Немало есть людей, препоясанных мечом и удостоенных рыцарского звания, кои не следуют рыцарскому кодексу чести. Он принадлежал к числу тех, кому бы вы с радостью доверили охранять свою спину в бою, тех, кто, однажды подарив вам дружбу, ни при каких обстоятельствах не откажутся от нее. Я знал – пока он жив, мне не грозят голод и лишения. Ему очень нравилось слушать мои песни, и в награду, помимо своей дружбы, он дал мне новую одежду, новую сбрую для коня, небольшую котомку для моих пожитков и в качестве подарка два фунта анжуйских денег в преддверии того дня, когда мне придется отправиться в Лондон.

Как-то раз, когда мы с Артуром прогуливались вместе, наслаждаясь теплой и ясной погодой, он повел меня вдоль реки к тому месту, где были посажены ивы, и рассказал мне, как правильно срезать с них прутья и как искусно их сплетают потом работники, чтобы сделать рыболовные сети, корзины и прочие изделия. Мы вышли на открытое место, где находился пруд, на берегу которого играли дети, кучка взъерошенных, чумазых, пронзительно визжавших оборванцев. Я увидел, что двое из тех, кто постарше, навалились на маленького и лупят его, связав ему запястья веревкой, сплетенной из ивовой коры. Признаюсь, я не могу смотреть на такое: во мне сразу всплывают дурные воспоминания о тех днях, когда я служил пажем в замке монсеньора Раймона де Бопро. Надо мной насмехались мальчишки старше возрастом и так мучили меня, что я не поставил бы и медяка на жизнь против смерти. Я ринулся вперед, но Артур обогнал меня и оттащил старших детей от младшего.

Он объявил им, что в высшей степени бесчестно двоим нападать на одного, и спросил, в какую игру они играют. Один их них, с милой, жизнерадостной мордочкой, усыпанной веснушками, и с широкой, щербатой улыбкой – у него недоставало передних зубов, охотно признался, что они играли «в рыцаря и крестьянина». Тогда Артур, погладив его по голове, сказал им, что это дурная игра, поскольку рыцарю отнюдь не подобает столь жестоко обращаться с крестьянами, ведь рыцарство основано на кодексе чести, который предписывает защищать низших по званию и заботиться о слабых. Далее он поведал им о рыцарском ордене Тамплиеров, члены которого, подобно монахам, подчиняются строгой дисциплине, и о рыцарях Госпиталя св. Иоанна[89], взявших на себя попечение о больных и раненых, и подтвердил, что сам он, сколько бы ни было ему отпущено Господом лет жизни, никогда не поднимет руки на крестьянина, неважно – свободного или крепостного. Я поначалу ничего не понял из их разговора, но видел, как смягчилось его лицо, когда мальчик ответил ему, и с глубоким вздохом он отпустил их, погладив по голове. Я спросил, о чем шла речь, и он объяснил мне. Я сказал: «Вы хорошо поступили, именно так, как я и ожидал, ибо немногие рыцари настолько заботятся о благополучии своих вассалов, чтобы обращать внимание даже на поведение их детей». – «Да, – согласился он, – но что мне с ними делать? Они так невежественны, и я не знаю, какую пользу приносит им моя забота о них. Ибо когда я закончил речь, ребенок сказал невинно: «Но, милорд, мы были крестьянами, а тот, которого мы били, был рыцарем».

Я смеялся над этим происшествием до тех пор, пока слезы не заструились по моим щекам, но он лишь покачал головой. Впрочем, через некоторое время он тоже начал смеяться, а затем сказал, что его несчастье в том, что он слишком серьезен, и ему даже стоит поучиться у меня легкому отношению к жизни. Я бы с радостью помог ему в этом, но прекрасно понимал, что он никогда не сможет проявить легкомыслие в том, что касается вопросов чести и долга. Да и я не хотел бы видеть его иным.

В другой раз, когда Артур занялся кое-какими делами со своим бейлифом, я отправился в лес и вышел на ту поляну, где жил отшельник, называвший себя Гавриилом. Он молился, преклонив колена, и, увидев меня, покивал головой, улыбаясь. Я сел, прислонившись к стволу дерева, и, закинув руки за голову, предался мечтам. У меня вертелись в голове строфы песен и припевы, целые стихотворные отрывки и отдельные строки, и вдруг я встрепенулся, пораженный мыслью, внезапно пришедшей мне в голову. А меня осенило: раз любовь – чувство изменчивое, неистовое и свободное, то почему любовные стихи должны быть подчинены строгой форме? Почему бы мне не сочинить гимн любви без рифмы, пренебрегая точным счетом слогов в каждой строчке, песнь столь же неистовую и свободную, какой и должна быть истинная любовь?

Я стукнул себя по лбу, дабы избавиться от этой сумасшедшей мысли. Как такое возможно? Это будут уже не стихи, а просто набор слов. Тем более, что любовь не должна быть ни неистовой, ни свободной, ибо влюбленные в своих поступках всегда следовали законам любви, установленным и закрепленным во многих песнях и трактатах, как, например, было заведено при дворе королевы Алиенор, когда она правила в Пуату, а также при дворе графини де Шампань и всех прочих. Против подобного безумства восставали и здравый смысл, и весь предшествующий опыт, как в поэзии, так и в любви, поскольку и любовь, и поэзия подчинялись определенным законам, а если бы закона не существовало, мы превратились бы в диких животных.

И все-таки я не мог избавиться от этой мысли, рассуждая, что можно установить новые законы так же, как когда-то впервые были введены размер стиха, созвучие и остальные правила. Почему мне нельзя издать собственные законы, и подобно тому, как я искал единственную женщину, которой суждено стать моей истинной любовью, я могу попытаться найти метафоры и мимолетные строки, дабы словами рассказать о ней. Как ручей, струившийся у моих ног, журчал, не зная ни о какой форме, или как птицы поют, не ведая о форме, от чистого сердца, так и я мог бы петь. И вот я сидел, выдерживая борьбу с самим собой, когда ко мне подошел отшельник, уселся рядом и спросил, что меня тревожит.

Я ответил, что ничего из того, что доступно его пониманию, и на это он заметил: «Сынок, все помыслы доступны разумению Господа, а поскольку мы, архангелы, как, впрочем, и люди, являемся частью Божьего разума, стало быть, мы способны приобщиться к его знанию, равно как каждая капля воды несет в себе ту же влагу, что и ручей».

Эта речь меня обнадежила, и я поделился с ним своими мыслями. Он сидел, согнув колени и уперевшись в них подбородком, погруженный в глубокую задумчивость. Наконец он промолвил: «Ты слышал когда-нибудь ту часть Священного Писания, которая именуется Песнь Песней Соломона?» Когда я ответил, что не слышал, он прочел мне следующие строки, зажав переносицу пальцами и закрыв глаза:

Когда он умолк, его слова еще долго звучали в моих ушах сладчайшей музыкой, и мне показалось, что все остальные стихи умерли и как пепел развеяны по ветру.

Потом я сказал: «Неужели так сказано в Священном Писании?» «Да, так, – ответил он, – и я слышал, как многие умудренные экзегеты[91] спорили о том, что являет собой Песнь Песней. Каков бы ни был источник – там много слов и все в том же духе: аллегорическое описание любви Бога к святой церкви, или же любви Господа нашего Иисуса к душе человека, или, как мне сказал один просвещенный еврей[92], любви Бога к чистому разуму. А ты что думаешь, трувер?»

Я ответил, что недостаточно осведомлен, дабы судить о таких вещах, но поскольку он продолжал настаивать, я признал, что мне это показалось самой великой песней любви из всех, какие мне доводилось слышать. «И хотя вы, вероятно, подумаете, что я просто богохульствую, – добавил я, – все же пусть моя душа будет проклята навеки, если в песне сокрыто нечто иное, чем любовь мужчины к своей избраннице. Этот царь Соломон, – продолжал я, – наверное, был самым выдающимся трувером в мире, равным самому Гильему де Пуатье[93]». И тогда отшельник сказал, что я не должен просить о проклятии своей души, но во всем остальном он склонен согласиться со мной.

К уже сказанному я мало что мог прибавить, ибо мои мысли пребывали в большом смятении. Потому я поднялся на ноги и собрался идти. Но прежде, чем я ушел, Гавриил сказал, что жизнь коротка и мы, возможно, больше не увидимся, и с тем пожелал мне добра. Он велел мне опуститься на колени, благословил и напутствовал так: «Ни Бога, ни хорошей поэзии не следует искать с помощью одной лишь формы. Подумай об этом, трувер». На том я расстался с ним, глубоко убежденный, что независимо от того, был он настоящим архангелом или нет, он стяжал и мудрости, и благодати вполне достаточно для смертного человека.

На другой день – на девятнадцатый день до сентябрьских календ, или по простому счету на четырнадцатый день августа – во время обеда Артуру передали известие, что накануне король Ричард ступил на английский берег, высадившись в гавани Портсмута, где его встретили с великой радостью. Там он принял от жителей города присягу на верность, а вслед за тем со всей своей свитой ускакал в Винчестер. И тогда я понял, что отшельник предвидел это событие и потому простился со мной.

Однако мне были уготованы и другие сюрпризы. Ибо когда я сказал Артуру, что настала пора мне попрощаться с ним и покинуть Хайдхерст, он ответил, что нам не придется расставаться, поскольку он решил ехать вместе со мной. Услышав это, я застыл с открытым ртом, словно меня поразил гром небесный. Он заявил довольно легкомысленно, что, познакомившись со мной, исполнился столь неодолимой жаждой странствий, что не успокоится, пока не совершит путешествия, тем более, раз еще не видел ни Лондона, ни какого-либо иного места дальше Чичестера или Саутгемптона. Но это было еще не все. На следующее утро в замок приехала верхом леди Мод, также узнавшая новость о прибытии короля, и сказала, что теперь настало время, когда она может помочь мне, как обещала, и она не станет давать мне никаких писем и записок, но отправится со мной к Уильяму Маршалу и попросит его провести меня к королю. Слезы выступили у меня на глазах, и я возблагодарил Пречистую Деву и блаженного св. Дени за то, что они послали мне столь верных друзей.

Мы пустились в путь не сразу, поскольку обоим, Артуру и Мод, предстояло привести в порядок свои дела в замках и имениях. Тем временем до нас дошли свежие вести о том, что королева Алиенор была освобождена из долгого заточения[94] Уильямом Маршалом и встретилась в Винчестере со своим сыном Ричардом, которого не видела около пятнадцати лет, и будто все, видевшие, как она обнимала его, плакали. И еще Уильям Хотерив рассказал нам, что король подтвердил обещание, данное его отцом Уильяму Маршалу, а именно выдать за него замуж леди Изабеллу де Клер, дочь эрла Страйглского. Король сказал: «Боже правый, мой отец только обещал, а я с легкостью отдаю и даму, и земли». Свадьбу назначили на двадцать первый день августа, после чего новобрачные должны удалиться в поместье лорда Энгеррана д'Абернона в Суррее. После некоторых колебаний мы решили, что нам лучше приехать прямо туда спустя два-три дня после свадьбы, а не в Лондон и попытать счастья, понадеявшись на покровительство Маршала.

Одиннадцатый день до сентябрьских календ. В сей день мы вместе отправились в путь: Артур и его оруженосец, юноша по имени Питер из Котса, Мод, в сопровождении служанки и одного из своих домочадцев, и я. Мы ехали, распевая песни, смеясь и рассказывая забавные истории. Артур сиял от радости и счастья, точно ребенок, любой пустяк вызывал у него улыбку. Светило солнце, из придорожного кустарника доносились птичьи рулады, и приподнятое настроение не покидало нас.

Путешествуя таким образом, мы прибыли наконец в Сток д'Абернон, оставив позади деревни, названия которых немало повеселили меня: Миклхэм и Эффингхэм, Брокхэм и Фетхэм. Ибо, полагаясь на скудные познания в английском языке, я предположил, что слово «хэм»[95] должно означать нечто съедобное, и подобное изобилие «хэмов», с моей точки зрения, красноречиво свидетельствовало об аппетите англичан. Но Артур объяснил мне, что на саксонском диалекте это значит всего лишь «деревня». Мы провели ночь в городе, название которого я не запомнил, а на следующее утро отправились прямиком в замок лорда Энгеррана и там встретились с зерцалом рыцарства – благородным, доблестным и любезным Уильямом Маршалом.

Что я могу сказать об этом лорде, чье имя прогремело по всему миру и чьи подвиги сделали его образцом для подражания среди рыцарей. Приятной наружности, хотя и широковат в талии, в расцвете сил, с неспешной речью и скромными манерами, но с горделивой осанкой – таков был облик этого человека. Начав свой путь нищим рыцарем, не имевшим ни гроша за душой и добывавшим себе пропитание, выступая на турнирах, он достиг того высокого положения, которое занимал ныне, сделавшись правой рукой короля. Но тогда как многие другие в его положении преисполнились бы высокомерия и чванства, он остался таким же приветливым и внимательным, как и раньше. Он встретил леди Мод весьма и весьма радушно, обнял ее и, прежде чем она успела вымолвить хотя бы одно слово, напомнил ей об их последней встрече пять лет назад, когда она была еще двенадцатилетней девушкой, а он в то время приезжал в Англию навестить свою сестру, бывшую супругой Робера де Пон-де-л'Арш. Он приветствовал всех нас и, выслушав просьбу Мод походатайствовать обо мне перед королем, сказал: «Я нахожу несправедливым, чтобы столь достойный человек, которому Ричард обязан жизнью, стоял и ждал милости в передней. Я исправлю упущение, и это доставит мне огромное удовольствие». Затем он сообщил нам, что поедет в Лондон на коронацию, которая должна состояться не позднее сентябрьских нон, хотя точный день еще пока не назначен, и что сразу после церемонии он лично представит меня Ричарду.

В тот вечер он не отпустил нас от себя, и мы пировали вместе с ним и его супругой, которая была наделена и красотой, и разумом, а кроме того, познакомились с неким рыцарем по имени Хью из Хемлинкорта, одним из старых соратников Маршала, человеком весьма доблестным, хотя и несколько туповатым. Однако он поведал нам о тех временах, когда он, Маршал и знаменитый рыцарь Бодуэн Бетюнский были товарищами по оружию, и рассказал нам множество историй об их совместных приключениях.

Мы услышали о тех днях, когда король-юноша был отдан королем Генрихом на попечение Маршала, и как они принимали участие во многих турнирах, завоевав предостаточно почестей и выкупов. По подсчетам самого Маршала, он в то время принял участие в ста двадцати турнирах, не менее.

Мы услышали рассказ о состязании между Анет и Сорель, на котором билось великое множество рыцарей из Франции, Фландрии, Шампани, Нормандии, Анжу и Англии, так что земля была сплошь усеяна сломанными копьями, и боевые кони с большим трудом могли передвигаться по ристалищу. На этот турнир Маршал и король-юноша прибыли с опозданием и увидели, что путь им преградил весьма достойный рыцарь Симон де Нофле со своими вассалами. Король-юноша было вознамерился повернуть назад, но Уильям ринулся вперед, опрокинув вооруженный заслон и расчистив себе путь. Он схватил за повод коня Симона де Нофле и галопом помчался дальше, увлекая его за собой, а вслед спешил король-юноша. Продолжая путь, они достигли места, где дождевой желоб выступал из стены дома на дорогу. Симон зацепился за него, вылетел из седла и, повиснув на желобе, остался в таком глупом положении. Однако Маршал об этом не знал и прискакал туда, где они разбили лагерь. Там он приказал оруженосцу: «Хватай этого рыцаря». – «О каком рыцаре ты говоришь?» – вскричал король-юноша, следовавший за ним по пятам. «Того, которого я веду», – ответил Маршал и, обернувшись, узрел пустое седло. Вот когда король-юноша очень повеселился.

А далее мы услышали еще из уст самого Маршала историю о том, как однажды он держал жизнь Ричарда в своих руках, что само по себе было беспримерным подвигом. Это случилось в июне, незадолго до смерти короля Генриха, когда тот воевал с королем Франции Филиппом, а его сын, граф Ричард, сражался на стороне короля Филиппа. Король Генрих укрылся в Ле-Мане и там же был осажден несколькими баронами из Пуату и Франции. Часть предместий была предана огню, и, хотя англичане дрались храбро, падение города казалось неизбежным. Маршал рассказал нам о том, что, когда он убеждал короля спасаться бегством, Генрих воскликнул: «Христос, я больше не почитаю Тебя, ибо Ты отнял у меня все, что я считал самым дорогим на свете, и допустил, чтобы мне нанес позорное поражение этот молокосос-предатель». И в самом деле прискорбно было видеть, с каким ожесточением сын воюет против родного отца. И они покинули город, в спешке даже не надев кольчуг. Не успели они удалиться на небольшое расстояние, как их настиг отряд всадников, и впереди всех скакал граф Ричард. Ричард был одет лишь в кожаную куртку, какие рыцари обычно носят под доспехами, и вооружен одной только булавой, не имея в руках ни копья, ни меча, – так стремительно он рванулся в погоню. Уильям повернул назад, и когда они сошлись лицом к лицу, Ричард выкрикнул: «Боже правый, Маршал, неужели ты убьешь безоружного человека?» «Пусть дьявол поразит тебя, а не я», – ответил Уильям. Пронзив копьем коня Ричарда, он развернулся и галопом умчался прочь. Таким образом он спас короля Генриха от плена.

Подперев одной рукой щеку, а другой рукой катая по столу хлебные крошки, он продолжал рассказ и поведал нам, что стыдно было смотреть, как больного и уставшего короля травили и выгнали к Шинонской бухте. Так свора гончих псов травит матерого оленя. Из-за быстрой скачки открылась старая рана Генриха, и у него поднялся жар. А потом его вынудили согласиться на переговоры с королем Филиппом. Ему пришлось принять условия, по которым он лишался своих земель в пользу Ричарда. Отдавая дань справедливости, признался Маршал, нельзя целиком винить в том Ричарда, ибо его отец весьма часто вел с ним нечестную игру и угрожал отобрать богатые провинции, коими тот владел, чтобы отдать их его младшему брату, графу Джону[96], своему любимчику. Кроме того, сказал Маршал, вовсе не это соглашение свело короля в могилу. Причина его смерти была иной. А именно: он поставил условие, что ему назовут тех, кто бросил его на произвол судьбы, дабы присоединиться к королю Филиппу. И когда огласили список, выяснилось, что первым стоит имя графа Джона.

После я спросил у Маршала, каково пришлось ему после кончины старого короля. Ведь всем известно, что Ричард не выносит, когда его выбивают из седла или наносят ему поражение в бою. Он ответил: «После того, как он взглянул на тело усопшего, которое лежало в аббатстве Фонтевро, он потребовал меня к себе и, гневно взглянув, сказал: «Маршал, недавно ты хотел убить меня, и тебе это удалось бы, когда б я не отвел рукой твое копье». Я хорошо знаю Ричарда, и он никогда не скажет правды, если она ему не нравится, а также он любит зло подшучивать над людьми и подвергать их испытаниям, однако я не собирался мириться с этим. Я сказал: «Милорд, у меня никогда и в мыслях не было убивать вас, тем более я не пытался этого сделать. Ибо если я способен нанести точный удар копьем на турнире, я так же могу поразить цель и в бою, что вам хорошо известно. И я столь же легко мог направить удар в ваше тело, как в вашего коня. Но полагаю, что, умертвив коня, я не совершил преступления, потому нимало в том не раскаиваюсь». В ответ на мои слова он улыбнулся и промолвил: «Маршал, я прощаю тебя и зла не держу».

Легким движением пальцев Маршал смахнул крошки хлеба и заметил: «Говорю вам: несмотря на свои недостатки, он достойный король. Ибо уничтожить меня ему было бы не труднее, чем мне избавиться от этих крошек, но он великодушен и щедр, как и подобает венценосцу. И готов поручиться головой, он наверняка не забыл тебя, трувер. Только… – Тут он обратил на меня спокойный взгляд. – Остерегайтесь его капризов, ибо кровь в нем играет, словно в него бес вселился. Его настроение переменчиво, будто морской ветер. Не зря Бертран де Борн прозвал его Ричард Да-и-Нет». Эти слова Маршала я постарался запомнить.

На следующее утро мы выехали из замка, направившись в Лондон вместе с Хью Хемлинкортом, который решил составить нам компанию. У нас были рекомендательные письма с просьбой предоставить нам кров вплоть до коронации в доме Ричарда Фитц-Раньера, близкого друга Маршала.

Лондон производит впечатление большого города, хотя он не так красив, как Париж, и не может гордиться столь великим множеством прекрасных соборов. Говорят же о том, кому улыбнулась удача, что он счастлив, словно Бог во Франции. Зато в Лондоне можно увидеть в избытке торговцев, лавки и склады, где хранятся товары со всего мира. Дома в Лондоне главным образом деревянные в нижней своей части и покрыты белой штукатуркой наверху. Побелка придает дому нарядный вид. Иначе обстоит дело с узкими переулками и улицами, весьма неопрятными, которые намного грязнее, чем в Париже. От улиц, а также от белья и мехов, которые стирают в сточных канавах, исходит тяжкое зловоние. Однако я нашел, что Лондон гораздо спокойнее Парижа, в основном благодаря тому, что в этом городе меньше тех драчливых школяров и бродячих клириков, которые своими силлогизмами[97], спорами, мелким жульничеством и пьянством учиняют много шума и беспорядков, так что благородному человеку довольно нелегко спокойно пройти по улице.

Хью Хемлинкорт привел нас пообедать в харчевню на пристани Сент-Ботолф. Харчевня славится каплунами, запеченными в тесте, а также мясом английского барашка, самого вкусного в мире. После обеда мы совершили прогулку вдоль реки. Ее прозрачные воды текут меж песчаных берегов, живописно поросших зеленой травой. Миновав деревушку Черинг, мы направились в сторону Вестминстера, где и находился огромный, великолепный дом Фитц-Раньера. Там, во имя дружбы с Маршалом, нам оказали теплый прием, и сам лорд Ричард Фитц-Раньер, один из наместников Лондона, радушно встречал нас.

Второй день до сентябрьских нон. Три дня тому назад король Ричард прибыл в свою столицу, Лондон. А вчера все мы были свидетелями его коронации в Вестминстерском аббатстве, и я впервые в жизни видел обряд помазания короля.

Лорд Фитц-Раньер провел нас в собор, и мы стояли у колонны, томясь ожиданием в огромной толпе народа, когда в храм вступила процессия. Возглавляли шествие два благородных барона – они несли шапку, которую, согласно обычаю, выносят перед английским королем на коронации, и золотые шпоры. Далее следовал Уильям Лонгсуорд, побочный сын короля Генриха, ныне носивший титул эрла Солсбери, с жезлом, увенчанным фигуркой золотого голубя, символом Святого Духа, и с ним – Уильям Маршал с короной эрлов Пембрука на голове, державший скипетр с Крестом Господним. Вслед за ними выступали три наизнатнейших лорда с тремя мечами королевства и еще двенадцать других несли королевское облачение в огромном сундуке, а за ними – эрл Эссекса с короной Англии. Затем появился сам граф Ричард, шествовавший под шелковым балдахином, который бароны удерживали над ним на четырех пиках. По правую и по левую руку шествовали епископы.

Он держался с королевским достоинством, своим обликом внушая уважение и страх, на полголовы выше всех, кто его окружал. Широко шагая, так что священники вынуждены были поторапливаться, чтобы не отстать от него, он казался воплощением силы и могущества, и я всем сердцем полюбил его и был готов полностью вручить свою судьбу в руки такого достойного сеньора.

Он воссел на низенькое кресло перед троном, помещавшимся в нефе[98]. Затем прошла церемония избрания его клиром[99] и народом, как того требует старинный английский обычай. Собор был пропитан сладковатым запахом курившегося ладана и наполнен сиянием богато украшенных одежд и золотых шапок, сверкавших в свете пламени восковых свечей. Я подумал, что никогда прежде мне не доводилось видеть столь великолепного зрелища. Ричард принес клятву поддерживать святую церковь и заботиться о благе своего народа. А затем, когда были вознесены подобающие молитвы, он скрылся за занавесом, где снял свою одежду и был облачен в рубаху. Архиепископ Кентерберийский помазал его голову, плечи и грудь святым елеем[100] и обвязал ему голову платом, также окропленным елеем. Его обрядили в красивую тунику и далматику[101], золоченые сандалии и вручили меч и шпоры, символы его королевского и рыцарского достоинства[102]. После этого он приблизился к главному престолу, и я увидел, как он взял корону и передал ее в руки архиепископа Кентерберийского. Я не знаю, на всех ли коронациях так делают, но, разумеется, этот жест мне показался совершенно естественным для человека, каким был Ричард.

Вслед за тем Балдуин, архиепископ, провозгласил, что во имя Господа он не должен осмеливаться надевать эту корону, если не собирается в точности следовать принесенным клятвам, и Ричард ответил, что с Божьей помощью он сдержит слово. Ему возложили корону на голову, вручили скипетры и повели к трону под торжественно звучавшие слова Те Deum[103]. Вот так граф Ричард стал королем Англии.

Сентябрьские ноны.

На следующий день после коронации Маршал представил меня королю.

Ричард собрал двор в большом зале Старого дворца в Вестминстере. Он восседал на кресле из слоновой кости прекрасной работы – ручки и ножки были искусно вырезаны в форме голов и ног вепря. Дальняя часть зала за его креслом была скрыта занавесями густо-малинового цвета, и на этом фоне хорошо выделялись роскошные одежды лордов, золотые цепи, украшавшие их грудь, и драгоценности. Однако Ричард, увенчанный короной Англии поверх плата, пропитанного елеем, который он до сих пор носил и должен был носить еще в течение семи дней, а к тому же облаченный в пурпурный костюм, расшитый золотом, затмевал всех. Его голова слегка вздрагивала – последствие однажды перенесенной малярии, но эта дрожь, которая явилась бы признаком слабости в другом человеке, придавала ему не по летам суровый и величественный вид.

Он поздоровался с Маршалом и окинул меня внимательным взглядом, не узнавая. Маршал сказал:

– Милорд, вот этот человек испрашивал свидания с вами. – И, взяв у меня кольцо, некогда подаренное Ричардом, подал его королю.

– Нет, – сказал Ричард, – я его не знаю.

– Милорд, – сказал я, – это ваше кольцо, которое вы дали мне, когда я спас вам жизнь у стен Шатору. Вы велели мне прийти к вам за своей наградой, когда в ваших землях наступит мир.

Король, надев перстень на палец, пристально рассматривал его. Я не сумел подавить вздоха, ибо у меня отняли и кольцо, и обещание и я понимал, что будущее не сулит мне выгоды.

Потом король промолвил:

– Припоминаю, будто я кое-что обещал одному труверу, если он сочинит для меня хорошую песнь.

– Милорд, я сложил песнь и спою ее, – ответил я. Он задумался.

– Как я узнаю, что это твоя песнь? Вокруг много жонглеров, которые исполняют песни, и кто скажет, чьи они? Если ты и в самом деле трувер…

– Клянусь Крестом Господним, я – Дени де Куртбарб, тот самый, кому вы дали это кольцо, – воскликнул я.

– Кольцо? – быстро и резко переспросил Ричард. – Какое кольцо? Я не видел никакого кольца.

Я бросил отчаянный взгляд на него и окружавших его лордов, но не увидел ничего, кроме лиц, выражавших холодное внимание. Что касается Маршала, он смотрел на меня так, будто не мог решить, с кем ему пришлось иметь дело, с сумасшедшим или обманщиком.

– Если ты действительно трувер, – вновь заговорил Ричард, – ты сочинишь мне новую песнь за установленный срок. Скажем, начиная с этой минуты и до тех пор, пока я не отправлюсь обедать. Причем не перемолвившись словом ни с единым человеком, ибо будешь заперт один в комнате. Ты сочинишь, а потом споешь мне, когда я сяду за стол. И я дам тебе тему. Ты принимаешь условия?

Мне ничего не оставалось, как только согласиться. Тогда Ричард сказал, что я должен сочинить сирвенту, в которой два противоположных начала должны объединиться в одно гармоничное целое. Меня препроводили в комнату на верхнем этаже замка и заперли там. Мне дали арфу, поскольку я не захватил свою, булку, немного сыра и вина. И теперь мне следовало постараться изо всех сил, ибо я хорошо понимал, что, если я не смогу выступить с хорошей песней, которая понравится королю, меня вышвырнут из дворца, изобьют, или… я не потеряю ничего, кроме своей головы. Я принялся за дело, и к заходу солнца работа была завершена. Теперь многие знают наизусть песнь, которую я написал. Сирвента начинается так: