конечно, как не рассчитывать, у всех непременно какой-нибудь пакостный расчет на уме.

— А вы бы чего хотели? Мы с вами не в игрушки играем. Я вам скажу, на что мы рассчитываем, если вы меня выслушаете. Это не секрет, я вам скажу, если вы перестанете орать во все горло. Того и гляди, все проснутся. Кругом же люди спят, черт вас возьми.

Бауер поглядел на него, помолчал и повернул в подъезд.

— Постойте, — сказал Уолли. — У нас есть предложение для вашего хозяина, а он не хочет даже выслушать нас. Он вроде вас. Ну, подождите же, можете вы подождать минутку! Все, что нам от вас нужно, — это чтобы вы указали нам какое-нибудь удобное тихое место, где мы могли бы поговорить с ним, объяснить ему наше предложение. Устройте это для нас, и мы замолвим за вас словечко, и я ручаюсь, он сделает все, что вы захотите, — отпустит вас или еще что, словом, все.

Бауер стоял, не двигаясь, и думал. Он уже шагнул одной ногой за порог вестибюля и стоял, глядя на Уолли, задумавшись без мыслей, медленно погружаясь в пустоту. Он тщетно боролся, пытаясь выплыть, и медленно погружался в море пустоты. Потом безнадежно махнул рукой и вошел в вестибюль.

Уолли вошел вслед за ним.

— Ну так как же? — спросил он. — Договорились?

— Куда вы лезете? — крикнул Бауер. — Убирайтесь отсюда!

— Мне нужно знать.

— Это мой дом, уходите отсюда. Уходите, говорят вам.

— Все, что нам от вас нужно — это чтобы вы указали какое-нибудь место, где найти вашего хозяина.

Бауер умоляюще поднял руки. На лице у него было отчаяние.

— Я бы хотел, чтобы было такое место на свете, куда я бы мог скрыться хоть на минуту, где бы никто за мной не гонялся, не цеплялся, не травил меня, — сказал он.

— Об этом я и говорю. Я помогу вам. Те люди устроят это для вас, и вы сможете уйти, куда вам вздумается. Вы будете свободны, будете делать все, что захотите.

— Нет, — сказал Бауер. — Я этого не сделаю. Никогда не заставите меня это сделать. Никогда. Никогда, лучше умру.

— Да что сделать?. Что, по-вашему, должны вы сделать?

Бауер повернулся и вошел в дом. Ему хотелось убежать от этого нового страха. Это был предельный, непознаваемый страх, который все время выискивала его злая воля! Наконец Бауер его обрел, и первым побуждением его было бежать, но он сдержал себя. Он принудил себя не перескакивать через две ступеньки.

Когда Бауер вошел к себе в квартиру, там все дышало сном. Вход был через кухню, и Бауер остановился среди мрака, тишины, запаха пищи, и внезапно почувствовал, что очень голоден. Последний раз он ел еще до налета, в понедельник, а сейчас было уже утро вторника — беспросветное утро второго дня второй недели декабря 1934 года!

Бауер зажег свет, подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, взял с пожарной лестницы бутылку с молоком и немного печенья из жестяной коробки для хлеба. Он пил прямо из бутылки, выпил почти все молоко и съел почти все печенье. Пил он жадно, большими глотками, и в тишине слышно было, как молоко булькает у него в горле. Он вытер рот рукавом. Потом подошел к раковине смыть прилипшие к рукам крошки, Он открыл кран с горячей водой и терпеливо ждал, пока пойдет вода потеплее. Он стоял, глядя в раковину и чувствуя, как в нем шевелится страх. Страх копошился в мозгу, заползая во все извилины, источая ненависть, как хорек запах. На дне раковины из решетки торчали счистки овощей и мякоть выжатых апельсинов. Выжимки лежали там, должно быть, еще с утра, когда для детей выжимали сок.

«Вот, полюбуйтесь!» — подумал Бауер. И проговорил вслух:

— Чертова неряха, растрепа! — Он сердито посмотрел в сторону спальни и увидел, что жена сидит на стуле у самой двери.

Она ничего не сказала, только посмотрела на него.

Бауер взял лежавшее на краю раковины скомканное полотенце и смахнул в раковину крошки. На полотенце тоже налипли очистки, и он сердито смыл их под краном. Ненависть закипала в нем. Наконец, она хлынула через край и излилась в словах.

— Хочешь знать, где я был? — спросил он.

— Я рада, что ты хоть жив.

— Я шлялся с бабами, лишь бы не возвращаться в эту грязную дыру! — Он показал на раковину. — Посмотри. Тебе лень пальцем шевельнуть, — эта раковина, должно быть, не чистилась ни разу, с тех пор как мы сюда переехали.

— Очень рада, что ты развлекался, пока я сидела тут и ждала тебя.

Кэтрин встала и подошла к двери в ванную комнату в углу кухни. Она уже собралась ложиться спать, и на ней был ситцевый халат, из-под которого выглядывала ночная рубашка.

Бауер ополоснул бутылку и поставил ее под раковину. Кэтрин прошла мимо него, не сказав ни слова, шаркая ночными туфлями. Остановившись на пороге детской, она напомнила мужу, чтобы он не забыл выключить свет, и ушла.

На столе лежал ранний выпуск утренней газеты. Ну да, подумал Бауер, так оно и есть. Она выходила искать его. Забежала к миссис Аллан и растрезвонила все, что только могла, о его личных делах; теперь через несколько дней прядет полицейский и сообщит ей, что все в порядке: ее муж не убит и не сбежал от нее — он просто-напросто был арестован. Вот она все и узнает. Узнает, что его арестовали, и уже не в первый раз.

Он не рассказал жене ни об одном из налетов. Ну и пусть теперь узнает, думал он. Пусть видит, что ему приходится терпеть, чтобы кормить ее.

Он не собирался посвящать ее в свои дела, но, в конце концов, ему наплевать, пусть узнает. Ведь это она виновата во всем. Да разве он пошел бы когда-нибудь на такую уголовщину? Все ведь только ради нее. Она втравила его в это, — пусть она и не говорила ничего, все равно она была вместе с теми, кто гонялся за ним и цеплялся; она и дети — они были вместе с теми, кто не давал ему ни минуты покоя.

Мысли жгли Бауера. Страх снова закрался к нему в мозг, калеча хилые ростки любви. Как дикий зверь, который, продираясь сквозь чащу, топчет, разрывает когтями растения, преграждающие ему путь, и ненавидит их, и пугается, и пугается своего страха и своей ненависти к ним, — то же творил и страх в мозгу Бауера.